Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

Но на все доводы, какие мог привести Стенька Разин, она отвечала одно: "Я тебя люблю!"

Любовники уехали вместе.

В течение двух лет они вели веселую жизнь победителей, но потом наступили дни невзгод.

Для Стеньки Разина Волга была своего рода богиней-заступницей, и он представлял ее себе в человеческом образе, подобно тому как греки делали это со Скаман-дром и Ахелоем. И точно так же, как Писистрат, тиран Самосский, бросил в море перстень, он, чтобы умилостивить Волгу, пожертвовал ей драгоценнейшее из своих сокровищ.

И в самом деле, Волга до тех пор всегда предоставляла ему надежное убежище в излучинах своих берегов и на островах, которые она охватывала и омывала своими водами.

Однажды ночью, когда разбойник потерпел первое поражение от русских войск, он укрылся с сотней своих сотоварищей на одном из холмов, который теперь носит имя Девичий холм, а тогда еще не имел названия.

Там, пьянствуя, они забыли, а вернее, пытались забыть о неудачах прошедшего дня; но чем больше Стенька Разин пьянел, тем мрачнее он становился.

Ему казалось, что Волга начинает отступаться от него и что настало время принести ей какую-нибудь большую жертву.

Он встал, поднялся на утес, возвышавшийся над рекой, и обратился к Волге с поэтичной речью, слова которой рождались сами собой.

"Я утратил твою милость, – сказал он ей, – а ведь прежде ты всегда покровительствовала мне, сыну Дона, как если бы я был одним из твоих сыновей. Что мне сделать, чтобы вернуть твое расположение, которое я потерял? Какое самое дорогое из моих сокровищ мне следует пожертвовать тебе? Ответь мне, о древняя Волга!"

Он прислушался, ожидая, ответит ли ему Волга, и услышал эхо, которое пророкотало: "Ольга!"

То было имя его любовницы.

Он подумал, что ему это почудилось, и повторил свое обращение.

И эхо во второй раз ответило ему: "Ольга!"

Стенька Разин воспринял это как приговор судьбы. Он послал за девушкой, которая в это время спала, но тотчас же проснулась и, улыбаясь, пришла к нему.

Он подвел ее к крайнему выступу утеса, к самой его кромке, где оба они стояли высоко над рекой.

В последний раз он прижал возлюбленную к своей груди, поцеловал ее в губы и, не прерывая долгого и страстного поцелуя, вонзил ей в сердце кинжал.

Девушка вскрикнула, разбойник разжал руки, и искупительная жертва упала в реку и исчезла в ней.

С тех пор этот утес называется Девичьим холмом.

И сейчас, если у вас есть время сделать в этом месте остановку, вы можете убедиться, что там есть эхо. Крикните над водой: "Волга!", и оно по-прежнему повторит в ответ: "Ольга!"

Через неделю после смерти возлюбленной, как если бы он принес своего доброго гения в жертву некоему злому божеству, Стенька Разин был разбит и взят в плен князем Долгоруковым.

LXVI. АСТРАХАНЬ

За исключением нескольких расщелин на правом берегу Волги, который по всему ее течению выше левого берега, открывающего бескрайние степные просторы, ландшафт кругом остается все время одним и тем же. Однако река становится все шире, и, по мере того как вы продвигаетесь вперед, холод чувствуется все меньше.

У Водяного, то есть к вечеру следующего дня после нашего отплытия из Царицына, мы снова начали замечать листья на ивах.

Правда, эти ивы росли в глубине долины и покрывали своей тенью какой-то ручей.

К этому времени ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге уже более полутора месяцев не было больше ни одного листочка.

Даже небо, казалось, снова становилось чище.

Проплыв с дюжину верст, мы увидели ряд прекрасных ивовых деревьев, кое-где еще сохранивших зеленую листву. Под этими ивами лежали и пережевывали жвачку коровы, словно на картине Паулюса Поттера.

Снова стали появляться деревья, почти совсем уже было исчезнувшие из виду после Казани. Мы опять увидели тополя с их желтеющей листвой и расщелины на обрывистом берегу, с их водопадами и зеленью.

Позади нас остался Денежный остров: как нам объяснили, это название происходит от того, что Стенька Разин делил там со своими людьми добычу, награбленную ими в Астрахани.

Воскресный день 24 октября не принес ничего примечательного, если не считать появления первого увиденного нами орла. Он величественно парил над степью, а потом опустился на берег и, пребывая в неподвижности, следил за тем, как мы проплываем мимо.

Вечер был великолепный. Небо имело красноватый оттенок, какого мне ни разу не доводилось видеть со времен моих путешествий по Африке: это был настоящий восточный вечер. На следующий день, 25-го, мы увидели на правом берегу реки первые калмыцкие шатры.

Два орла покружили над нами, а затем, как и вчерашний, опустились на левом берегу и, как и вчерашний, стали следить за тем, как мы проплываем мимо.

Около одиннадцати часов мы увидели толпу калмыков, человек тридцать, которые шли к реке, ведя на водопой своих верблюдов.

Небо было буквально черным от множества перелетных птиц – гусей, уток, журавлей.

Пара орлов, сидевших на дереве, над гнездом, где самке предстояло вывести к весне птенцов, замерли в неподвижности, хотя мы были от них на расстоянии не более ста шагов.

В тот же день мы заметили по левую руку от себя, в нескольких шагах от берега, китайскую пагоду и дворец весьма причудливой архитектуры, не принадлежавшей, как нам показалось, ни к какому определенному стилю.

Вокруг двух этих построек стояло сколько-то калмыцких шатров.

Позвав нашего капитана, мы стали расспрашивать его; как выяснилось, увиденное нами было дворцом калмыцкого князя и пагодой, посвященной культу далай-ламы.

Мы находились еще в двадцати пяти или тридцати верстах от Астрахани.

Вскоре два эти сооружения, которые показались нам вехами, стоящими на границе европейского мира и установленными духами мира азиатского, скрылись в вечернем тумане.

Наконец, в десять часов вечера, впереди заскверкало множество огней, послышался громкий гул голосов и нашему взгляду открылось оживленное движение судов.

Мы входили в астраханский порт.

Было неловко высаживаться на берег в тот же вечер и в десять часов вечера являться в дом г-на Сапожникова.

Разумеется, у нас было письмо к управляющему, но управляющий, наверно, уже спал, и наше появление стало бы заметным событием, чего мне хотелось избежать в первую очередь.

Таким образом, мы провели еще одну ночь на борту "Нахимова" и рассчитались с нашим милейшим капитаном, который, отдадим ему справедливость, сделал все возможное, чтобы быть нам приятным.

На следующий день, в десять часов утра, лодка доставила нас вместе с нашим багажом на берег; мы сели в некое подобие дрожек, положили наши вещи в телегу, и Калино самым внушительным тоном провозгласил:

– Дом Сапожникова!

Кучер тотчас же доставил нас к самому красивому дому в городе и с ходу въехал во двор, как если бы он привез нас домой.

Впрочем, этот достойный человек был совершенно прав: уже более десяти недель тому назад управляющий был уведомлен о нашем прибытии и вот уже целый месяц ждал нас со дня на день.

Было бы неверно сказать, что нас препроводили в отведенные нам покои – нет! Русские понимают гостеприимство гораздо шире: весь дом был отдан в наше полное распоряжение.

Поскольку было одиннадцать часов утра и голод уже давал о себе знать, я попросил Калино затронуть в разговоре с управляющим весьма важный вопрос о еде и попросить у него несколько советов по поводу того, как нам следует питаться в Астрахани.

В ответ управляющий заявил, что в отношении еды нам ни о чем беспокоиться не нужно: г-н Сапожников отдал распоряжение, чтобы мы пользовались в его доме самым широким гостеприимством. А дабы увериться в этом, нам достаточно будет пройти в столовую и увидеть, что завтрак для нас уже подан.

Мы тотчас убедились, к своему большому удовлетворению, что все сказанное соответствовало действительности.

Хотя в Астрахани собирают великолепный виноград, ягоды которого, величиной с мирабель, достигают такого неестественного размера благодаря поливу, вино, изготовляемое здесь, довольно посредственное.

Поэтому мы обнаружили на столе три сорта вина, выше всего ценящиеся в Южной России: бордо, кизляр-ское и кахетинское.

Последнее из них я сначала не вполне оценил по достоинству.

Поскольку его привозят в бурдюках, оно приобретает козлиный запах и привкус, которые очень радуют астраханских жителей, но, если судить по мне, должны доставлять мало удовольствия иностранцам.

Во время завтрака нас известили о приходе полицмейстера.

Нам уже было известно, что, в противоположность другим странам, где появление начальника полиции всегда вызывает некоторое беспокойство, в России подобный визит является символом гостеприимства и первым звеном в цепи непременно приятных знакомств.

Я встал, чтобы самому проводить полицмейстера к нашему столу, и, выступая от имени нашего хозяина, стал угощать его завтраком, однако полицмейстер проявил полное равнодушие ко всему, кроме стакана кахетинского, которое он смаковал с наслаждением.

Это напомнило мне тех фанатичных поклонников вина со смолистым привкусом, которые предлагают вам в

Афинах чудовищное питье под видом настоящего нектара, вновь обретенного гурманами Самоса и Санторина.

На самом деле, кахетинское вино великолепно, когда оно не отдает козлиной шкурой.

Вина Самоса и Санторина отвратительны, так как в них кладут сосновые шишки, придающие им горечь.

Но что поделаешь! Астраханцы любят кахетинское как раз за то, что оно скверно пахнет, точно так же, как афиняне любят свое смолистое вино за то, что оно горчит.

Как это бывало везде, полицмейстер явился засвидетельствовать, что он отдает себя в наше полное распоряжение. Он уже сообщил о нашем прибытии г-ну Струве, гражданскому губернатору, и адмиралу Машину, военному губернатору.

Господин Струве велел передать, что он ждет нас в тот же день к обеду; адмирал Машин велел передать, что он ждет нас к себе в любой день, когда нам это будет удобно.

Я принял приглашение г-на Струве, а затем, перед тем как выйти на улицу, попросил у полицмейстера разрешения осмотреть дом нашего хозяина.

Меня беспокоило одно обстоятельство: во время первого осмотра дома я видел множество передних, множество гостиных, множество комнат, множество рабочих кабинетов, множество вспомогательных помещений всех видов, но нигде не заметил ни одной кровати.

Я произвел вторичное обследование, но оно оказалось столь же безрезультатным, как и первое.

Полицмейстер сопровождал меня, проникаясь все возрастающим любопытством; при виде того, как я открываю все двери, даже дверцы шкафов, он подумал, что я произвожу этот осмотр с целью обезопасить себя от новоявленного Стеньки Разина.

Наконец, подойдя к управляющему, я спросил у него, где во дворце Сапожникова спят.

– Где угодно, – любезно ответил он.

Я подозревал, что здесь спят где угодно, однако нигде не было видно ни одной кровати.

Тогда я поинтересовался у него, нет ли возможности добыть тюфяки, одеяла и простыни, но этот славный человек посмотрел на меня такими вытаращенными глазами, что мне стало ясно: либо он не понимает, о чем я его прошу, либо считает мою просьбу непомерной.

Мне пришлось прибегнуть к помощи полицмейстера, который, благодаря общению с иностранцами, был приобщен к более передовой цивилизации, чем его подопечные.

Полицмейстер ответил, что он наведет справки и что у него есть надежда в конце концов удовлетворить мое желание.

Я счел это тем менее трудным, что у меня были с собой тюфяк, одеяло, подушка и простыни и мне нужны были лишь две простыни, подушка и тюфяк для Муане, у которого одеяло тоже было свое.

Что же касается Калино, то его такие вопросы совершенно не беспокоили. Он был русский и мог спать не только где угодно, но и в любых условиях.

Насколько это было в моих силах, я объяснил слуге, приставленному лично ко мне, что такое постель, и отдал ему мои простыни, тюфяк и подушку, объяснив, как всем этим пользуются. Указав ему, что он должен приготовить все то же самое для моего товарища, я попросил полицмейстера, которого ожидал у ворот экипаж, отвезти меня к г-ну Струве.

Выйдя на крыльцо, я увидел в нескольких шагах от него весьма изящную коляску, запряженную парой прекрасных лошадей, и осведомился, кому она принадлежит. Управляющий ответил, что это коляска г-на Сапожникова и, следовательно, моя.

Поскольку она показалась мне более удобной, чем дрожки полицмейстера, я, вместо того чтобы занять место в его экипаже, предложил ему место в моем.

Господин Струве оказался человеком лет тридцати двух – тридцати пяти, французом по происхождению, а потому говорящим по-французски как парижанин; его семью составляли молодая жена лет двадцати пяти и двое детей.

Сделанное им приглашение свидетельствовало о нетерпении, с каким он желал нас видеть. Он предоставил себя в наше полное распоряжение, выразив готовность помочь во всех делах, какие от него зависели.

Я отважился высказать г-ну Струве желание, которое овладело мной, когда мы проплывали мимо пагоды князя Тюменя, – нанести ему визит.

Господин Струве ответил, что он сию же минуту отправит к князю верхового гонца, и выразил уверенность в том, что князь не только с удовольствием нас примет, но и воспользуется нашим посещением как поводом для праздника.

Я путешествовал по стране, в которой, по-видимому, не бывает непреодолимых трудностей, а потому верил в возможность чего угодно.

Так что я твердо поверил и в праздник у князя Тюменя.

Обедать нам предстояло в шесть часов, а был еще только час дня. У меня оставалось пять часов, чтобы побродить по городу; однако, поскольку полицмейстер покинул нас, чтобы заняться поисками тюфяка, я спросил г-на Струве, нет ли в его ведомстве какого-нибудь русского молодого человека, который хорошо знает город и мог бы пройтись вместе с нами по базарам.

– Я могу предложить вам кое-что получше, – сказал он. – У меня на службе состоит молодой француз, причем он, насколько мне известно, сын одного из ваших друзей.

Найти в Астрахани сына одного из моих друзей, да еще в то время, когда я попросил предоставить мне провожатого, – это уже было из разряда чудесного!

– И как же его зовут? – спросил я.

– Курно, – ответил г-н Струве.

– О Боже, это правда! – воскликнул я, хлопая в ладоши. – Я знал его отца, и хорошо знал!

Одно слово, одно имя отбросило меня на тридцать лет назад, в мое прошлое; в то время, приехав в Париж и, благодаря знакомству с г-ном Арно и его сыновьями, попав в круги тех, кто жил памятью об Империи, я был принят у г-жи Мешен, г-жи Реньо де Сен-Жан д'Анжели и г-жи Гамелен.

Во всех этих домах мало танцевали, зато много играли.

Я не играл по двум причинам: во-первых, у меня не было денег, а во-вторых, я не любил играть.

Но я познакомился с другом моих друзей, который был на десять лет старше меня и занимался в то время тем, что растрачивал свое небольшое состояние самым веселым и самым быстрым способом, какой был ему доступен.

Когда его состояние было растрачено, он исчез.

Никто, наверное, не тревожился о нем, кроме меня; я знал, что он уехал в Россию, стал учителем и женился.

Вот и все, что мне было о нем известно.

Этот человек был Курно.

То, что у него есть сын, было для меня новостью, и, следовательно, я ничего не знал об этом молодом человеке.

Но, по мере того как я занимался своим трудом и мое имя приобретало все более широкую известность, а моя репутация росла, молодой Курно то и дело слышал от своего отца: "Дюма? Я его хорошо знал".

Молодой человек удержал в памяти это высказывание, и, когда в Астрахань пришло известие, что я приеду в город и проведу здесь несколько дней, он, вполне естественно, сказал г-ну Струве: "Мой отец хорошо знал Дюма".

Вот потому г-ну Струве и пришла в голову блестящая мысль сделать Курно моим провожатым.

Господин Струве послал за Курно, предоставил ему недельный отпуск и прикомандировал в качестве адъютанта к моей особе.

Должен сказать, что наш молодой соотечественник воспринял эти новые обязанности с большой радостью.

Великое процветание Астрахани восходит к легендарным временам, то есть к эпохе, когда она являлась частью знаменитой империи Кыпчак, почти столь же бесследно затерянной в глубине прошедших веков, как и знаменитая империя Катай.

Разве хан Батый и Марко Поло не были современниками?

Татары назвали город Астраханью, или Звездой Пустыни, и она была одним из самых богатых поселений Золотой Орды.

В 1554 году Иван Грозный захватил ханство, прилегавшее к Каспийскому морю, и стал именовать себя царем Казанским и Астраханским.

Сейчас Астрахань уже не столица, а главный город губернии.

Астраханская губерния, имеющая площадь около двухсот тысяч квадратных верст, то есть почти пятьдесят тысяч квадратных льё, что на треть больше, чем Франция, насчитывает всего двести восемьдесят пять тысяч жителей, из которых двести тысяч – кочевники. Это менее четырех человек на одно льё. На Астрахань из этого числа приходится сорок пять тысяч душ.

Фон здесь русский, а узор армянский, персидский, татарский и калмыцкий.

Татары, которых здесь пять тысяч, занимаются главным образом скотоводством: именно они поставляют прекрасных баранов с богатейшим мехом всевозможных цветов, но в особенности белым, серым и черным, известным у нас под названием "астракан" как подбивка для шуб. Они выращивают также породу овец с необыкновенными хвостами, которые, по словам многих путешественников, животные тащат за собой на особых тележках, не имея сил передвигаться с ними самостоятельно.

Мы таких тележек не видели, но видели баранов с подобными хвостами.

Нам даже довелось отведать на озере Бестужев-Богдо такой хвост, весивший, наверное, десять – двенадцать фунтов, и, хотя он полностью (за исключением кости) состоял из жира, это было одно из самых изысканных и самых вкусных блюд, какие я когда-либо пробовал.

Когда-то в Астрахани жило некоторое количество индийцев, но они исчезли, оставив вследствие связей с калмыцкими женщинами племя метисов, очень деятельное, очень трудолюбивое и, скажу больше, очень красивое внешне, ибо оно утратило раскосые глаза матерей и смуглую кожу отцов.

Этих метисов – носильщиков, возчиков, разносчиков, матросов – можно увидеть повсюду: в порту, на набережных, на улицах; на голове у них белый колпак, напоминающий колпак балаганного пьеро, и на первый взгляд их можно принять за испанских погонщиков мулов.

Армяне в Астрахани сохранили свой изначальный тип в той же чистоте, в какой евреи сохранили свой во всех странах мира; армянские женщины, которые покидают дома только по вечерам, ходят завернувшись в длинные белые покрывала и потому в сумерках похожи на привидения. Эти покрывала, с превосходно уложенными складками, выгодно обрисовывают формы, при близком рассмотрении напоминающие изящные линии греческих статуй. Сходство с античными шедеврами усиливается еще более, когда, проявляя кокетство, эти живые привидения позволяют увидеть их лица, чистые и нежные, соединяющие в себе греческую и азиатскую красоту.

Такая роскошь, как мостовые, астраханцам совершенно неизвестна. Зной делает улицы города пыльной пустыней, дождь превращает их в озера грязи; в жаркие летние месяцы улицы совершенно безлюдны с десяти утра до четырех дня.

Между четырьмя и пятью часами из домов, как пчелы из ульев, высыпают люди, магазины открываются, улицы наводняются народом, на порогах домов толпятся зеваки, в окна высовываются головы, с любопытством разглядывающие прохожих – образцы всех азиатских и европейских рас, вавилонское смешение всех языков.

Нас все страшно пугали астраханскими комарами, но, к счастью, мы приехали в то время, когда эти жуткие насекомые, тучами затмевающие небо в августе и сентябре, уже исчезли.

Воды в Астрахани мало, и она неважная: вода в Волге горьковато-соленая, потому что она смешивается с водой Каспийского моря или, что еще вероятнее, вследствие того, что от Саратова до Лебяжинской река омывает соляные пласты. Русские власти возымели мысль вырыть там артезианский колодец, но бур, опустившись на глубину в сто тридцать метров, дал выход не воде, которая должна была бы забить фонтаном, а природному газу.

Это происшествие использовали для освещения города: с наступлением вечера газ зажигали, и он горел до рассвета, отбрасывая яркий свет. Фонтан стал фонарем.

Нам очень хвалили астраханские арбузы; их там такое количество, что, хотя они и превосходны на вкус, никто их не ест. Тщетно просили мы дать нам их попробовать: нам все время отказывали в этой еде, считая, что она нас недостойна. Чтобы все же отведать арбузы, мы были вынуждены купить их сами. Нам продали за четыре су арбуз весом в семь или восемь фунтов и, поскольку мы были иностранцы, нас еще обманули, назначив двойную цену.

Как-то раз я купил два арбуза за восемь копеек и, так как у меня не было мелочи, дал продавцу рублевую купюру; но бумажные деньги, обесцененные уже и в центре России, настолько ничего не стоят на ее границах, что продавец предпочел подарить мне эти два арбуза, лишь бы не возвращать при расчете излишек в три франка двенадцать су.

Правда, за херсонские и крымские арбузы платят очень дорого, хотя, на мой вкус, они ничуть не лучше астраханских.

Остальные фрукты, за исключением винограда, о котором я уже говорил, здесь посредственные, но, тем не менее, старинная пословица астраханские фрукты очень хвалит. Возможно, и в самом деле, во времена татар, знающих толк в искусстве ирригации, астраханские фрукты заслуживали славы, которая пережила их качество. Однако московское владычество – это нечто вроде пневматической машины, под колпаком которой из-за отсутствия воздуха ничто не может достигнуть зрелости. Хвалят ведь и фрукты Севильи, Кордовы и Альгамбры, но все это было во времена господства там арабов. Единственные съедобные фрукты в сегодняшней Испании – это те, что растут там сами по себе: апельсины и гранаты.

Господин Струве не только успел с помощью своего французского повара устроить без всякой подготовки великолепный обед в нашу честь, но еще и сумел собрать у себя дюжину гостей, в обществе которых, оказавшись рядом с ними при закрытых дверях, вы никогда не могли бы даже предположить, что находитесь за тысячу льё от Франции.

Все же невероятно, какое нравственное влияние оказывают наша цивилизация, наша литература, наше искусство и наши моды на весь остальной мир!

Если судить по их платьям и по их знакомству с романами, спектаклями и музыкой, женщины здесь отстают от Франции не более, чем на полтора месяца. За этим столом беседа шла о поэзии, о романах, об опере, о Мейербере, Гюго, Бальзаке, Альфреде де Мюссе так, как беседуют если и не в мастерской художника, то уж, во всяком случае, в какой-нибудь гостиной в Рульском предместье или на улице Шоссе д'Антен.

Высказанные здесь суждения о людях и событиях, если исправить кое-какие ошибочные взгляды на Пиго-Лебрёна и Поля де Кока, были куда более справедливыми, чем они могли бы быть в какой-нибудь французской префектуре, удаленной на полусотню льё от Парижа.

И подумать только, что, открыв окно гостиной и протянув руку, ты можешь коснуться Каспийского моря, то есть края неведомого римлянам, и Туркестана, то есть края, неведомого и в наши дни!

Лукулл, одержав победу над Митридатом и вынудив его пересечь Кавказ той же, вероятно, дорогой, какая сегодня ведет во Владикавказ, возымел желание увидеть Каспийское море, о котором Геродот сказал:

"Каспийское же море – это замкнутый водоем, не связанный ни с каким другим морем. Ведь море, по которому плавают эллины, именно то, что за Геракловыми Столпами, так называемое Атлантическое, и Эритрейское море, – все это только одно море.

Напротив, Каспийское море – это море совершенно особого рода. Длина его – две недели плавания на гребном судне, а ширина в самом широком месте – неделя. На западе оно граничит с Кавказским хребтом – самой обширной и высокой из всех горных цепей, а на востоке к нему примыкает безграничная необозримая равнина массаге-тов".

Итак, повторяю, Лукулл возымел желание увидеть Каспийское море, обособленность которого, столько раз оспоренная с тех времен, была признана Геродотом за пятьсот лет до Иисуса Христа. Римский полководец начал свой поход, вполне вероятно, с того места, где теперь находится Гори, пересек землю, которая позднее стала называться Грузией, и добрался до степей, расположенных между Курой и Араксом. Там, рассказывает

Плутарх, Лукулл встретил такое огромное количество змей, что его солдаты, охваченные страхом, отказались двигаться дальше, и, находясь всего в двух десятках льё от Каспийского моря, он был вынужден отказаться от своего замысла.

Еще и сейчас в Муганской степи змеи так многочисленны, что на верблюдов, на которых пересекают эти места, надевают особую обувь и намордники, чтобы обеспечить безопасность их ног и носов.

LXVII. АРМЯНЕ И ТАТАРЫ

Изучая историю усилий, которые прилагал Петр I, чтобы не только укрепить свое первенство на Черном и Каспийском морях, но и установить свое полное владычество над ними, приходишь к убеждению, что он вынашивал великий замысел вернуть Астрахани ее прежнее великолепие, способствуя тому, чтобы товары, производимые в Индии, поступали в его государство.

Он самолично отправился в Астрахань и изучил в устье Волги те протоки, какие были пригодны для навигации и где суда менее всего подвергались опасности сесть на мель. Доверяя только голландцам, он поручил им обследовать берега Каспийского моря, примыкающие к его владениям. Он наметил место для карантинной гавани, и когда в недавнее время, лет двадцать тому назад – после того как два раза подряд частично построенные здания карантина пришлось забросить, – когда, повторяю, лет двадцать тому назад удалось, наконец, построить карантин там, где он сейчас находится, в архивах города был случайно обнаружен проект Петра I, указывавшего своим архитекторам то самое место, где только что было закончено строительство.

Дело в том, что Петр I оценил исключительное местоположение Астрахани и понял, какую величайшую ро,₄ь она играла в XII, XIII и XIV веках в торговых взаимоотношениях Европы и Азии. Расположенная в устье самой большой судоходной реки в Европе, она, кроме того, была связана через Каспийское море с Туркестаном, Персией, Грузией и Арменией, а через узкую полосу земли шириной в пятнадцать льё – с Доном, то есть с центральными провинциями русского государства, с Черным морем, Босфором и Дунаем.

Ведь в самом деле, до того как Васко да Гама в 1497 году вновь открыл морской путь вокруг мыса Доброй Надежды, уже открытый в 1486 году Бартоломео Диасом, пряности, благовония, духи, ткани, кашемир и многое другое не имели иного пути, кроме как по линии Евфрата, и заканчивался он в Исфахане.

Там этот путь разделялся надвое: одна его ветвь заканчивалась на Черном море, в Эрзеруме, другая же вела к Каспийскому морю, а следовательно, в Астрахань, через Тегеран и Астрабад.

Оттуда товары караванами доставлялись по Кубани и Волге на Черное море, а с Черного моря поднимались вверх по Дунаю, в Венеции вступали в соперничество с теми, что прибывали из Тира, и, распространяясь к северо-западу, обогащали Брюгге, Антверпен, Гент, Льеж, Аррас и Нанси.

Именно для того, чтобы взять в свои руки эту торговлю, генуэзцы заняли в 1260 году побережье Тавриды и продвинули свои фактории вплоть до города Тана на Дону.

И вот в то время, когда торговля этих отважных итальянских дельцов была в самом расцвете, разнеслась неожиданная весть, что турки, предводительствуемые Магометом II, захватили Константинополь.

Через двадцать лет все генуэзские колонии были в руках османов. Некоторое время с ними еще боролась Венеция, но и она тоже, одну за другой, потеряла свои фактории на Эгейском море; наконец, когда Васко да Гама вновь открыл путь в Индию, турки, словно стремясь изменить все направление движения товаров в Европу, преградили европейским кораблям проход через Дарданеллы.

С тех пор Астрахань стала приходить в упадок, а Смирна – возвышаться.

Расположенная вне Дарданелльского пролива, Смирна унаследовала монополию на торговлю с Востоком, сохранив ее до середины XVII века.

Все это время Астрахань чахла, агонизировала и умирала, хотя Иван IV, Алексей и Петр Великий старались делать все возможное, чтобы гальванизировать труп великого татарского города.

Сегодня не Индия снабжает своими великолепными товарами страны Запада, а Англия через Трапезунд наводняет Персию, Афганистан и Белуджистан своим коленкором и набивными хлопчатобумажными тканями, которые продаются там на сумму до пятидесяти миллионов франков в год.

И потому, к моему великому огорчению, я тщетно искал в Астрахани прекрасные индийские ткани и великолепное хорасанское оружие, надеясь их там найти; в Астрахани осталось едва ли пять-шесть персидских лавок, которые даже не стоит посещать: ни одна из них не заслуживает названия магазина.

Единственная достойная внимания вещь, которую я там обнаружил, – это великолепный хорасанский кинжал с лезвием из дамасской стали и рукояткой из свежей слоновой кости. Я заплатил за него двадцать четыре рубля. За три года, которые прошли с тех пор, как перс, продавший мне этот кинжал, повесил его на гвоздь, ни одному покупателю не пришло в голову снять его оттуда.

На следующий день после нашего приезда полицмейстер приехал за нами и предложил нам посмотреть на домашний быт нескольких армянских и татарских семейств. Он позаботился заранее осведомиться, не заденет ли наш визит национальные и религиозные чувства хозяев. И в самом деле, несколько сторонников строгого уклада жизни выразили свое нежелание пустить нас к себе в дом, но другие, более цивилизованные, ответили, что примут нас с удовольствием.

Первая семья, которой мы были представлены или, скорее, которую представили нам, была армянская: она состояла из отца, матери, сына и трех дочерей.

Эти славные люди не поскупились на расходы, чтобы достойно нас принять. Сына мы увидели у очага занятым приготовлением шашлыка – сейчас я объясню вам, что такое шашлык, – в то время как мать и три дочери выставляли на стол варенье всех видов и виноград трех или четырех сортов.

Меня уверяли, что в Астрахани насчитывается сорок два сорта винограда.

Что касается варенья, то я не уверен, есть ли на свете народ, который готовил бы его лучше, чем армяне.

Я попробовал пять его видов: варенье из роз, варенье из тыквы, варенье из черной редьки, варенье из грецких орехов и варенье из спаржи.

Возможно, читатели будут не прочь узнать, как готовятся эти сорта варенья.

Вот их рецепты.

Варенье из роз. – Лепестки роз бланшируют в горячей воде; затем бланшированные лепестки кипятят в меду, доводя их до состояния готовности, а это заметно по тому, что они становятся желтыми. После чего в варенье добавляют толченую корицу и разливают его в банки.