Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

Деревья, как известно, живут и землей, и воздухом: земля их кормит, а воздух поит.

Переезжая из одной бухты в другую, я спугнул чирка и подстрелил его.

Подлинной целью нашего плавания были поиски места, откуда Муане мог бы сделать зарисовку очаровательной маленькой церкви, которую мы заметили, подплывая к острову. Подобное чудо – большая редкость, и потому мне стало казаться, что я стал жертвой миража, и у меня возникло опасение, что я не увижу церковь на прежнем месте.

К моему великому удивлению, она там была.

Мы причалили к противоположному берегу и нашли точку, откуда и сама церковь, и окружавший ее пейзаж открывались во всем своем великолепии.

Оставив Муане и Миллелотти зарисовывать церковь, мы с Дандре ринулись на поиски кроликов, которых нам обещали в большом количестве.

Однако с кроликами дело обстояло так же, как и с тюленями, которых нам якобы предстояло бить дубинками и которые, на самом деле, бросались в воду, увидев нас на расстоянии в пятьсот шагов: ни поблизости, ни вдалеке мы не разглядели ни единого кролика.

Впрочем, в этих великолепных лесах и птиц немного. Можно подумать, будто они боятся, что им не хватит времени вывести птенцов за то короткое лето, какое отпущено им северным климатом. Отсюда – отсутствие радости и веселья. В тишине ощущение безлюдья становится еще сильнее.

В лодке у нас был превосходный завтрак, состоявший из остатков вчерашнего обеда. К десяти часам мы с Дандре вернулись, чтобы потребовать свою долю. Рисунок был закончен и, несмотря на дурное настроение Муане, удался ему как нельзя лучше.

Наше судно должно было отплыть в пять часов пополудни и на рассвете следующего дня прийти в Сердо-боль.

Оттуда мы должны были добраться по суше до Санкт-Петербурга.

В шесть часов, проплывая мимо, мы помахали платками красной, серебряной и золотой церквушке Горностаева, с которой мы прощались навсегда.

Паломничество на Валаам – не из числа тех, которые в своей жизни совершаешь дважды.

XLIX. ИЗ СЕРДОБОЛЯ В МАГРУ

На рассвете вдали показался Сердоболь.

Некоторое время мы плыли среди островов небольшого архипелага, показавшихся нам либо вовсе ненаселенными, либо населенными очень слабо; затем наш взгляд остановился на Сердоболе, бедном финском городке, построенном между двумя горами.

В восемь часов утра мы сошли на берег и отправились на поиски пропитания.

В России, а тем более в Финляндии, человек низводится до состояния дикаря: ему приходится искать себе пропитание и, чтобы найти его, он должен обладать инстинктом не хуже звериного.

В каждом городе, даже в финском, есть улица, именуемая главной; туда и направляется иностранец, надеясь обрести там то, что он тщетно искал в других местах.

На этой улице мы наткнулись на ватагу немецких студентов, которые, подобно нам и льву из Священного Писания, искали, кого бы поглотить.

Дандре, изъяснявшийся по-немецки, как Шиллер, предложил студентам присоединиться к нам; узнав, кто мы такие, они с восторгом приняли это предложение. С этой минуты обе наши ватаги слились в одну.

В результате совместных поисков нам удалось раздобыть цыплят, яиц и рыбы. Правда, ни сливочного масла, ни растительного не нашлось, но мы разжились топленым свиным салом; так вот, пусть путешественники, проявляющие интерес к этой подробности, – а всякий путешественник заинтересован в том, чтобы не умереть с голоду, – не забывают, что топленое свиное сало всегда может заменить сливочное масло. Что же касается растительного масла, то вместо него можно использовать свежие желтки. Нет нужды добавлять, что и желтки, и топленое свиное сало найдутся всюду, куда могут добраться свиньи и куры.

Сердоболь, полностью открывшийся нашим взорам, не явил собой ничего привлекательного, и потому у нас возникло желание покинуть его как можно скорее. Совершив паломничество на Ладогу, я исполнил свой долг, но не благочестия, а совести: мне не хотелось возвращаться в Санкт-Петербург, не заглянув на короткое время в Финляндию.

Но вот куда я хотел поехать, ибо мне было известно, что меня там с нетерпением ждут, так это в Москву: туда, опередив меня, уже отправились мои добрые друзья Нарышкин и Женни Фалькон, оказавшие мне такой радушный прием в Санкт-Петербурге.

Однако у всякого путешественника есть определенные обязательства, которым ему приходится подчиняться под страхом прослыть ленивым путешественником – это разновидность путешественников, которая не вошла в классификацию, придуманную Стерном.

Ленивый путешественник – это тот, кто проходит не глядя мимо избитых достопримечательностей, осмотреть которые считают своим долгом все, и кто то ли из презрения, то ли по беспечности поступает не как все. Стоит ему вернуться на родину – либо мачеху, либо мать, ведь у всякого путешественника есть какая-нибудь родина – и заговорить о своих путешествиях, как он непременно встретит кого-нибудь, кто скажет ему:

"Ах, стало быть, вы там были?"

"Да".

"Так-так-так. А видели вы по соседству то-то и то-то?"

"Право слово, нет".

"Как же так?"

"Я слишком устал, либо мне показалось, что я напрасно потрачу силы".

Может быть пущен в ход и какой-нибудь другой довод, имеющий смысл в глазах того, кто его приводит, но совершенно бессмысленный в глазах того, кто его выслушивает.

И тогда начинаются сетования этого человека, жаждущего, чтобы все были рабами своих предшественников, то есть рабами косности, привычки, традиции; эти сетования обязательно завершаются словами:

"Забраться в такую даль и не увидеть главной тамошней достопримечательности!"

Так вот, дорогие читатели, в тридцати верстах от Сер-доболя находятся мраморные каменоломни Рускеалы, которые мне настоятельно советовали посетить и которые я был обречен посетить под страхом обесславить мою поездку в Финляндию.

Я достаточно часто признавался в своих пристрастиях, и потому мне следует признаться и в том, что вызывает у меня неприязнь; так вот, во время путешествий я не люблю посещать рудники, заводы и каменоломни.

Все это, бесспорно, приносит большую пользу, но моя любознательность довольствуется видом готовой продукции.

Однако спорить не приходилось: как уже говорилось, я был обречен увидеть карьеры Рускеалы, ибо в основном именно там добывался камень, из которого построили Исаакиевский собор.

Так что мы раздобыли телегу, это своего рода орудие пытки, используемое в России как средство передвижения.

Я уже описывал ее и, менее угодливый по отношению к моим читателям, чем Эней – по отношению к Дидоне, ни за что не соглашусь вновь испытывать боль, даже в воспоминании.

Впрочем, нас заверяли, как это всегда делают в России, что дорога туда превосходна.

Ближе к полудню мы распрощались с нашими друзьями-студентами, проводившими нас принятым в таких случаях троекратным "ура", и помчались, увлекаемые галопом пяти крепких лошадей.

Мостовые Сердоболя с первой же минуты внушили нам сильные сомнения в добротности дороги. Чтобы не вылететь из телеги, я вцепился в Дандре, ибо он, более меня привычный к такого рода экипажам, должен был лучше уметь сохранять равновесие; что же касается Муане и Миллелотти, то они поступили подобно тем наездникам, которые не довольствуются поводьями и хватаются за седло: оба ухватились за скамью.

Но, когда мы выехали из города, дорога стала ровнее. Окружающие окрестности были довольно живописны, и живописность эту дополнял табор цыган, которые расположились у подножия скалы, отбрасывавшей длинную тень, и под открытым небом готовили себе обед, в то время как осел, один тянувший повозку, на которой перевозили пожитки всего племени, кормился еще более непритязательно, поедая нежный мох, покрывающий камни и явно пришедшийся ему по вкусу.

Осел наверняка пообедал лучше своих хозяев; впрочем, со слугами такое иногда случается.

За два с половиной часа мы проделали семь наших льё. Выдержав первые пятьдесят, путешественник обязан признать, что русская почта – был бы лишь кнут, но не для лошадей, а для станционного смотрителя – заметно превосходит почтовые службы всех прочих стран.

Наконец, мы прибыли на почтовую станцию.

Заметим, кстати, что только в России можно встретить эти станционные дома, одинаковые по виду, где держат лишь самое необходимое, но зато всегда можно быть уверенным, что оно там найдется: две сосновые лавки, окрашенные под дуб, и четыре сосновых табурета того же цвета.

Кроме того, вы увидите там большие стенные часы в футляре, показывающие время настолько точно, насколько это можно требовать от стенных часов: со времен Карла V ими по привычке продолжают пользоваться, но никто им больше не доверяет.

Я забыл упомянуть еще об одном обязательном предмете обстановки, предмете в высшей степени национальном – всегда разожженном самоваре.

Все это предоставляется вам бесплатно: у вас есть на это право, коль скоро вы едете на почтовых и, стало быть, являетесь лицом государственным.

Но не требуйте другого, а именно, пищи: об этом и речи быть не может. Если вы хотите есть – возите с собою еду, если вы хотите иметь постель – берите с собой тюфяк.

В противном случае вам придется спать на одной из сосновых лавок, окрашенных под дуб. Они несколько жестковаты, но зато куда чище монастырских тюфяков.

Тем не менее станционный смотритель, человек весьма обходительный, взялся раздобыть к нашему возвращению что-нибудь, что могло бы сойти за обед.

Мы поблагодарили его, попросив, чтобы он ни в коем случае не утруждал себя стряпней.

Из окон почтовой станции открывался чрезвычайно красивый вид, что довольно необычно для России, страны на удивление равнинной, и потому достойно упоминания.

Поскольку расстояние от станции до каменоломни не превышало километра, мы без всяких возражений решили проделать этот путь пешком.

Некоторое время мы шли по проезжей дороге, а затем проводник повел нас полями, по более гладкой местности.

Вскоре, примерно в двухстах шагах впереди, показался ослепительной белизны холм, имевший конусообразную форму; весь этот холм состоит из мраморной крошки, и если смотреть на него издали, то можно поклясться, что это большая куча снега.

Мы обогнули сверкающий белизной холм и вышли на просторную площадку, которая была заставлена огромными мраморными глыбами кубической формы, приготовленными к отправке.

Я стал раздумывать над тем, какими средствами передвижения можно доставить эти громадные блоки к берегу озера, поскольку было очевидно, что в Санкт-Петербург их можно везти лишь водным путем. Так и не сумев удовлетворительным образом ответить на этот вопрос, я отважился задать его вслух; станционный смотритель, пожелавший стать нашим проводником, ответил мне, что для их перевозки дожидаются зимы, когда устанавливается санный путь. Глыбы настолько тяжелы, что поднимать их приходится с помощью домкратов и рычагов, потом грузить на сани и на санях доставлять на большие парусные суда, которые отвозят их в Санкт-Петербург.

Разглядывая все это с достаточно умеренным интересом, я внезапно обнаружил, что вокруг меня почти никого больше нет: последний из моих спутников, поза которого не позволяла мне распознать его, вот-вот должен был скрыться в глубине какой-то норы, вырытой у подножия холма из мраморной крошки.

Этот проход был образован – чего я не заметил вначале – вертикальной выемкой и вел внутрь скалы. В свою очередь углубившись туда и прошагав метров пятнадцать по узкому коридору, я оказался в огромном четырехугольном зале, стены которого были высотой около сорока футов и шириной около ста. Весь он был совершенно пуст.

Стены его были белыми, как снег.

В трех километрах от каменоломни, где добывают белый мрамор, находится другая каменоломня, где добывают зеленый мрамор. Наш станционный смотритель жаждал непременно отвести нас туда и восхвалял вторую каменоломню как нечто самое необычное на свете. Мы заключили полюбовное соглашение: я предоставил в его полное распоряжение моих спутников, а сам настроился вернуться в Сердоболь и заняться обедом.

Мой уход ускорили несколько услышанных мною слов, которыми станционный смотритель и Дандре обменялись по поводу третьей каменоломни, где прежде добывался желтый мрамор: теперь она была заброшена и выглядела чрезвычайно живописно, поскольку заросла кустами ежевики и мхами, пришедшими на смену каменотесам.

Миллелотти, не проявлявший особого интереса к каменоломням, испросил себе как милость право удалиться вместе со мной. Муане и Дандре продолжили путь. Разумеется, мы благополучно нашли дорогу обратно и час спустя уже ждали наших товарищей, стоя у кухонной печи.

Обед, который возглавлял наш милейший станционный смотритель, затянулся допоздна, так что о возвращении в Сердоболь не могло быть и речи. Главная комната почтовой станции была превращена в огромную общую спальню, где мы и провели ночь, причем первую ее половину пили чай, а вторую – спали.

Во время этой короткой прогулки я установил один факт: все русские в Финляндии пьют чай, все финны пьют кофе.

Русские – ярые любители чая; финны – страстные поклонники кофе. Нередко можно видеть, как финский крестьянин проделывает путь в десять – двенадцать льё, отделяющий его от города, лишь для того, чтобы купить там один или два фунта кофе. Если содержимое его кошелька не позволяет крестьянину сделать столь основательный запас, он совершит странствие ради полуфунта, четверти фунта и даже восьмушки. В этом случае он почти всегда выступает посланцем всей деревни и каждому приносит его долю драгоценного товара.

В заключительной части моего путешествия в Финляндию мне два или три раза доводилось пить кофе на почтовых станциях либо в скверных гостиницах, где мы останавливались пообедать, и всякий раз кофе был превосходный, отлично приготовленный и необычайно изысканный благодаря высочайшему качеству сливок, которым обильные финские пастбища придают неповторимый вкус.

На следующее утро мы отправились в Сердоболь и пробыли там ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы сменить лошадей; из Сердоболя мы выехали по длинной дамбе, начинающейся от окраины города: слева от нас было озеро, справа – гранитные утесы, изборожденные продольными полосками, из которых одни были чрезвычайно тонкими, а другие – глубокими, словно каннелюры в колонне. К несчастью, я слишком мало разбираюсь в геологии, чтобы уделить этим ледниковым бороздам то внимание, какого они, возможно, заслуживают.

Проехав пятнадцать верст и не увидев по дороге ничего примечательного, за исключением финских крестьянок, продававших превосходную землянику в корзинках собственного плетения, мы добрались до почтовой станции Отсойс; пара жареных цыплят, которых я позаботился захватить с собой из Сердоболя, свежие яйца и земляника, а затем чай и кофе со сливками составили превосходный обед.

На выезде из Отсойса мы вновь увидели Ладожское озеро, но вскоре оно скрылось из глаз, и дорога углубилась в необычайно живописную пересеченную местность; дорога эта почти на всем своем протяжении проложена между огромными гранитными скалами, которые кое-где стоят так близко друг к другу, что ширины ее хватает ровно для проезда одной телеги, а если навстречу вам едет другое подобное же средство передвижения, то там неизбежно должна повториться сцена, произошедшая между Эдипом и Лаем. Одна из этих скал имела такое сходство с обратившейся в руины крепостью, что лишь на расстоянии полукилометра от нее к нам пришло осознание ошибки, в которую мы впали.

Добавим, что горы здесь покрыты великолепными лесами, и теперь мы смогли оценить вблизи последствия одного из тех пожаров, о которых уже говорилось. Огонь двинулся под действием ветра к северу, то есть в самую гущу леса, а это означало, что пожар, вероятно, будет длиться довольно долго. Мы заметили одно достаточно странное обстоятельство: огонь передается не от дерева к дереву, а по земле; причиной распространения пожара становятся пылающие смолистые обломки: огонь ползет, подобно лаве, обтекает подножие дерева и продолжает свой путь, и лишь несколько мгновений спустя, когда, по всей вероятности, древесный сок полностью иссохнет, дерево начинает потрескивать, кора лопается, пламя поднимается от комля к сучьям и пожирает их; иногда оголенный ствол остается стоять, как засохшее на корню дерево, но он всего лишь зола и уголь и, если его ткнуть концом трости, рассыплется в прах.

Ночевали мы, насколько я могу вспомнить, на почтовой станции в Маасильте. От Маасильты до Кроноборга пейзажи не особенно живописны, но, как только Кроно-борг остается позади, снова появляются гранитные скалы, принимающие самые причудливые очертания: при виде крутых откосов и глубоких лощин можно подумать, что ты въезжаешь в один из самых гористых кантонов Швейцарии.

По правую руку от нас остались лежать два или три озера, которые блестели, словно зеркала из полированной стали, заключенные в рамы из зелени.

Миновав почтовую станцию Паксуялка, мы снова увидели Ладогу и по мосту въехали на островок, на котором построен город Кексгольм.

Тут предложения купить землянику стали слышаться еще чаще, и в ту минуту, когда состоялся наш въезд в город, можно было подумать, что мы явились туда для того, чтобы вступить в соперничество с местными зеленщиками.

В Кексгольме мы провели полдня, отчасти из-за усталости, отчасти из любознательности; нас, следует признаться, пленила чистота улиц, застроенных по обеим сторонам деревянными домами, почти сплошь двухэтажными.

Кексгольм, подобно Шлиссельбургу, в прошлом был шведской крепостью. Вы попадаете туда, преодолев широкий ров, над которым высится крепостная стена с бастионами. Затем позади остаются две караульни: одна, кирпичная и уже развалившаяся, была построена еще шведами, а другая, деревянная и пустая, датируется царствованием императора Александра; обе они своей разо-ренностью и заброшенностью придают крайне печальный вид всему этому сооружению, военная архитектура которого достаточно примечательна.

Мы пересекли всю крепость из конца в конец, ни разу не остановившись, поскольку с ней не связаны никакие исторические предания, и выехали к воротам, из которых открывался вид на озеро.

Перед нами, на вершине островка, высился полураз-валившийся укрепленный замок. Некогда его соединял с крепостью мост, но замок разрушился, и было решено, что нет смысла поддерживать в надлежащем виде мост, ведущий всего лишь к груде камней; в итоге он и сам стал непригодным.

Наш проводник, которого я замучил расспросами, решился было начать рассказ про какого-то государственного преступника, умершего после долгого заточения в этой крепости во времена шведов, но в памяти славного малого царил такой туман, что вскоре я отказался от надежды что-либо уяснить себе в его повествовании.

Он утверждал также, что слышал от своего отца, будто под башней крепости находятся обширные подземелья и множество тюремных камер, которые тот обошел и осмотрел и в которых еще сохранились железные кольца, цепи и орудия пытки.

Я лишь повторяю то, что слышал, и воздержусь брать на себя какую бы то ни было ответственность за эти сведения.

Мы переночевали в Кексгольме, и должен сказать, что кровати, а точнее, диваны на постоялом дворе были такими, что я с сожалением вспоминал о лавках на почтовой станции.

На другой день, когда мы отъехали от города на расстояние ружейного выстрела, нам встретилось нечто вроде лагун, образованных озером Пихлаявеси; лагуны эти прорезаны проточными водами реки Хаапавеси.

Мы с некоторой тревогой стали задавать себе вопрос, каким образом нам удастся преодолеть на телеге водное пространство протяженностью в два километра, и не переставали удивляться, что станционный смотритель не предупредил нас о такой помехе; неожиданно этой тревоге пришел конец, хотя, правда, на смену ей пришла новая.

Из какого-то сарая вышли шесть человек; четверо ухватили наших лошадей за поводья, двое прыгнули на плот и подогнали его к самому берегу, а затем, не позволив нам, невзирая на наши возражения и даже крики, сойти с телеги, втолкнули ее на плот, и мы оказались на воде.

Все было проделано за меньшее время, чем потребовалось, чтобы об этом рассказать.

Почти таким же способом Ганнибал переправлял своих слонов через Рону.

На какое-то мгновение сходство чуть было не стало еще разительнее, ибо, как и они, мы едва не опрокинулись в воду.

Но наши паромщики, разместившись нужным образом, благодаря собственной тяжести восстановили равновесие и, начав отталкиваться от песчаного дна баграми, заставили наш плот двигаться вперед достаточно быстро, несмотря на течение.

Когда население России настолько приумножится, чтобы превратить эти лагуны в новую Венецию, сделать такое будет весьма легко, благо начало этому уже положено.

На некоторых из бесчисленных островков, разбросанных по этому своеобразному озеру, виднеются дома, амбары, церкви.

На других высятся укрепленные замки с массивными башнями по бокам, увенчанными зубцами.

Пятнадцати – двадцати минут плавания было достаточно, чтобы перевезти нас из Кегсгольма на противоположный берег озера, где мы снова оказались на суше, так ни разу и не сойдя с нашей телеги.

Плата за это красочное плавание, оставшееся в моей памяти неким сновидением, составила один рубль.

Покинув лагуны, мы снова поехали лесом, отдельные участки которого, уничтоженные пожаром вроде того, что мы видели, были пущены под пашню. Пшеница там, судя по всему, родится прекрасно: колосья уже налились и начали желтеть.

Подъезжая к почтовой станции Нойдерма, мы увидели финок в поразивших нас национальных нарядах.

Наряд этот состоит из синей юбки, обшитой снизу широкой пурпурной каймой, белого казакина, плотно облегающего стан, и, наконец, завязанного под подбородком красного платка, обрамляющего лицо.

Этот головной убор идет красоткам, но сильно уродует дурнушек.

После почтовой станции Кивиниеми мы выехали к реке Вуоксе, которая выше по течению образует знаменитый водопад Иматра, вероятно единственный в России. Было ли это время половодья реки, или мы видели ее естественное состояние? Во всяком случае, река затопила долины, по которым она течет.

Местность тут тоже была лесистой и гористой, однако в окружающей обстановке появилась одна характерная особенность.

Чем ближе мы подъезжали к Магре, тем чаще нам стали попадаться стада диких свиней. Вначале, увидев таких свиней в лесу, я принял их за кабанов, устроивших там лежбище. Приказав вознице остановить телегу, я уже было собрался пристрелить одну из них, как вдруг увидел, что голову ее охватывает треугольное ярмо из трех деревянных палок, связанных у концов: вероятно, оно мешало ей проникать в обнесенные оградой угодья.

Через несколько верст свиньи стали встречаться так часто и вели себя при этом так непринужденно, что вознице приходилось сгонять их с середины дороги кнутом. Они, видимо, питали расположение к такого рода местам, и причиной тому был дорожный гравий, более теплый, чем лесной мох, хотя и не такой мягкий. Если бы не осторожность, которую проявлял наш возница, мы определенно могли бы раздавить кого-нибудь из этих достойных сибаритов.

После почтовой станции Кюлянятко, последней перед Санкт-Петербургом, дорога раздваивается.

Ответвление направо ведет в Выборг, налево – в Санкт-Петербург.

Вскоре мы пересекли Большую Невку по монументальному мосту, построенному в 1811 году нашим соотечественником Бетанкуром, проехали через Аптекарский остров, а затем, миновав небольшую речку Карповку, по Петербургскому острову въехали во вторую российскую столицу.

По прибытии в особняк Безбородко мы застали там большой переполох.

Графиня, превосходнейшая наездница и отважнейшая возница, ежедневно выезжала либо верхом, либо в тильбюри. В тот день она правила тильбюри, и с ней была одна из ее приятельниц.

Съезжая по довольно крутому склону, графиня увидела впереди корову, лежавшую посреди дороги и нежившуюся на гравии с таким же наслаждением, что и наши свиньи из Магры. Графиня, разбиравшаяся в повадках четвероногих не так хорошо, как мы, решила, что корова встанет при виде экипажа; но та и не подумала этого сделать; тогда графиня натянула правую вожжу, чтобы обогнуть зад животного, и выполнила этот маневр с той же ловкостью, с какой участники олимпийских конных ристаний огибали разделительную стену античного цирка. Но графиня не заметила, что корова, вместо того чтобы свернуть хвост и держать его под собой, в истоме вытянула его прямо поперек дороги.

Колесо тильбюри переехало коровий хвост. Корова, ощутив, что на ее важнейший придаток совершено покушение, с жутким ревом поднялась на ноги; лошадь испугалась, понесла и, несмотря на все искусство возницы, вывалила графиню и ее спутницу в канаву.

К счастью, обе дамы отделались несколькими царапинами, так что после десятидневного отсутствия мы провели нашу последнюю ночь в Санкт-Петербурге так же, как и предшествовавшие: пели и музицировали до четырех часов утра.

В пути между Валаамом и Сердоболем мне исполнилось пятьдесят пять лет.

L. МОСКВА

На следующий день, в восемь часов утра, мы покинули Санкт-Петербург и по железной дороге отправились в Москву.

Русские железные дороги оборудованы довольно плохо, однако у них есть одно преимущество перед нашими: на станциях там есть ватерклозеты.

От Санкт-Петербурга до Москвы восемьсот верст, то есть двести льё. Дорога занимает двадцать шесть часов, а чтобы доехать из Парижа в Марсель, требуется всего восемнадцать часов.

Это на восемь часов меньше при расстоянии на двадцать льё больше; надеюсь, такого небольшого подсчета достаточно, чтобы удостоверить превосходство наших железных дорог над русскими. Подобная медлительность передвижения тем более досадна, что дорога из Санкт-Петербурга в Москву тянется то бескрайней степью, то бесконечными лесами, и вдоль нее нет ни малейшей возвышенности, которая придала бы пейзажу живописность. Единственным нашим развлечением на протяжении всего пути стал один из тех страшных пожаров, какие уничтожают целые версты леса.

Внезапно послышалось, как наш паровоз засвистел во всю силу своих железных легких, потом движение поезда, до этого весьма умеренное, ускорилось так, словно машина взбесилась; тотчас же мы ощутили сильный жар, а затем увидели слева и справа, насколько хватало глаз, языки пламени.

Мы мчались через самый центр пожара.

Это было великолепное зрелище, тем более что наступали сумерки, и, как ни быстро шел поезд, мы ничего не упустили из этого величественного спектакля.

Однако, хотя декорации его были прекрасны, в зале было жарковато, и несколько вентиляторов явно не были бы лишними. Я уверен, что, несмотря на скорость поезда, температура воздуха в вагоне успела подняться градусов до шестидесяти. Менее чем за шесть – восемь минут мы проехали более восьми – десяти верст.

Так в целях своего обучения я прошел через испытание огнем, повторив его, как вы вскоре увидите, спустя несколько дней, дабы усовершенствоваться, насколько это возможно, в умении не сгорать в пламени. В обоих случаях я выдержал экзамен и теперь имею право вступить в преисподнюю, не подвергаясь новым испытаниям.

Мы проехали станцию Вышний Волочёк, находящуюся на пол пути между Санкт-Петербургом и Москвой; она примечательна тем, что является местом встречи воров и скупщиков краденого из обеих столиц. Когда в Санкт-Петербурге совершается крупная кража, вор тотчас выезжает в Вышний Волочёк и встречается там со скупщиком из Москвы; если же крупная кража происходит в Москве, вор поступает точно так же и на той же станции находит скупщика из Санкт-Петербурга – и дело сделано.

На следующий день, в десять часов утра, мы прибыли в Москву. Женни, предупрежденная телеграфной депешей, прислала за нами Дидье Деланжа, доверенного человека Нарышкина, и он с коляской ждал нас на вокзале.

Этой коляской правил щеголеватый русский кучер в маленькой шапочке с загнутыми кверху полями и павлиньим пером, в черном застегнутом сверху донизу сюртуке, в шелковой рубашке и штанах с напуском, заправленных в огромные сапоги; подпоясан он был кушаком в восточном стиле.

На этот раз мы оказались в самой что ни на есть старой России, то есть в настоящей России, а не в той подделке под Россию, какой является Санкт-Петербург.

После Константинополя Москва – самый большой город, а вернее, самая большая деревня Европы, ибо со своими садами и лачугами, своими озерами и огородами, своими воронами, кормящимися рядом с курами, и хищными птицами, парящими над домами, – Москва скорее огромная деревня, чем большой город.

Ее окружность оценивается примерно в десять французских льё, а площадь составляет 16 120 800 квадратных туаз.

Все, что рассказывают про основание Москвы Олегом, – не более чем вымысел. Достоверно ее возникновение датируется XII веком. В 1147 году Юрий Долгорукий, сын Владимира Мономаха, правил в Киеве, первой столице русских властителей. Передав княжество Владимирское и Суздальское своему сыну Андрею, прозванному Боголюбским, он пожелал лично отправиться во Владимир, чтобы возвести сына на княжение.

На его пути оказалась Москва-река – река не очень значительная, но протекающая среди красивых холмов. Он переправился через нее, поднялся на один из этих холмов и с удовольствием обозрел живописную местность, вид на которую оттуда открывался.

Этот холм – то самое место, где ныне построен Кремль.

И холм, и прилегающие к нему равнины принадлежали некоему Степану Кучке, сыну Ивана. По-видимому, это восхищение великого князя его землями инстинктивно не понравилось Степану, ибо он отказался воздать ему почести, на какие тот полагал себя вправе рассчитывать.

И тогда великий князь Юрий, оскорбленный в своей гордости, приказал схватить Кучку и утопить его в пруду. Неожиданное происшествие повергло семью Кучки в такое горе, что Юрий был тронут этой скорбью и, прежде чем продолжить свой путь во Владимир, отправил сыновей и дочь покойного Андрею, поручив их его попечению. Улита, дочь Кучки, была красавица; великий князь женил на ней своего сына, а потом, посетив свои владения, отправился обратно в Киев.

Возвращался он той же дорогой, что и приехал. Он снова побывал на берегах Москвы-реки, еще раз поднялся на полюбившийся ему холм и приказал построить там город.

Этот город был назван Москвой, по имени реки, на которой он стоял.

В России построить город проще простого: важно его заселить.

На смертном одре Юрий вспомнил как сладкий сон свою остановку на холме и, поскольку ему было известно, что там по его повелению построено несколько домов, дал сыну совет проследить, чтобы эти дома не пустовали.

Для сына, заслужившего прозвище Боголюбский, такой совет был равносилен приказу. Его престол, правда, находился во Владимире, но, чтобы набожность русских способствовала росту и процветанию Москвы, он велел построить в центре нового города каменную церковь, поместил в ней икону Богоматери, присланную некогда в Киев из Константинополя и, как утверждалось, написанную святым Лукой, украсил церковь золочеными куполами, приписал к ней земли для поддержания ее в исправном состоянии и назвал ее Успенской в честь Успения Богородицы.