Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)

Княгиня взяла перо и с такой легкостью, как будто писала под диктовку, в самом деле перевела мне одно из самых замечательных стихотворений Лермонтова. Это стихотворение, носящее название "Дары Терека", насквозь проникнуто местным колоритом. Мы уже говорили, что каждый народ имеет свою национальную реку; Терек – это река черкесов и линейных казаков (линейными называют всех тех казаков, какие живут на границе с Кавказом).

ДАРЫ ТЕРЕКА

Терек воет, дик и злобен,

Меж утесистых громад,

Буре плач его подобен,

Слезы брызгами летят.

Но, по степи разбегаясь,

Он лукавый принял вид И, приветливо ласкаясь,

Морю Каспию^[13] журчит:

"Расступись, о старец-море,

Дай приют моей волне!

Погулял я на просторе,

Отдохнуть пора бы мне.

Я родился у Казбека,

Вскормлен грудью облаков,

С чуждой властью человека Вечно спорить был готов.

Я, сынам твоим в забаву,

Разорил родной Дарьял И валунов им, на славу,

Стадо целое пригнал".

Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий стихнул, будто спит,

И опять, ласкаясь, Терек Старцу на ухо журчит:

"Я привез тебе гостинец!

То гостинец не простой:

С поля битвы кабардинец, Кабардинец удалой.

Он в кольчуге драгоценной,

В налокотниках стальных:

Из Корана стих священный Писан золотом на них.

Он угрюмо сдвинул брови,

И усов его края Обагрила знойной крови Благородная струя;

Взор открытый, безответный, Полон старою враждой;

По затылку чуб заветный Вьется черною космой".

Но, склонясь на мягкий берег, Каспий дремлет и молчит;

И, волнуясь, буйный Терек Старцу снова говорит:

"Слушай, дядя: дар бесценный! Что другие все дары?

Но его от всей вселенной Я таил до сей поры.

Я примчу к тебе с волнами Труп казачки молодой,

С темно-бледными плечами,

С светло-русою косой.

Грустен лик ее туманный,

Взор так тихо, сладко спит,

А на грудь из малой раны Струйка алая бежит.

По красотке-молодице Не тоскует над рекой Лишь один во всей станице Казачина гребенской.

Оседлал он вороного И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого Сложит голову свою".

Замолчал поток сердитый.

И над ним, как снег бела, Голова с косой размытой, Колыхался, всплыла.

И старик во блеске власти Встал, могучий, как гроза,

И оделись влагой страсти Темно-синие глаза.

Он взыграл, веселья полный, —

И в объятия свои Набегающие волны Принял с ропотом любви.

Стихотворение это – явно нечто странное и незнакомое для нас; в нем есть привкус дикой первозданное™, с трудом проникающий в наши города; оно вызвало изумление в России и имело там огромный успех.

Работа заняла у меня часть ночи. По мере того как княгиня делала подстрочный перевод на французский язык, я облекал его в стихотворную форму.

На следующее утро княгиня должна была расстаться с нами.

Суда не ходят по Волге в ночное время, за исключением весеннего времени, когда тают снега: у Волги недостаточно глубокое дно и капитаны всегда боятся сесть на мель.

Эту ночь мы провели в Плёсе.

Утром судно остановилось между Плёсом и Решмой. Нам пришло время прощаться. Княгиня высаживалась у одного из своих приволжских имений, где она намеревалась провести несколько дней.

Я первый сошел в лодку, чтобы помочь княгине спуститься, и, хотя трап был довольно крут, она благополучно села в лодку.

Но с ее старой дамой-компаньонкой все случилось иначе: она поскользнулась и упала в реку.

Тотчас же, проявив чисто мужскую силу, княгиня схватила ее за руку и не дала ей погрузиться в воду, тогда как я в это время крепко удерживал в лодке княгиню.

Общими усилиями нам удалось вытащить бедную женщину из реки, но промокла она до костей.

А ведь вода, в которой она промокла, была уже ледяная!

Согреть бедняжку можно было только на берегу, так что из-за этого происшествия наше прощание оказалось весьма кратким.

Пароход продолжил свой путь, а лодка, гребцы которой изо всех сил работали веслами, вскоре достигла берега Волги; было видно, как княгиня вышла на него и в последний раз в знак дружбы помахала нам платком.

Еще одна чарующая реальность растаяла, оставив во мне лишь ту дымку, какая зовется воспоминанием.

LXI. НИЖНИЙ НОВГОРОД

Мы остановились на четверть часа в Решме, чтобы принять на борт еще около тридцати пассажиров: до этого в Костроме их уже взяли человек двадцать или двадцать пять. Чувствовалось, что мы приближаемся к Нижнему Новгороду и вот-вот затеряемся среди огромного скопления народа, а между тем нам предстояло прибыть туда только на следующий день.

Муане воспользовался этой остановкой, чтобы сделать несколько зарисовок волжских пейзажей, похожих один на другой и различавшихся лишь расположением изб на берегу.

С наступлением ночи мы, как обычно, остановились и бросили якорь посредине реки, напротив Балахны, города, где строится большинство русских грузовых судов. Утром наш корабль был буквально запружен пассажирами, направлявшимися на ярмарку. Капитан стал проявлять заметное беспокойство, поскольку из-за этого нового груза корабль осел еще на целый фут, и уже перед Балахной ощущалось, что киль скребет дно реки.

Около десяти часов до нас стал доноситься страшный шум, похожий на гром, грохочущий в небе, или, скорее, на гул, предшествующий землетрясению.

Это был рокот двухсот тысяч голосов.

Затем, на одном из поворотов Волги, мы вдруг увидели, как река скрывается под лесом разукрашенных флагами мачт. Это были суда, на которых, спускаясь или поднимаясь по течению реки, на ярмарку привозят товары.

С огромным трудом проложив себе путь среди этих судов, мы причалили к Сибирской пристани.

Есть только один способ составить себе представление о столпотворении, царившем на берегах реки: вспомнить, во что превращается улица Риволи вечером после фейерверка, когда добропорядочные парижские горожане, заполнявшие перед этим площадь Согласия, возвращаются к своим очагам, порицая скупость столичных городских властей, устраивающих фейерверки, которые не длятся всю ночь.

На берегу реки стояли тысячи дрожек и телег – на выбор желающих.

Мы наняли дрожки, которые, несмотря на притворные или подлинные усилия кучера, смогли двигаться только шагом; так мы проехали мимо находящегося возле ипподрома театра, где в это время играли два знаменитых московских актера, Самарин и Живокини, и, оставив ипподром справа, встали в очередь перед мостом, как это бывает перед входом в театр. В конце концов нам удалось занять место в ряду и въехать на плашкоутный мост, который каждый год наводят, а потом убирают.

Через четверть часа мы доехали до набережной Нижнего Базара и, окруженные все такой же толпой, углубились в ту часть моста, которая одной стороной прилегает к острову, образованному двумя рукавами Оки, а другой – к ярмарке.

Там мы очутились среди нагромождения лавок, построенных на сваях.

В лавках были преимущественно национальные товары, предназначенные для простого народа: сапоги, рукавицы, шапки, тулупы и тому подобное.

Наконец мы достигли твердой земли и оказались у подножия склона, по которому поднималась вверх дорога, ведущая в город.

Эта дорога, именуемая Георгиевским съездом, представляет собой великолепное шоссе длиной около версты. Она обошлась более чем в миллион рублей и была подарена Нижнему Новгороду императором Николаем.

Примерно на трети подъема мы увидели по правую руку от себя Строгановскую церковь, построенную купцами Строгановыми, которых не следует путать с аристократами Строгановыми. Наконец мы доехали до Фонтанной площади и оказались перед великолепной улицей длиной почти с версту, начинавшейся за церковью и тянувшейся вдаль насколько хватало глаз.

У меня, как я уже говорил, были письма к г-ну Грассу и г-ну Николаю Брылкину, управляющему "Меркурия"; по моему распоряжению нас подвезли к "Меркурию".

Я не преувеличу, если скажу, что в конторе "Меркурия" находилось, по крайней мере, человек триста; мы пробились сквозь толпу и подошли к г-ну Брылкину.

Мне не понадобилось себя называть: он узнал меня, хотя никогда раньше меня не видел, и произошло это прежде, чем я открыл рот.

– Вы приехали несколько поздновато, – сказал он, – но все же мы постараемся кое-что показать вам. Я провожу вас к Грассу: он приготовил вам квартиру. Затем вы оставите свою визитную карточку у губернатора, который предупрежден о вашем приезде, ожидает вас и приготовил вам сюрприз.

– Мне?

– Да, вам, причем сюрприз, которого вы никак не ждете, уверяю вас.

– А нельзя ли узнать, что это за сюрприз?

– Нет, нельзя.

– А как зовут вашего губернатора?

– Александр Муравьев.

– Он из тех Муравьевых, которых вешают, или из тех, которые вешают? – со смехом спросил я.

– Он из тех, которых вешают.

– Но он был в Сибири, насколько я знаю?

– Да, но вам же известно, что император даровал всеобщую амнистию, и, поскольку Александр Муравьев был выслан в Сибирь без веских на то оснований, император счел себя в долгу перед ним и в качестве возмещения назначил его губернатором Нижнего Новгорода.

– Но ведь этот Александр Муравьев был причастен к заговору тысяча восемьсот двадцать пятого года?

– Да, и об этом заговоре вы сочинили роман. В доме у губернатора вы найдете с кем об этом поговорить.

Господин Брылкин сделал необходимые распоряжения, чтобы в его отсутствие все шло так же, как и при нем, и вышел проводить нас к своему другу. Но, поскольку он вышел с нами через другую дверь, противоположную той, в какую мы вошли, перед глазами у меня оказалось такое зрелище, что я вскрикнул от удивления.

Я стоял на невероятной высоте над местом слияния Волги и ее притока Оки, и перед глазами у меня было все поле ярмарки, то есть примерно два квадратных льё земли, покрытой лавками, среди которых сновали люди всех наций: русские, татары, персы, китайцы, калмыки и Бог знает кто еще.

Ярмарка, вид на которую открывался с высоты террасы "Меркурия", состояла из четырех городков.

Первый находился на острове между двумя рукавами Оки.

Второй – между озером Баранцево и первым каналом Мещерского озера.

Третий – между двумя каналами, которые образуют это озеро.

И наконец, четвертый городок, простиравшийся за вторым каналом, между ним и лесом.

Городок этот целиком населен женщинами. Попросту говоря, это городок проституток; в нем от семи до восьми тысяч обитательниц, которые, питая самые человеколюбивые намерения, приезжают сюда со всех концов Европейской и даже Азиатской России на те полтора месяца, что длится ярмарка.

Нужно увидеть в трехстах футах под собою эти четыре городка, а в этих четырех городках двести тысяч человек, снующих между Волгой и Окой, на пространстве с двумя озерами, шестью мостами и восьмью пристанями, чтобы составить себе представление о том, что такое пятая стихия, которую называют толпой.

– У вас будет целая неделя, чтобы все это увидеть, сударь, – произнес г-н Брылкин, потянув меня за руку, – тогда как я…

– … тогда как вы, – прервал его я, – оставили все ваши дела, чтобы показать мне это зрелище. Идемте же к господину Грассу.

Мы направились к г-ну Грассу, где нас уже ждали и где для нас было приготовлено жилище.

Господин Грасс, менее обремененный делами, чем г-н Брылкин, взялся быть нашим провожатым и поводить нас по ярмарке.

Господин Брылкин ушел, еще раз посоветовав мне оставить визитную карточку у генерала Муравьева, который, ввиду того, что сейчас проходила ярмарка, жил в своем дворце на берегу Оки.

Господин Грасс был в нашем полном распоряжении; задержавшись лишь на то время, какое понадобилось, чтобы устранить беспорядок, в котором после трех дней, проведенных нами в плавании по Волге, оказался наш туалет, мы спустились по тому самому откосу, по которому поднялись за четверть часа до этого.

Проходя мимо Строгановской церкви, г-н Грасс обратил наше внимание на то, как предусмотрительно были учтены при ее постройке местные условия. Церковь состоит из двух церквей: зимней и летней; зимняя, нижняя, отапливается с помощью четырех огромных печей, а летняя, в три раза выше зимней, завершается огромным куполом, и ее во всю высоту украшает великолепный иконостас.

Я уже говорил, каким образом попадают на передовую часть ярмарки, то есть на остров, расположенный на Оке и связанный с нижней частью города плашкоутным мостом длиной в полверсты. Поскольку каждый год во время таяния снегов Волга выходит из берегов и затопляет ярмарку, решено было поднять там уровень земли на семь-восемь метров, и это была непростая работа; ее удалось выполнить, окопав с трех сторон то место, уровень которого хотели поднять, каналом, соединяющимся с Волгой через Мещерское озеро.

Грунта, вынутого из этого огромного углубления, оказалось достаточно, чтобы поднять уровень земли.

Затем сделали свайное основание, и на нем возвели две с половиной тысячи лавок, которые отдают внаем за четыреста тысяч рублей, то есть за миллион шестьсот тысяч франков.

К этим лавкам, покрытым листовым железом и украшенным обширной галереей, которая покоится на восьми тысячах чугунных колонн, добираются по судоходному каналу.

Над всеми этими бесконечными постройками высится церковь святого Макария, покровителя ярмарки; справа от нее стоит армянская церковь, а слева – мусульманская мечеть.

Перед церковью святого Макария – два ряда лавок, вытянувшихся в поперечном направлении и предназначенных для китайцев, которые покрывают их фантастическими украшениями, какие другим народам не могут даже пригрезиться, а этот народ воплощает в реальность. Это флажки, знамена, стяги, украшенные змеями, драконами, зелеными, красными, синими и желтыми птицами, развевающиеся на ветру над крышами причудливой формы, которые устроены в виде кровли пагод и в свою очередь раскрашены теми красками, какие казались бы кричащими повсюду, но приобретают гармоничность под руками и кисточками китайцев.

Здесь продают преимущественно чай; ко времени нашего приезда уже было продано тридцать две тысячи ящиков.

Читатель составит себе представление о разнообразии товаров на этой ярмарке, если мы скажем, что здесь продается на три миллиона драгоценных камней и на четыреста тысяч франков – орехов.

Циновок продают на пятнадцать тысяч франков, икры – на два миллиона, шелков – на восемь миллионов.

Стоимость одних только русских товаров доходит ^о девяноста миллионов (мы берем, само собой разумеется, среднюю величину).

Товаров из остальной части Европы – на восемнадцать миллионов.

Наконец, азиатских товаров из Китая, от бухарцев, киргизов, армян и персов – на семнадцать миллионов.

Понятно, что у нас не было возможности осмотреть всю подобную выставку. Так что мы ограничились общим обзором, заметив, тем не менее, что все сделки здесь совершаются под честное слово, без всяких письменных договоров, без единого листа гербовой бумаги.

В прежние времена торжище находилось в Казани, но в 1524 году великий князь Василий Иванович, чтобы перенести эту огромную торговлю в Россию, запретил своим купцам приезжать в город, который еще не был завоеван, и определил им для их меновой торговли Макарьев.

Наконец, в 1817 году, чтобы еще больше приблизить торговлю к центру, а главное, сделать ее более доступной для русских купцов, ярмарка была переведена из Макарьева в Нижний Новгород; однако она остается под покровительством святого Макария (этот святой не имеет в России той плохой репутации, какая у него есть во Франции), и потому на все то время, пока длится Нижегородская ярмарка, Макарьев одалживает ей раку с мощами своего святого.

Франция представлена в Нижнем модными товарами и ювелирными изделиями, а также сукном из Седана и Эльбёфа.

Должен сказать, что ни эти ювелирные изделия, ни эти модные товары не призваны создать у азиатских народов высокое мнение о нашем вкусе.

Не стоит и говорить, что мы с пренебрежением прошли мимо рядов, где торговали железом, чугуном, веревками, кожами, валенками и меховыми шапками, и направились к китайским, татарским и персидским базарам. Объяснялось это, несомненно, тем, что сами торговцы были для нас не менее интересны, чем их товары.

Там были выставлены индийские шали, китайские ткани, турецкие материи, смирнские ковры, кавказские шелка, украшенные бирюзой кушаки, сабли, кинжалы, пистолеты с насечкой, курительные трубки любых видов, любых форм и на любую цену – от двадцати копеек до тысячи рублей; персидские седла, уздечки и попоны из Эрзерума, Нухи и Тегерана, из тех краев, в которых мы собираемся побывать и которые мы знаем пока еще только по "Тысяче и одной ночи", а потому с величайшим трудом верим, что они существуют не только в сказках.

Подобная толкотня и такой шум ошеломляют настолько, что весь первый день вы еще не приходите в себя; все эти люди, которые снуют по своим делам, сталкиваясь с татарскими разносчиками, с неутомимой настойчивостью предлагающими разное тряпье, старое платье и всякого рода безделушки, кажутся сбежавшими из сумасшедшего дома, и складывается впечатление, что среди них лишь турецкие торговцы, благодаря своей неподвижности, важности и молчаливости, заявляют о присутствии у них здравого ума.

Около пяти часов вечера г-н Грасс заметил, что пора вернуться домой, где нас к шести часам ждут к обеду.

Нам надо было пройти всего лишь около версты, но оставшегося у нас часа могло и не хватить, учитывая количество людей, которых мы должны были растолкать, прокладывая себе дорогу в толпе.

Когда мы проходили мимо дворца губернатора, я не мог оставить там свою визитную карточку, ибо, уезжая из Франции, забыл запастись этими своеобразными метательными снарядами и потому теперь был вынужден просто написать свое имя на листе бумаги, который слуга торжественно обещал передать генералу.

Достойный служитель сдержал свое слово, и не успели мы отобедать, как явился вестовой, пригласивший нас прийти в дом к губернатору на чай сегодня и на обед – завтра.

Невозможно было действовать с большей предупредительностью, чтобы устроить мне сюрприз, обещанный г-ном Брылкиным и г-ном Грассом.

Мы поинтересовались, в каком часу пьют чай Нижнем, и нам ответили, что это происходит от десяти до одиннадцати вечера.

Возражать не приходилось и следовало вытащить из чемоданов фрак, черные брюки, белый жилет, белый галстук и лаковые туфли – все то, что не видело дневного света после Санкт-Петербурга.

В ожидании часа чаепития мы отправились на верхнюю площадку откоса, высящегося над Волгой и, следовательно, над всей ярмаркой.

Мне было любопытно посмотреть, как освещается вся эта огромная сцена, где триста тысяч людей играют под открытым небом одну из тех комедий, в которых, как в античных пьесах, развязку устраивает бог Меркурий.

Вспыхнувшие огни казались волшебной иллюминацией, которая возникла сама по себе.

Менее чем за пять минут повсюду загорелись светильники, факелы и фонари.

Живописнее всего выглядели баржи, которые плыли по каналам, сходились и расходились, соединяя свои огни в какие-то фантастические вензеля, казалось, сплетаемые и расплетаемые духами воздуха.

Точно в десять часов мы подошли ко дворцу губернатора. Я узнал слугу, сунул ему в руку три рубля и вошел в дом.

Генерал Александр Муравьев был пока еще в семейном кругу вместе с мадемуазель Голынской, своей племянницей, княжнами Шаховскими и несколькими близкими друзьями дома, среди которых был г-н Карамзин, сын историка.

Едва я занял место в этом кружке, невольно думая о сюрпризе, который, судя по тому приему, какой мне оказал генерал, мог быть лишь приятным, дверь открылась и слуга объявил:

– Граф и графиня Анненковы.

Эти два имени заставили меня вздрогнуть и вызвали во мне неясные воспоминания.

Я встал.

Генерал взял меня за руку и подвел к вновь прибывшим:

– Господин Александр Дюма, – обращаясь к ним, произнес он. А затем, обратившись ко мне, промолвил: – Граф и графиня Анненковы, герой и героиня вашего "Учителя фехтования".

Я вскрикнул от удивления и очутился в объятиях мужа и жены.

Это были тот Алексей и та Полина, о приключениях которых мне рассказал Гризье, и это об их приключениях я написал роман.

В 1825 году Анненков принял участие в республиканском заговоре, приведшем на эшафот Павла Пестеля, Сергея Муравьева, Бестужева-Рюмина, поляка Каховского и поэта Рылеева, но, поскольку его сочли менее виновным, чем других, он был приговорен всего лишь к вечной ссылке в Сибирь.

И тогда молодая девушка, которую он любил, Полина Ксавье, хотя она и не была женой осужденного, получила от императора разрешение присоединиться к Анненкову в Петровских рудниках и совершила этот самоотверженный поступок, пройдя через множество опасностей.

Эта история дала мне сюжет для романа, строго запрещенного в России, что лишь способствовало еще большей его популярности.

Княгиня Трубецкая, подруга императрицы, жены Николая I, рассказывала мне, как однажды царица пригласила ее в отдаленный будуар своих покоев, чтобы вместе с ней почитать мой роман.

И вот в разгар этого чтения дверь открылась и вошел император Николай. Госпожа Трубецкая, выполнявшая роль чтицы, быстро спрятала книгу под диванной подушкой. Император приблизился и, стоя перед своей августейшей половиной, дрожавшей еще больше, чем обычно^[14], произнес:

– Вы читаете, сударыня.

– Да, ваше величество.

– Сказать вам, какую книгу вы читаете?

Императрица молчала.

– Вы читаете роман господина Дюма "Учитель фехтования".

– Как вам это стало известно, ваше величество?

– Право, нетрудно было догадаться: это последний роман, который я запретил.

Именно благодаря этому запрещению, как я уже сказал, роман "Учитель фехтования" стал чрезвычайно популярным в России.

Популярным настолько, что какой-то торговец тканями продавал на ярмарке платки с изображением одной из сцен этого романа – той, где волки нападают на телегу, в которой ехала Полина.

Не стоит и говорить, что мой герой и моя героиня не отпускали меня от себя весь вечер, а вернее сказать, это я их не отпускал.

Теперь Анненков рассказывал мне о своих приключениях.

После того, как он целый год находился в заключении в крепости, его вывезли оттуда на телеге, с кандалами на ногах и на руках, и препроводили в Иркутск. Их выехало четверо, но на место прибыл один лишь Анненков: другие остались в пути – умерли или тяжело заболели.

Прибыв в Нерчинск, он нашел там своих друзей: одни работали на серебряных рудниках, другие были заперты в Читинском остроге.

Такое лишение свободы имело целью помешать ссыльным вступать в сношения с населением.

И в самом деле, население Сибири с каждым годом увеличивается. Среднее число ссыльных составляет около десяти тысяч.

Когда Анненков приехал в Сибирь, там насчитывалось двести тысяч поселенцев.

Среди этих поселенцев много и тех, что приехали сюда добровольно: правда о Южной Сибири теперь известна, и всеми признано, что это край великолепный, неслыханно богатый и, благодаря ссыльным, которых туда отправляют и которые, вообще говоря, являются цветом интеллигенции, на двести лет опередивший в своем развитии другие области России.

Полина Ксавье, ставшая позднее графиней Анненковой, присоединилась к своему возлюбленному в Петровских рудниках.

Там находился и Бестужев, осужденный за участие в том же заговоре и впоследствии получивший известность как романист под именем Марлинский.

Под этим именем он опубликовал романы "Аммалат-Бек", "Мулла-Нур", "Фрегат "Надежда"" и три или четыре других произведения, имевших успех в России.

Графиня Анненкова показала мне браслет, который Бестужев навсегда скрепил у нее на руке, чтобы она не расставалась с ним даже после смерти.

Браслет и подвешенный к нему крест были выкованы из кольца железной цепи, которую носил Анненков.

Супруги прожили в Сибири с 1826 по 1853 год, то есть двадцать семь лет, и были уверены, что им предстоит там умереть, как вдруг пришло известие об их помиловании.

Они уверяли меня, что восприняли это известие без всякой радости, поскольку привыкли к краю, ставшему для них второй родиной, и превратились в настоящих сибиряков.

Что же касается Бестужева, то он покинул их задолго до этого, добившись разрешения вернуться в армию рядовым солдатом и отправиться воевать на Кавказ.

LXII. КАЗАНЬ

Мы провели в Нижнем три дня. За эти три дня нам довелось провести у генерала Александра Муравьева два вечера и один раз у него отобедать.

Возвратившись из Сибири вместе с другими узниками, он с немалым удивлением обнаружил в Перми указ о своем назначении губернатором Нижнего.

Поскольку Анненков и его жена, на имения которых был наложен секвестр, еще не знали, какая судьба ожидает их в России, генерал предложил Анненкову должность своего секретаря, на которую тот согласился и которую он до сих пор сохранял за собой, хотя новый император уже вернул ему тысячу двести крестьян из его прежнего достояния.

Генерал Муравьев – человек твердый и справедливый, и долгая ссылка способствовала тому, что в нем выработалось обостренное чувство законности.

Как раз незадолго до нашего приезда в Нижний он явил пример подобной твердости, настолько редко встречающейся в России у высших государственных чиновников, что она здесь почти неизвестна.

Через некоторое время после восшествия на престол нового императора и всего через два или три месяца после вступления генерала Муравьева в его новую должность губернатора нижегородский помещик Р*** объявил своим крестьянам, что он, испытывая потребность в денежной наличности, вынужден их продать. Господин Р*** не был безупречным хозяином, однако его крестьяне понимали, что они могут попасть и в худшие руки, и потому, сложившись, предоставили ему крупную сумму, но с условием, что он не станет их продавать.

Господин Р*** взял деньги и неделю спустя продал землю вместе с крестьянами г-ну П***.

Господин П***, имея при себе купчую, приехал, чтобы вступить во владение своим новым поместьем.

Каково же было его удивление, когда крестьяне отказались признать его своим хозяином, заявив, что они заплатили выкуп г-ну Р***.

Центральное правительство, получив жалобы одновременно и от г-на П***, и от крестьян, послало разобраться на месте молодого адъютанта императора, и тот, поддавшись неизвестно чьему внушению, приказал нижегородскому губернатору и городской управе ссылать в Сибирь тех крестьян, которые будут настаивать на признании сделки, заключенной между г-ном Р*** и г-ном П***, недействительной.

Однако генерал Муравьев наотрез отказался исполнять это распоряжение и обратился к министру внутренних дел.

Когда мы были в Нижнем, вопрос еще не рассматривался, и у многих были сильные опасения, что решен он будет не по закону.

Покинуть Нижний Новгород несколько раньше, чем, возможно, мы намеревались это сделать, нас подтолкнуло то, что наш достойный хозяин, г-н Грасс, и сам уезжал в Казань, куда его призывало какое-то неотложное дело. Поэтому мы простились с нашим почтенным губернатором, с нашими дорогими друзьями графом и графиней Анненковыми и, погрузившись на судно под названием "Лоцман", отправились в Казань.

Нашему кораблю следовало быть достойным своего имени, чтобы проложить себе дорогу среди тысяч других судов, заполнявших Волгу по ту и другую сторону от Нижнего. В конце концов ему удалось это сделать, причем без больших повреждений, и мы оказались на судоходном пути.

Ближе к вечеру показалась деревня Лысково, где мы и бросили якорь.

Деревня была владением некоего грузинского князя, которого в конце прошлого века русские лишили престола и которому император Павел назначил пенсион в пятьдесят тысяч рублей, что составляло, впрочем, лишь около четверти тех доходов, какие ему приносили его прежние владения.

Князь этот, известный лишь под именем князя Гр у – зинского, имел как в самой деревне, так и на десять льё вокруг славу чудака, которая его пережила.

Я написал книгу рассказов о его причудах и опубликовал ее под заглавием "Яков Безухий". Не мне судить о достоинствах этой книги, но у нее есть, по крайней мере, одно положительное качество: она дает совершенно точное представление о старых русских нравах.

На следующий день, на рассвете, мы снова тронулись в путь; теперь я уже не был английским послом, но зато числился гостем г-на Грасса, что в глазах капитана судна значило ничуть не меньше. В итоге все, от капитана до последнего юнги, были чрезвычайно предупредительны с нами.

Начиная с деревни Лысково нам стало попадаться на глаза какое-то совершенно новое население. Оно состояло из своего рода цыган, говоривших на особом языке, который не был ни русским, ни татарским, ни калмыцким. Единственный промысел этих несчастных – тянуть на бечеве товарные суда, следующие вниз и вверх по Волге, то есть заниматься тем, что у нас делают тягловые лошади; их число в одной артели определяется водоизмещением буксируемого ими судна: как-то раз я насчитал до сорока человек за исполнением этой тяжелейшей работы.

За двенадцать часов труда они получают двенадцать копеек, то есть примерно десять су.

Их называют чувашами, и, как уверял нас капитан "Лоцмана", у них есть столица, именуемая Чебоксарами. Я полагаю, что они принадлежат к финским народам; почти все они христиане.

Одежда их состоит из одной лишь грубой холщовой рубахи серого цвета, вышитой красным, и штанов, доходящих до колен.

Я всегда видел их босыми и с непокрытой головой.

В разгар смут, сотрясавших в XVI веке Россию, этот небольшой народ вдруг явился неизвестно откуда, обосновался между Нижним и Казанью и, не причиняя никому вреда, живет здесь и сейчас, совершенно не смешиваясь с другими народностями, сохраняя свой язык, соблюдая свои старинные обычаи и не занимаясь никаким другим ремеслом, кроме бурлацкого.

В полдень мы оставили слева по борту город Макарьев, служивший в прежние времена местом проведения ярмарки, а затем уступивший эту привилегию Нижнему. Маленький городок, возвращенный указом императора Александра к своей изначальной захолустности, совершенно не виден с Волги. Единственное сооружение, привлекающее к нему внимание путешественника, – это знаменитый монастырь святого Макария, икона которого каждый год прибывает в Нижний, чтобы покровительствовать ярмарке.

В Казани я купил прелестные жестяные ларцы, которые сделаны в Макарьеве и выглядят так, как если бы они были из чистейшего серебра.

Именно в Макарьеве были поселены французы, которых удалил из Москвы Ростопчин, когда к ней приближался Наполеон; бывший управляющий Французского театра в Москве, г-н Арман Домерг, опубликовал в 1835 году в Париже любопытное описание этой поездки и тех притеснений, какие пришлось сносить нашим несчастным соотечественникам, находившимся в окружении фанатично настроенного населения.

Около шести часов вечера, в первых тенях сумерек, мы заметили на холме в шести-семи верстах от реки минареты древнего татарского города, переделанные в колокольни. Уже совсем стемнело, когда мы бросили якорь и высадились на крутом глинистом берегу, изрезанном дождевыми промоинами.