Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

Борис призвал трех гадателей и стал допытываться у них, что ожидает его в будущем.

"Ты будешь царствовать", – сказали они ему.

"О!" – вне себя от радости воскликнул Борис.

"Но ты будешь царствовать всего семь лет", – добавили гадатели.

"Что за беда! Хоть и семь дней, лишь бы царствовать", – сказал Борис.

Вот эти исторические воспоминания и влекли меня в Углич: я хотел увидеть дворец юного царевича, сохранившийся в том виде, каким он был в пору его гибели. Я хотел увидеть сбереженные реликвии, оставшиеся от этого предпоследнего потомка Рюриковичей.

Дворец царевича стоит между двумя церквами; в той, чья колокольня накренилась, находился колокол, послуживший набатом.

Пока мы поднимались по склону холма, на котором расположен Углич, стемнело; накрапывал мелкий дождь, сопровождаемый холодным северным ветром. Со мной пошли все офицеры, полюбопытствовавшие взглянуть на Углич, который большая часть из них никогда не видела.

Музыканты остались на борту парохода.

Все было заперто.

Мы послали за ключами; к великому моему удивлению, явились два или три священника и все ризничие.

Мой эскорт произвел должное впечатление; священнослужителям было сказано – уж не знаю, какой весельчак позволил себе эту шутку, – что я английский посол, а офицеры, которые меня сопровождают, делают это по приказу императора Александра.

Можно не спрашивать, какой мне был после такого сообщения оказан прием.

Мы начали с осмотра дома юного Дмитрия. Дом этот превратили в часовню, в которой сохранились кое-какие предметы обстановки, служившие царевичу, и носилки, на которых его тело перенесли в Москву.

Из дворца царевича мы перешли в церковь Дмитрия-на-Крови, построенную столетием позже. Здесь хранится серебряный гроб, в котором покоилось тело юного князя.

В гробу – доска из позолоченного серебра, размером с книгу ин-кварто. По четырем углам доски прикреплены скобами, выполненными в виде когтей, четыре ореха, которыми мальчик играл; посередине, в сосуде, предназначенном для этой цели, видна горсть земли красного цвета.

Это земля, пропитанная его кровью.

Возможно, у вас возникает вопрос, зачем нужно было такое почитание этих реликвий и какой смысл был Борису выставлять на всеобщее обозрение эту смерть.

Политика узурпатора была очень проста: надеть маску благочестия.

Борис был весьма заинтересован в том, чтобы смерть наследника престола не скрывали и она стала бы известной всем.

Во-первых, она открывала ему путь к трону.

Во-вторых, его прозорливый ум предвидел, вероятно, появление Лжедмитрия, и Борис хотел закрыть для него всякую возможность злоупотребить общественным доверием.

Но в этом отношении он сделал недостаточно.

Вслед за голодом и чумой, которые обрушились на Россию в 1601–1603 годах и упорно толковались русскими как предзнаменование скорого падения узурпатора, с границ Литвы донесся слух, с ужасающей быстротой распространившийся во всех областях государства.

Царевич Дмитрий, якобы убитый в Угличе, жив и только что объявился в Польше.

Это был молодой человек двадцати двух лет, то есть как раз того возраста, какой был бы у царевича; небольшого роста, но широкий в плечах, как Иван Грозный; смуглый, как мать, царица Мария Федоровна; рыжеволосый, широколицый, скуластый, с крупным носом и толстыми губами, жидкой бородой и двумя бородавками на лице: одной на лбу, другой под глазом.

Претендент рассчитывал, что его опознают в особенности по этим двум бородавкам, которые были заметны и на лице царевича Дмитрия.

Вот как, согласно легенде, молодой царевич дал себя распознать.

Однажды в Брагине, когда князь Адам Вишневецкий был в бане, молодой камердинер, поступивший к нему на службу всего за несколько дней до этого, неловко выполнил приказание хозяина.

Князь, который отличался весьма вспыльчивым нравом и, как все вельможи в те времена, легко давал волю рукам, обозвал его сукиным сыном, что служит обычной оскорбительной бранью у поляков и у русских, и дал ему пощечину.

Молодой камердинер отступил на шаг и, никак иначе не жалуясь, кротко произнес:

"О князь Адам, если бы ты знал, кто я, ты бы со мной так не обращался, но мне нечего возразить, поскольку я сам взял на себя роль слуги".

"Кто же ты и откуда явился?"

"Я царевич Дмитрий, – отвечал молодой человек, – сын Ивана Грозного".

"Ты царевич Дмитрий?! – воскликнул князь. – Полно! Всем известно, что царевич был убит в Угличе пятнадцатого мая тысяча пятьсот девяносто первого года по приказу Бориса Годунова".

"Все заблуждаются, – ответил молодой человек, – и вот доказательство тому: сын Ивана Грозного перед твоими глазами".

Князь потребовал объяснений, и молодой человек рассказал ему следующее.

Борис, желая избавиться от царевича, призвал валашского лекаря по имени Симон и предложил ему значительное вознаграждение, если тот согласится убить Дмитрия. Решив, напротив, спасти царевича, лекарь притворился, будто он разделяет намерения Бориса, а сам предупредил о заговоре царицу. В итоге в ночь, назначенную для убийства – ибо, согласно рассказу претендента, оно совершилось ночью, – царевича спрятали за печью, а в его постель положили сына какого-то холопа. Именно этот ребенок и был зарезан. Из своего укрытия царевич видел, как закололи кинжалом несчастного, занявшего его место. Среди всеобщего смятения, последовавшего за убийством, лекарь сумел увести царевича и препроводил его на Украину, к князю Мстиславскому; затем, после смерти князя, царевич решил направиться в Литву, но перед этим добрался до Москвы, а оттуда поехал в Вологду. Из этого города он и явился, прежде чем поступить на службу к князю Вишневецкому.

И поскольку после этого рассказа князь, видимо, еще сомневался, молодой человек вынул из-за пазухи русскую печать с именем и гербом царевича и украшенный бриллиантами крест, который, по его словам, подарил ему в день, когда он был крещен, его крестный отец, князь Иван Мстиславский.

Услышав эти слова и увидев печать и крест князя, Адам перешел от удивления к полной уверенности, попросил прощения у молодого человека за нанесенное ему словесное оскорбление и за пощечину, а затем пригласил остаться в бане и дождаться его возвращения.

Князь велел своей жене заказать пышный ужин, ибо вечером он будет принимать у себя истинного царя Московии; по его приказу конюхи наденут сбрую на шестерку самых лучших серых в яблоках лошадей, и их поведут шестеро нарядно одетых конюших. Кроме того, кучер заложит карету, которую княжеский управляющий наполнит подушками и самыми дорогими коврами.

Когда приказания князя были выполнены, он вернулся в баню, повел молодого человека на балкон, под которым стояли лошади и карета, дал знак двенадцати слугам, несшим парчовые кафтаны, собольи шубы и оружие с золотой и серебряной насечкой, войти и преклонить колени, а затем сам опустился на колени и сказал:

"Благоволите, ваше величество, принять эту безделицу. Все, чем я владею, к вашим услугам".^[12]

Вот что рассказывали о том, как царевич дал себя опознать.

Князь в ту пору во всеуслышание представил его как сына Ивана Грозного, и рассказывали, что, когда он впервые открыто появился под этим титулом, какой-то русский, по имени Петровский, упал ему в ноги и заявил, что он узнает в нем царевича Дмитрия, у которого ему довелось состоять на службе в Угличе.

С этой минуты все сомнения рассеялись, и вокруг молодого человека собрался двор из поляков благородного происхождения.

Нетрудно понять, какое впечатление произвели подобные новости в Москве, при столь ненавистном царе, каким был Борис Годунов.

Ко всем этим подробностям добавляли другие, не менее важные. Молодой государь, требовавший или собиравшийся потребовать обратно принадлежавший ему престол, по-видимому, совершенно непринужденно чувствовал себя в своих новых дворцах, превосходно ездил верхом, проявлял ловкость в воинских упражнениях, русским языком владел, как родным, а по-польски говорил не хуже, чем по-русски, и даже знал несколько слов по-латыни. Словом, в нем чувствовалось воспитание дворянина, причем дворянина, получившего хорошее воспитание.

Начиная с этого времени новости и события сменяют друг друга с необычайной быстротой.

Князь Вишневецкий с негодованием отвергает деньги, предложенные Борисом Годуновым, с тем чтобы он выдал ему претендента; он препровождает последнего к своему свояку Юрию Мнишеку, воеводе Сандомирскому, где его признает старый воин, взятый в плен русскими при осаде Пскова. Марина, младшая дочь воеводы, влюбляется в царевича.

Дмитрий дает письменное обещание жениться на ней, когда он вступит в Москву. Сигизмунд, заклятый враг русских, принимает его, признает царевичем, назначает ему денежное содержание в сорок тысяч флоринов и разрешает полякам стать под его знамена. Пять или шесть тысяч поляков, восемь – десять тысяч казаков, несколько сотен русских, изгнанных в Польшу, образуют его небольшое войско; с этим войском он идет на Москву, встречает князя Мстиславского, выступившего против него с более чем сорокатысячным войском, выигрывает первое сражение, проигрывает второе, находит убежище в Путивле, раскрывает там заговор трех монахов, подосланных Борисом, чтобы отравить его; двоих заключает в темницу, вознаграждает третьего, который все открыл; отдает на расправу черни, исколовшей их стрелами, бояр, к которым были присланы эти монахи; пишет Борису, что желает проявить к нему милосердие: если тот поспешит удалиться в монастырь и уступит ему престол, он простит ему совершенные им преступления и возьмет его под свое высочайшее покровительство.

Это наглое обещание приходит к Борису в ту минуту, когда его сестра Ирина, всегда порицавшая его за узурпацию престола, внезапно умирает в монастыре, который она избрала своим убежищем, и народ, готовый обвинить Бориса в любых преступлениях, говорит во всеуслышание, что ее отравили. Это новое обвинение и это оскорбление со стороны авантюриста наносят ему последний удар.

Тринадцатого апреля 1605 года, председательствуя в совете, Борис чувствует недомогание, поднимается с места, делает шаг и, покачнувшись, падает без чувств. Через несколько минут он приходит в себя, но сил у него хватает лишь на то, чтобы облечься в монашеское одеяние, принять церковное имя Боголеп и причаститься.

В тот же день он испускает дух на руках у жены и детей.

И, как если бы преступление должно было сопутствовать ему и после смерти, все говорят, что он отравился, дабы уйти от мести царевича.

И каждый при этом добавляет: "Поделом ему!"

Остальная история Лжедмитрия – а кто знает, быть может, истинного Дмитрия – известна.

Двадцатого июня 1605 года он подошел к воротам Москвы. Именитые представители всех сословий вышли ему навстречу с богатыми дарами, в том числе с хлебом-солью на блюде из цельного золота – символическим знаком преданности вассалов своему властителю.

Речь их была краткой и выдержанной в духе эпохи.

"Все готово, чтобы принять тебя, – сказали они ему. – Возрадуйся: те, кто хотел пожрать тебя, уже не могут тебя укусить".

Его въезд в город был великолепен. Вся Москва вышла на улицу. Ему пришлось ехать шагом и раздвигать толпу, чтобы добраться до церкви Михаила Архангела, куда он пришел сотворить молитву у гробницы Ивана Грозного.

Вступив в церковь, он преклонил колена перед гробницей, с рыданиями поцеловал мрамор и громко произнес:

"О родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве и гонении, но святыми твоими молитвами я цел и держав-ствую".

При этих словах все воскликнули:

"Да здравствует наш царь Дмитрий; он воистину сын Ивана Грозного!"

Через одиннадцать месяцев, под набатные звуки трех тысяч московских колоколов, звонивших одновременно, при отблесках пожара, под треск аркебуз и крики разъяренной черни, по улицам Москвы проволокли обезображенный, истерзанный труп с раскроенным лбом, вспоротым животом и обрубленными руками, а затем кинули его на стол, установленный посреди главной площади, чтобы все могли видеть и каждый мог, ударив его кнутом или бросив в него камень, добавить еще одно надругательство к тем, какие он уже получил.

Это был труп отважного и дерзкого молодого человека, который завоевал, а по словам других, отвоевал престол Ивана Грозного.

Три дня он оставался выставленным в таком виде на рыночной площади.

На третью ночь горожане с ужасом заметили голубой огонек, плясавший над трупом. Когда к нему приближались, огонек удалялся или исчезал, чтобы вновь появиться, как только от него отходили на некоторое расстояние. Это необычное явление, причиной которого было не что иное, как газ, поднимающийся иногда от разлагающихся трупов, поверг народ в глубокий ужас.

Какой-то торговец испросил разрешение увезти тело и похоронить его за чертой города, на Серпуховском кладбище. Но, как если бы все чудеса должны были неотступно следовать за злосчастным трупом, страшная буря разразилась над улицами, по которым следовало погребальное шествие, и в ту минуту, когда оно достигло ворот у Кулишек, сорвала крышу с одной из башен, усыпав ее обломками дорогу.

И это было еще не все. Освященная земля не стала для этого бедного изувеченного тела местом упокоения. Хотя и было замечено, что две птицы какой-то неведомой породы, но похожие на голубок, слетели на землю возле могилы; хотя и разносились кругом в ночь после погребения звуки какой-то неземной музыки, столь сладостной, что чудилось, будто это пение ангелов, – на следующее утро могила оказалась развороченной, разоренной и пустой, а труп лежал на земле на противоположном от часовни конце кладбища.

Тогда во весь голос заговорили о колдовстве и решили избавиться от этого тела, которое, по мнению толпы, могло быть только телом вампира.

Сложив огромную кучу дров и поместив сверху труп, подожгли их и обратили его в пепел.

Потом этот пепел собрали столь же тщательно, как это делали в древности, когда почтительная забота родных сохраняла его в погребальной урне, установленной в колумбарии предков.

Но на этот раз его так старательно собрали совсем с иной целью.

Им зарядили пушку. Эту пушку подтащили к воротам, через которые мнимый царь совершил свой въезд в Москву, и жерло орудия повернули в сторону Польши, то есть туда, откуда явился этот проклятый. К пушке поднесли запал, и прах человека, который, быть может, и был самозванцем, но, бесспорно, оказался достоин того положения, до какого он возвысился, развеяли по ветру!

Вот и вся история сына Ивана Грозного, маленького Дмитрия Угличского, как его зовут в России. Читатель волен прервать эту историю, остановившись на десяти годах царевича, или проследить ее до двадцати трех лет царя.

Я же могу лишь сказать, что встречал в России многих людей, твердо веривших, что все Дмитрии были ложными, за исключением первого.

Именно в Углич был сослан Лесток – той самой Елизаветой, которую он сделал императрицей.

LX. ПРАВЫЙ БЕРЕГ И ЛЕВЫЙ БЕРЕГ

Спустившись по крутому и ухабистому склону, ведущему от Углича к Волге, мы увидели среди глубочайшей тьмы, которая царила на реке, сиянье трехцветных фонарей подходившего казанского парохода.

Это было то самое судно, которое должно было подобрать наших офицеров, чтобы доставить их обратно в Калязин.

Мы как могли устроились на борту нашего парохода: одни играли в карты, другие спали, завернувшись в плащ, а третьи, собрав последние бутылки вина, уцелевшие во время дневного сражения, молча пили.

На следующий день, в пять часов утра, нужно было прощаться. Все встали продрогшие, разбитые, хмурые.

Насколько веселыми, шумными, раскованными были те, кто вчера садился на пароход, настолько, высаживаясь с него, они были молчаливыми, унылыми и мрачными.

Никто не признал бы в них тех самых людей, что были так жизнерадостны накануне.

Деланж тоже покидал нас. Он уносил с собой последние слова прощания, адресованные мною нашим дорогим друзьям. Бедный Деланж! Нужно отдать ему должное: он держался изо всех сил, чтобы не заплакать, но слезы невольно текли у него из глаз.

Тем временем, погрузившись на пароход, который должен был увезти их, наши калязинские друзья-офицеры решили послать нам еще одну прощальную весточку. Едва их судно отчалило, как на нем грянул духовой оркестр, приветствуя нас фанфарами.

Но музыканты были так же грустны, как и офицеры, и музыка несла на себе отпечаток общего настроения.

Наше судно поплыло вниз по Волге в ту самую минуту, когда их пароход пошел против течения.

По мере того как корабли удалялись друг от друга, расходясь в разные стороны, звуки музыки становились все тише; наконец пароход, шедший в Калязин, обогнул мыс и скрылся из виду.

Еще в течение нескольких минут музыка слышалась, не прерываясь ни на мгновение, хотя и звучала все слабее и слабее; вскоре слышны стали только самые громкие инструменты, но потом и они в свой черед затихли, и если и можно было с трудом различить что-либо в шуме речного ветерка, то лишь нечто похожее на певучую жалобу, на вздох ветра; наконец жалобы и вздохи прекратились, как и все остальное, – прощание кончилось.

У нас на борту не было женщин, и капитан, который, подобно угличским монахам, был недалек от того, чтобы принять меня за английского посла, позволил мне расположиться в дамской каюте.

Около полудня мы остановились на четверть часа в Мологе, поднявшись верст на тридцать к северу и оказавшись на той излучине Волги, что ближе всего к полюсу.

Потом мы добрались до Романова, где делают лучшие в России тулупы: это удается благодаря тому, что здесь выращивают романовских овец, которых привезли некогда царю Петру и которым царь Петр, хотя он отнюдь не был ягненком, не погнушался дать свою фамилию.

Городской голова Романова был француз, и звали его граф Люксембург де Линь.

Ночевали мы в Сомино.

Я не знаю ничего более унылого и однообразного, чем вид Волги, неизменно зажатой на глубине пятнадцати футов между плоскими, чуть холмистыми берегами. Время от времени вам встречается какой-нибудь город, одинокий и унылый, без единого загородного дома из тех, что делают окрестности наших городов оживленными и веселыми. Вы не увидите ни одного острова, который нарушил бы однообразие этой огромной реки, ни одного судна, ни одной лодки, которые придали бы ей жизнь: всюду одиночество под мрачным владычеством своего законного властелина – безмолвия.

Муане, воспользовавшись тем, что в окружающей местности не было ничего достойного внимания, стал показывать мне свои прекрасные рисунки, сделанные в Троицком монастыре, а также привезенные из экскурсии в Переславль, которую он проделал, расставшись с нами. Название, которое носит город, Переславль-Залесский, означает, что он находится по ту сторону леса. Основание его приписывают Юрию Владимировичу: утратив находящийся в Малороссии город Переяславль-на-Трубеже, князь решил построить на озере Клещино новый город, во всем похожий на тот, какого он лишился, и назвал Трубежом речку, вытекающую из озера на его юго-восточной оконечности.

Именно на этом озере, уникальная особенность которого, как я уже говорил, состоит в том, что в нем вылавливают сельдей, Петр Великий создал в 1691 году первую русскую эскадру; из всех судов, которые составляли эту эскадру и, плавая лишь в пределах озера, не могли приносить большой пользы, до нашего времени сохранилась только небольшая лодка, служившая Петру Великому.

Если вы хотите составить себе представление о богатстве и могуществе русского духовенства, то для этого следует поехать в Переславль. Город, населенный всего лишь двумя тысячами жителей, имеет двадцать пять церквей, одна из которых, церковь Преображения, замечательна по своему стилю.

В ней находятся мощи святого Николая Столпника, покоящегося мертвым в тех же веригах, какие он носил при жизни.

Мы проплывали мимо Ярославля, где находится один из семи лицеев России, когда наш пароход остановился, чтобы принять на борт двух дам. Я уже решил было, что меня лишат каюты, но капитан явился сказать мне, что эти дамы, узнав, кто я такой, просят меня остаться в каюте, однако желают разделить ее со мной.

Я поинтересовался, кто эти столь гостеприимные дамы.

Капитан ответил, что это княгиня Анна Долгорукова и ее компаньонка.

Как все знатные русские дамы, княгиня Долгорукова превосходно говорила по-французски.

Именно в Ярославль, откуда ехала со своей компаньонкой княгиня, был отправлен на жительство Бирон, после того как он вернулся из Сибири, помилованный Павлом I.

Ярославль славится своими красавицами и необычайной пылкостью вспыхивающих в нем страстей: за два года пятеро молодых людей потеряли там рассудок от любви.

Не менее любопытно для путешественников то, что в Ярославле, как утверждают, находится лучшая в России гостиница, быть может единственная, за исключением гостиниц двух столиц, где имеются настоящие кровати. По имени своего хозяина она называется гостиницей Пастухова. Ее владелец, говорят, дважды или трижды миллионер, но разбогатеть ему удалось не благодаря кроватям своей гостиницы, а потому, что огромных объемов торговля железом, которую он ведет, сделала всю Россию его данницей. Эту монополию он делит с другим торговцем железом – Барковым. Все железо, продающееся на ярмарке в Нижнем Новгороде, принадлежит двум этим крупнейшим дельцам.

Княгиня, женщина лет тридцати – тридцати двух, чрезвычайно образованна. Вообще в России – и на первый взгляд это может показаться странным – женщины более образованные, более начитанные и лучше говорят по-французски, чем мужчины. Связано это с тем, что, совершенно не занимаясь ни делами, ни политикой, они располагают всем своим временем и, превосходно зная французский язык, читают почти все, что издается во Франции.

Княгиня была одной из таких женщин: истинно русская, как все, кто от рождения или в замужестве носит фамилию Долгоруковых, одну из самых древних в России, она досконально знала всю старую русскую историю.

И потому она предупредила нас, что скоро мы прибудем в Кострому, что пароход будет стоять там в течение часа и что нам следует использовать этот час на осмотр монастыря святого Ипатия, дома Романовых и памятника Сусанину.

Как только пароход остановился, мы спрыгнули в лодку и добрались до берега.

В России удобно то, что у капитанов не спрашивают карантинного свидетельства, а у пассажиров не требуют паспорта. Вы можете сойти с парохода и вернуться на него, посетить город, побродить в его окрестностях – и ни один человек не поинтересуется, кто вы такой и что вам здесь надо.

Мы вскочили в дрожки и по крутому подъему поднялись на верх берегового склона. Поскольку монастырь святого Ипатия был самым удаленным пунктом нашей прогулки, с него мы и начали.

Монастырей в России столько же, сколько гор в Швейцарии, озер в Финляндии и вулканов в Италии. Наступает момент, когда горами, озерами и вулканами любуются только для очистки совести; их еще посещают, но уже не описывают.

Так что пусть читатель успокоится: он уже, по существу говоря, избавлен от описания всех монастырей, какие нам осталось посетить, включая и монастырь святого Ипатия.

Что же касается дома Романовых, то это другое дело: история настолько привлекает нас, что мы не можем пройти мимо исторического места, не остановившись там.

Нам известно, как умер юный Дмитрий и как умер Федор – эти два последних принца из династии Рюриковичей; нам известно и то, как умер Лжедмитрий.

Мирабо в одном из великолепных порывов красноречия, на какие способен был только он, сказал однажды:

«Гай Гракх, умирая, собрал кровавый прах, на котором он лежал, и взметнул его в небо. Из этого праха родился Марий».

То же самое произошло и с заряженной пеплом Лже-дмитрия пушкой, из которой выстрелили в сторону Польши, чтобы послать мертвый прах туда, откуда явился прах живой.

Из этого праха родились пять или шесть Лжедмитриев и пятнадцать лет гражданских и внешних войн. В течение этих пятнадцати лет, которые стали бездной грязи и крови, отделяющей династию Рюриковичей от династии Романовых, все домогаются престола России, десять или двенадцать человек достигают его, трое или четверо обагряют его кровью.

Но если эти пятнадцать лет служат позором для дворянства, как старого, так и нового, которое допустило, чтобы поляки взяли Москву, а шведы – Новгород, то те же годы оказываются самой блистательной эпохой в истории русского духовенства.

Духовенство, единственное сословие в государстве, в силу своей сплоченности сопротивлявшееся всякого рода разрушительным силам, которые были порождены во всей России множеством сменявших друг друга тираний, духовенство не только устояло и сохранило свою мощь, но и осталось истинно национальным среди всеобщей продажности; религиозное сознание – это особая атмосфера, которое отделяет духовенство и в котором оно живет, следуя своему долгу и оберегая свою веру; оно одно сопротивляется внутренней измене и иноземному вторжению, оно одно имеет своих героев и мучеников и утверждает ту великую социальную истину, что клановое и кастовое сознание никогда не должны идти вразрез с сознанием религиозного сообщества.

В 1612 году, в то время, когда в России, казалось, повсюду царило отчаяние, внезапно появляются три человека: Минин – из народа, Пожарский – из дворянства, Романов – из духовенства.

О том, как послужили России двое первых, мы вкратце рассказали, описывая памятник, поставленный им на Красной площади в Москве.

Что же касается третьего, митрополита Романова, дважды побывавшего в плену у поляков и под угрозой пыток, в цепях стоявшего за свою родину и веру, то он до такой степени воплощал русскую национальную идею, что вокруг него объединились все, кто оставался тогда русским, и именно из его семьи Россия выбрала себе властителя.

Однако этот властитель был из чужого племени. Согласно преданию, род Романовых появился не на русской земле. В 1350 году никому не известный пруссак покидает свою родину и поселяется на берегах Волги. Его сын роднится с семейством Шереметевых, одним из самых знаменитых в России. Другой Романов – брат императрицы Анастасии, матери Федора, последнего царя из династии Рюриковичей. Наконец, единственный Романов, спасшийся от избиения и ссылки всей его семьи, преследуемой Борисом Годуновым, который, по-видимому, предвидел уготованную ему судьбу, принимает в Архангельске постриг под именем Филарета. Это он дает жизнь Михаилу, которого Россия избирает в 1613 году своим царем.

Михаил находился в Костроме, когда стало известно о его избрании. Дом его семьи, в котором он в то время жил, все еще существует и, почитаемый русскими, предлагается ими вниманию любознательных иностранцев.

Что же касается Сусанина, осмотр памятника которому стоял на третьем месте в расписании нашей высадки в Костроме, то этот памятник ему – еще одно свидетельство благодарности русских не просто человеку из народа, а еще и крестьянину.

Поляки, проходя через маленькую деревню Караба-ново, взяли его в качестве проводника, и он, вместо того чтобы, подчиняясь приказу, вывести доверившийся ему отряд на дорогу в Москву, увлек его на проселочные тропы и завел в один из тех необъятных русских лесов, из которого чужеземец, заблудившись в нем, может выбраться, словно из девственных лесов Америки, лишь чудом.

Оказавшись в самой чаще леса, Сусанин признался полякам, что он не просто сбился с пути, а сделал это намеренно, желая погубить их всех. Ни угрозы, ни побои не могли заставить его вывести врагов на правильную дорогу. Сусанин пал под ударами, но не двинулся с места. Его последний вздох отнял у поляков их последнюю надежду. После тщетных попыток выбраться на тракт солдаты осознали, что они в самом деле заблудились и, погибая от голода, утопая в снегу, наудачу разбрелись поодиночке в поисках спасения, но ни один из них не вышел из леса. Все, кто туда попал, там и остались, и трупы трех тысяч поляков стали поживой волков.

Деревню Карабаново, где родился Сусанин, царь Михаил Романов навсегда освободил от налогов и рекрутских наборов. Злые языки утверждают, будто подобное благоденствие привело к тому, что Карабаново стало самой разнузданной деревней в России.

Памятник Сусанину представляет собой круглую колонну из розового финляндского гранита, увенчанную бюстом молодого великого князя Михаила Романова; барельефы на пьедестале отражают всю историю самопожертвования крестьянина из Карабанова.

Не без страха возвращались мы на свое судно, ибо наша прогулка длилась на целые три четверти часа дольше допустимого времени; однако княгиня обещала воспользоваться всем своим влиянием на капитана, который, принимая меня за важную политическую особу, и без того выказывал себя не слишком требовательным в отношении моей пунктуальности. Так что, добравшись до берега Волги, мы увидели нашу лодку, которая покачивалась на прежнем месте, и княгиню Анну, которая стояла на палубе и высматривала нас, всячески призывая капитана к терпению.

Нет ничего более приятного, чем такое дорожное знакомство, которое за несколько часов превращается в старинную дружбу и длится всего день или два, но память о котором, не омраченная ни единым облачком, остается жить в ваших воспоминаниях чистой, как уголок лазурного неба.

Моя встреча с этой очаровательной женщиной – одно из подобных воспоминаний.

Как только мы ступили на палубу парохода, он сразу же отчалил и ускорил ход, стараясь наверстать потерянные три четверти часа.

С первых же дней я заметил, что наш бедный Калино, лучший студент Московского университета, получил настоящее университетское образование, то есть не знал ровным счетом ничего из истории своей страны. К счастью, рядом со мной была княгиня Долгорукова, которая, хотя и не получив университетского образования, была если и не настолько же ученой, то настолько же знающей, насколько наш школяр был невежественным.

С истории наш разговор перешел на литературу. Мне подумалось, что, раз уж наше плавание не может предложить нам ни красочных пейзажей, ни интересных эпизодов, настало время сыграть на национальном самолюбии моих собеседников и заставить их перевести что-нибудь из поэзии Лермонтова. Однако я где-то забыл свой томик его стихотворений.

Княгиня Долгорукова тотчас вывела меня из затруднения.

– Вы ищете томик Лермонтова? – спросила она.

– Да, – ответил я, – кажется, я потерял его.

– Не стоит из-за этого беспокоиться, – сказала княгиня, – я знаю Лермонтова наизусть; скажите, какое стихотворение вам нужно, и я вам его переведу.

– Выберите то, какое больше всего нравится вам, княгиня. Я не настолько знаком с творчеством вашего поэта, чтобы выбирать самому.

– Хорошо, тогда я вам переведу одно стихотворение, которое даст вам общее представление о его манере.