Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц)

В Петергофе есть фонтаны, действующие, как и в Версале, в дни больших праздников; Самсониевский бассейн, соперничающий с Нептуновым бассейном, и каскад «Гладиаторы», копирующий каскад в Сен-Клу.

Когда мы посетовали, что наш приезд, к несчастью, пришелся на обычный день, и выразили сожаление, что нам так и не удастся увидеть, как действуют эти знаменитые фонтаны, Григорович подошел к их смотрителю и дал ему монету в пятьдесят копеек, то есть сорок су на наши деньги, после чего мы в течение десяти минут наслаждались зрелищем, которое, если верить слухам, в Версале обходится в двадцать пять или тридцать тысяч франков каждый раз, когда оно там устраивается.

Одно из самых больших удовольствий императора Николая состояло в том, чтобы под звуки барабанов, которые звали к атаке, отправлять на штурм этих каскадов, бьющих в полную силу, своих пажей и кадетов.

Мы удостоили отдельным посещением дерево, каждый листок которого представляет собой небольшой фонтан. За десять копеек это дерево показало для нас зрелище, в каком нам отказала наяда.

Затем мы поднялись по довольно крутому склону и оказались рядом с дворцом.

Это огромное желто-белое здание с зеленой крышей, повергшей в отчаяние Муане.

Мы прошли под одним из дворцовых сводов и очутились в Верхнем парке. Его основное украшение – огромный бассейн, а основная достопримечательность – фигура Нептуна в виде тамбурмажора: трезубец божества остроумно заменен унтер-офицерской тростью.

Итак, мы осмотрели Петергоф; нам оставалось увидеть еще так называемые Острова.

Мы сели в дрожки и по чудесной дороге, которой дарили прохладу водные протоки и которую затеняли массивы зелени, добрались до первого и главного из этих островов – Царицына.

Это остров императрицы-матери.

Она приказала построить там сицилийскую виллу, по образцу виллы княгини ди Бутера, где она жила на Сицилии; это предельно точная копия: в ней повторено все, вплоть до гигантского плюща, который, так же как стерлядь, приходится обогревать зимой, чтобы он не замерз.

Парадный двор виллы великолепен – можно подумать, будто вступаешь в атриум Дома поэта в Помпеях.

Внутреннее убранство выполнено в греческом стиле и с очаровательным вкусом.

С Царицына острова мы перебрались на остров княгини Марии.

Его главная достопримечательность, по словам здешнего смотрителя, это фигура спящей Венеры, хранящаяся под своего рода колпаком, похожим на катафалк; колпак поднимают, и перед вами предстает богиня.

Как и все скрытые от глаз чудеса, о которых много говорят и которые с нетерпением ожидаешь увидеть, этот шедевр Баруцци, хотя и замечательный сам по себе, становится очередным разочарованием.

Но если и есть здесь истинный скульптурный шедевр, то это «Рыболов» Ставассера. Бронзовый юноша лет пятнадцати-шестнадцати, стоящий по колено в воде, держит в руках удочку, крючок которой заглотнула рыба.

Само собой разумеется, вы не видите ни рыбы, ни крючка, ни удочки, но по судорожно сжатым от терпеливого ожидания губам рыбака, по его застывшему взгляду, по тому, как он затаил дыхание и как напряглась его рука, вы догадываетесь обо всем, что там происходит.

Мы вновь сели в дрожки и, закончив осмотр островов, велели извозчику отвезти нас к Бельведеру.

Бельведер – последнее творение императора Николая; своей всесильной рукой он придавал форму бронзе и граниту, как другие поступают с гипсом и кирпичом. К сожалению, все это выдержано в стиле, наводящем на мысль скорее о силе, чем о вкусе.

Перед Бельведером, воздвигнутым на холме близ деревни Бабигон (то есть Бабий гон) – пусть, кто может, объяснит происхождение этого названия, – расстилаются бескрайние дали, напоминающие просторы океана.

Именно сюда император Николай, одетый, как простой солдат, и императрица и великие княжны, одетые, как простые крестьянки, приходили пить чай и любоваться панорамой, которая тянется до самого моря.

Вот еще одно подражание Малому Трианону.

Отсюда царская семья видела по левую руку от себя старый Петергоф, деревню голландских рыбаков; впереди, правее старого Петергофа, виднелся Саперный лагерь, а вдали справа открывались взгляду Пулково и обсерватория, сооруженная архитектором Брюлловым, братом художника. От обсерватории к Бельведеру тянется равнина протяженностью в десять льё.

Между старым Петергофом и Пулковом, по другую сторону морского залива, ширина которого составляет десять льё, открываются голубоватые очертания Финляндии, которые ограничивают горизонт, словно прямая линия, прочерченная по линейке.

Если же вновь обратить взгляд от залива к Бельведеру, то справа вы увидите купола Санкт-Петербурга, среди которых сверкают золотом наружные своды Исаакиев-ского собора; слева – большой английский парк, прямо перед собой – новый Петергоф и, наконец, поле, усеянное руинами, которые были присланы из Греции королем Оттоном. Бедные руины, вывезенные из Аттики, кажутся такими же грустными, как Овидий, сосланный к фракийцам!

Мы опять сели в дрожки, ничуть не сожалея, что покидаем эти места, и велели отвезти нас прямо к террасе Монплезира.

Как видите, опять французское название!

Эта терраса выходит в сторону залива и вся вымощена мрамором; она затенена великолепными деревьями, но между водой, омывающей ее подножие, и ветвями, служащими ей куполом, можно разглядеть Кронштадт, перекрывающий горизонт лесом мачт и укреплениями, которые ощетинились пушками.

Именно сюда в знойные летние вечера, в прозрачные июньские ночи петергофские щеголихи приходят подышать свежим воздухом.

Эта же терраса – излюбленное место молодых великих князей. Груды камешков имеют честь – как выразился бы прославленный химик Тенар, преуспевавший в качестве придворного еще больше, чем в качестве химика, – быть приготовленными для забавы великих князей, которые, подобно Сципиону в изгнании, занимают свой досуг тем, что бросают в море камушки, заставляя их подпрыгивать на поверхности воды.

Местность оказалась восхитительной, и Муане уведомил нас всех, что, даже если из-за этой его прихоти нам придется на полчаса опоздать к Панаевым, он намерен зарисовать пейзаж.

Желание это было настолько законным и настолько отвечало моим целям, что оно не встретило у меня никаких возражений.

К тому же, после съеденного нами завтрака мы не торопились обедать, опасаясь, что обед будет похож на этот завтрак.

Когда рисунок был готов, мы заняли места в дрожках. Григорович объяснил извозчикам, куда следует ехать, и мы отправились знакомиться с одним из самых видных русских журналистов.

XXXVIII. ЖУРНАЛИСТЫ И поэты

Не стоит и говорить, что журнальное дело в России находится еще в самом начале своего развития, и цензура, даже в наше время, не дает произрастать никаким всходам, пытающимся пробиться из земли.

Бросим беглый взгляд на различного рода ежедневные, еженедельные и ежемесячные издания Санкт-Петербурга и Москвы.

Лишь четыре издающихся в Санкт-Петербурге журнала возбуждают внимание своим появлением.

Первым в их ряду поставим «Современник»: по месту и почет.

Главными редакторами «Современника» являются господа Панаев и Некрасов.

Мы уже говорили, что Панаев – один из самых известных журналистов Санкт-Петербурга; добавим теперь, что Некрасов – один из самых известных поэтов России.

Вскоре мы вернемся к разговору об этих двух людях, столь различных по характеру, но вначале расскажем об их издании.

«Современник» – это ежемесячный журнал, созданный по образцу «Обозрения Старого и Нового света»; он придерживается либерального направления и имеет от трех с половиной до четырех тысяч подписчиков, что позволяет выплачивать щедрые гонорары его сотрудникам.

После «Современника» идут «Отечественные записки», главным редактором и издателем которых является г-н Краевский; это издание не имеет никакой политической окраски; его главный редактор обладает искусством выбирать авторов, что обеспечивает журналу достаточный успех с точки зрения литературы и неплохой результат с точки зрения прибыли. «Отечественные записки» имеют на несколько сотен меньше подписчиков, чем «Современник».

«Библиотека для чтения» пользовалась большим успехом, пока ею руководил профессор Сенковский, который прекрасно понимал духовные запросы того времени и, не пытаясь поучать читателей, заботился лишь о том, чтобы эти запросы удовлетворять. К несчастью, читатели быстро заметили, что золоченая обложка этого издания скрывает почти чистые листы бумаги, и журнал, по существу говоря, пришел в упадок. Придерживается либерального направления.

«Сын Отечества» – это старый журнал, возобновленный в прошлом году; он выходит выпусками объемом от полутора до двух листов, отличается хорошей манерой изложения и пользуется большим успехом. Журнал выходит в Москве.

«Русский вестник» основан в 1858 году г-ном Катковым. При своем появлении журнал пользовался громадным успехом, и еще до окончания первого полугодия тираж издания пришлось повторить; он имеет сегодня от девяти до десяти тысяч подписчиков и лучшую в России типографию. Придерживается либерального направления.

Журнал «Беседа» – орган приверженцев русского славянофильства, партии, выступающей против введения в России норм западной цивилизации и ратующей за то, чтобы Россия ничего не заимствовала за границей, а развивалась лишь на своих собственных началах. Журналу недостает вкуса, хотя в нем печатаются замечательные статьи, в особенности по злободневному вопросу отмены крепостного права. Главный редактор издания – г-н Кошелев.

«Земледельческая газета» – издание землевладельцев, помещающее главным образом статьи по вопросу освобождения крестьян от крепостной зависимости. Придерживается либерального направления.

В отношении других печатных изданий мы скажем то же, что Август в трагедии Корнеля говорит о друзьях Цинны, назвав перед этим Максима, и возьмем за образец подражания сдержанность, которую он при этом проявил.

Панаев и Некрасов, задушевные друзья, исповедующие одни и те же литературные и политические взгляды, живут под одной крышей и едят за одним столом: зимой в Санкт-Петербурге, а летом на какой-нибудь даче в окрестностях города.

В это лето они свили себе гнездо между Петергофом и Ораниенбаумом, вблизи немецкой колонии.

Наши дрожки повернули направо, проехали по небольшому мосту, переброшенному через овраг, углубились под величественные своды деревьев и остановились перед небольшим очаровательным загородным домом, стоящим на поляне, где за столом, заставленном яствами, пировали семь сотрапезников.

Этими семью сотрапезниками были Панаев с женой, Некрасов и четверо их друзей; услышав шум, все они обернулись и радостно закричали при виде Григоровича.

Во всеуслышание объявили мое имя, и Панаев подошел ко мне, раскрыв объятия.

Вам, конечно, известно то странное воздействие, какое оказывает на нас первое впечатление от увиденного нами незнакомого человека, зарождая в нашем сердце приязнь или неприязнь к нему. Так вот, мы, Панаев и я, испытали друг к другу первое из этих чувств; мы обнялись, как старые друзья, и, когда это объятие разомкнулось, действительно ими стали.

Затем подошла г-жа Панаева: я поцеловал ей руку, а она, по трогательному русскому обычаю, в ответ поцеловала меня в лоб.

Госпожа Панаева – дама лет тридцати двух, наделенная необычайно своеобразной красотой; она автор нескольких романов и рассказов, опубликованных под псевдонимом «Станицкий».

Некрасов, более сдержанный по характеру, ограничился тем, что встал, подал мне руку и поручил Панаеву извиниться передо мной за то, что сам он, получив беспорядочное воспитание, не говорит по-французски.

Другие присутствующие просто-напросто представлялись мне.

Мне приходилось слышать от многих, что Некрасов не только великий поэт, но и поэт, гений которого соответствует нуждам своего времени.

Я внимательно вглядывался в него. Это человек лет тридцати восьми – сорока, с болезненным и глубоко печальным лицом, по натуре нелюдимый и насмешливый. Он страстный охотник, ибо охота, мне кажется, дает ему возможность быть в одиночестве; свое ружье и своих собак он любит больше всего на свете, если не считать Панаева и Григоровича.

Последний сборник его стихотворений, запрещенный цензурой к переизданию, стал теперь чрезвычайно дорого стоить.

Накануне я купил его за шестнадцать рублей и ночью перевел два стихотворения оттуда, пользуясь подстрочником Григоровича. Их достаточно, чтобы дать представление о даровании автора, насмешливого и печального.

Нет необходимости напоминать, что при переводе всякий оригинал теряет на все сто процентов.

Вот первое из этих стихотворений; оно исключительно русского содержания и потому, возможно, не будет должным образом оценено во Франции.

ЗАБЫТАЯ ДЕРЕВНЯ 1

У бурмистра Власа бабушка Ненила Починить избенку лесу попросила.

Отвечал: нет лесу, и не жди – не будет!

«Вот приедет барин – барин нас рассудит,

Барин сам увидит, что плоха избушка,

И велит дать лесу», – думает старушка.

Кто-то по соседству, лихоимец жадный,

У крестьян землицы косячок изрядный Оттягал, отрезал плутовским манером.

«Вот приедет барин: будет землемерам! —

Думают крестьяне. – Скажет барин слово —

И землицу нашу отдадут нам снова».

3

Полюбил Наташу хлебопашец вольный,

Да перечит девке немец сердобольный,

Главный управитель. «Погодим, Игнаша,

Вот приедет барин!» – говорит Наташа.

Малые, большие – дело чуть за спором —

«Вот приедет барин!» – повторяют хором…

4

Умерла Ненила; на чужой землице У соседа-плута – урожай сторицей;

Прежние парнишки ходят бородаты,

Хлебопашец вольный угодил в солдаты,

И сама Наташа свадьбой уж не бредит…

Барина все нету… Барин все не едет!

5

Наконец однажды середи дороги Шестернею цугом показались дроги:

На дрогах высокий гроб стоит дубовый,

А в гробу-то барин; а за гробом – новый.

Старого отпели, новый слезы вытер,

Сел в свою карету – и уехал в Питер.

А вот другое стихотворение того же автора. Оно не просто печальное: оно душераздирающее.

Его название – «Бедная подружка».

Никогда еще из самых недр людского общества не исходил столь горестный крик!

Еду ли ночью по улице темной,

Бури заслушаюсь в пасмурный день —

Друг беззащитный, больной и бездомный,

Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!

Сердце сожмется мучительной думой.

С детства судьба невзлюбила тебя:

Беден и зол был отец твой угрюмый,

Замуж пошла ты – другого любя.

Муж тебе выпал недобрый на долю:

С бешеным нравом, с тяжелой рукой;

Не покорилась – ушла ты на волю,

Да не на радость сошлась и со мной…

Помнишь ли день, как, больной и голодный,

Я унывал, выбивался из сил?

В комнате нашей, пустой и холодной,

Пар от дыханья волнами ходил.

Помнишь ли труб заунывные звуки,

Брызги дождя, полусвет, полутьму?

Плакал твой сын, и холодные руки Ты согревала дыханьем ему.

Он не смолкал – и пронзительно звонок Был его крик… Становилось темней;

Вдоволь поплакал и умер ребенок…

Бедная, слез безрассудных не лей!

С горя да с голоду завтра мы оба Так же глубоко и сладко заснем;

Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —

Вместе свезут и положат рядком.

В разных углах мы сидели угрюмо.

Помню, была ты бледна и слаба,

Зрела в тебе сокровенная дума,

В сердце твоем совершалась борьба.

Я задремал. Ты ушла молчаливо,

Принарядившись, как будто к венцу,

И через час принесла торопливо Гробик ребенку и ужин отцу.

Голод мучительный мы утолили,

В комнате темной зажгли огонек,

Сына одели и в гроб положили…

Случай нас выручил? Бог ли помог?

Ты не спешила печальным признаньем,

Я ничего не спросил,

Только мы оба глядели с рыданьем,

Только угрюм и озлоблен я был…

Где ты теперь? С нищетой горемычной Злая тебя сокрушила борьба?

Или пошла ты дорогой обычной,

И роковая свершится судьба?

Кто защитит тебя? Все без изъятья Именем страшным тебя назовут.

Только во мне шевельнутся проклятья —

И бесполезно замрут!..

Как видите, этих двух стихотворений достаточно, чтобы дать представление о даровании Некрасова.

Но мы приведем здесь еще третье, исключительно с целью исправить ошибку, а вернее, искоренить клевету в отношении одного из наших соотечественников, непонятно каким образом распространившуюся в России. Пришло время покончить с этой клеветой.

Речь идет о княгине Воронцовой-Дашковой и ее преждевременной смерти.

Согласно распространившейся в России легенде, княгиня Воронцова-Дашкова вышла во Франции замуж за некоего авантюриста, который промотал ее состояние, а ее самое отправил умирать в больницу.

Эта печальная история стала причиной того, что из-под пера Некрасова вышла новая поэтическая горесть – такое название более всего подходит к стихам угрюмого поэта.

Дом – дворец роскошный, длинный, двухэтажный.

С садом и с решеткой; муж – сановник важный. Красота, богатство, знатность и свобода —

Всё ей даровали случай и природа.

Только показалась – и над светским миром Солнцем засияла, вознеслась кумиром!

Воин, царедворец, дипломат, посланник —

Красоты волшебной раболепный данник;

Свет ей рукоплещет, свет ей подражает.

Властвует княгиня, цепи налагает,

Но цепей не носит; прихоти послушна,

Ни за что полюбит, бросит равнодушно:

Ей чужое счастье ничего не стоит —

Если и погибнет, торжество удвоит!

Сердце ли в ней билось чересчур спокойно,

Иль кругом все было страсти недостойно,

Только ни однажды в молодые лета Грудь ее любовью не была согрета.

Годы пролетели. В вихре жизни бальной До поры осенней – пышной и печальной —

Дожила княгиня… Тут супруг скончался…

Труден был ей траур, – доктор догадался И нашел, что воды были б ей полезны (Доктора в столицах вообще любезны).

Если только русский едет за границу,

Посылай в Палермо, в Пизу или в Ниццу,

Быть ему в Париже – так судьбам угодно!

Год в столице моды шумно и свободно Прожила княгиня; на второй влюбилась В доктора-француза – и сама дивилась!

Не был он красавец, но ей было ново

Страстно и свободно льющееся слово,

Смелое, живое… Свергнуть иго страсти Нет и помышленья… да уж нет и власти!

Решено! В Россию тотчас написали;

Немец-управитель без большой печали Продал за бесценок, в силу повеленья,

Английские парки, русские селенья,

Земли, лес и воды, дачу и усадьбу…

Получили деньги – и сыграли свадьбу…

Тут пришла развязка. Круто изменился Доктор-спекулятор: деспотом явился!

Деньги, бриллианты – все пустил в аферы,

А жену тиранил, ревновал без меры,

И когда бедняжка с горя захворала,

Свез ее в больницу… Навещал сначала,

А потом уехал – словно канул в воду!

Скорбная, больная, гасла больше году В нищете княгиня… и тот год тяжелый Был ей долгим годом думы невеселой!

Смерть ее в Париже не была заметна:

Бедно нарядили, схоронили бедно…

А в отчизне дальной словно были рады:

Целый год судили – резко, без пощады,

Наконец устали… И одна осталась Память: что с отличным вкусом одевалась!

Да еще остался дом с ее гербами,

Доверху набитый бедными жильцами,

Да в строфах небрежных русского поэта Вдохновенных ею чудных два куплета,

Да голяк-потомок отрасли старинной,

Светом позабытый – и ни в чем невинный.

Вот что написал великий поэт, впавший вместе со всеми в заблуждение. А ведь поэт, который творит на века, высекает свои стихи на бронзе. Восстановим же факты во всей их точности, а лучше сказать, во всей их достоверности.

Госпожа Воронцова-Дашкова вышла во Франции замуж за дворянина, который занимает в обществе по меньшей мере такое же положение, какое занимала она, и обладает состоянием, превышающим то, каким обладала она.

В Париже он пользовался среди самых блестящих молодых людей такой же известностью, какой г-жа Воронцова-Дашкова пользовалась среди самых блестящих светских дам в Санкт-Петербурге.

На протяжении всей их совместной жизни эта очаровательная и умная женщина, с которой я имел честь быть знакомым, была кумиром своего мужа. Пораженная долгой, мучительной, смертельной болезнью, она умирала среди роскоши, в одной из лучших квартир Парижа, во втором этаже дома на площади Мадлен, расположенного напротив бульвара. Она умирала, окруженная неусыпной заботой мужа, который в течение трех месяцев ее болезни не выходил из дома и которого сменяли поочередно герцогиня Фиц-Джеймс, графиня Фиц-Джеймс, г-жа Гран-мезон, мадемуазель Жарри, старая дева, и две сестры милосердия.

Однако это еще не все, раз мы желаем войти в малейшие подробности: в брачном контракте значилось, что в случае смерти мужа состояние барона де П***, составляющее восемьдесят тысяч ливров годового дохода, который приносит ему поместье Фолембре, перейдет в пожизненную ренту графине Дашковой, тогда как, если, напротив, графиня умрет первой, барон получит пожизненную ренту в шестьдесят тысяч франков и все ее фамильные бриллианты.

На следующий день после смерти графини Воронцовой-Дашковой, в тот момент, когда барон де П*** уезжал в Фолембре, чтобы похоронить в семейном склепе тело супруги, княгиня Паскевич, дочь графини, рожденная ею в первом браке, получила не только фамильные бриллианты, но и все украшения, все бриллианты, все драгоценности, принадлежавшие лично графине, – общей стоимостью в пятьсот тысяч франков.

Все это могут подтвердить, наряду со мной, самые высокопоставленные лица парижского общества; все это я был обязан написать, слыша, как моего соотечественника обвиняют в бесчестном поступке, и слыша, как это обвинение повторяют в Москве, в Санкт-Петербурге, а теперь еще и в Тифлисе…

Мы заночевали у Панаевых и на следующий день, рано утром, отправились в Ораниенбаум.

XXXIX. МЕНШИКОВ

Первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошел во двор Ораниенбаумского дворца, это венчающая часть центрального павильона: она несла на себе закрытую корону, но сразу было видно, что корона эта не царская.

Я задал вопрос моему спутнику, но он, мало осведомленный в геральдике, стал уверять меня, что это прежняя корона русских царей.

Вступивший в разговор управляющий привел нас к согласию, заявив, что это корона князя Александра Мен-шикова, которому прежде принадлежал этот дворец. Когда же могущественного фаворита постигла опала, все его поместья были конфискованы и отошли царице, оставившей их в наследство своим потомкам как вотчинные владения. Корона же эта являлась символом герцогства Козель в Силезии, которое было пожаловано Мен-шикову императором Карлом VI, когда он дал ему титул князя Священной Римской империи.

Мы уже рассказывали о появлении и возвышении Меншикова.

Меншиков пользовался своим положением фаворита, приобретая громадные поместья как в России, где он был князем, сенатором, фельдмаршалом и кавалером ордена Святого Андрея Первозванного, так и за границей; он владел таким невероятным количеством имений и замков в России, что в народе говорили, будто князь может добраться из Риги в Ливонии до Дербента в Персии, каждый день останавливаясь на ночлег в одном из своих поместий. В его обширных владениях проживало более ста пятидесяти тысяч крестьянских семей, а это предполагает более пятисот тысяч душ.

Ко всем этим богатствам следует добавить более чем на три миллиона золотой и серебряной посуды, а также драгоценных камней и украшений, подарков тех, кто, нуждаясь в его ходатайстве перед царем, оплачивал таким образом услуги фаворита.

Быть может, Петр, отлично знавший о лихоимстве Меншикова, и сам отправил бы его в ссылку; быть может, он даже придумал бы для него более суровое наказание, но этому помешала быстрая, внезапная, почти загадочная смерть царя, о которой мы уже рассказывали.

Так что тогда Меншиков устоял, продолжая пользоваться всеми почестями и всеми богатствами, если и не всей властью. Тем не менее, являясь фельдмаршалом, он всегда имел в своем распоряжении войска. Взяв пятьсот солдат, Меншиков окружил здание Сената, а затем, войдя в зал совещаний и сев на почетное место, право занимать которое князю давало его положение, потребовал признать наследницей престола Екатерину, свою бывшую любовницу, надеясь царствовать от ее имени и управлять вместо нее.

Однако этому стали противиться.

Великий канцлер и другие сенаторы никоим образом не были согласны с мнением Меншикова и настаивали на очередности наследования в пользу Петра II, внука царя. Чувствуя себя несвободными в присутствии Меншикова и его солдат, сенаторы предложили посоветоваться с народом, открыв, чтобы иметь возможность разговаривать с людьми, одно из окон зала, где заседало собрание. Однако Ментиков заявил, что сейчас не настолько тепло, чтобы открывать окна. Затем по его знаку в зал вошел офицер, сопровождаемый лишь двадцатью солдатами, но позади них, в глубине коридоров, виднелся весь вооруженный и грозный отряд.

Екатерина была провозглашена императрицей. Но вскоре опека Меншикова стала тяготить ее, и она не скрывала своего раздражения по этому поводу. С этого времени Меншиков, предвидя близкую смерть императрицы Екатерины, озаботился выбором ее преемника. Он пообещал трон великому князю Московскому, выставив условием, что тот женится на его дочери.

Великий князь взял на себя это обязательство, рискуя не сдержать своего слова.

Но вот что рассказывают, а вернее, рассказывали в то время.

Екатерина, как и предвидел Меншиков, в самом деле захворала; Меншиков пожелал ухаживать за ней, и все лекарства именитая больная принимала из его рук.

Однажды, когда врач прописал какую-то микстуру, Меншиков взял чашку с питьем из рук придворной дамы, итальянки по имени г-жа Ганна. Екатерине питье показалось таким горьким, что она опорожнила чашку лишь на три четверти и вернула ее придворной даме. Та, не понимая, откуда появилась горечь в этой микстуре, которую она сама приготовила и в которую входили лишь приятные на вкус составные части, допила то, что оставалось в чашке, и действительно ощутила горечь, на которую жаловалась императрица.

Екатерина умерла; придворная дама тяжело заболела, но была спасена своим мужем, который, будучи итальянцем и разбираясь в химии, дал ей противоядие.

Меншиков стал полновластным хозяином страны. Он устроил помолвку своей дочери с молодым царем и взялся охранять его, но не так, как охраняют императора, которого чтят, или зятя, которого любят, а как узника, бегства которого опасаются.

Тем не менее Петр II сбежал.

Товарищами игр царя были его тетка Елизавета (та, что впоследствии царствовала и, родив восьмерых внебрачных детей, не оставила законного наследника; та, что получила прозвище Милостивой, потому что во время ее царствования не был казнен ни один человек) и два молодых князя Долгоруковых.

И вот однажды, когда Петр II в сопровождении своего неразлучного опекуна отправился на прогулку в Петергоф, один из двух братьев Долгоруковых, Иван, подстрекаемый министром Остерманом, предложил царю бежать через окно, как только наступит ночь. Это легко было сделать, поскольку, как выяснилось, караульные стояли лишь возле двери. Юный царь, донельзя уставший от неволи, в которой он оказался, и не испытывавший любви к дочери Меншикова, согласился на это предложение; когда наступила ночь, он бежал вместе со своим отважным товарищем и добрался до того места на дороге, где его поджидал громадный отряд дворян и офицеров, враждебных Меншикову. Они направились в дом канцлера Головкина, где собрался Сенат, и оттуда с триумфом вернулись в Санкт-Петербург.

Меншиков, узнав о побеге государя, осознал себя погибшим. Тем не менее, чтобы ему не в чем было себя упрекнуть, он решил попытать судьбу до конца.

Он последовал за молодым царем, но, прибыв во дворец, обнаружил, что стража полностью сменена, а гарнизон находится под ружьем.

Тогда он направился в свой дворец, чтобы принять там решение, как действовать дальше, однако отряд гренадер, окружавший дом, арестовал князя, когда он туда входил.

Тогда он потребовал позволения поговорить с царем, но в ответ получил лишь уведомление о приказе отправиться вместе со всей семьей в Раненбург.

Раненбург – это принадлежавшее Меншикову поместье, расположенное между Казанским царством и Вятской провинцией.

Меншиков мог ожидать, что с ним поступят хуже.

В Раненбурге находился укрепленный им великолепный замок, где он намеревался вести жизнь старых русских князей, которым его, сына простого крестьянина, уподобили императорские милости. Меншикову было разрешено взять с собой столько слуг, сколько ему заблагорассудится, и столько денег, сколько он найдет нужным, а также наиболее ценные из его вещей. К тому же, что редко случается с лицами, попавшими в опалу, с ним разговаривали исключительно вежливо; следовательно, он не опустился настолько низко, чтобы не быть в состоянии снова подняться на поверхность.

Ему надлежало до наступления следующего дня покинуть Санкт-Петербург. Около десяти часов утра он выехал в самых роскошных своих каретах и с такой огромной кладью, с такой многочисленной свитой, что его отъезд напоминал скорее пышный кортеж посла, чем неприметный конвой арестанта. Проезжая по улицам Санкт-Петербурга, князь приветствовал всех, словно император, принимающий почести от своих подданных, и спокойно и приветливо разговаривал с теми, кого он знал. Многие сторонились, не отвечая ему, как будто перед ними находился чумной больной, но другие, чуть более смелые, обменивались с ним несколькими словами, чтобы пожалеть или поддержать его: он не пал еще настолько низко, чтобы кто-нибудь осмелился его оскорбить.

Оскорбления придут в свой черед: они не за горами.

Через два часа после отъезда из Санкт-Петербурга, на той самой дороге в Сибирь, по какой после него пройдет еще столько несчастных, путь ему был прегражден отрядом солдат; командовал ими офицер. Именем царя этот офицер потребовал у князя наградные ленты орденов – Святого Андрея, Александра Невского, Слона, Белого Орла и Черного Орла.

Меншиков вручил ленты офицеру: он заранее положил их в шкатулку, чтобы отдать по первому требованию.

Затем его вместе с женой и детьми заставили выйти из кареты и сесть в телеги, приготовленные, чтобы везти их в Раненбург.

Он подчинился, промолвив:

– Исполняйте свой долг, я готов ко всему. Чем больше богатств вы у меня отнимете, тем меньше забот вы мне оставите.

Итак, он вышел из кареты и сел на телегу, полагая, что его жена и дети сядут рядом с ним. Однако их заставили сесть в другую телегу. Но все же у него оставалось утешение – разговаривать с ними, и он возблагодарил Бога за такое благодеяние.

В таких условиях его довезли до Раненбурга.

Но испытаниям, которые его ожидали, не суждено было прекратиться в Раненбурге.

Расстояние между Москвой и Раненбургом составляло всего сто пятьдесят льё. Меншиков был слишком близко от царя. Пришел приказ ехать в Сибирь, в Якутск.

Князь взглянул на детей и жену, увидел у них грусть на лице и улыбку на устах.

– Когда надо ехать? – спросил он царского посланца.