Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

У нас не было нужды ехать в город в тот же самый вечер. Господин Грасс, имевший деловые интересы в Казани, располагал в пятистах – шестистах шагах от пристани чем-то вроде большого склада, в котором досками было выгорожено жилое помещение.

Мы взяли двое дрожек для себя и телегу для нашего багажа.

Десять минут спустя, преодолев рытвины и овраги, мы каким-то чудом сумели без происшествий добраться до места назначения.

Казань – один из тех городов, какие предстают перед вами сквозь миражи истории. Воспоминания о ее татарском прошлом еще столь свежи, что невозможно приучить себя видеть в ней русский город. И в самом деле, ведь как в отношении нравов, так и в отношении нарядов именно здесь до 1552 года начиналась Азия.

Основанная Саином, сыном хана Батыя, в 1257 году и входившая в огромную Монгольскую империю, Казань была столицей ханства, которое в середине XV века почувствовало себя достаточно сильным, чтобы стать независимым от Золотой Орды; однако вначале город располагался вовсе не там, где он находится теперь, а выше по течению Казанки, примерно в двадцати верстах от того места, где она впадает в Волгу. История Казани на протяжении всего XV века сводится к долгой борьбе между татарами и русскими и к последующим убийствам местных правителей русскими или русских правителей коренными жителями. Именно об этих временах рассказывает неясное, но в высшей степени популярное предание о царице Сююмбике. Точно так же, как на Кавказе все замки построены царицей Тамарой, в Казани есть дворец царицы Сююмбике, башня царицы Сююмбике, гробница царицы Сююмбике. Такой почести народы обычно удостаивают последних своих правителей, олицетворявших собственную нацию.

В августе 1552 года Иван IV, для нас Иван Грозный, которого ни один историк не догадался еще назвать Иваном Храбрым, во главе огромного войска переходит Волгу и становится лагерем на обширной равнине, простирающейся от Волги до моря, там, где теперь высится памятник русским, павшим во время штурма 2 октября.

Штурм этот был ужасен: русские вошли через брешь, образовавшуюся от взрыва пороховой мины, которую подвел под Кремль царский инженер Розмысл. Борьба за каждый дом и каждую улицу велась с тем ожесточением, какое вкладывают и в нападение, и в защиту враждебные по своим обычаям, происхождению и вере народы.

В тот самый день, когда была взята Казань, Иван Грозный приказал возвести небольшую деревянную церковь, полностью готовый сруб который он привез с собой и которая была сооружена от основания до кровли всего за шесть часов. В ней отслужили благодарственный молебен и панихиду за русских, павших в этом сражении.

По всей вероятности, эта маленькая церковь была построена там, где теперь высится каменный монумент.

Сожженная в 1774 году Пугачевым, казаком, который пытался выдать себя за Петра III и которого привезли в Москву и показывали народу сидящим в железной клетке, Казань была вновь отстроена по приказу Екатерины и снова сгорела в 1815 году. В пламени пожара погибло двадцать две церкви, три монастыря и три пятых города.

Этим и объясняется то обстоятельство, что Казань, с ее восточной историей и мусульманским господством, теперь русский город: в нем девятьсот восемьдесят улиц, десять мостов, четыре заставы, четыре тысячи триста домов, пятьдесят восемь церквей, четыре собора, четыре монастыря, десять мечетей, две гостиницы для путешественников, семь трактиров, два кабака, пятьдесят тысяч двести сорок четыре жителя, из которых пятнадцать тысяч магометане, а остальные христиане: православные, раскольники и протестанты.

Как вы понимаете, все эти подсчеты произвел не я, а немецкий ученый-историк по имени Эрдман.

У немецкого народа особое дарование по части статистики.

Конечно же, на складе у г-на Грасса и речи не могло быть о кроватях. Мы простились с кроватями в Елпа-тьеве, с тем чтобы встретиться с ними вновь только в Нижнем, а в Нижнем – чтобы встретиться с ними вновь лишь в Тифлисе.

Впрочем, я ошибаюсь: еще одну кровать мне удалось обнаружить во дворце князя Тюменя, у калмыков. Мы еще побеседуем об этой кровати, когда придет время.

Муане, который не мог привыкнуть к простой доске, заменяющей у славян кровать, проснулся на рассвете и отправился на разведку местности. Через час он возвратился, испуская крики восхищения. Поскольку ему не был присущ чрезмерный восторг в отношении России, это его состояние вынуждало меня поверить, что он и в самом деле обнаружил нечто достойное подобного воодушевления.

Я соскочил со своей лавки и последовал за Муане, изъявившим готовность стать моим экскурсоводом.

Дом, в котором мы разместились, был расположен так, что нам нужно было пройти пол версты по диагонали, чтобы увидеть Казань. Мы двинулись по этой диагонали, и за окраиной своего рода предместья, где находилось наше пристанище, обнаружили ту обширную равнину, на которой разбил свой лагерь Иван IV.

Теперь ее перерезает огромная дамба длиной в пять верст, такая прямая, словно ее протянули по струнке. Эта дамба высотой в пять-шесть метров и такой же ширины, выше уровня самых высоких половодий на Волге и, даже во время самых сильных наводнений, обеспечивает легкий и надежный проход от реки в город.

Если смотреть на Казань с этой дамбы, то город высится как бы посреди огромного озера и со своим старым Кремлем, до которого никогда не добирался никакой пожар, и колокольнями своих шестидесяти двух церквей являет собой самое фантастическое зрелище.

Однако более всего поражает величавая и вместе с тем живописная громада памятника русским, павшим при штурме города; датируемый 1811 годом, он, по моему мнению, не может быть отнесен ни к какому из известных архитектурных стилей и своими низкими мрачными формами полностью отвечает той цели, какую предназначил ему архитектор, – служить погребальным монументом.

Поднимаются к нему по четырем лестницам, прилегающим к каждому из его четырех фасадов. Внутри устроена часовня, а посреди часовни возвышается огромная гробница, заполненная черепами.

Остальные части скелетов находятся в своего рода катакомбах, расположенных под часовней.

Сторож, показывавший нам это хранилище костей, утверждал, что трупы убитых разбирали не так тщательно, как гласит история: по его мнению, в число православных скелетов затесались кое-какие языческие, и, указывая нам на некоторые черепа с выступающими скулами и вдавленным лбом, он заявлял, что распознает в них татарское происхождение.

Посетив погребальный монумент, мы продолжили путь в Казань, представавшей перед нами самой величественной своей стороной, то есть той, где расположен Кремль.

Я никого не знал в Казани, но, как помнит читатель, вез с собой письмо от офицера, отвечавшего за лагерное расположение войск; письмо было на имя главного интенданта и давало мне право получить на складе полковничью палатку. Ничего более мне и не требовалось для того, чтобы быть уверенным, что уже на следующий день вся Казань узнает о моем приезде и, благодаря русскому гостеприимству, мне не надо будет больше ни о чем беспокоиться: ни о житейских мелочах, ни о провожатых. Поэтому я отправился вручить письмо г-ну Ябло-новскому. Так звали интенданта.

Чтобы войти в Казань, нужно перейти по мосту огромный овраг, за которым сохранилось арабское название Булак.

Здесь начинается наполовину магометанское, наполовину христианское предание с татарским началом и русским концом.

В Банном озере жил огромный дракон. (В Казани два озера: Черное и Банное.) Дракон заключил договор с обитателями Казани: он пророет канал, который даст им воду, и будет служить им защитой, если они, со своей стороны, возьмут на себя заботу о его ежедневном пропитании и каждое утро будут приносить ему на вершину горы, находящейся в трех верстах от Казани, одного быка, двух свиней и четырех овец. Как только договор был заключен, дракон принялся так рьяно орудовать своим заостренным хвостом со стальным шипом на конце, что вырыл канал, существующий еще и сегодня.

Первые пятьдесят – шестьдесят лет жители Казани держали слово и каждый день видели, как дракон выходил из озера, разворачивая в прорытом им канале свои огромные кольца, и поднимался на гору, чтобы пожирать там быка, двух свиней и четырех откормленных баранов.

По прошествии этого времени горожане начали воспринимать договор с драконом как кабальный и стали искать способ уклониться от его выполнения, как вдруг в их края явились святой Амвросий и святой Зилантий.

Горожане изложили им суть дела.

Святые пообещали помочь.

Наверное, не очень порядочно было нарушать слово, данное честному дракону, который сдержал свое обещание, но дракон был татарский, а с язычниками не принято было особенно церемониться.

Однажды утром дракон поднялся на свою гору, но вместо привычного дневного рациона обнаружил там лишь святого Амвросия.

Истощенный постом и покаянием, святой был отнюдь не равноценной заменой быка, двух свиней и четырех откормленных баранов. И потому дракон так грозно зарычал, что все горожане задрожали от страха.

Однако святой Амвросий объяснил дракону, что договор был заключен им с мусульманами, но теперь жители Казани обратились в христианскую веру, и потому соглашение лишилось силы. Дракон зарычал еще громче. Он счел такой предлог неудачным.

Тогда святой Амвросий добавил, что если он, дракон, пожелает принять крещение и спокойно кормиться в своем озере рыбами, которые там водятся, и даже животными, которые туда случайно падают, то он, со своей стороны, вполне готов не только не искать с ним ссоры, но и относиться к нему как к одному из своих прихожан.

Вместо ответа дракон раскрыл пасть и двинулся на святого Амвросия, явно намереваясь проглотить его.

Тогда святой Амвросий одной рукой поднял распятие, а другой осенил себя крестным знамением.

Стоило ему перекреститься, как дракон издох.

Но смерть дракона стала причиной другой беды, куда хуже первой: тело чудовища занимало пол-льё земли, и потому увезти его в другое место или зарыть не было никакой возможности. Разлагающийся труп отравлял воздух, и в городе началась чума.

И тогда настал черед святого Зилантия довершить дело, начатое его собратом святым Амвросием. Все на той же горе он опустился на колени и попросил Господа прекратить заразу.

Господь услышал своего слугу, и зараза прекратилась.

Вот почему у города два покровителя – святой Амвросий и святой Зилантий, а на той горе, где по призыву этих святых совершилось чудо, построен монастырь.

К слову сказать, я не знаю ничего более живописного, чем длинная линия домов, по большей части деревянных, которые построены по ту сторону оврага и тысячами своих окон смотрят в поле. В каждом окне ежевечерне загорается огонек, создавая подобие праздничной иллюминации.

Предместья находятся по другую сторону оврага; почти все жители предместья близ Банного озера и Черного озера – татары, но, поскольку среди них живет и кое-кто из православных русских, там есть своя церковь.

Церковь и мечеть соседствуют и являют пример такого братского содружества между крестом и полумесяцем, какое можно встретить только в Казани.

А вот еще одна подробность местных нравов, не лишенная своеобразия. Магомет, как известно, запрещает пить вино, но при определенных болезнях он позволяет употреблять его в качестве лечебного средства.

В Казани торговцы вином пишут на своих вывесках: «Бальзам», а это означает, что перед вами аптека.

Татарин, страдающий жаждой, входит в такую аптеку, выпивает, под видом лекарства, бутылку вина и выходит оттуда исцеленный.

Магомету нечего возразить: это был больной, а не пьяница.

Другой род вывесок, на каждом шагу попадающихся в городе и запомнившихся мне, – это вывески парикмахеров; почти все они имеют две стороны: на одной стороне изображен мужчина, которого причесывают, а на другой – женщина, которой пускают кровь.

Старая мусульманская традиция утверждает превосходство мужчины. Он красив, и его предназначение состоит в том, чтобы покорять.

Женщина, напротив, существо слабое и болезненное, годное лишь для кровопусканий.

Мы пришли к г-ну Яблоновскому. Я не ошибся: он оказался очаровательным человеком и пригласил нас прийти к нему в тот же вечер на чай, а когда мы стали отнекиваться, поясняя ему, что живем в пяти верстах от Казани, предоставил в наше распоряжение свой экипаж.

Как и следовало ожидать, он взялся в тот же день выбрать для меня самую удобную палатку.

Кроме того, он изъявил готовность показать мне все достопримечательности Казани.

Начали мы, естественно, с Кремля. Самая высокая его башня, четырехугольная, пирамидальная, состоящая из четырех ярусов, была, согласно преданию, построена Иваном IV из обломков разрушенных им мечетей.

Нам показали и другую башню, чуть пониже, за которой в народе сохранилось название башни Сююмбике.

Затем настала очередь главного собора, построенного в 1552–1562 годах все тем же Иваном Грозным. Иван Грозный и царица Сююмбике – самые известные исторические личности в Казани: одна – потому, что она сделала городу много добра, другой – потому, что он сделал городу много зла. Там (в соборе) хранится чудотворная икона, известная во всей России как икона Казанской Божьей Матери; там же, в гробу из позолоченного серебра, покоятся мощи святого Руготина. Я хотел, чтобы с моей помощью во Франции узнали об этом святом, который, по-моему, там почти неизвестен, но, несмотря на все предпринятые мной изыскания, мне не удалось собрать о нем никаких сведений, достойных быть занесенными в наши церковные архивы.

Все русские церкви строятся по одному образцу: у них всегда пять куполов, четыре малых и один большой; купола бывают размером больше или меньше, бывают позолочены лучше или хуже – вот и вся разница.

Выйдя из Кремля, мы отправились осматривать лавки.

Главные предметы торговли в Казани – это кожи и пушнина.

Мне думается, что ни в одном другом городе на свете так не выделывают кожу, как в Казани; я привез оттуда три-четыре кожаные вещи, представляющие собой чудо ремесленного труда: охотничью сумку, подаренную мне генералом Ланом; тюфяк и подушки, подаренные мне г-ном Яблоновским; патронташ, ружейные ремни и сапоги, просто-напросто купленные мною в магазине и оставляющие далеко позади все лучшее, что производится в том же роде во Франции и даже в России, стране кож в полном смысле слова.

На втором месте после кож здесь стоят меха. В Казани есть меха всех сортов – от медведя до куницы, белки и голубого песца. Меха эти привозят из Сибири.

Мелких ценных пушных зверьков бьют из ружья. Чтобы не повредить их шкуру, охотник стреляет им в глаз пулей величиной с горошину.

Что же касается крупных зверей, то каждый ловит их или убивает как может. Один купец рассказывал нам, что в числе самых страстных охотников на медведя была женщина: за пять лет она поставила ему пятьдесят три шкуры.

Тот же самый купец – я никоим образом не поручусь за действенность этого приема – рассказывал нам, что один из самых распространенных в России способов поимки медведя состоит в использовании медного горшка с узким горлышком и широким днищем. На дно медника (так называется эта национальная посуда) наливают мед; медведь хочет съесть мед, старается просунуть голову в горшок, ему это удается, он съедает мед, но не может вытащить голову из горшка и так с ним и остается.

Понятно, насколько подобная шапка облегчает поимку медведя.

Хорошая медвежья шкура, из тех, что продаются по пятьдесят рублей в Москве и по четыреста франков в Париже, в Казани стоит от двадцати до двадцати двух рублей, то есть от восьмидесяти до девяноста франков.

Обычные медвежьи шкуры стоят пять рублей, то есть двадцать франков.

Что же касается меха соболя, песца и чернобурой лисицы, то цена их колеблется в зависимости от суровости холодов и количества добытой пушнины. Но в целом, учтите, меха в России дороже, чем во Франции.

Кунья шуба, которой Нарышкин застлал мне дрожки, когда я уезжал из Елпатьева, оценивалась в Казани в восемьсот рублей.

Делая покупки, мы повстречали ректора Казанского университета, который (университет, разумеется) был основан в 1804 году императором Александром. Уклониться от приглашения ректора не было никакой возможности, и нам пришлось отправиться вслед за ним в его заведение.

Казанский университет похож на любой другой университет: там есть библиотека в двадцать семь тысяч томов, которые никто не читает, сто двадцать четыре студента, которые стараются заниматься как можно меньше, кабинет естественной истории, который посещают только иностранцы и который, тем не менее, обладает единственным в своем роде экспонатом – утробным плодом из числа тех, какие Спалланцани так настойчиво выпрашивал у сицилийских пастухов и каких они, при всем своем желании, так и не смогли ему раздобыть: уродец с козлиным туловищем и человеческой головой.

После знакомства с этим чудом природы я призываю любителей преданий выслушать историю двух скелетов, стоящих в дальнем конце одного из залов и в самых замысловатых позах предстающих перед посетителями.

Судорога, скрутившая кости этих несчастных, как пояснил мне ректор, есть следствие телесного наказания, от которого они умерли.

В России, где не существует смертной казни, суд никогда не выносит смертных приговоров, но, в зависимости от тяжести совершенного человеком преступления, его приговаривают к пятистам, тысяче, полутора тысячам, двум тысячам или трем тысячам ударов шпицрутенами.

Известно, что если даже человек обладает самым могучим сложением, то после двух тысяч двухсот или двух тысяч трехсот ударов у него наступает смерть, однако совесть судей спокойна. Почему у того, кто подвергается этому наказанию, не хватает сил выстоять до конца? Это его дело, а не дело судьи, вынесшего ему приговор.

Один из этих скелетов, кости которых поныне несут на себе отпечаток телесных страданий, большой, а другой – маленький. Они принадлежат двум убийцам, которых совершенные ими злодеяния сделали известными во всей Казанской губернии.

Высокий, солдат-дезертир, беглый каторжник, звался Чайкиным.

Низкорослый, простой крестьянин, но не без способностей, носил фамилию Быков.

Судьбе было угодно, чтобы они встретились и высоко оценили друг друга. Из такой взаимной оценки родилось товарищество, и товарищество это десять лет держало в страхе Казань и ее окрестности.

Вот каким образом и при каких обстоятельствах члены товарищества были вынуждены свернуть свою деятельность.

Под стенами Кремля есть небольшая часовня, относящаяся к одной из монашеских обителей.

Эта небольшая часовня чрезвычайно знаменита.

Каждый день там служит службу монах.

Бедному пономарю по имени Федор, дурачку, было поручено собирать там во время богослужения пожертвования. Церковь славилась своей святостью, и пожертвования, как считалось, были очень щедрыми.

Чайкин, тот из двоих, который прежде был солдатом, решил, что бедный пономарь собирает пожертвования для себя и, несмотря на кажущуюся бедность, весьма богат.

Федор жил в небольшой лачуге, примыкавшей к часовне.

Как-то раз монах, пришедший совершить богослужение, тщетно прождал пономаря. Потеряв терпение, он решил сходить за ним в его жилище и обнаружил его там, окровавленного, на кровати.

Бедного дурачка любили. Он никогда не покидал церкви, и потому народ, унаследовавший некоторые восточные суеверия, считал его святым.

Ну а после того, как он умер столь трагической смертью, его стали считать мучеником.

Монахи рассудили, что будет неуместно опровергать это убеждение, способное лишь делать честь их монастырю.

Они выставили беднягу на всеобщее обозрение, но, к великому удивлению медиков, тело, не тронутое трупным окоченением и разложением, на восьмой день выглядело таким же свежим, как и в первый.

Более того, раны на нем оставались ярко-красными и по-прежнему кровоточили.

В народе заговорили о чуде.

Были проведены все возможные розыски убийцы, но они оказались тщетными, как вдруг, на восьмой день после убийства, к начальнику полиции пришел какой-то человек и заявил, что убийца – это он.

Человек этот был Чайкин.

Вот что побудило его к такому опрометчивому поступку.

Во-первых, в ночь преступления, когда Чайкин понял, что совершенное им убийство бессмысленно, так как в доме у бедного пономаря не нашлось ни копейки, он совершенно потерял голову и, натыкаясь на окружавшие его стены, тщетно пытался обнаружить выход.

И тогда покойник, приподнявшись на кровати, рукой указал ему на дверь.

Уже это заставило Чайкина сильно призадуматься.

На следующую ночь он проснулся и, ощутив, что у него влажные руки, увидел, что они были в крови.

То же самое происходило несколько ночей подряд.

Тогда он бежал из Казани и укрылся в деревне.

Однако это поразительное явление повторилось.

Вдобавок, молва о чуде дошла и до этой деревни. На седьмой день один крестьянин рассказал Чайкину, что сам видел труп пономаря, что труп совсем свежий и что раны на нем по-прежнему кровоточат.

– Чему тут удивляться, – сказал убийца, – раз у меня каждую ночь руки в крови!

И, сломленный угрызениями совести, он пошел к начальнику полиции и донес на себя.

Однако в беседе с ним начальник полиции высказался в том смысле, что донос на себя – поступок, несомненно, похвальный, но, дабы его довершить и полностью искупить свои злодеяния, Чайкин должен донести еще и на товарища.

Это представлялось Чайкину менее логичным: Быков не имел ни малейшего отношения к убийству Федора.

Но поскольку чудо, происходившее с его руками, которые покрывались кровью, продолжалось, а чудо, творившееся с выставленным мертвым телом, по-прежнему можно было наблюдать, Чайкин понял, что с этим надо покончить, и не только донес на товарища, но даже подсказал, как его поймать.

Быков был пойман; обоих судили и приговорили к трем тысячам ударов шпицрутенами.

Чайкин, высокий, тощий и ослабевший от угрызений совести, скончался на две тысячи двести двадцать первом ударе.

Быков, низкорослый, коренастый и нераскаявшийся, продержался до две тысячи четырехсотого.

Оба трупа по праву принадлежали анатомическому театру. Студенты сделали из них прекрасные чистые скелеты и подарили их университету.

Само собой разумеется, что в тот день, когда убийца Федора умер, у покойника прекратилось кровотечение, продолжавшееся тридцать два дня, и труп окоченел.

После такого знака свыше было сочтено разумным предать тело земле.

Бедного дурачка похоронили в часовне, и время от времени, когда рвение верующих слабеет, он творит там чудеса.

В университете к нам присоединился полицмейстер, пришедший предложить мне свои услуги.

Повторяю, что я не знаю более легкого, более удобного и более приятного путешествия, чем путешествие по России, если только вы не относитесь к числу людей совершенно безвестных. На всем вашем пути вас осыпают любезностями всякого рода, обступают с подношениями всякого вида и отдают себя в ваше полное распоряжение. Добавьте к тому, что всякий дворянин, всякий офицер в чинах, всякий известный купец говорит по-французски и тотчас предлагает вам воспользоваться его гостеприимством, хлебосольством и экипажем, причем вполне серьезно и с расчетом, что вы на это согласитесь.

Например, уезжая из Нижнего, мы обнаружили в нашем багаже три или четыре лишних тюка. Мои новые знакомые слышали, как я говорил при них о своем пристрастии к чаю, и каждый прислал мне свой дар.

Я увозил из Нижнего тридцать или сорок фунтов чая, причем самого лучшего, какой только можно было там найти.

Ну а в Казани видели, как я рассматриваю кожи и шкуры, и нашли способ заставить меня увезти с собой образцы всех кож и всех шкур.

Пусть же не удивляются тому, что я каждый раз повторяю все эти подробности: у меня нет иной возможности удостоверить свою признательность тем, кто сделал мое путешествие по России одним из лучших путешествий за всю мою жизнь.

Если бы нам не захотелось возвращаться в дом г-на Грасса, то в городе, где еще утром у нас не было ни одного знакомого и где никто не знал о нашем приезде, мы располагали бы двадцатью приглашениями на обед.

Однако я спешил навести справки. Накануне мне сказали, правда, без полной уверенности, но как о чем-то вполне вероятном, что ввиду позднего времени года почтовое судоходство прекратилось и что если мы найдем судно, идущее до Астрахани, то будем обязаны появлению этого транспортного средства лишь счастливому случаю.

Господин Грасс пообещал разобраться с этим в течение дня.

Он сдержал данное нам слово, но узнал лишь, что пароход из самой Астрахани, "Нахимов", проходивший здесь пять-шесть дней тому назад, должен со дня на день пройти обратно.

Пароход этот носил имя русского генерала, убитого в Севастополе.

Вечером, в доме у г-на Яблоновского, я высказал вслух свои опасения, и все тотчас стали проявлять изобретательность, придумывая для нас иные средства передвижения, коль скоро отпадал речной путь. Но все эти предложения сводились к передвижению сухим путем, то есть на почтовых, в телеге или в тарантасе, что всем присутствующим казалось хоть и крайним средством, но все же вполне приемлемым.

Но не мог же я сказать во всеуслышание, что, намечая свои траты, я рассчитывал на пароходы, а не на почтовых лошадей. Правда, если бы я хоть словом об этом заикнулся, то в тот же вечер у меня было бы на что совершить кругосветное путешествие.

Впрочем, частности, касающиеся денег, не столь уж маловажны для путешественников, а в особенности для людей искусства. Так вот, как только вас узнают в лицо или же должным образом представляют, путешествие по России становится едва ли не самым дешевым из всех мне известных.

За время своего путешествия по России, охватившего расстояние в четыре тысячи льё, я истратил за те десять месяцев, которое оно длилось, немногим более двенадцати тысяч франков, причем почти три тысячи из них составили расходы на различные покупки.

Вернемся, однако, к приему у г-на Яблоновского.

Распространился слух, что я охотник, и потому генерал Лан и его брат-полковник, из вежливости настаивавший, что он был знаком со мной еще в Париже, уже отправили посланцев, чтобы устроить облаву в лесу, изобилующем, по их словам, зайцами и расположенном верстах в тридцати от Казани.

Я согласился, но с условием, что "Нахимов" без нас не уйдет.

Господин Лан все взял на себя. Он шепнул что-то на ухо полицмейстеру, и полицмейстер дал обещание, что документы для "Нахимова" будут оформлены лишь на следующий день после охоты.

Деспотизм имеет много отрицательных сторон, но какую приятность он порой доставляет!

Вечером следующего дня мы остались ночевать в Казани, чтобы наутро выехать как можно раньше.

Полковник Лан, который был холостяком, предложил нам воспользоваться его гостеприимством.

В шесть часов утра мы выехали в трех разных охотничьих экипажах. Всего нас набралось двенадцать охотников.

Господин генерал Лан посадил меня к себе.

Генерал был очень знатный человек и в свое время состоял адъютантом у императора Николая, о котором он говорил не иначе, как со слезами на глазах.

Он был знаком со всеми знаменитыми русскими генералами, начиная от старика Ермолова, героя Кавказа, и кончая Меншиковым, защитником Севастополя.

Если бы Меншикову достаточно было бы лишь его остроумия, чтобы оборонять Севастополь, то Севастополь никогда не был бы взят.

Меншиков был один из самых остроумных людей России, и этим сказано не так уж мало.

Как-то раз, сидя за обеденным столом, одна из юных великих княжон громко спросила у отца, кто такой евнух.

– Право же, – в смущении ответил император, – спроси лучше у Меншикова: по-моему, только он один способен объяснить тебе такое.

Княжна повернулась к Меншикову.

– Княжна, – произнес тот, – это нечто вроде камергера при турецком султане, у него еще есть ключ, но уже нет пуговиц.

Однажды, когда император сместил своего министра финансов, в присутствии Меншикова заговорили с большим беспокойством о том, кто получит это назначение.

– Бесспорно, я, – ответил он.

– Как это вы?

– Ну, конечно. Когда у нас не было больше флота, меня назначили морским министром; когда не было больше армии, меня назначили военным министром. Так что вы прекрасно понимаете, что сейчас, когда нет больше денег, меня непременно назначат министром финансов.

В ходе кампании 1813 года генерал Александр Татищев взял Кассель, столицу нового Вестфальского королевства, просуществовавшего не более четырех или пяти лет.

Поскольку это был самый большой подвиг супруга княгини Татищевой, она всякий раз находила повод напомнить о нем хотя бы раз в день.

И вот однажды, рассказывая, как обычно, эту историю, она, против всех ожиданий, забыла название столицы, которую взял ее муж.

В это время по гостиной проходил Ментиков.

– Князь! – кричит ему г-жа Татищева. – Князь, как же называется город, который взял Александр?

– Вавилон, княгиня, – не останавливаясь, отвечает ей Ментиков.

Наша охота, как всякая облавная охота, состояла из громких криков, оглушительного стука палок по деревьям и непрерывной пальбы.

Всего было убито сорок пять зайцев; я подстрелил двенадцать из них и вернулся обратно победителем.

По возвращении я узнал ожидавшую нас добрую весть: "Нахимов" прибыл и на следующий день отправлялся в Астрахань, куда капитан обещал доставить нас за десять дней.

Так как пароход работал на дровах, а не на угле, то по крайней мере раз в два дня ему приходилось пополнять запасы топлива и при этом стоять пять или шесть часов на погрузке.

Это обстоятельство явилось бы помехой для путешественника, стесненного временем, но для нас, желавших увидеть страну, обернулось лишь дополнительным удовольствием.

Мы условились с капитаном "Нахимова", что проезд обойдется нам в двести франков.

На следующий день, обогащенные или, скорее, обремененные пятью-шестью тюками, мы простились с нашими казанскими друзьями и отправились спать на борту судна, которое снялось с якоря ночью.

LXIII. САРАТОВ

Мы уже говорили, что Волга берет свое начало в Тверской губернии.

Добавим, что она берет это начало в окрестностях Осташкова.

Подобно тому как Россия – всего лишь одна громадная равнина, четыре тысячи верст течения Волги – всего лишь длинная череда извивов.

Ниже Твери река течет с севера на юг, а через двести километров резко поворачивает на северо-восток.

В середине Ярославской губернии она течет на восток, но отклоняясь теперь уже к югу.

Так она течет почти тысячу километров, пронося свои воды мимо Ярославля, Костромы и Нижнего Новгорода.

Около Казани она снова меняет направление и, описав излучину в сторону севера, на протяжении тысячи двухсот километров катит свои воды прямо на юг.

Вступив в Астраханскую губернию, она делает еще один поворот и течет на юго-восток, пока не впадает в Каспийское море.