Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

День клонился к вечеру; череда состязаний должна была закончиться борьбой.

Призом в борьбе был великолепный патронташ, примитивный и в то же время роскошный: грубоватый кожаный пояс, весь украшенный серебром.

Я попросил дать мне посмотреть этот приз вблизи; князь принес мне его.

При виде патронташа я ощутил непреодолимое желание завладеть этой дикарской драгоценностью.

– А можно мне состязаться с вашими борцами? – спросил я князя.

– Зачем? – поинтересовался князь.

– Потому что мне нравится этот приз, и я очень хочу завоевать его.

– Возьмите себе этот патронташ, – сказал князь, – я счастлив, что он вам нравится. Я не осмелился вам его предложить.

– Но, простите, князь, я хочу его заслужить, а не получить даром.

– Тогда, – промолвил князь, – если у вас на самом деле есть намерение бороться, окажите мне честь бороться против вас.

На такое предложение нельзя было ответить ничем, кроме согласия. Именно это я и сделал.

На берегу Волги была приготовлена круглая площадка. Зрители расселись по местам. Я храбро вошел в круг. Князь последовал за мной. Мы сбросили всю одежду, закрывающую верхнюю половину тела, и остались лишь в штанах.

Кожа князя была цвета светлого кофе с молоком. Его тело, хотя и тоже несколько жилистое, как у других калмыков, было все же намного более пропорциональное, чем у них. Думается, что причина этого крылась не в превосходстве его натуры, а в лучшем питании.

Перед тем как схватиться врукопашную, мы под аплодисменты зрителей потерлись носами друг о друга, доказывая, что мы по-прежнему лучшие друзья на свете.

Потом началась борьба.

Князь был более привычен к таким упражнениям, но я был, вполне очевидно, сильнее его. Впрочем, у меня, признаться, сложилось убеждение, что он проявил в этой схватке всю возможную любезность.

На пятой минуте он упал; я упал на него. Его плечи коснулись земли, и он признал себя побежденным.

Мы поднялись, снова потерлись носами, и я подошел к княгине, чтобы принять из ее рук патронташ; она, по-видимому, была немало удивлена белизной моей кожи, в сравнении, разумеется, с цветом кожи ее мужа.

Князь пошел купаться в Волгу. Я не хотел отставать от него.

Должен сказать, что в конце октября вода в Волге далеко не теплая. Возможно даже, что в десяти льё от того места, где мы купались, она уже покрылась пленкой льда; но тем большее удовольствие я испытал, влезая обратно в свою одежду.

Впрочем, те, кто со мной хорошо знаком, знают, что я нечувствителен к превратностям погоды.

Это последнее состязание продлилось до пяти часов вечера.

В пять часов мы сели в лодки, переправились через Волгу и вернулись во дворец.

Было уже совсем темно, когда мы добрались до места.

Пароход клубами дыма давал нам знать, что он находится в полном нашем распоряжении. Нам оставалось пробыть в Тюменевке всего лишь несколько часов.

Эти два дня пролетели так быстро, как если бы часы обратились в минуты.

Нужно было снова садиться за стол и снова оказывать честь одному из тех устрашающих обедов, какие, казалось, были приготовлены для героев "Илиады" или исполинов гигантомахии.

Нужно было еще раз осушать достославный рог, оправленный в серебро и вмещающий целую бутылку вина.

Все это было проделано – настолько человеческий организм послушен повелениям своего тирана.

И наконец, самое печальное из всего этого – нужно было расставаться.

Мы с князем снова потерлись носами, но на этот раз с особенным пылом, троекратно и со слезами на глазах.

Княгиня плакала совершенно искренне, простодушно и бесхитростно, без конца повторяя вчерашнюю фразу: "О дорогой друг моего сердца, я никогда в жизни так не веселилась!"

Князь потребовал от нас клятвы, что мы вернемся. Вернуться в Калмыкию! Разве это вероятно?! Так что я поклялся далай-ламой.

Эта клятва ни к чему не обязывала.

Княгиня снова дала мне поцеловать свою маленькую ручку и обещала, что, если я вернусь, она с разрешения мужа даст мне поцеловать ее щечки, которые могли бы своим цветом поспорить со щечками маркизы д’Амеги. Обещание было соблазнительное, но Калмыкия так далеко!

В девять часов вечера мы поднялись на борт. Княгиня пришла проводить нас на пароход. Первый раз в жизни она поднималась на паровое судно. Она никогда не была в Астрахани.

Фальконеты князя Тюменя снова дали залп, бортовые орудия парохода ответили им; затем вспыхнули бенгальские огни, и мы увидели все местное население, и без того достаточно причудливое, поочередно то в красном, то в зеленом, то в желтом освещении, в зависимости от цвета горевшего пламени.

Было десять часов вечера. Задерживаться дольше уже не было никакой возможности, и мы обменялись последними словами прощания. Князь, княгиня и ее сестра, остававшаяся у нее, вернулись на берег.

Судно чихнуло, кашлянуло, вздрогнуло и двинулось.

Еще целое льё мы слышали грохот Фальконетов и видели пагоду и дворец, освещенные разноцветными огнями.

Потом, за излучиной реки, все исчезло как сон.

Два часа спустя мы прибыли в Астрахань, и три мои спутницы написали в моем дневнике, под словами бедной графини Ростопчиной:

«Никогда не забывайте своих друзей в России и среди них Евдокию Ростопчину»

следующие слова:

"Никогда не забывайте также ваших спутниц Марию Петриченко,

Марию Врубель,

Екатерину Давыдову.

Волга, на борту парохода "Верблюд"".

LXXII. СТЕПИ

Как вы помните, в нашу маленькую прогулку по Калмыкии мы отправились из Астрахани.

Вместе с поездкой к князю Тюменю мы пробыли в Астрахани уже целую неделю, а в Астрахани за неделю можно увидеть немало.

Теперь речь шла о том, чтобы уехать из Астрахани.

Не помню уж в какой пьесе Локруа некий господин, которого играл Арналь, говорит: "Из Астрахани не возвращаются". Был момент, когда нам стало казаться, что эта недоказуемая истина имеет силу закона.

А ведь наступило уже 2 ноября: пора было уезжать.

Разумеется, мы не забыли, что адмирал Машин предложил перевезти нас в Баку или, по крайней мере, в Дербент, на "Трупмане", когда это судно вернется из Мазен-дерана.

И мы нанесли визит адмиралу, намереваясь выяснить, располагает ли он какими-нибудь известиями о "Трупмане".

"Трупман" прибыл во время нашей поездки в Тюме-невку и должен был уйти на следующий день.

Это был его последний в текущем году рейс в Баку, так что следовало воспользоваться случаем.

Адмирал прекрасно помнил о данном нам обещании, но при этом он расхваливал мне сухопутную дорогу, говоря, что я совершенно напрасно отказываюсь от такого чудесного путешествия.

Мне стало ясно, что за всем этим кроется что-то неладное. Я попросил адмирала отставить в сторону национальную гордость и откровенно высказать свое мнение по поводу нашего путешествия по Каспийскому морю.

Адмирал, который был приперт к стенке, а вернее, к голосу совести которого мы воззвали, признался, что он может отправить нас на "Трупмане" и по-прежнему готов исполнить свое обещание, но, полностью отвечая за наш отъезд, никоим образом не может отвечать за наше прибытие к месту назначения.

Нет ничего более удивительного, чем русский флот на Каспийском море.

Из его четырех судов два сидели на мели, у третьего вышла из строя машина, у четвертого сломалось колесо.

Оставался только "Трупман".

Но бедный "Трупман" потратил восемнадцать дней на то, чтобы вернуться из Мазендерана; машина его не отличалась надежностью, и потому он большую часть времени шел на парусах.

Вот почему, учитывая переменчивые ветра, которые дуют здесь в зимнее время, нельзя было ручаться, что мы прибудем в Баку.

Однако мы могли доверить "Трупману" наш багаж, чтобы налегке продолжать путешествие.

Но я слишком дорожил всем тем, что вез из России, и потому не мог расстаться со своими сокровищами; к тому же, раз уж мы не были уверены, что и сами доберемся до Баку, то не было и никакой уверенности в том, что туда прибудет наш багаж.

А теперь зададимся вопросом, в чем причина такого плохого состояния русского флота в Астрахани?

В чинах.

Я уже объяснял, что такое чин, и говорил об огромной власти, которой чин обладает в России.

Чин – слово это вполне могло прийти из китайского языка – означает не только ранг, занимаемый человеком, но и исключительные права, связанные с этим рангом.

Чин военного инженера дает ему право строить пароходы.

И поскольку на постройке парохода он зарабатывает сто, а возможно, и двести тысяч франков, он пользуется этим правом и строит как можно больше пароходов.

Он ничего не понимает в строительстве пароходов, но будет строить их до тех пор, пока хоть немного этому не научится.

Такое обучение военного инженера обойдется русскому правительству в пять или шесть миллионов – но какое это имеет значение! Правительство могло бы заказывать пароходы акционерным компаниям: пароходы обошлись бы ему тогда на сто или двести тысяч дешевле, и платить за них следовало бы лишь в том случае, если бы они способны были ходить.

Но это было бы слишком просто, а доход приносит только сложное.

К тому же это нарушило бы какой-нибудь механизм административной машины, а всякое может произойти, если один из механизмов так хорошо налаженной машины окажется нарушенным!

Сами русские рассказывают о неслыханном воровстве, совершаемом государственными ведомствами, в особенности ведомствами военными.

Все знают об этом воровстве, знают и воров, но, тем не менее, воры продолжают воровать, и воровство становится все более открытым.

Единственный человек, который ничего не знает ни о воровстве, ни о ворах, – это император.

В царствование его величества Николая I, в особенности во время Крымской войны, кражи достигли таких размеров и такой оригинальности, что они обнаруживают у тех, кто их совершал, величайшее богатство воображения.

Попытаемся вернуть доброе имя Неаполю, доказав, что воры есть не только на юге, но и на севере, не только в Неаполе, но и в Санкт-Петербурге.

Мы говорим здесь не о мелких кражах, состоящих в том, чтобы стащить платок, табакерку или даже часы.

Мы говорим о тех огромных кражах, которые не только обогащают вора, но и приносят ему дворянское звание и которые хорошо воспитанные люди называют спекуляциями.

Вообще говоря, в России самые выгодные спекуляции такого рода связаны с крупным рогатым скотом.

Русские спекулянты должны были бы, подобно египтянам времен фараонов и Птолемеев, воздвигать алтари, посвященные быку Апису.

К примеру, во время Крымской войны управляющие компании "Воловьи ряды", снабжавшей армейские части мясом, получали от главного начальника военного ведомства пятьсот волов, а расписку в получении давали на шестьсот.

Таким образом, начальник ведомства сразу же, с рук на руки, приобретал сто волов, стоивших примерно сорок тысяч франков.

Пятьсот волов оставалось у компании.

Сейчас мы увидим, сколько из этих пятисот волов достанется солдатам.

Что же касается недостающих ста волов, то добыть их тем или иным путем было уже делом компании.

Если управляющие компании, перегонявшие скот к месту назначения, не могли довести численность стада до шестисот голов, присваивая волов, оказывавшихся у них под рукой в тех местностях, где в пути полагалось делать остановку, они заставляли старосту какой-нибудь деревушки дать им свидетельство о смерти одного вола; это стоило рубль. За четыреста рублей, то есть за тысячу шестьсот – тысячу семьсот франков, они получали сто таких свидетельств.

Один офицер рассказывал мне, что во время отступления русских войск от берегов Дуная он видел, как на протяжении трехсот или четырехсот верст управляющий этой компании вез в телеге замороженного мертвого вола. В каждой деревне он заставлял выдать ему свидетельство о смерти вола и продавал одного живого вола, набивая, таким образом, свой карман деньгами, но оставляя солдатские желудки пустыми.

Из пятисот волов, переданных компании, солдаты не съедали и десяти.

Во время последней войны правительство получило официальный рапорт, где сообщалось, что собрана партия из тысячи восьмисот волов по сто пятьдесят рублей за голову.

Возможно, это было несколько дороговато, но во время войны не приходится торговаться.

Эти тысяча восемьсот волов были куплены, и следовало их кормить.

Их кормили в течение пяти месяцев.

Однако пять месяцев спустя был заключен мир, и надобность в этих волах отпала: их забили.

Волы были забиты, и следовало их засолить.

Купили соль.

Каждый из этих невероятных быков, с учетом покупки, прокорма и засола, обошелся в триста рублей (тысячу двести франков).

В целом это составило примерно два миллиона франков.

Само собой разумеется, что ни один из этих волов никогда не существовал.

Калино – наш Калино, Калино-танцор, – который в 1853 году был ополченцем, рассказывал мне, как он шел со своей ротой из Нижнего Новгорода в Крым.

Капитану, командовавшему ротой, выделялось сто двадцать рублей в день на покупку волов, которые должны были идти на повседневное питание солдат.

Он купил вола в Нижнем.

Каждый раз, когда кто-нибудь из высшего начальства встречал эту роту на марше, командиру задавали один и тот же вопрос:

"А что это за вол, капитан?"

"Я купил этого вола сегодня утром, господин полковник (или господин генерал), и этим вечером мои солдаты его съедят" – отвечал командир.

И генерал или полковник говорили:

"Очень хорошо, капитан".

Вечером капитан вел свою роту кормиться: солдаты ели грибы, сдобренные свечным салом.

Вол прибыл в Крым живым и здоровым; он был жирнее всех в роте, поскольку на всем пути он один наедался досыта.

Вол был в таком прекрасном состоянии, что капитан, добравшись до Крыма, продал его на треть дороже, чем за него было заплачено.

В течение всего пути капитану выдавали деньги на то, чтобы он покупал по одному волу на каждом переходе, то есть ему была оплачена стоимость ста пятидесяти пяти – ста шестидесяти волов.

Самые выгодные аферы совершают полковники, которые обязаны кормить свои полки.

Так что в России, если каким-нибудь полковником недовольны, его производят в генералы.

Вот как действуют полковники (сейчас вы увидите, что делается это легко и безгрешно, как говорят в России обо всех жульничествах и мошенничествах, не представляющих собой вооруженный грабеж на большой дороге).

Мука для изготовления солдатского хлеба предоставляется правительством в достаточном количестве.

Часть этой муки полковник изымает и продает, присваивая вырученные деньги себе.

Таким же образом разворовываются сукно и кожа.

В кавалерийских полках точно так же разворовываются сено и овес.

Кроме того, полковник зарабатывает на так называемых справочных ценах. Именно на справочных ценах получают серьезные барыши, по сравнению с которыми все остальное кажется мелочью.

Справочной ценой называют цену всего того, что может служить для кормления солдат и лошадей в городе или деревне, где размещается полк.

Эти справочные цены полковник обсуждает с местными властями.

Местные власти выдают свидетельства на цены, и на основании этих свидетельств полковнику оплачивают его расходы. Цены эти вздувают; местные власти получают одну треть надбавки, а полковник – две трети.

Заметим, что в России установлено правило: подчиненный никогда не может быть прав перед своим начальником.

Существуют инспекторы, которым поручено осматривать и проверять обмундирование, снаряжение и провиант солдат. Они даже обязаны принимать от них жалобы. Однако все жалобы солдат поступают на рассмотрение к их же начальникам.

Солдат вправе жаловаться, но полковник, пользуясь малейшим предлогом, вправе назначить этому солдату пятьсот ударов шпицрутенами, а когда спина у того заживет, он назначит ему еще пятьсот ударов, и так до тех пор, пока тот не умрет.

Поэтому солдат предпочитает, чтобы его обкрадывали, только бы не получать пятьсот, тысячу, полторы тысячи ударов шпицрутенами.

Военный министр, который знает все это, который мирится со всем этим, который не замечает всего этого, получает орденские ленты и звезды, в то время как солдат получает удары шпицрутенами.

И все это скрывают от императора, чтобы не огорчать его величество.

Именно так скрыли от императора Николая исход битвы на Альме, тоже для того, чтобы не огорчать его величество, и, когда его величество узнал истинное положение вещей, он предпочел отравиться, не в силах пережить столь неожиданную катастрофу.

Но поскольку император получил это известие через секретного курьера, министру не пришлось скорбеть от того, что он огорчил его величество.

Не огорчать хозяина – это главная забота любого русского, от крепостного до премьер-министра.

"Что у нас нового?" – спрашивает русский помещик у мужика, прибывшего из деревни.

"Ничего, батюшка, – отвечает крестьянин, – только вот кучер сломал ваш складной ножик".

"А как этот дурак мог сломать мой ножик?"

"Да он сдирал шкуру с вашей белой лошади".

"Так, значит, белая лошадь околела?"

"Да, когда она везла вашу матушку на кладбище, у нее случился вывих, и ее пришлось пристрелить".

"А отчего же умерла матушка?"

"От испуга, когда она увидела, что горит ваша деревня".

Вот так хозяин узнал о четырех постигших его бедах.

Как и деревня этого русского помещика, Астрахань недавно горела.

Пожар начался в порту, причем неизвестно каким образом. В России никогда не бывает известно, каким образом начался пожар.

Сгорело сто семьдесят домов и двести судов.

Один из горящих пароходов, отнесенный течением, сел на мель возле порохового склада; искры воспламенили склад, он взорвался, и от сотрясения река вышла из берегов.

После этого на улицах и во дворах домов находили рыбу.

В главе о соленых озерах я рассказывал о своей встрече с генералом Беклемишевым, атаманом астраханских казаков, который подарил мне в знак братства папаху и поручил передать его жене, что он совершенно здоров и рассчитывает увидеться с ней через несколько дней.

Я решил, что пришло время исполнить это поручение. Добавив к своему наряду русского ополченца папаху, подаренную мне генералом, я явился к г-же Беклемишевой.

Само собой разумеется, мне был оказан прекрасный прием.

Госпожа Беклемишева устроила себе в четверти льё от Астрахани чисто парижский сельский домик.

Просто поразительно, чего может достичь женщина со вкусом, занимаясь внутренним убранством своего дома. Особенно хорош был камин в гостиной, построенный ярусами, с его китайскими вазами и фигурками, а также драпировкой из дорогих тканей; он был настолько хорош, что Муане даже сделал с него набросок, чтобы рано или поздно использовать эту зарисовку для какой-нибудь декорации.

Через три или четыре дня после моего визита к его жене приехал сам генерал Беклемишев. Это случилось как раз в то время, когда мы пребывали в величайшем замешательстве по поводу нашего отъезда из Астрахани.

Как известно, адмирал Машин не отвечал ни за что, даже за нас, если бы мы отправились на "Трупмане".

С другой стороны, нам объяснили, что ехать по Киз-лярской дороге невозможно из-за кабардинцев и чеченцев, которые грабят и убивают путников.

Рассказывали всякого рода истории, одна мрачнее другой, и называли имена погибших.

Какое-то время я думал подняться обратно вверх по Волге до Царицына, пересечь пространство, отделяющее Волгу от Дона, спуститься по Дону через Ростов и, проследовав через Таганрог, проплыть по Азовскому морю до Керчи.

Из Керчи я добрался бы до Редут-Кале, Поти и Тифлиса.

Но тогда я не увидел бы ни Дербента, ни Баку.

Генерал Беклемишев разрешил наши сомнения, заверив нас, что, поскольку дорога небезопасна, нам предоставят по его приказу необходимые эскорты.

С этой целью он вручил нам письма ко всем начальникам постов линейных казаков.

Со своей стороны, адмирал Машин был так доволен, освободившись от ответственности за нас, что в качестве военного губернатора написал на моей подорожной распоряжение отдавать мне те же почести и предоставлять те же эскорты, какие полагаются генералам.

Эта последняя любезность заставила нас решиться. В такого рода путешествиях опасность, когда есть возможность ее избежать, это еще одна приманка.

Речь шла теперь лишь о том, чтобы добыть тарантас. Полицмейстер раздобыл для нас за шестьдесят пять рублей такое средство передвижения, причем не совсем еще развалившееся.

Тарантас был отдан каретнику, который, проведя ремонт, стоивший четыре рубля, поручился нам, что этот экипаж доедет до Тифлиса.

Но сколько оврагов предстояло ему преодолеть, прежде чем он прибудет в столицу Грузии!

Во вторник, 2 ноября, мы отправились попрощаться с г-ном Струве и встретили у него князя Тюменя.

Известив его о нашем отъезде и о том, по какой дороге нам предстоит ехать, ему пояснили, что опасность состоит не в том, что нас убьют, а в том, что мы умрем голодной смертью; и в самом деле, от Зензилинской, первой почтовой станции, до самого Кизляра, то есть на протяжении более чем четырехсот верст, нам не встретится ни одной деревни, а будут только почтовые станции через каждые тридцать верст и один или два казачьих лагеря.

– Пусть господа спокойно уезжают, – сказал князь, – я берусь кормить их.

Мы со смехом поблагодарили князя, полагая, что это была шутка, но, когда князь ушел, г-н Струве уверил нас, что тот говорил серьезно и что нам остается только выехать в назначенное время и без всякой тревоги ждать исполнения этого обещания.

Пока же г-н Струве пригласил нас на другой день к себе обедать и предложил забрать из остатков обеденных блюд все, что можно будет поместить в багажные ящики нашего тарантаса.

Со своей стороны, управляющий домом Сапожникова наполнил корзину холодными мясными закусками и винами.

В крайнем случае, экономя провизию, как это делают потерпевшие кораблекрушение, мы могли бы, благодаря холодной погоде, без какого бы то ни было беспокойства продержаться в течение трех дней.

Но, принимая во внимание задержки, которые нам неизбежно предстояло претерпеть по вине почты, мы никак не могли прибыть в Кизляр раньше, чем через пять или шесть дней.

Так что у нас не будет времени умереть с голоду, но будет время почувствовать здоровый аппетит.

День прошел, а мы так ничего и не услышали о князе Тюмене. Я продолжал пребывать в уверенности, что он пошутил, однако г-н Струве утверждал, что князь неспособен шутить по такому серьезному поводу, как пища.

В пять часов вечера мы попрощались с нашим управляющим и с домом Сапожникова, в котором нам было оказано такое любезное гостеприимство.

Наш тарантас, нагруженный доверху, повез нас к г-ну Струве, где мы пообедали. Остатки огромного говяжьего филе, зажаренного специально для нас и чуть ли не наполовину съеденного нами за обедом, должны были напоминать нам в сердце пустыни, которую мы намеревались пересечь, о гостеприимстве этого города.

В восемь часов мы простились с г-ном Струве и его семьей. Курно и одному из адъютантов адмирала было поручено проводить нас на другую сторону города, где находилась почтовая станция, и устранить все препятствия, если они возникнут.

Тарантас погрузили на широкую лодку, предоставленную военным губернатором; туда же принесли те сундуки и ящики, которые не поместились в тарантасе и должны были следовать за нами в телеге; затем раздался первый удар весел по воде, который при разлуке означает то же самое, что при погребении – первая лопата земли, брошенная на гроб.

Погода была чудесная: чистое небо, сияющая луна. Довольно невзрачная днем, Астрахань, словно для того, чтобы нам было жаль расставаться с ней, окуталась всей той поэзией, какую придает восточным городам ночь. "Звезда Пустыни", как называли ее татары, ее первые хозяева, представала перед нами сквозь перламутровую дымку, присущую тем ночам Южной России, когда ночь – это не тьма, а лишь отсутствие света.

С каждым ударом весел очертания церквей с высокими куполами расплывались и город мало-помалу принимал неясную и таинственную прозрачность, словно он стоял на берегу царства теней; в конце концов он, казалось, растаял в тумане, и, когда мы причалили к другому берегу, перед нашими глазами простиралась лишь огромная водная гладь шириной в три четверти льё, мерцающая под лучами луны, словно поток расплавленного серебра.

Выйдя на другой берег, мы попали в пустыню.

В Астрахани, за столом у г-на Струве и за чаем у адмирала, мы были в Париже, в Петербурге, в Берлине – среди искусств, цивилизации, в светском обществе, наконец.

На другом берегу Волги мы действительно оказались за тысячу льё от Парижа, затерянные в песках, в которых проваливаешься по колено, среди войлочных шатров, верблюдов, калмыков, татар, на границе пустыни, в которую мы, почти неразличимые в безбрежном пространстве атомы, намеревались проникнуть.

Благодаря вмешательству адъютанта, говорившего от имени военного губернатора, и Курно, говорившего от имени гражданского губернатора, нам дали телегу, которой мы имели право пользоваться до самого Кизляра, вместо того чтобы загружать и разгружать свой багаж на каждой почтовой станции.

Телегу загрузили; было решено, что тарантас повезут три лошади, для телеги же достаточно будет двух. Тарантас занял место во главе нашей колонны, а телега двинулась следом; мы в последний раз обняли в лице Курно всю семью г-на Струве, пожали руку адъютанту адмирала, попросив его передать адмиралу наши пожелания удачного плавания "Трупману", и, поскольку у нас не было больше ни малейшего повода откладывать отъезд, разве что ждать известий от князя Тюменя, а такой предлог, на самом деле, казался нам несостоятельным, мы дали знак возницам, которые погнали свои упряжки вскачь.

В первую ночь мы проехали восемьдесят верст.

Мы проснулись в Башмачаговской. Простите за это название!

Я не могу поставить себе в упрек, что оно придумано мною, и должен сказать, что мне стоило больших трудов его написать.

Примерно в трех верстах от станции мы увидели, что слева от нас открылось одно из тех соленых озер, какие так часто встречаются между Волгой и Тереком.

Оно было буквально покрыто дикими гусями.

У меня появилась мысль, что нас несколько излишне пугали отсутствием провизии. Сойдя с тарантаса, я попытался подкрасться к ним на расстояние ружейного выстрела, но старый гусь, стоявший на страже, издал тревожный крик, и вся стая улетела.

Пуля, которую я послал ей вслед, пропала даром.

То, что гуси обратились в бегство, когда я находился на таком расстоянии от них, заставило меня задуматься.

Если все гусиные стаи, которые встретятся нам по пути, так же хорошо охраняются своими часовыми, как эта, то ничего не поделаешь, придется изыскивать другие способы добывать себе пропитание.

Когда я снова садился в тарантас, предаваясь этим малоутешительным размышлениям, я вдруг заметил, что на горизонте, на той самой дороге, по какой только что проследовали мы, мелькает желтая шапка калмыка, сидящего верхом на верблюде, который, судя по его аллюру, должен был проделывать свои четыре льё в час.

Сколько бы вы ни видели верблюдов, которые шагают по степи, везя на своей спине калмыка, каждый новый верблюд, появившийся с новым калмыком, привлекает ваш взгляд: так величественно живописны бесконечные горизонты степи, которые прерывает лишь эта группа, состоящая из человека и животного. Я следил за калмыком с тем большим любопытством, что он, по-видимому, старался догнать нас.

По мере того как он приближался – а он приближался быстро, хотя наши упряжки бежали крупной рысью, – я все отчетливее различал что-то на его руке. На расстоянии двухсот шагов я разглядел, что на руке у него сидит сокол, а при виде сокола у меня мелькнуло неясное воспоминание о князе Тюмене.

И действительно, это был один из сокольников князя Тюменя, которого он нам послал, исполняя данное им у г-на Струве обещание, состоявшее всего из нескольких слов – коротких, но исполненных определенности: "Я берусь кормить этих господ".

Сверх того, достойный князь, так благородно отомстивший за сомнения, которые мы питали на его счет, проявил чуткость, послав нам сокольника, немного говорившего по-русски; таким образом, через посредство Калино, мы смогли узнать, какое поручение должен был исполнять этот славный человек, присоединившись к нам.

Впрочем, случай проверить талант сокольника и его птицы не замедлил представиться.

Вскоре мы увидели за версту или две от нас одно из тех соленых озер, каких так много в степи. Как и на первом, которое нам встретилось, оно было сплошь покрыто дикими гусями.

Нам ничего не нужно было говорить.

Калмык направил своего верблюда прямо к озеру.

На этот раз инстинкт пернатых, столь развитый у них, хотя их имя и стало символом глупости, изменил им.

Они не привыкли видеть, чтобы путешественник выходил из экипажа и подкрадывался к ним, прячась подобно галлу, пытавшемуся взобраться на Капитолий, так что я испугал их, и они улетели, стоило мне приблизиться к ним на двести шагов, но они по десять раз в день видели, как калмык верхом на верблюде едет вдоль берегов озера, где они пасутся. Гуси не заметили на руке у этого калмыка ничего необычного, что могло бы их обеспокоить.

Ни один гусь не поднял голову.

Подъехав на пятьдесят шагов к стае, калмык снял с сокола клобучок, и сокол испустил пронзительный крик, увидев дневной свет, а при этом свете такую превосходную и многочисленную добычу.

Гуси же при виде врага, которого они тотчас узнали, взлетели, волоча по земле лапы, ударяя по ней крыльями и пронзительно крича от страха.

Сокол минуту парил над стаей, а потом камнем упал на спину одного из гусей, который какое-то время продолжал в полете нести своего врага на себе, но затем, поскольку тот беспрестанно бил его клювом, в конце концов ослабел и, вместо того чтобы продолжать подниматься вверх, рухнул в степи.

Однако, подавая пример братства, какое среди людей встречается нечасто, другие гуси, вместо того чтобы спасаться бегством, повернули назад и тоже опустились, но не касаясь земли, и принялись с оглушительными криками летать вокруг своего товарища, а вернее, вокруг сокола, нанося ему удары клювами, от которых он, вероятно, погиб бы, если бы наш калмык не поспешил ему на помощь, стуча в висевший у ленчика седла маленький барабан: делал он это то ли для того, чтобы подбодрить свою птицу, возвещая ей о приближении союзника, то ли для того, чтобы испугать гусей, возвещая им о приближении врага.

Мы, со своей стороны, вышли из тарантаса и побежали со всех ног на помощь нашему добытчику, но когда мы добрались до поля боя, то оказалось, что, хотя раненый гусь лежит там на земле, проявляя очевидные признаки мучительной боли, сокол, к нашему великому удивлению, исчез.

И тогда калмык, который, вне всякого сомнения, ждал нас для того, чтобы с присущей ему гордостью сокольника ознакомить нас с умом своего воспитанника, дал нам какое-то время поискать его глазами, а затем, подняв крыло гуся, показал, как сокол притаился под этим щитом, укрывшись от ударов с воздуха и в то же время продолжая сражаться там со своим противником, а вернее, добивать свою жертву.