Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)

Наверное, если бы принцесса Елизавета была одна, ничего из того, о чем мы намереваемся рассказать, не случилось бы: дочь Петра I и Екатерины не отличалась честолюбием и, при условии, что у нее было бы достаточно денег и много любовников, прожила бы свою жизнь, довольствуясь тайными чувственными наслаждениями.

Но, хотя у нее самой честолюбия не было, случилось так, что рядом с ней оказался врач, честолюбия которого хватало также и на ее долю.

Впрочем, мы уже рассказывали, как ему удалось вывести принцессу Елизавету из состояния полнейшей безучастности и побудить ее отважиться на решительные действия.

Результатом этих решительных действий стало то, что однажды утром Сент-Джеймский кабинет получил от своего посланника депешу, датированную 26 ноября 1741 года:

"Вчера, в час ночи, принцесса Елизавета отправилась в казармы Преображенского полка, сопровождаемая лишь одним из своих камергеров, г-ном Воронцовым, г-ном Лестоком и г-ном Шварцем; встав во главе трехсот гренадеров, вооруженных ружьями со штыками и имевших при себе гранаты, она явилась прямо во дворец, где, заняв предварительно все входные пути, захватила маленького царя и его малютку-сестру, лежавших в постели, великую княгиню и герцога, которые тоже уже спали, и отправила их, так же как и фаворитку Юлию Менгден, в свой собственный дом. Принцесса тотчас же отдала приказ взять под стражу Миниха и его сына, Остер-мана, Головкина и нескольких других.

Все ее приказы были выполнены с величайшей быстротой, и принцесса вернулась в свой дом, где собрался почти весь город; перед домом выстроились развернутым строем полк гвардейской кавалерии и три пехотных полка; она была единодушно провозглашена самодержицей России, и ей принесли присягу; в семь часов утра она овладела Зимним дворцом, после чего прогремел пушечный залп".

Вы видите, с какой легкостью все было проделано; никто даже не потрудился придумать что-нибудь новое; так же, как великая княгиня приказала арестовать Бирона, принцесса Елизавета, ничего не меняя в распорядке действий, приказала арестовать великую княгиню.

И в том, и в другом случае переворот был в знак ликования завершен пушечными выстрелами.

Ну а теперь посмотрим, что стало с бедным маленьким императором, который еще недавно посылал золотые табакерки своей кузине и трон, а вернее, колыбель которого у него с такой яростью оспаривали.

Первым побуждением новой императрицы было препроводить герцога Брауншвейгского, его жену и маленького Ивана к границе. Но вскоре, опережая одно из прекраснейших правил будущей дипломатии, она раскаялась в своем первом порыве, ибо он был добрым. Троих пленников довезли лишь до Риги.

Всех троих заключили в крепость.

Позднее герцог и герцогиня Брауншвейгские были отправлены на остров на реке Двине, расположенный ниже Архангельска. Принцесса Анна умерла там во время родов, оставив трех малолетних мальчиков и двух девочек. Муж пережил ее на двадцать девять лет и умер там же в 1775 году.

Что же касается маленького Ивана, не имевшего никакой иной вины, кроме той, что он царствовал семь месяцев в том возрасте, когда ему даже не было понятно, что такое трон, то он был разлучен с семьей, когда ее отправили из Риги, и препровожден в монастырь на пути к Москве.

Фредерик, врач Елизаветы, сообщает в своей книге, названной "История моего времени", что Ивану дали зелье, от которого он потерял рассудок.

Я в это нисколько не верю. Местные предания говорят, что бедный маленький принц был очаровательным ребенком, а из очаровательного ребенка превратился в красивого молодого человека. Если бы он был слабоумным, Елизавета не колебалась бы какое-то время в своем выборе между ним и герцогом Гольштейнским, которым Бирон угрожал принцессе Брауншвейгской; если бы он был слабоумным, у Петра III не появилась бы мысль сделать его своим наследником, разведясь с Екатериной и отказавшись от Павла I; наконец, если бы он был слабоумным, он, вероятно, все равно умер бы в тюрьме, но умер бы естественной смертью.

Как бы там ни было, в 1757 году, когда молодой принц ожидал своего семнадцатилетия, вот что сообщил посланник Соединенных провинций г-н Сварт английскому посланнику в Берлине сэру Митчеллу:

«В начале прошедшей зимы Иван был переведен в Шлиссельбург, а затем в Санкт-Петербург, где его поместили в приличном доме, принадлежащем вдове секретаря тайной полиции, и тщательно охраняли. Императрица приказала привезти его в Зимний дворец и виделась с ним, переодетая мужчиной. Теперь все гадают, кто взойдет на престол: великий князь и великая княгиня или Иван?»

Тем не менее Елизавета вернулась к прежнему решению, остановив свой выбор на племяннике, герцоге Гольштейнском, и 4 января 1762 года, умирая, оставила ему трон. Пока была жива добрая императрица, не позволившая совершить за время своего царствования ни одной смертной казни, жизнь юного Ивана, хотя он и оставался в тюрьме, не подвергалась опасности.

Елизавета была настолько верна своей клятве никого не лишать жизни, что, согласившись подвергнуть пыткам убийцу, спрятавшегося в ее покоях и обнаруженного на пути, которым ей предстояло проследовать на обедню, она не позволила предать его смерти; тем не менее она страшно испугалась, ибо любила жизнь, умея наполнять ее наслаждениями, и начиная с этого времени никогда не ночевала два раза подряд в одной и той же комнате, причем никто заранее не знал, в какой спальне она проведет ночь.

Елизавета немного успокоилась лишь после того, как Разумовский, церковный певчий, ставший ее мужем, нашел ей надежного человека, очень некрасивого, очень верного и очень сильного, который каждую ночь спал у нее в передней.

Вернемся, однако, к Ивану.

После встречи с Елизаветой он был вновь препровожден в Шлиссельбург. Петр III встречался с Иваном дважды: в первый раз он сам отправился в крепость, а во второй раз приказал привезти его в Санкт-Петербург. О результатах этих встреч ничего не известно, но, вне всякого сомнения, страх, который они внушали Екатерине, ускорил свержение и смерть Петра III.

Взойдя на престол, Екатерина отдала самые строгие распоряжения относительно юного Ивана. Для него построили посредине двора крепости отдельный деревянный дом; вокруг дома тянулась галерея, где день и ночь дежурили часовые. С приходом ночи молодой принц ложился спать в постель, обособленно стоявшую посредине комнаты, подобно тому как сам дом обособленно стоял посредине двора. И тогда с потолка опускалась железная клетка, полностью накрывавшая кровать, и одновременно открывалась амбразура, в которой виднелось жерло пушки, заряженной картечью и наведенной на постель.

Хотя и находясь в заключении, и как раз потому, что он в нем находился, молодой принц будоражил все умы; не было ни одного беспорядка в столице, с которым не связывали бы его имя, звучавшее как угроза для Екатерины.

Даже послы нередко докладывали об этом своим государям.

Вот что писал о нем 25 августа 1751 года лорд Бекин-гем, посол Англии:

«В отношении Ивана взгляды разделяются: одни говорят, что он совершенно слабоумен, другие – что ему лишь недостает воспитания».

Внезапно 20 апреля 1764 года стало известно, что молодой принц был убит в своей тюрьме вследствие предпринятой поручиком Мировичем попытки освободить его.

Ходило два разных рассказа об этом происшествии, но оба они заканчивались одним и тем же – страшной трагедией.

Этой трагедией была смерть.

Вот что говорили сторонники Екатерины.

Мирович был казак, деда которого погубило то, что он встал под знамена Мазепы; имея беспокойный характер, преследуемый бедностью, не в силах примириться с упадком своей семьи, он замыслил восстановить ее положение с помощью какого-нибудь смелого предприятия, вроде тех, что осуществили Миних и Лесток. Правда, он забыл, что всякий раз, когда какой-нибудь фаворит приводил к власти регентшу или императрицу, первой заботой регентши и императрицы было избавиться от фаворита.

В этом причина падения Миниха, в этом и причина падения Лестока.

Как только такое решение созрело в голове молодого человека – это все еще слова сторонников Екатерины, – он, состоя в карауле Шлиссельбургской крепости, вознамерился похитить Ивана.

Такова первая версия.

Теперь перейдем ко второй, которая не лишена правдоподобия и к тому же вполне вытекает из той развращающей по своему духу политики, какая дала английскому послу г-ну Финчу повод вставить в одну из своих депеш жуткую фразу: "Я не знаю здесь никого, кто в любой другой стране мог бы считаться человеком хотя бы средней порядочности".

Вот эта другая версия.

Екатерина доверилась своему фавориту; им был тогда граф Григорий Орлов, а не Потемкин, как ошибочно утверждает автор, у которого мы заимствовали эти сведения. Екатерина, повторяем, доверилась своему фавориту, рассказав ему об опасениях, которые внушает ей Иван, хотя тюремщику и дан строгий тайный приказ убить заключенного при первой же попытке освободить его.

Фаворит, удостоверившись, что такой губительный приказ существует, построил на этом свой план.

Наведя справки, он убедился в том, что беспокойный и честолюбивый характер Мировича был именно таким, как ему говорили.

Он призвал к себе молодого казака, намекнул ему о страхах императрицы и пообещал горы золота, если тот эти страхи рассеет.

Но как рассеять такие страхи?

Да очень просто.

Существует приказ убить Ивана при первой же попытке освободить его. Пусть Мирович предпримет такую попытку, и Ивана убьют…

Что же касается самого Мировича, то он получит помилование, но мало того: его судьба и состояние будут обеспечены благодаря этому мнимому заговору.

Молодой человек, видя, что подобное предложение делает ему фаворит императрицы, ничуть не сомневался, что оно исходит от самой императрицы.

Он принял предложение и получил за это первую денежную сумму в размере тысячи рублей.

Располагая этими деньгами, он подкупил двадцать человек; затем, когда эти люди согласились ему помочь, он отправился вместе с ними к коменданту крепости и потребовал у него освободить юного Ивана.

С этого места обе версии сливаются в одну.

Комендант отказался.

По приказу Мировича солдаты набросились на коменданта и связали его.

Комендант был обезврежен и уже не мог помешать замыслу Мировича, который заставил хранителя порохового склада выдать боевые припасы солдатам.

Завладев боевыми припасами, Мирович направился к покоям принца.

Но все эти передвижения происходили не без шума; его услышали капитан и поручик: один из них находился в спальне принца, другой – в передней.

Мирович постучал в дверь, заявив, что в крепости теперь распоряжается он, и потребовав, чтобы ему выдали императора.

Капитан и поручик отказались. Мирович продолжал настаивать и после второго отказа приказал своим людям выломать дверь топором и прикладами ружей.

Тогда капитан и поручик объяснили нападающим, что инструкция предписывает убить арестанта в случае заговора, имеющего целью освободить его, и, если те немедленно не уйдут, им придется подчиниться инструкции.

Однако Мирович лишь с еще большим остервенением продолжил выламывать дверь.

Внезапно раздался крик, причем настолько пронзительный, что заговорщики услышали его, несмотря на грохот ударов, обрушивавшихся на дверь.

– Императора убивают! – закричал Мирович и с еще большей силой принялся выламывать дверь, подавая этим пример остальным.

Наконец дверь вышибли.

Но было уже поздно: охранники выполнили приказ.

Иван спал или казался спящим. Его окружала железная клетка.

Сквозь ее прутья капитан нанес ему удар шпагой.

За этим ударом шпагой и последовал крик, услышанный заговорщиками.

Но после этого молодой принц приподнялся, схватился за клинок и стал изо всех сил оказывать сопротивление, какое можно было оказать в подобном положении.

Он выхватил одну из шпаг и сквозь прутья клетки защищался как мог.

Несчастный узник надеялся, что после стольких безрадостных дней Провидение вознаградит его; он не хотел расставаться с жизнью.

Получив семь ран, он еще боролся: лишь восьмая оказалась смертельной.

В это мгновение Мирович ворвался в комнату.

Принц только что испустил последнее дыхание.

Убийцы отступили от окровавленной постели, а затем подняли к потолку железную клетку.

– Вот его мертвое тело, – сказали они, – делайте с ним, что хотите.

Мирович взял на руки тело молодого принца, отнес его в караульную и накрыл знаменем.

Затем он заставил своих солдат преклонить колени перед императором и сам, простершись ниц, поцеловал его руку.

Потом, сняв с себя офицерский знак, перевязь и саблю, он положил их перед телом покойного.

– Вот ваш истинный император, – сказал он, – я сделал все, что мог, чтобы возвратить его вам; теперь, когда он мертв, у меня нет больше никакого желания жить, ибо только ради него я рисковал собой.

Мирович был арестован, препровожден в Санкт-Петербург и заключен в крепость.

Суд над ним начался на следующий день; во время судебного разбирательства он вел себя спокойно, достойно и твердо. Те, кто утверждал, будто Мирович был агентом Екатерины, не увидели в таком поведении обвиняемого ничего, кроме его уверенности, что фаворит сдержит свое обещание.

На вопрос: "Были ли у вас сообщники?" – он неизменно отвечал отрицательно и объяснял, что солдат и офицеров, помогавших ему, следует рассматривать лишь как подчиненных, выполнявших приказ.

Наконец, 20 сентября, вынесли приговор: Мирович был приговорен к четвертованию.

Императрица смягчила наказание, заменив четвертование на отсечение головы.

Казнь происходила внутри крепости. Присутствовали лишь солдаты, судья и палач; никто так и не узнал, что Мирович сказал в свой предсмертный час. Несомненно, было бы слишком опасно повторять его слова.

После смерти молодого Ивана и Мировича нашлось несколько благочестивых людей, которые осмелились возвысить голос и дать Екатерине совет позволить семье герцога Брауншвейгского покинуть Россию.

"Говорят, что теперь, – писал Бекингем спустя два дня после суда над Мировичем, – вполне можно было бы позволить семье герцога Брауншвейгского покинуть Россию и дать ей пенсион".

Это стало бы лучшим из того, что могла бы сделать Екатерина. Утверждают даже, что императрица это обещала; однако она так ничего и не предприняла, и несчастный герцог Брауншвейгский и его дети остались забытыми среди льдов Двины.

У меня есть рубль, отчеканенный во время семимесячного царствования юного Ивана; монета стала теперь тем более редкой, что Елизавета, уничтожая всякие следы этого царствования, приказала их все переплавить.

Возможно, это единственное существующее на свете изображение императора-младенца.

XLVI. ШЛИССЕЛЬБУРГ

Наше судно остановилось на час в Шлиссельбурге, и у Муане было время сделать зарисовку вида крепости со стороны суши, то есть с левого берега Невы.

Предупрежденный мною об опасности, которой он себя подвергает, предаваясь этому занятию, Муане, разумеется, сделал это тайно: русская полиция не шутит с художниками, набрасывающими эскизы крепостей.

За преступление подобного рода чуть было не пришлось поплатиться одному молодому французу, который учительствовал в Санкт-Петербурге.

Этот молодой человек был братом моего хорошего друга Ноэля Парфе.

Правда, время тогда было неподходящее – шла Крымская война.

Так вот, пока французские солдаты осаждали Севастополь, наш соотечественник и два его приятеля решили воспользоваться уж не знаю каким праздником, благодаря которому у них образовался недельный отпуск, и произвести разведку Невы вплоть до ее истока, расположенного на западном побережье Ладожского озера.

И без слов ясно, что в начале марта и Ладога, и Нева, и Балтика находятся подо льдом.

Главная цель задуманной прогулки состояла в том, чтобы покататься на коньках. Несчастный Иван – а вернее, память о нем, ибо девятимесячный император давно уже стал просто историческим воспоминанием, – несчастный Иван, повторяю, никоим образом их не интересовал.

Для учителей, которые вырвались на свободу, словно школяры на каникулах, коньки служили средством передвижения, дававшим возможность без труда приблизиться к крепости.

Дело в том, что Шлиссельбургская цитадель, расположенная точно посредине Невы в том месте, где река вытекает из озера, со всех сторон окружена водой.

К большому беспокойству часовых, эти господа порхали вокруг стен старой государственной крепости, касаясь льда своими коньками не больше, чем ласточки касаются воды своими крыльями.

Все это, однако, было бы еще достаточно терпимо, если бы у наших французов – а кто говорит "француз", подразумевает "безумец" – хватило здравого смысла удовольствоваться изящными телодвижениями и элегантной непринужденностью, которую приобретают, катаясь на пруду в Тюильри, но одному из них вздумалось сесть на восемнадцатиградусном морозе на камень, извлечь из кармана альбом и начать зарисовывать цитадель.

Часовые позвали капрала, капрал – сержанта, сержант – офйцера, офицер – восемь солдат, и в тот момент, когда трое наших французов, согревшись у жаркого огня в камине, сидели за обильным столом и, за неимением лучшего, поднимали за процветание Франции бокал с квасом, дверь распахнулась и их уведомили, что они имеют честь быть узниками его величества всероссийского императора.

В итоге им даже не дали закончить обед, их обыскали, забрали у них документы, приковали одного к другому, опасаясь потерять кого-нибудь из них по дороге, а затем посадили в возок и повезли в Санкт-Петербург.

По прибытии в Санкт-Петербург их препроводили в крепость.

Они сослались на свое знакомство с графом Алексеем Орловым, фаворитом императора.

К счастью, граф Алексей Орлов, отличающийся весьма большим умом – а точнее, отличавшийся, поскольку, мне кажется, он уже умер, – так долго прожил среди заговорщиков, что, в конце концов, перестал верить в заговоры. Он отправился в тюрьму, строго, но вежливо одного за другим допросил арестованных, а потом заявил им, что, хотя они совершили серьезные преступления, у него есть надежда, что его величество проявит милосердие и соблаговолит заменить чрезвычайно серьезную кару, которую они заслужили, тремя или четырьмя годами ссылки в Сибирь.

Несчастные учителя были совершенно ошеломлены. Одно из главных преступлений, в котором их обвиняли, помимо зарисовки Шлиссельбургской крепости, состояло в том, что за процветание Франции они пили квас. Было очевидно, что использование с такой целью национального русского напитка неимоверно усугубило их вину.

На следующий день, около десяти часов вечера, наглухо закрытый экипаж – то ли карета, то ли тюремный фургон – остановился у ворот крепости. Заключенных предупредили, что приговор им был вынесен днем и теперь речь идет о его исполнении. Узники, хотя и с сокрушенным сердцем, призвали на помощь свою французскую гордость и мужественно восприняли роковое известие. Они храбро спустились вниз, заключили друг друга в объятия, обретя утешение при виде того, что из милосердия их не разлучают, и решительно сели в экипаж.

Окна наглухо закрыли, и экипаж тронулся с места, увлекаемый бегом четырех крепких лошадей.

Но, к великому удивлению ссыльных, минут через десять, проехав под сводчатой аркой, экипаж остановился. Дверцы распахнулись, и рядом с ними вместо казаков, которых ожидали увидеть узники, их взору предстали лакеи в парадных ливреях.

Французы подошли к подножию ярко освещенной лестницы, на которую им указали лакеи, дав знать, что надо следовать этим путем.

Колебаться не приходилось. Они поднялись по ступеням, и их ввели в обеденную залу, которая была со всей той роскошью, какая присуща русским вельможам, подготовлена к застолью.

В зале их ожидал граф Алексей Орлов.

– Господа, – обратился он к ним, – ваш главный проступок, как я вам уже говорил, состоит в том, что за процветание Франции вы пили русский квас. Сегодня вечером вы должны искупить свою вину, выпив за процветание России французское шампанское.

Что и было охотно исполнено нашими французами, несмотря на весь их патриотизм.

Муане оказался удачливее наших учителей. Ему удалось без всяких осложнений закончить свой рисунок, и, мало того, как только он его закончил, нас известили, что в ответ на просьбу, которую я передал коменданту, нам разрешено осмотреть крепость изнутри.

Не теряя ни минуты, мы спустились в лодку и были доставлены в мрачную башню крепости.

Повышенная возбудимость, свойственная южному темпераменту, не позволила Миллелотти сопровождать нас. На его глазах немало римлян закончили свою жизнь в замке Святого Ангела, и он опасался, что стоит только воротам Шлиссельбургской крепости захлопнуться за ним, как они уже не откроются.

Мы с уважением отнеслись к этому благоговейному ужасу.

Шлиссельбургская крепость изнутри не представляет собой ничего интересного: как и во всех крепостях, в ней есть жилище коменданта, солдатские казармы и камеры узников.

Увидеть можно только те помещения, где живут солдаты и комендант.

Что же касается камер узников, то нужно быть очень проницательным, чтобы догадаться, где они находятся.

Однако в одном углу крепости есть какая-то мрачная железная дверь, низкая и темная, приближаться к которой не позволяют даже самым привилегированным посетителям. Я сделал знак Муане, и он, пока мы с Дандре отвлекали внимание коменданта, сумел сделать рисунок этой двери.

Понятно, что в разговоре с комендантом я не рискнул задавать ему вопросы о тайнах крепости; впрочем, они мне были хорошо известны, возможно даже лучше, чем ему самому.

Посещение крепости было недолгим, поскольку нас ожидал пароход: в Шлиссельбурге приходится делать пересадку, так как невские почтовые суда не отваживаются плавать по Ладожскому озеру, на котором случаются бури, как в океане.

Впрочем, судно само пришло за нами, а не мы отправились к нему. У нас на глазах оно приближалось, увенчанное султаном дыма, и, когда мы уже было подумали, что капитан, устав от ожидания и не обращая внимания на то, что Миллелотти отчаянно размахивает на палубе руками, решил оставить нас в крепости, пароход остановился, и нам было услужливо предоставлено время добраться до него.

Мы поднялись на борт, лодка вернулась к берегу, и пароход вошел в озеро.

Ладожское озеро – самое большое в европейской части России: оно имеет сто семьдесят пять верст в длину и сто пятьдесят в ширину.

Более всего его отличает то, что оно усеяно островами.

Если и не самые большие, то самые знаменитые из них – это Коневец и Валаам.

Своей известностью они обязаны находящимся на них монастырям, которые служат для финнов популярными местами паломничества, почти такими же священными, как Мекка для мусульман.

Сначала мы отправились к острову Коневец, куда при благополучном плавании нам предстояло прибыть на рассвете следующего дня.

Наступил час обеда, прошло еще какое-то время; я все ждал, что, как на рейнских и средиземноморских судах, к нам придут и объявят, что господам пассажирам кушать подано. Мы навели справки. Увы! Мало того, что обед не был готов, на борту судна не водилось вообще никакой провизии.

Пароход предназначался для перевозки паломников из числа бедняков, а каждый из них имеет при себе хлеб, чай и соленую рыбу.

У Дандре был запас чая, без которого неспособен обойтись ни один русский и без которого он не может жить, но ни хлеба, ни соленой рыбы у него не было.

Правда, имея чай и пару кусочков сахара, размер которых колеблется от чечевичного зернышка до ореха, русский может обойтись без всего остального.

Но Миллелотти был римлянин, а я был француз.

Дандре отправился на поиски пропитания. Он раздобыл кусок черного хлеба и кусок медвежьего окорока. Мы извлекли из дорожного несессера Дандре тарелки, вилки и ножи, взяли по стакану – в России только женщины имеют исключительное право пить чай из чашек – и приступили к трапезе.

Дандре последовал примеру г-жи де Ментенон, когда она была еще просто Франсуазой д’Обинье, женой Скар-рона: вместо жаркого он начал потчевать нас кавказскими историями.

Одна из них так меня рассмешила, что я чуть не задохнулся, и, признаюсь, я никогда бы себе не простил, если бы расстался с жизнью, сидя за столь скудной трапезой.

Я охотно рассказал бы вам, дорогие читатели, эту историю, которая, уверен, рассмешит и вас. Однако, хотя мне приходилось столько всего рассказывать, я не знаю, черт меня побери, как за этот рассказ приняться.

Ничего не поделаешь – рискну, но я вас предупредил. Пропустите его, дорогие читатели, если вы чрезмерно стыдливы, пропустите его, дорогие читательницы, если вы чересчур добродетельны, или же прочтите, но никому не пересказывайте.

У Дандре был во Владикавказе друг, квартирмейстер нижегородских драгун, с которым его связывали братские узы.

Друг этот делил свою любовь между Дандре и двумя борзыми по кличке Ермак и Арапка.

Однажды Дандре приходит к нему с визитом и не застает его дома.

"Хозяина нет, – говорит слуга, – однако пройдите к нему в кабинет и подождите".

Дандре входит в кабинет и ждет друга.

Кабинет выходил окнами в прекрасный сад; одно из них было открыто и пропускало внутрь лучи радостного солнца, которое сияет на Кавказе так ярко, что там, как и в Индии, есть те, кто ему поклоняется.

Обе борзые спали, лежа бок о бок, словно два сфинкса, под письменным столом своего хозяина; услышав, как отворилась и снова закрылась дверь, та и другая приоткрыли один глаз, расслабленно зевнули и снова погрузились в сон.

Оказавшись в кабинете, Дандре занялся тем, чем обычно занимаются в ожидании друзей: он что-то насвистывал, разглядывал гравюры, висевшие на стене, затем скрутил сигарету, чиркнул химической спичкой о подошву сапога и закурил.

Пока он курил, в животе у него появились рези.

Оглядевшись и удостоверившись, что он в комнате совершенно один, Дандре счел возможным рискнуть и сделал то же, что и дьявол в XXI песне "Ада". (Смотри последний стих указанной XXI песни.)

При этом неожиданном звуке обе борзые вскочили, кинулись в окно и исчезли в глубине сада, словно их унес с собой дьявол.

Дандре, совершенно ошеломленный их исчезновением, на мгновение застыл с поднятой ногой, задаваясь вопросом, почему столь незначительный шум вызвал такой ужас у этих борзых, которые каждый день слышат ружейную пальбу и грохот пушек.

Тем временем вернулся его друг.

Когда они обменялись приветствиями и друг Дандре принес извинения по поводу своего отсутствия, он огляделся по сторонам и не смог удержаться от вопроса:

"А где же мои борзые?"

"Ах, эти твои борзые! – воскликнул Дандре. – До чего же, по правде сказать, они странные!"

"Почему это?"

"Дорогой мой, я ничего им не сказал, никак их не тронул, но, представь себе, они вдруг одним прыжком кинулись в окно, как сумасшедшие, и, честное слово, если они продолжают мчаться с той же скоростью, то должны уже быть возле Тифлиса".

Квартирмейстер взглянул на Дандре.

"Ты, наверное…" – произнес он.

Дандре покраснел до ушей.

"Ну да, – промолвил он, – признаюсь тебе, что, будучи один – твоих собак я в расчет не взял, и к тому же мне и в голову не приходило, что они такие чувствительные, – я подумал, что могу, в конце концов, в одиночестве отважиться на то, что эдиктом императора Клавдия разрешено было делать в его присутствии".

"Все правильно", – сказал друг, явно удовлетворенный таким объяснением.

"Все правильно, – повторил Дандре, – прекрасно! Но мне это "все правильно" ничего не разъясняет".

"О дорогой мой, это очень просто, и тебе все сейчас станет понятно. Я очень люблю своих собак; они попали ко мне совсем маленькими, и совсем маленькими я приучил их лежать под моим письменным столом. Ну так вот, время от времени они проделывали то же, что позволил себе ты, и, чтобы отучить их от этого, я брал хлыст и задавал хорошую трепку тому, кто совершил подобное неприличие. А поскольку собаки, как ты сам мог заметить, весьма сообразительны, они решили, что их выдает лишь звук. И тогда они стали тихо делать то, что прежде делали громко. Ты понимаешь, что предосторожность эта была недостаточна и обоняние заменило мне слух. Ну а поскольку задирать им хвосты и искать истинного виновника я не собирался, то серьезную взбучку получали обе. Так что теперь, когда ты позволил себе сделать то, что им запрещается, они, нисколько друг другу не доверяя и полагая, что провинилась другая, обе кинулись в окно, опасаясь понести наказание за чужой грех… Счастье еще, что окно было открыто, иначе бы они выбили стекла! И пусть теперь это послужит тебе уроком на будущее".

– Я следую этому совету, – закончил свой рассказ Дандре, – и, когда со мной такое происходит, слежу, чтобы даже собак рядом не было.

По мере того как мы углублялись в просторы озера, наш взгляд охватывал все большее водное пространство и все более протяженную береговую линию, причем не только перед нами, но и позади нас.

Берег по правую руку от нас принадлежал Олонецкой губернии, а по левую – Финляндии.

С обеих сторон тянулись обширные леса.

В двух-трех местах среди этих лесов и на том, и на другом берегу поднимались клубы дыма.

Причиной тому были самопроизвольно возникающие пожары, о которых я уже говорил.

Я попытался выведать какие-нибудь сведения об этом явлении, расспросив капитана парохода, но сразу же стало ясно, что ничего добиться от него мне не удастся.

Худой, высокий и желтолицый, он напоминал длинное удилище, втиснутое, словно в чехол зонта, в доходивший ему до пят черный редингот. Голову его украшала широкополая шляпа, тулья которой расширялась кверху настолько, что окружность ее дна равнялось окружности полей. Между этой шляпой и воротником редингота острым углом торчал длинный нос: ничего больше на его лице видно не было.

Капитан ответил мне, что причиной пожаров является огонь.

Это утверждение показалось мне настолько бесспорной истиной, что, по моему мнению, ответить на него было совершенно нечего.

XLVII. КОНЕВЕЦКИЕ МОНАХИ

Около десяти часов вечера на борту началась какая-то суета, не предвещавшая ничего хорошего. Едва только величественно зашло солнце, как на горизонте начали скапливаться облака и послышались глухие раскаты грома, доносившиеся из их густой и темной гряды, которую огненными трещинами разрывали молнии.

Мы пустились в расспросы. Мало того, что на нас надвигалась гроза – это и так было ясно, – у нас, непонятно почему, вышел из строя компас, и в своем безумии он не отличал севера от юга.

Подумав, что наш капитан более сведущ в бурях, чем в пожарах, я обратился к нему за разъяснениями, но он простодушно признался, что ему совершенно неизвестно, где мы находимся.

Его достоинством была, по крайней мере, искренность.

Заявление капитана меня не слишком испугало. В конечном счете, я не думаю, что Бог такой уж плохой кормчий; возможно, уверенность эта основывается на том, что каждый раз, доверяясь ему, я добираюсь до гавани.