Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)

Что же касается графа Панина, то с ним переговоры оказались сложнее: это был тот самый граф Панин, о котором мы уже говорили.

К счастью, он был безумно влюблен в княгиню Дашкову. Однако она держалась с ним строго, хотя объяснялось это не ее целомудрием – когда женщина участвует в заговоре, ей не следует иметь предрассудки, а тем, что в то время, когда она родилась, Панин был любовником ее матери, и княгиня была убеждена, что граф ее отец.

И все-таки надо было добиться от Панина согласия не противиться тому, чтобы Екатерина стала не регентшей, а императрицей.

Княгиня Дашкова пожертвовала собой, и эта история, которая могла закончиться, как «Мирра» Альфьери, закончилась, как водевиль Скриба.

Осуществил эту развязку, не очень нравственную, но основанную на большом политическом расчете, один пьемонтец, великий философ.

Ему предлагали должности и почести, но он, будучи прежде всего материалистом, отвечал:

– Я хочу денег.

Он имел привычку говорить: «Я родился бедняком и видел, что на свете уважают только деньги, и я хочу их иметь; чтобы получить их, я поджег бы с четырех концов город и даже дворец; когда у меня будут деньги, я вернусь на родину и буду жить там как честный человек, подобно любому другому».

И этот великий философ, после того как готовившееся событие совершилось, уехал со своими деньгами на родину и в самом деле жил там как честный человек.

Устроив все это, заговорщики решили, что пора действовать.

Момент был удобный: император готовился выступить в поход, намереваясь воевать с датчанами. Придворные видели, как он стал на колени перед портретом великого Фридриха, словно перед иконой, и, простирая руки к этому портрету, воскликнул:

– Вместе с тобой, мой повелитель, мы завоюем мир!

Достичь результата, к которому стремилась Екатерина,

можно было двумя способами: убийством Петра III или смещением его с престола.

Убийство было надежным и легким средством, но Екатерина, натура мыслящая, впечатлительная и чувственная, испытывала к нему отвращение. Гвардейский капитан по фамилии Пассек, который с головой ушел в заговор и был прежде всего человек дела, упал на колени перед императрицей, умоляя ее разрешить ему заколоть Петра III кинжалом, причем он брался сделать это среди бела дня, во главе своих гвардейцев.

Екатерина строго запретила ему это, но он не посчитался с ее запретом, и дважды вместе со своим другом по имени Баскаков едва не исполнил свой замысел, когда Петр III совершал свою обычную прогулку к уединенному и глухому в те времена месту в Санкт-Петербурге, где стоит тот домик, который мы посетили и который царь-плотник построил своими собственными руками.

С другой стороны, несколько заговорщиков, своего рода инженеров, предводительствуемые графом Паниным, обследовали покои императора, его спальню, его кровать и самые укромные подсобные помещения.

Первоначальный план состоял в том, чтобы ночью проникнуть к Петру III, как впоследствии проникли к Павлу I, и, если он откажется подписать отречение от престола, заколоть его; если же он отречется добровольно, оставить ему жизнь, по крайней мере на короткое время.

Император в это время находился в том самом Петергофе, который мы попытались описать. Если бы императрица оставалась в Санкт-Петербурге, это могло бы вызвать подозрения, и потому она последовала за ним в эту резиденцию; однако Екатерина расположилась не во дворце, а в отдельном павильоне, связанном с Финским заливом посредством канала, по которому она в случае необходимости могла бы бежать и укрыться в Швеции.

Заговор предстояло осуществить в первый же приезд Петра III в его дворец в Санкт-Петербурге; однако Пас-сек, как всегда распаленный, возбужденный и нетерпеливый, имел неосторожность упомянуть в присутствии солдата о заговоре; солдат донес на своего командира, и Пассек был арестован.

Тем не менее предосторожность, принятая пьемонтцем Одаром, спасла все в тот момент, когда уже можно было опасаться, что заговор провалился.

За каждым заговорщиком следовал осведомитель, приставленный этим умнейшим человеком.

Одар был немедленно оповещен об аресте Пассека.

Пассек был арестован 8 июля 1762 года, в девять часов вечера, а в половине десятого Одар уже знал об аресте; без четверти десять о случившемся оповестили княгиню Дашкову, и в десять часов Панин уже был у нее.

Княгиня, будучи женщиной, которой неведомы сомнения, предложила действовать немедленно: поднять гарнизон Санкт-Петербурга и идти на Петергоф.

Но Панин, более робкий, выдвинул два возражения: первое – поспешные действия могут погубить все, ведь даже если удастся поднять Санкт-Петербург, то это будет лишь началом гражданской войны, поскольку под рукой у императора военная крепость Кронштадт и три тысячи гольштейнских солдат, не считая полков, идущих на соединение с армией; второе – отсутствие императрицы лишает заговор его главной силы, ибо, чтобы поднять гарнизон, ее присутствие совершенно необходимо.

Так что он советовал ждать и на следующий день сообразовываться с обстоятельствами.

Высказав это мнение, он отправился спать.

Была уже полночь.

Княгиня Дашкова – ей было тогда восемнадцать лет – надевает мужское платье, одна выходит из дома и направляется туда, где, как ей известно, обычно собираются заговорщики. Там находится Орлов с четырьмя своими братьями. Она объявляет им об аресте Пассека и предлагает действовать немедленно. Все с воодушевлением соглашаются.

Алексея Орлова, простого солдата, из-за шрама на лице прозванного Меченым, человека невероятной силы, ловкости и решительности, посылают к императрице, чтобы передать ей записку, которую он должен проглотить в случае, если его схватят, и которая содержит лишь следующие слова:

«Приезжайте! Время не терпит!»

Другие заговорщики должны были подготовить восстание и, в случае неудачи, обеспечить императрице возможность бегства.

В пять часов утра Орлов и его друг Бибиков зарядили пистолеты, обменялись ими и поклялись, что даже при самой крайней опасности они не воспользуются этим оружием, а приберегут его на случай провала предприятия, чтобы убить друг друга.

Княгиня Дашкова ничего не приготовила для себя и, когда ее спросили, какого рода смерть она предпочитает, ответила:

– Мне незачем думать об этом: это дело палача, а не мое.

Императрица, как нам известно, находилась в это время в Петергофе.

Она поселилась в уединенном павильоне, построенном на канале.

Этот павильон, как мы уже говорили, был связан каналом с Балтийским морем. Пришвартованная под окнами лодка ожидала лишь сигнала, чтобы выйти в море.

Что касается императора, то он был в Ораниенбауме.

Уже с давних пор Григорий Орлов, посещая по ночам императрицу, брал с собой в качестве сопровождающего своего брата Алексея. Он делал это с двоякой целью: прежде всего Алексей заботился о безопасности брата, а кроме того, знакомился со всеми закоулками императорского парка. Так что Алексей прошел к императрице, пользуясь теми же паролями, какими пользовался его брат, чтобы пройти к ней, и проник в ее спальню.

Екатерина тотчас проснулась и увидела его вместо Григория. Она вскрикнула от изумления.

– В чем дело? – спросила она.

Алексей протянул записку, которую ему поручено было передать ей. Она взяла записку, развернула и прочла слова: «Приезжайте! Время не терпит!»

Она подняла глаза, чтобы потребовать объяснения, но Алексей уже исчез.

Императрица оделась, спустилась вниз и отважилась сделать несколько шагов по саду.

Остановившись там, она в полной растерянности стала ждать, не зная, куда ей идти, как вдруг к ней галопом подскакал какой-то всадник.

Это был Алексей.

– Вот ваш экипаж, – сказал он, указывая на запряженную карету, во весь опор приближавшуюся к ней.

Императрица побежала навстречу карете, держа за руку свою наперсницу Екатерину Ивановну.

Вот уже два дня эта карета по приказу княгини Дашковой стояла наготове на соседней ферме; на случай же, если императрице придется бежать, вместо того чтобы ехать в Санкт-Петербург, были приготовлены перекладные.

Каретой, запряженной восемью степными лошадьми, управляли два почтовых ямщика, которые не знали, кого они везут.

– Но, в конце концов, куда я еду? – спросила Екатерина, садясь в карету.

– В Санкт-Петербург, – ответил Алексей, – там все готово, чтобы провозгласить вас императрицей.

Впрочем, когда мы пишем эти строки, перед глазами у нас письмо Екатерины, адресованное Понятовскому. В этом письме она сама рассказывает о своем бегстве из Петергофа.

Предоставим же ей слово. Письмо это любопытное и мало кому известное. Мы добавим потом к ее рассказу то, о чем она сочла уместным умолчать.

«Я была почти одна в Петергофе, при мне находились только служанки, и, казалось, все меня забыли. Дни мои проходили в тревоге, поскольку я знала, что затевается ради меня и что замышляется против меня. 28 июня, в шесть часов утра, ко мне в спальню входит Алексей Орлов, будит меня, подает мне записку и говорит, чтобы я вставала и что все готово. Я спрашиваю его о подробностях, но он исчезает.

Я не колеблюсь. Быстро одеваюсь, не тратя времени на туалет. Спускаюсь, сажусь в карету; Алексей садится туда вслед за мной.

У дверцы, переодетый лакеем, стоит другой офицер. Третий, ехавший навстречу мне, появляется за несколько верст до Санкт-Петербурга.

За пять верст от города я встречаю Орлова-старшего с князем Барятинским-младшим. Князь уступает мне место в экипаже, так как мои лошади выдохлись, и мы направляемся в казармы Измайловского полка. Там не видно никого, кроме дюжины солдат и барабанщика, который начинает бить тревогу. Но вот появляются солдаты, они лобызают мне ноги, целуют мои руки и одежду, называют меня спасительницей. Двое из них приводят под руки священника с крестом и начинают приносить присягу. Когда с этим покончено, меня просят сесть в карету. Священник с крестом идет впереди. Мы едем в Семеновский полк. Весь полк выходит нам навстречу с криками „Виват!“. Мы едем в Казанскую церковь, и там я выхожу из кареты. Появляется Преображенский полк, тоже с криками „Виват!“. Солдаты этого полка говорят мне:

„Мы просим у вас прощения за то, что прибыли последними; офицеры не пускали нас, но мы арестовали четверых, чтобы доказать вам наше рвение, ведь мы хотим того же, чего хотят наши братья“.

Затем прибыли конногвардейцы. Я никогда еще не видела такого ликования. Они кричали об освобождении своей родины. Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанской церковью. Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе. Поскольку мне было известно, что моего дядю, принца Георга, которому Петр III отдал этот полк, там страшно ненавидят, я послала к нему домой пеших гвардейцев с поручением просить его не выходить на улицу, так как есть опасность, что с ним может что-нибудь случиться. Однако ничего из этого не вышло: полк уже послал кого-то, чтобы арестовать принца. Дом разграбили, а его самого избили. Я поехала в новый Зимний дворец, где собрались Сенат и Синод. Там поспешно были составлены манифест и текст присяги.

Потом я вышла из кареты и пешком обошла войска. Всего там было более четырнадцати тысяч человек, как гвардейцев, так и солдат пехотных полков. Как только они видели меня, раздавались ликующие крики, которые повторяли бесчисленные толпы народа. Я поехала в старый Зимний дворец, чтобы принять необходимые меры и завершить начатое. Там мы посовещались, и было решено, что я направлюсь во главе войск в Петергоф, где Петр III собирался в тот день обедать. На всех дорогах были расставлены посты, и нам поминутно приводили языков. Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер Воронцов и стал упрекать меня за то, что я уехала из Петергофа; его привели в церковь, чтобы он присягнул мне, – это и был мой ответ. Потом, тоже из Петергофа, прибыли князь Трубецкой и граф Александр Шувалов, чтобы заручиться поддержкой полков и убить меня; их тоже привели к присяге, не применив к ним никакого насилия.

После того как нами были разосланы курьеры и приняты все меры предосторожности, я около десяти часов вечера надела гвардейский мундир и с непередаваемо горячими возгласами одобрения была провозглашена полковником; затем я села верхом, и мы отправились в путь, выделив лишь по нескольку человек от каждого полка для охраны моего сына, который остался в городе.

Итак, я выехала во главе войск, и всю ночь мы двигались по направлению к Петергофу. Когда мы добрались до малого монастыря, вице-канцлер Голицын передал мне чрезвычайно льстивое письмо от Петра III.

(Я забыла сказать, что, когда мы выходили из города, три солдата, присланные из Петергофа, чтобы распространять в народе манифест, отдали его мне, сказав:

„Смотри, вот что Петр Третий поручил нам; мы отдаем этот манифест тебе и очень рады, что у нас есть случай присоединиться к нашим братьям“)

После этого первого письма Петра III от него пришло еще одно, доставленное генералом Михаилом Измайловым, который бросился мне в ноги и спросил меня:

„Считаете ли вы меня честным человеком?“.

Я ответила ему:

„Да“.

„Ну что ж, – сказал он, – приятно иметь дело с умными людьми. Император готов отречься от престола, и я привезу его к вам после его добровольного отречения: тем самым я избавлю от гражданской войны свою родину“.

Я охотно согласилась дать ему это поручение, и он отправился исполнять его.

Петр III отрекся от престола в Ораниенбауме, совершенно добровольно, находясь среди тысячи пятисот гольштейнских солдат, а затем приехал с Елизаветой Воронцовой, Гудовичем и Михаилом Измайловым в Петергоф, где я предоставила ему пять офицеров и несколько солдат для его личной охраны. Это было 29 июня, в день святого Петра, в полдень.

Пока готовили для всех еду, солдаты вообразили, что Петра III привез фельдмаршал князь Трубецкой, который пытается помирить меня с ним. Они стали просить всех проходящих во дворец, в том числе гетмана, Орловых и нескольких других, передать мне, что они не видели меня уже три часа и умирают от страха, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, для видимости помирив с мужем, и как бы теперь не погибнуть и мне, и им.

„Мы, – кричали они, – разорвем их на куски!“

Это были их собственные слова. Я направилась к Трубецкому и сказала ему:

'Прошу вас, сядьте в карету, пока я буду пешком обходить войска ".

Ия поведала ему обо всем, что произошло; он, страшно испуганный, уехал в город, а я была принята с неслыханно восторженными возгласами; после этого я отдала под командование Алексея Орлова четырех отборных офицеров и отряд спокойных и рассудительных солдат, чтобы они отвезли низложенного императора за двадцать семь верст от Петергофа, в место под названием Ро пша, очень уединенное, но очень приятное, на то время, пока для него будут устраивать приличные и удобные покои в Шлиссельбурге и расставлять на его пути конные подставы.

Но Господь Бог распорядился иначе. От страха у Петра III начался понос, продолжавшийся три дня и прекратившийся лишь на четвертый. В тот день он крайне много пил, ведь у него было все, чего он хотел, за исключением свободы. Все, о чем он меня еще просил, – это предоставить ему его любовницу, его собаку, его арапа и его скрипку. Но, опасаясь всеобщего возмущения и не желая усиливать брожение умов, я исполнила лишь три последние его просьбы. У него снова начались геморроидальные колики, сопровождавшиеся мозговыми явлениями. В таком состоянии он пробыл два дня, отчего у него наступила сильная слабость, и, несмотря на помощь врачей, он отдал Богу душу, потребовав перед этим привести к нему лютеранского священника. Все так его ненавидели, что у меня были опасения, не отравили ли его офицеры. Я приказала произвести вскрытие, и, конечно же, не было найдено ни малейших следов яда. Желудок у него был чрезвычайно здоровым, но кишечник воспален, а погиб он от апоплексического удара. Сердце его было крайне малых размеров и совершенно вялое".

Вот таков официальный рассказ, который потрудилась написать сама Екатерина Великая для своего любовника и для своей империи – для Понятовского и для России.

Вот что было позволено говорить и думать в ее царствование и даже до конца царствования императора Николая.

А вот что произошло на самом деле. Сопоставим историческую правду с этим рассказом великой коронованной актрисы, сумевшей положить на глаза XVIII века повязку, которую клочок за клочком срывает с него век следующий.

Как и рассказывала Екатерина, ее во весь опор уносили восемь лошадей. По дороге ей встретился камердинер-француз, которому она всячески благоволила и который, по всей вероятности, был, так же как и Екатерина Ивановна, ее доверенным лицом. Он шел, чтобы присутствовать при ее туалете. Ничего не поняв в том, что предстало его глазам, он подумал, что императрицу похищают по приказу Петра III; однако она, выглянув в окошко кареты, крикнула ему:

– Следуйте за мной, Мишель!

Мишель последовал за ней, полагая, что сопровождает ее в Сибирь.

Таким образом, Екатерина, отправившаяся в путь по приказу солдата, ехавшая в карете, которой управляли мужики, сопровождаемая своим любовником и сопутствуемая горничной и парикмахером, въехала между семью и восемью часами утра в свою будущую столицу.

До сих пор рассказ императрицы достаточно близок к истине, так что нам не требовалось его поправлять.

Переворот произошел, но никто и не подумал уведомить о нем императора. Как утверждает в своем рассказе Екатерина, каждый торопился примкнуть к ней. Только один человек, по имени Брессан, парикмахер Петра III, подумал о своем господине. Брессан договорился с лакеем, на которого он мог положиться, одел его в крестьянское платье, посадил на телегу зеленщика и отправил в Ораниенбаум, вручив ему записку, которую тот должен был передать лично императору.

Тем временем офицер, посланный по приказу императрицы, с многочисленным эскортом отправился за юным великим князем, который спал в другом дворце. Ребенок проснулся, окруженный солдатами, как это однажды ночью произошло с маленьким Иваном. На него это произвело глубокое впечатление, и его наставник Панин, не в силах успокоить дрожь, охватившую ребенка, отнес его в ночной рубашке к матери. Она взяла его на руки, ибо тогда у нее еще была нужда в покровительстве этого ребенка, законного наследника престола. Она взяла его и вышла с ним на балкон. При виде ее люди закричали "ура", в воздух полетели шапки, раздались возгласы: "Да здравствует Павел Первый!" В эту минуту толпу стали раздвигать, она без сутолоки открыла проход, и в нем показалась похоронная процессия. Тихо повторялись слова: "Император! Император!" Торжественный и мрачный похоронный кортеж прошествовал мимо. Он уже миновал главные улицы Санкт-Петербурга, среди гробового молчания пересек Дворцовую площадь и удалился. Солдаты в траурных мундирах несли факелы по обеим сторонам катафалка. И пока эта процессия, привлекшая к себе всеобщее внимание, удалялась в сторону, противоположную той, откуда она появилась, юного великого князя унесли, и о нем никто больше не вспоминал.

Какого же покойника хоронили с такими почестями?

Никто этого так и не узнал, а когда этим поинтересовались у княгини Дашковой, она со смехом ответила:

– Признайтесь, что мы правильно приняли меры предосторожности.

Этот эпизод привел к двум результатам: он заставил забыть о юном наследнике и подготовил народ к смерти императора.

В итоге дворец окружала целая армия, исполненная воодушевления. Но к этому воодушевлению примешивался страх, умело поддерживаемый друзьями Екатерины. В толпе шепотом рассказывали, что из Ораниенбаума выехала дюжина убийц, поклявшихся императору покончить с императрицей и ее сыном. Солдаты считали, что их "матушка", как они ее называли, подвергается слишком большой опасности в этом огромном дворце, одна сторона которого омывается рекой, а двадцать дверей с другой стороны выходят на площадь; они громко кричали, требуя, чтобы Екатерину перевели в другой дворец, который они могли бы окружить со всех сторон.

Императрица согласилась на это, среди ликующих возгласов и заверений в преданности пересекла площадь и удалилась в маленький деревянный дворец, который тотчас был окружен тройной цепью штыков.

Солдаты сбросили с себя прусские мундиры и надели свою прежнюю форму. Их вволю угощали квасом и водкой.

Время от времени поднимался громкий крик; это происходило в то время, когда к своим товарищам присоединялся какой-нибудь солдат, не успевший еще снять с себя мундир прусского образца: мундир этот разрывали на клочки, а шапку превращали в мяч, который перескакивал из рук в руки.

Около полудня явилось русское духовенство. Известно, что такое русское духовенство, – это растленность в человеческом облике, но растленность с величественным лицом, окладистой бородой и в богатом облачении.

Церковь освятила насильственный захват власти, как она была готова вслед за этим освятить и убийство. Она не раз играла такую роль.

Священники, за которыми несли коронационные регалии: корону, императорский скипетр и старинные книги, медленно и торжественно прошествовали сквозь окружавшие дворец войска, внушая им своим видом почтительное молчание, и вошли к императрице.

Четверть часа спустя народу объявили, что императрица только что коронована под именем Екатерины II.

Среди приветственных криков, которыми было встречено это известие, Екатерина выехала верхом, одетая в гвардейский мундир старого образца. Теперь это был уже не восторг – это было безумие; она все заранее заказала по своей мерке: и мундир, и оружие.

Недоставало лишь темляка на шпагу.

– Кто подарит мне темляк? – спросила она.

Пять офицеров приготовились снять темляк со своих сабель и отдать императрице, но один молодой поручик, оказавшийся проворнее других, бросился вперед и подал Екатерине то, что она просила.

Отсалютовав императрице шпагой, поручик хотел удалиться; но он не взял в расчет свою лошадь: то ли из упрямства, то ли по привычке находиться в строю эскадрона, она настойчиво прижималась боком к лошади императрицы. Екатерина видела бесполезные усилия, которые предпринимал всадник; взглянув на него, она заметила, что он молод и красив, а в его глазах она прочла любовь, восторг и преданность.

– Ваша лошадь разумнее вас, – сказала Екатерина, – она непременно хочет принести удачу своему хозяину. Как вас зовут?

– Потемкин, ваше величество.

– Ну что ж, Потемкин, оставайтесь подле меня: вы будете сегодня моим адъютантом.

Потемкин отсалютовал и больше не пытался увести своего коня.

Это был тот самый Потемкин, который восемнадцать лет спустя стал всемогущим министром и любовником Екатерины II.

XLII. ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ

Императрица вернулась во дворец и отобедала у открытого окна, мимо которого проходили войска.

Несколько раз она поднимала бокал, показывая, что пьет за здоровье солдат, и те отвечали на этот тост приветственными возгласами.

Закончив обед, она вновь села на коня и возглавила армию.

О Потемкине речи больше не было. Одно слово Орлова устранило его, да молодой поручик и сам понял, что для того, чтобы приблизиться к императрице, от младшего офицера нужны более значительные услуги, чем поднесенный и принятый темляк.

Но, будьте спокойны, мы еще увидим, как он появится снова и на этот раз окажет ей более важную услугу.

Он поможет задушить Петра III.

Ну а теперь, пока императрица выступает в поход, обратим взгляд на Ораниенбаумский дворец.

Как известно, именно там, в Ораниенбауме, жил император. Однако близилось 29 июня, день святого Петра, и император решил, что это торжественное событие следует отпраздновать в Петергофском дворце.

Он чувствовал себя в полнейшей безопасности.

Ему сообщили об аресте Пассека, но, услышав эту новость, он ограничился тем, что сказал в ответ:

– Это сумасшедший!

Утром, исполняя свой замысел, он выехал из Ораниенбаума в большом открытом экипаже вместе с любовницей, с прусским посланником, своим неразлучным спутником, и с несколькими самыми красивыми придворными дамами.

В то время как они весело двигались по направлению к Петергофу, там все пребывали в глубочайшем унынии.

Чуть свет было замечено исчезновение императрицы.

Ее тщетно искали повсюду, пока один часовой не сообщил, что в четыре часа утра он видел, как из парка вышли две дамы.

Впрочем, те, кто прибыл из Санкт-Петербурга, – а выехали они все из города до приезда туда Екатерины и до мятежа войск, – уверяли, что там все совершенно спокойно.

Тем не менее известие о бегстве императрицы сочли достаточно важным, чтобы сообщить его Петру III.

Один из камергеров отправился в Ораниенбаум,

В двух или трех верстах от дворца он встретился с адъютантом Петра III, Гудовичем, который в качестве курьера ехал впереди императора.

Камергер, решив, что будет лучше, если император услышит новость от кого-то другого, а не от него, передал ее Гудовичу.

Адъютант повернул лошадь и помчался во весь опор.

Поравнявшись с каретой императора, он чуть ли не силой остановил ее.

А поскольку император приказал кучерам ехать дальше, адъютант наклонился к его уху и тихо сказал:

– Государь, сегодня ночью императрица убежала из Петергофа, и полагают, что она теперь в Санкт-Петербурге.

– Что за глупость! – воскликнул император.

Но адъютант добавил несколько слов еще тише, так что их никто не расслышал.

Император побледнел.

– Дайте мне выйти, – сказал он.

Ему открыли дверцу, и он вышел.

Было заметно, что его колени дрожат.

Он оперся на руку адъютанта и с величайшей горячностью стал расспрашивать его.

Затем, поскольку они находились у открытых ворот парка, он сказал:

– Спускайтесь, сударыни, и идите прямо во дворец, там я присоединюсь к вам, а вернее, буду там раньше вас.

Дамы, совершенно озадаченные, повиновались. Они слышали только несколько несвязных слов и терялись в предположениях.

Император сел в опустевшую карету, приказав Гудовичу скакать рядом, а кучеру – во весь опор мчаться во дворец.

Прибыв туда, он бросился прямо в спальню императрицы, как если бы то, что ему сказали, нисколько не убедило его, и принялся искать ее повсюду, заглядывая под кровать, открывая шкафы, проверяя тростью потолок и деревянные панели стен.

В то время как он занимался этим, примчались его любовница и молодые дамы, составлявшие нечто вроде его двора.

– О, я ведь говорил вам, что она способна на все! – вскричал он в запальчивости, к которой примешивался страх.

Все присутствующие хранили глубокое молчание, догадываясь, что положение, еще неясное и непонятное, крайне серьезно.

Всем оставалось лишь с беспокойством смотреть друг на друга, как вдруг Петру III доложили, что молодой лакей-француз, прибывший из Санкт-Петербурга, может сообщить новости об императрице.

– Пусть войдет! – с живостью произнес Петр III. Молодого человека ввели.

– О нет, императрица не потерялась, – сказал он весело, полагая, что сообщает приятную новость, – она в Санкт-Петербурге, и день святого Петра будет там великолепно отпразднован.

– Как это? – спросил император.

– Да ведь ее величество заставила всех солдат взять в руки оружие.

Новость была ужасна, и она усилила всеобщую растерянность.

Тем временем, без конца крестясь и низко кланяясь, вошел какой-то крестьянин.

– Подойди, подойди, – крикнул ему император, – и скажи, что тебя привело!

Крестьянин повиновался; не говоря ни слова, он вытащил из-за пазухи записку и подал ее императору.

Этот крестьянин был переодетый лакей, который, как мы знаем, выехал из Санкт-Петербурга, имея приказ отдать записку только в собственные руки государя.

В записке содержались следующие слова:

«Гвардейские полки восстали; во главе их стоит императрица. Сейчас бьет девять часов, и она входит в Казанскую церковь; по-видимому, весь народ следует за ней, а вот верные подданные Вашего Величества не показываются».

– Что ж, господа, – вскричал император, – теперь вы видите, был ли я прав!

Канцлер Воронцов, дядя фаворитки и княгини Дашковой, имевший по племяннице в каждом из двух лагерей, вызвался отправиться в качестве посредника в Санкт– Петербург.

Его предложение было принято; он тотчас уехал, но, как нам уже известно, в итоге присягнул императрице.

Однако великий канцлер поставил условием своей клятвы, что он не последует за императрицей в военный поход, а напротив, будет подвергнут домашнему аресту под охраной офицера, который должен находиться при нем неотлучно.

Таким образом великий канцлер, будучи человеком осторожным, с обеих сторон обеспечивал себе безопасность, чем бы все ни закончилось.

Со стороны Екатерины: присягнул ей – стало быть, был ее другом.

Со стороны Петра III: находился под арестом – стало быть, не был его врагом.

Когда великий канцлер уехал в Петербург, Петр III стал размышлять о том, какими средствами противостоять грозящей опасности.

В Ораниенбауме у него было три тысячи голыитейн-ских солдат, на которых он мог положиться.

Перед глазами у него, на расстоянии пяти или шести верст, был Кронштадт, эта неприступная крепость.

Император начал с того, что послал своим гольштейн-ским войскам приказ в спешном порядке явиться вместе с пушками.

На все дороги, ведущие из Санкт-Петербурга, были посланы на разведку гусары; во все деревни были направлены курьеры, чтобы собрать крестьян, а во все полки, находившиеся на марше в окрестностях, – нарочных с приказом ускоренно двигаться к Ораниенбауму.

Затем царь назначил верховным главнокомандующим всеми этими войсками, которых у него еще не было, камергера, сообщившего ему о бегстве императрицы.

Когда эти первоочередные меры были приняты, Петр III, словно в голове его не осталось более ни одной разумной мысли, начал отдавать один за другам самые бессмысленные приказы: пусть поедут и убьют императрицу, пусть отправятся в Санкт-Петербург за его полком; отдавая эти приказы, он широким шагом носился по комнате, потом вдруг сел и начал диктовать два манифеста, направленные против императрицы и полные самых страшных оскорблений, затем заставил всех кругом переписывать составленные манифесты и послал гусаров распространять эти копии. Наконец, заметив, что на нем прусский мундир и прусская орденская лента, он сбросил с себя то и другое и надел русский мундир, украсив его русскими орденами.

Тем временем придворные, пребывая в растерянности, бродили по парку.

Внезапно Петр III услышал крики, показавшиеся ему радостными возгласами, и кинулся к дверям: к нему привели старого Миниха. Освобожденный императором из Сибири и движимый чувством признательности, а может быть, тщеславием, старик решил присоединиться к нему.

Эта помощь была настолько неожиданной, что император бросился в объятия старого полководца и воскликнул: