Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

Варенье из тыквы. – Ломтики тыквы выдерживают в известковой воде в течение трех суток; затем в течение еще шести суток их вымачивают в холодной воде, дважды в день меняя ее; потом их посыпают корицей, варят в меду и раскладывают по банкам.

Варенье из редьки. – Редьку натирают, как хрен, затем трое суток вымачивают в холодной воде, меняя ее дважды в день; на четвертый день редьку бланшируют в горячей воде, отжимают в полотенце, чтобы удалить из нее всю воду до последней капли, посыпают корицей и варят в меду.

Варенье из грецких орехов. – Берут зеленые орехи, очищают с них кожуру до скорлупы, кладут их в известковую воду на трое суток, потом вынимают и на шесть суток оставляют в холодной воде, меняя ее дважды в день; затем вынимают из холодной воды и на сутки кладут в горячую; после этого, добавив корицы, их варят в меду.

Варенье из спаржи. – Чистят спаржу особого сорта, которая по-армянски называется "лачи" и которая не идет в семя, кладут ее в воду и десять минут кипятят; затем ее бросают в холодную воду и оставляют там на двое суток, меняя воду дважды в день; потом все посыпается корицей и варится в меду.

Корица, как видите, – обязательная приправа. Все восточные люди обожают корицу и не могут без нее обойтись, как русские – без укропа, немцы – без хрена, а мы – без горчицы.

Что касается меда, то его употребляют из-за дороговизны сахара, ибо сахар стоит два франка пятьдесят сантимов, а то и три франка за фунт.

Само собой разумеется, что варенье на сахаре, из чего бы его ни варили, выше по качеству, чем варенье на меду.

Что касается шашлыка – я думаю, что слово "шашлык" означает всего-навсего "жареный", – то нет ничего проще и легче, чем его приготовить, особенно в пути и в таких краях, где нет не только кухонной утвари, но и самих кухонь. Это филе или другое баранье мясо, взятое из первого попавшегося места, нарезанное на небольшие куски, маринованное в течение дня, если на это есть время и возможность, в уксусе, нарезанном луке, соли и перце и нанизанное на деревянный вертел, который поворачивают над тлеющими углями, посыпая жареное мясо солью и перцем.

Перед тем как подать к столу, на мясо сыплют щепотку ту ту б а, и получается отличное блюдо.

А теперь, если у читателя есть желание бросить взгляд на три самых важных события в жизни армян – рождение, свадьбу и смерть, то вот что мы увидим.

Рождение. – Когда рождается ребенок – а радость бывает гораздо сильнее, если на свет появляется сын, а не дочь, – в его честь устраивают большой праздник, собирая вокруг постели родильницы родственников и друзей, в особенности женского пола.

На следующий день приходит священник и окропляет ребенка святой водой.

Через месяц или два отец ребенка выходит на улицу, находит юношу, чье лицо ему нравится, и, даже если он с ним незнаком, просит его зайти к нему в дом.

Незнакомец, догадываясь, с какой целью его зовут, никогда не отказывается.

Он берет ребенка на руки и относит его в церковь, сопровождаемый всеми родственниками и друзьями, какие есть в доме.

В церкви ребенка купают в теплой воде, священник мажет ему лоб оливковым маслом, свивает вместе белую и красную нитки, надевает их, как ожерелье, на шейку ребенка и скрепляет их разогретым на свече восковым шариком, на который он накладывает печать, оставляющую оттиск с изображением креста.

Ребенок носит этот шнурок до тех пор, пока тот не порвется от длительного употребления или случайно.

Мать не встает с постели до тех пор, пока ребенок не будет крещен.

После крестин крестный отец приносит ребенка, кладет его в постель к матери, которая начиная с этого дня уже может покинуть кровать.

Все садятся за обеденный стол.

Однако всю использованную на этом обеде посуду, как фаянсовую, так и стеклянную, бьют.

В первый день Нового года, наступившего после рождения ребенка, крестный отец, в соответствии со своими материальными возможностями, посылает матери подарки.

Брак. – Браку всегда предшествует помолвка.

В день, назначенный для помолвки, дом невесты наполняется родными, друзьями и в особенности подругами.

Жених, со своей стороны, в сопровождении родных и друзей является в дом своей нареченной, делает предложение и подносит подарки.

Через неделю, две недели или месяц, в зависимости от желания вступающих в брак, происходит свадьба.

В назначенный день жених приходит снова, с теми же сопровождающими, за невестой, которая ждет его все в том же окружении.

Держа в руках зажженные свечи, все отправляются в церковь.

Дверь ее оказывается заперта.

Платятся деньги, и дверь открывается.

Священник служит молебен; молодожены обмениваются кольцами и на несколько минут склоняются перед крестом, который держит у них над головами их кум; затем священник возлагает на каждого из супругов венец, и свадебный кортеж отправляется в обратный путь, но теперь уже не в дом невесты, а в дом жениха.

Там три дня и три ночи проходят в празднествах и пиршествах, и все это время молодожены, на головы которых возложены венцы, обязаны присутствовать там, не имея права уснуть ни на минуту.

На третий день снова появляется священник, которого сопровождают двое молодых людей, вооруженных саблями; кончиками сабель они снимают венцы с супругов. С этой минуты их оставляют одних и им разрешается спать.

В течение года жена находится в доме мужа, никуда не выходя и не видя никого, кроме его домашних.

В конце года в дом приходят ее старые подруги; в торжественном шествии они провожают ее в церковь на богослужение, а по окончании службы приводят ее домой.

После этого она попадает в разряд замужних и может выходить из дому наравне с прочими женщинами.

Смерть. – Когда в доме умирает важный член семьи – отец, мать, брат или сестра, – созывают всех родственников, и, на третий день после его смерти, они приходят, облаченные в траур.

Траур носят целый год.

Умершему кладут письма к родным и друзьям, которым его препоручают в ином мире, куда они попали раньше, чем он.

В течение трех дней все женщины в доме оплакивают умершего и причитают; но нередко, опасаясь, что причитаний и слез семьи окажется для умершего недостаточно, нанимают плакальщиц, которые добавляют нужное для приличия количество слез к несколько скудным слезам родственников, а вернее, родственниц.

По прошествии трех дней женских причитаний в дом являются, как уже было сказано, все остальные члены семьи и друзья, чтобы отнести покойника в церковь.

В церкви служится заупокойный молебен, а затем покойника провожают на кладбище.

Там, на траве, рядом с могилой, уже расставлены хлеб и фляги с вином для тех, кто хочет есть и пить.

После того как тело погребено, хлеб съеден и вино выпито, все возвращаются в дом умершего, где уже приготовлено второе угощение, состоящее из оливок, красной фасоли, соленой рыбы и сыра.

На протяжении целого года в знак траура в доме соблюдается пост; целый год близкие родственники покойного спят не в своей постели, а на полу, сидят не на стульях и в креслах, а тоже на полу; целый год мужчины не бреют бороду и не расчесывают волосы!

Две недели женщины проводят вместе, проливая слезы; мужчина, который должен обеспечивать семью, вправе ходить по делам, но оставаясь в трауре; впрочем, он чувствует себя спокойно: за него есть кому плакать дома.

Каждую субботу родственники умершего от его имени посылают в церковь обед для бедных.

На сороковой день покупают трех баранов и корову.

Их туши режут на куски и готовят с рисом: это большой обед для бедных.

Отдельно готовят шесть передних бараньих окороков и два коровьих; к этому добавляют две вареные курицы, фунт колотого сахара, конфеты, большую флягу вина и девять хлебов; это обед для священников, которые, помимо всего прочего, имеют также право на три бараньи шкуры и одну коровью, равно как и на одежду и белье умершего.

По прошествии года снова дается такой же большой обед для бедных и делается такой же подарок священникам.

В течение этого года служат сорок служб, каждая стоимостью по франку, за упокой души умершего.

Затем, в годовщину смерти, женщины из других семей приходят снова и провожают родственниц покойного в церковь: для тех это первый за год выход из дома.

По истечении года вспоминать о мертвом уже не считается обязательным.

Покинув армянскую семью, мы отправились в дом татарской семьи.

Проникнуть туда было труднее, хотя то, что нам предстояло там увидеть, было менее красиво.

Каждый татарин имеет у себя в доме гарем, к которому он относится тем более ревниво, что в средних слоях этот гарем ограничен четырьмя законными женами, разрешенными Магометом.

Наш хозяин имел их сполна, но в число этих четырех жен входила негритянка с двумя негритятами.

У остальных жен тоже были дети, и общее число их доходило до восьми – десяти; все они бегали, копошились, скакали на четвереньках, как лягушки, сновали под мебелью, как ящерицы, но при этом были движимы одним общим желанием: оказаться подальше от нас.

Четыре женщины, одетые в свои лучшие платья, выстроились в ряд одна за другой, застыв в глубине строя и, так сказать, пребывая под защитой своего общего супруга, стоявшего перед ними, как капрал перед взводом.

Все это происходило в стенах маленькой комнатки площадью в двенадцать квадратных футов, где всю обстановку составляли огромный диван и большие деревянные сундуки с инкрустацией из перламутра, о которых так часто говорится в "Тысяче и одной ночи" и которые служат для того, чтобы перевозить в них товар, а главное, для того, чтобы прятать там любовников.

За несколько минут мы вполне оценили радости многоженства и утехи гарема, и, поскольку нам уже было более чем достаточно мусульманского блаженства, мы вышли на улицу, чтобы вдохнуть воздуха, менее насыщенного азотом и углекислотой.

Вернувшись в дом г-на Струве, где была устроена наша штаб-квартира, мы нашли там посланца от князя Тюменя; князь передал нам свои приветствия и заверения в том, что мы доставим ему удовольствие, если посетим его через день, 29 октября, и прислал программу праздника, который он намеревался дать в нашу честь.

Кроме того, нам было позволено пригласить на этот праздник столько людей, сколько мы пожелаем.

Так как в Астрахани у нас не было ни одного знакомого, мы попросили г-на Струве распорядиться приглашениями по его усмотрению.

Что же касается следующего дня, то он был у нас полностью занят. Мне была предоставлена честь нанести третий удар по первой свае новой волжской плотины, которую в этот день закладывали; правом нанести два первых удара обладали, естественно, военный и гражданский губернаторы.

До этой торжественной церемонии должна была состояться охота на островах, а после закладки плотины намечалась рыбная ловля на Волге.

Адмирал Машин предоставил в наше распоряжение судно, чтобы мы могли совершить эту прогулку.

Это же судно должно было на следующий день, в семь часов утра, стоять под парами, чтобы отвезти нас к князю Тюменю: большие почести оказать нам в Астрахани было невозможно.

В тот день, когда был принят этот двойной план, нас пригласили на обед к адмиралу.

Обеда этого мы ждали с определенным нетерпением. На этом приеме г-н Струве намеревался обратиться к адмиралу с несколько нескромной просьбой: предоставить нам пароход, который отвез бы нас по Каспийскому морю в Дербент и Баку.

Для начала скажу, что обед был превосходный и нашу просьбу удовлетворили.

Однако у меня сложилось впечатление, что адмиралу это согласие далось с некоторым трудом. Я сказал о своем наблюдении г-ну Струве, но он заверил меня, что мне это показалось.

Это путешествие предполагалось совершить на зверобойном судне русского флота, носившем название "Труп-ман"; оно отправилось к берегам Мазендерана, но его прибытия ждали со дня на день.

На следующий день, в восемь часов утра, мы отчалили от берега, прихватив с собой все наше охотничье снаряжение. Нас уверяли, что на островах мы найдем фазанов.

Нам предстояло проделать около двадцати верст. На это требовалось часа полтора, но, поскольку закладка плотины должна была состояться лишь в полдень, мы сели на корабль и отправились на охоту.

Господа, которым предстояло участвовать в церемонии, должны были торжественно явиться на нее вместе с войсками и духовенством.

Мы добросовестно охотились два с половиной часа, царапая себе руки и лица в тростниках, которые были на два или три фута выше нас, но нам не удалось поднять даже жаворонка.

К месту, где должна была проходить церемония, мы вернулись точно в полдень, имея в качестве всей добычи двух-трех коршунов и пять или шесть ястребов.

При виде этих птиц нам стало ясно, почему мы не встретили фазанов, но заменить их они никак не могли.

На самой высокой точке берега был воздвигнут алтарь. Он находился как раз над тем местом, где должна была пройти линия будущей плотины.

Пушечный выстрел дал сигнал к молебну, который служил, видимо, кто-то из важных русских священников: облачение тех, кто принимал участие в богослужении, было великолепно.

Мы слушали молебен, окруженные двумя кольцами: первое было из солдат, а второе образовывали местные жители.

Это второе кольцо состояло из калмыков, татар и русских.

Калмыки и татары, которые были в большинстве, явились сюда просто из любопытства и не имели никакого отношения к этой религиозной церемонии, ибо татары – магометане, а калмыки – ламаисты.

Только шестую часть зрителей составляли русские, узнаваемые по их тулупам и кумачовым рубашкам.

Впрочем, все три народа резко отличались друг от друга как по одежде, так и по чертам лица.

Русские, как мы уже сказали, носят тулупы, кумачовые рубашки и широкие штаны, заправленные в сапоги; у них длинные волосы, длинные бороды, смирные и терпеливые лица, свежий румянец, белые зубы.

У татар великолепные глаза, бритые головы, загнутые усы, белые зубы; они носят папахи, кафтаны с патронташем на груди и широкие шаровары, закрывающие сапоги.

У калмыков желтый цвет лица, раскосые глаза, редкие волосы и клочковатые бороды, длинные облегающие халаты и широкие шаровары. Обычно они носят желтоватые головные уборы с плоским четырехугольным верхом, как у польских уланских шапок.

От других народов калмыков особенно отличают смиренная манера держаться и кротость лиц.

Русские лишь послушны, калмыки же покорны.

Нередко говорят о сходстве близнецов, например, о сходстве братьев Лионне. Мы упоминаем именно их, потому что они известны всем. Так вот, Анатоль меньше похож на Ипполита, а Ипполит на Анатоля, чем любой калмык похож на любого другого калмыка, который даже не приходится ему родственником.

Вот факт, дающий представление о подобном сходстве.

Во время вторжения союзников во Францию в 1814 году князь Тюмень, двоюродный дед правящего теперь князя, въехал в Париж вслед за императором Александром.

Он пожелал иметь свой портрет, написанный Изабе.

Изабе чрезвычайно ревностно относился к своей работе и обычно просил свои модели позировать ему по многу раз.

На двенадцатом или пятнадцатом сеансе он заметил, что князь Тюмень скучает.

"Вам скучно, князь?" – через переводчика спросил художник.

"Должен признаться, – через того же переводчика ответил князь, – что мне и в самом деле не слишком весело".

"Ну что ж, – сказал Изабе, – пошлите ко мне любого из вашей свиты, кого хотите, и я допишу ваш портрет с него вместо вас. Получится в точности то же самое".

Князь Тюмень велел позировать вместо себя одному из своих калмыков, и портрет получился совершенно похожий.

Богослужение завершилось под гром пушечных выстрелов, артиллерия смолкла и начал играть оркестр.

Под звуки музыки адмирал Машин спустился по склону и кувалдой нанес первый удар по свае; г-н Струве вышел после него и нанес второй удар; я вышел после гражданского губернатора и нанес третий удар.

Каждый удар кувалды сопровождался пушечным выстрелом. В промежутках играла музыка.

Затем присутствующим раздали хлеб, вино и соленую рыбу, и праздник по поводу закладки плотины закончился большой братской трапезой, которую устроили, сидя рядом на траве, русские мужики, калмыки и татары.

Вино пили только русские и калмыки; татары же, будучи магометанами, утоляли жажду водой прямо из Волги: вода эта как питьевая не годится для нас, но вполне подходит потомкам Чингисхана и Тамерлана.

LXVIII. В КАЛМЫКИИ

Разумеется, вы не могли не видеть в витрине магазина Шеве огромную рыбу, длиной чаще всего в пять-шесть, а порой и в семь-восемь футов, обладающую необычайно вкусным мясом, которое похоже на говядину, и именуемую научным образом s t и г i о, а в обиходной речи – осетром.

Помимо этого мяса, которое вполне стоит того, чтобы обратить на него внимание гурманов, из осетра извлекают еще два продукта – икру и вязигу.

Так вот, эта рыба, настолько редкая в наших западных морях, что ее появление в витрине Шеве становится событием, считается такой же обыкновенной в Каспийском море, как сельдь у берегов Голландии.

Вот почему именно огромные рыбные промыслы на Волге снабжают Россию не только соленой рыбой, но также икрой и вязигой, кушаньями, на которые чрезвычайно падки русские, да и все восточные народы – татары, персы, грузины и армяне.

Лов осетров происходит в течение трех различных периодов.

Первый период длится с конца марта до 15 мая, то есть с начала вскрытия льдов до половодья. Это время называют временем икры, поскольку именно тогда ее добывают больше всего. Икра – это яйца осетра, а вяз и га – его спинной мозг. Из осетров, кстати, извлекают, в дополнение ко всему прочему, то клейкое вещество, к которому питают пристрастие в основном посредственные повара, воздвигающие с его помощью те отвратительные желе с клубникой, ромом и киршвассером, какие ваш слуга гордо приносит вам, прозрачные на вид и дрожащие на блюде, в конце ужина.

Второй период лова бывает в июле и августе, другими словами, в то время, когда вода в реке опускается до своего обычного уровня и рыба, оставив икру в местах нереста, возвращается в море.

Третий период – и это было как раз то время, когда мы приехали, – длится с сентября по ноябрь; в этот период Волга поставляет, помимо осетров, еще белугу (acipencer russo) и севрюгу (acipencer stellatus).

Правда, с января по февраль бывает еще и четвертый период лова, но он очень опасен: поскольку у берегов Каспийского моря вода замерзает, рыбаки с промыслов оказываются без работы, и тогда они отваживаются на экспедиции по льду, удаляясь на десять, пятнадцать, а то и двадцать километров от берега.

Рыбаки уезжают по двое на санях, в которые запрягается одна лошадь; они везут с собой от двух с половиной до трех тысяч метров сетей, заводят их под лед и вылавливают ими всякого рода рыбу и даже тюленей.

Но порой случается, что поднявшийся сильный северный ветер ломает льдины и гонит их в открытое море; и тогда несчастные рыбаки, даже если у них есть с собой достаточное количество съестных припасов, неизбежно гибнут, ибо, достигнув тех широт, где Каспийское море не замерзает, то есть уровня Дербента и Баку, они видят, как мало-помалу тает льдина у них под ногами, и оказываются в положении моряков, судно которых тонет в открытом море.

Тем не менее приводят в пример случаи, когда ветер, словно чудом сменив направление, относил к берегу отколовшиеся льдины, уже отплывшие на несколько миль к югу.

Впрочем, рыбаки утверждают, что подобные происшествия случаются лишь с людьми безрассудными или с новичками. Обычно инстинкт лошади предупреждает хозяина о грозящей ему опасности: повернув морду в ту сторону, откуда должен прийти ветер, благородное животное улавливает расширившимися ноздрями изменения в атмосфере и, если ее вовремя запрячь, галопом мчится по направлению к берегу.

Мы приехали к одному из самых значительных рыбных промыслов на Волге: одни только жилища рыбаков составляли целую деревню из сотни домов.

Рыбаки еще с утра были предупреждены, так что они не поднимали рыбу, а ждали нас, чтобы провести эту операцию.

Огромное заграждение из вертикальных бревен, вбитых на расстоянии пятнадцати сантиметров одно от другого, не давало рыбе подняться вверх по Волге, куда ее гонит в это время инстинкт.

Поперек реки, через каждые три метра, были натянуты веревки, державшиеся на кольях; на этих веревках висели железные цепи с очень острыми крючками.

Сначала мне показалось, что на них была наживка, но на самом деле они просто покачивались под водой на разной глубине.

Рыба, двигаясь в реке, накалывается на один из таких крючков и, сделав несколько рывков в попытке продолжить свой путь, останавливается и замирает от боли.

Рыбаки плывут на лодке вдоль всех этих веревок, приподнимая цепи, и, если рыба зацепилась за крючок, чувствуют это по весу; тогда ее подтягивают к поверхности воды, что довольно нетрудно, но там-то и начинается борьба.

Когда имеешь дело с белугой весом в семьсот-восемьсот фунтов, порой требуется пять или шесть лодок и восемь – десять человек, чтобы справиться с таким чудовищем.

Менее чем за полтора часа мы добыли сто двадцать или сто тридцать рыб разного размера.

Когда ловля заканчивается, рыбу свозят на своего рода бойню и приступают к добыче икры, вязиги и жира.

За год лова, в котором участвуют от восьми до девяти тысяч работников и двести пятьдесят ловцов тюленей, а задействовано три тысячи лодок, добывается в среднем:

от сорока трех до сорока пяти тысяч осетров;

от шестисот пятидесяти до шестисот шестидесяти тысяч севрюг;

от двадцати трех до двадцати четырех тысяч белуг.

Из всей этой массы рыбы извлекают примерно – я говорю "примерно", так как понятно, что подобный расчет не может быть точным, – от трехсот семидесяти пяти до трехсот восьмидесяти тысяч килограммов икры; от девятнадцати до двадцати тысяч килограммов вязиги и от двадцати до двадцати одной тысячи килограммов клея.

Нет ничего отвратительнее, чем видеть, как извлекают из несчастных животных икру, спинной мозг и жир; известна невероятная живучесть крупных рыб: те, что достигают в длину девяти-десяти футов, еще бьются, когда у них уже вспорото брюхо и вынута икра, а затем делают последнее судорожное движение, когда из них вытаскивают вязигу, к которой питает такое пристрастие русские и которая идет на изготовление пирогов, рассылаемых во все концы России. Наконец, когда удаление вязиги заканчивается, они затихают, хотя сердце у них продолжает пульсировать еще более получаса после того, как его отделяют от тела.

Каждая такая операция над каждой рыбой продолжается более четверти часа. Поистине, жестокое зрелище!

Для нас приготовили икру, добытую из самого крупного из пойманных осетров, который весил, наверное, от трехсот до четырехсот килограммов; его икра заполнила восемь бочонков весом по десять фунтов каждый.

Половина икры была засолена; остальное предназначалось для употребления в свежем виде.

Свежая икра сохранилась до нашего приезда в Тифлис, и на всем пути мы раздавали ее в качестве подарков.

Засоленную икру мы довезли до Франции, где, в свою очередь, она тоже была роздана, но не вызвала того восторга, с каким встречали подобные подарки в Кизляре, Дербенте и Баку.

У русских есть два увлечения, ради которых даже самый скупой из них всегда готов совершать безумства: икра и цыганки.

Мне следовало поговорить о цыганках, рассказывая о Москве, но, признаться, эти обольстительницы, поглотившие состояние многих сынков из богатых русских семей, оставили в моей памяти настолько слабое впечатление, что, говоря о достопримечательностях Москвы, я о них просто забыл.

В четыре часа дня нам подал сигнал пароход; мы снова поднялись на его борт, обогащенные восьмью бочонками икры, но так и не сумев заставить рыбаков принять взамен нее что-либо от нас: по всей вероятности, они заранее получили приказ на этот счет.

День был утомительный, и потому, несмотря на все настояния г-на Струве, желавшего во что бы то ни стало привезти нас к нему, мы все же вернулись в дом Сапожникова, где нас ждали ужин и постели! Да, это так, ибо поиски, предпринятые полицмейстером, увенчались успехом: у каждого из нас была постель или почти что постель.

Я говорю "почти что", ибо в распоряжении Муане оказались лишь тюфяк, подушка и простыня. К этой простыне ему еще следовало добавить что-нибудь подходящее с его точки зрения, чтобы противостоять холоду в десять – двенадцать градусов.

Вторую простыню сочли излишней, раз можно было завернуться в первую.

Впрочем, простыня Муане была сшита в форме мешка, но верхний и нижний его края были оставлены незаши-тыми, чтобы можно было свободно шевелить там головой и ногами.

Моя постель имела то преимущество перед постелью Муане, что в ней имелось нечто вроде деревянного остова и одеяло, но вторая простыня, как и для Муане, была сочтена ненужной, причем настолько, что каждый вечер я находил ее аккуратно сложенной, как носовой платок, под подушкой.

На следующий день, в восемь часов утра, нас ждал пароход "Верблюд". Едва наша лодка причалила к нему, как от берега отделилась еще одна лодка, доставившая нам четырех дам, которые были отданы под покровительство г-на Струве.

Одна из этих дам была сестра княгини Тюмень, княжна Грушка. Она была одета по-европейски, и на ее лице почти не было заметно следов китайского происхождения. Княжна воспитывалась в одном из пансионов Астрахани, где ее обучали русскому языку, и воспользовалась устраиваемым для нас праздником как возможностью повидаться с сестрой.

Три другие дамы были: г-жа Мария Петриченко, жена одного из гарнизонных офицеров в Баку, г-жа Екатерина Давыдова, жена морского лейтенанта, плававшего на том самом "Трупмане", который должны были предоставить в наше распоряжение, если он когда-нибудь вернется из Мазендерана, и мадемуазель Врубель, дочь храброго русского генерала, весьма известного на Кавказе и умершего всего за несколько месяцев до этого, так что она еще носила по нему траур.

Все три дамы, с которыми мы уже встречались на вечере, данном в нашу честь г-ном Струве, говорили и писали по-французски, как француженки.

Жены офицеров и дочь генерала, они были по-военному пунктуальны.

Что же касается нашей калмыцкой княжны, то ее разбудил в семь часов утра колокол ее пансиона.

Эти дамы, как я уже сказал, были не только прекрасно образованны и воспитанны, но еще и весьма сведущи в нашей литературе; однако, очень хорошо разбираясь в самих произведениях, они мало знали об их авторах. В итоге мне пришлось рассказывать им о Бальзаке, Ламартине, Викторе Гюго, Альфреде де Мюссе, обо всех наших поэтах и романистах.

Просто невероятно, с какой верностью в своих оценках судили о наших замечательных людях, причем, если можно так выразиться, интуитивно, эти молодые женщины, старшей из которых было не более двадцати двух лет!

Разумеется, я не говорю здесь о княжне Грушке, которая, едва владея русским и еще менее французским, не принимала совершенно никакого участия в разговоре.

Поскольку мне уже были знакомы берега Волги – а увидев их однажды, вы вправе считать, что видели их раз десять, – я мог оставаться с моими спутницами в каюте, где они, оказывая мне любезность, меня принимали.

Не знаю, сколько времени длилось плавание, но, когда с верха трапа нам крикнули: "Прибываем!", я был уверен, что мы отъехали не более чем на десять верст от Астрахани.

На самом деле, мы двигались очень медленно, ибо, поднимаясь вверх по реке, течение которой довольно быстро, наш пароход проделал от тридцати пяти до сорока верст за два с половиной часа.

Все поднялись на палубу.

Левый берег Волги был заполнен на протяжении четверти льё разношерстной толпой калмыков обоих полов и всех возрастов. Пристань была украшена флагами, и, когда с берега стал виден наш пароход, артиллерия князя, состоявшая из четырех Фальконетов, дала залп.

Наш пароход ответил выстрелом двух маленьких бортовых пушек.

Князь, которого легко можно было распознать, ждал нас в верхней части пристани. Он был в национальном костюме, то есть в белом сюртуке, наглухо застегнутом на маленькие пуговицы, в шапке, напоминающей головной убор польских улан, широких красных шароварах и сафьяновых сапогах.

Шапка и сапоги были желтые.

Я позаботился заранее осведомиться о правилах здешнего этикета. Поскольку праздник устраивался в мою честь, я должен был подойти прямо к князю, обнять его и потереться носом о его нос, что означало: "Я желаю вам всяческого благополучия!"

В отношении же княгини мне объяснили, что если она протянет мне руку, то разрешается эту руку поцеловать; однако меня предупредили, что такую честь она оказывает чрезвычайно редко. Поскольку у меня не было никакого права притязать на подобную милость, я заранее поставил на ней крест.

Судно остановилось в пяти-шести метрах от причала, и я спустился на берег, сопровождаемый залпами двух артиллерий. Предупрежденный о том, что мне надлежит делать, я уже не обращал внимания ни на г-на Струве, ни на дам, а торжественно поднимался по ступеням пристани, в то время как князь не менее торжественно спускался мне навстречу. Мы встретились на пол пути; он заключил меня в объятия, я обнял его и потерся носом о его нос, словно всю жизнь был калмыком.

Я чрезвычайно горжусь своей ловкостью, и не без основания: дело в том, что нос у калмыков, как известно, вовсе не является выступающей наружу частью их лица, и было не так уж просто дотянуться до него между двумя костистыми выпуклостями, которые охраняют его, подобно двум передовым оборонительным сооружениям.

Князь посторонился, чтобы дать мне пройти, потом поприветствовал г-на Струве, но без всякого соприкосновения носами, а простым рукопожатием, после чего обнял свою свояченицу, проявив при этом весьма посредственное внимание к сопровождающим ее дамам.

Как и всюду на Востоке, женщины у калмыков явно занимают далеко не главное место в общественной иерархии.

Князь Тюмень был мужчина лет тридцати – тридцати двух, несколько толстоватый, хотя и высокий, с очень короткими ступнями и очень маленькими руками. Так как калмыки проводят всю жизнь верхом, ступни у них плохо развиваются и, все время опираясь на стремена, приобретают в ширину почти тот же размер, что и в длину.

Хотя калмыцкий тип был в нем ярко выражен, внешность князя Тюменя даже на европейский взгляд была приятна; он явно имел могучее сложение, волосы на голове у него были черные и гладкие, борода тоже была черная, но очень редкая.

Когда все сошли с судна, он двинулся впереди меня, не снимая шляпы с головы. На Востоке, как известно, не обнажить голову перед гостем означает выразить ему свое почтение.

От берега до дворца князя было шагов двести. Двенадцать офицеров в калмыцком наряде, с кинжалами, патронташами и саблями, украшенными серебром, стояли по обе стороны настежь открытых ворот.