Текст книги "Путевые впечатления. В России. Часть вторая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

– Немедленно, – ответил тот.

В этот же день семья отправилась в путь. Ментиков мог взять с собой восемь слуг по своему выбору.

Но потрясение было глубоким, а тяготы невыносимыми. Княгиня Меншикова не выдержала первой: она умерла по дороге между Раненбургом и Казанью.

Труп довезли до Казани. Стража, не позволявшая Мен-шикову ехать в одной телеге с женой, пока она была жива, разрешила ему теперь находиться возле ее трупа. Пока длилась ее агония, муж заменял княгине священника, увещевая и утешая ее, словно служитель Господа, и даже, несомненно, с большей убежденностью и большим пониманием, ибо горести, которые князь пытался ей утешить, когда она умирала, он разделял с ней до самой ее смерти; когда же ее не стало, все бремя их обрушилось на него одного.

Он продолжал свой путь до Тобольска.

Там Меншикова ждал весь город, предупрежденный о его приезде. Как только князь ступил на берег реки, к нему подошли два дворянина, которых он сам сослал в Сибирь, встали по обе стороны от него и принялись осыпать его оскорблениями. Но Меншиков, грустно покачав головой, сказал одному из них:

– Раз ты не находишь другого способа отомстить врагу, как только осыпая его ругательствами, то доставь себе это удовольствие, несчастный! Что же касается меня, то я выслушаю тебя, не испытывая ни ненависти, ни злобы. И если ты был принесен в жертву моим расчетам, то это произошло именно потому, что мне было известно, как много в тебе достоинства и гордости: ты был помехой моим замыслам, и я сокрушил тебя. Ты поступил бы на моем месте так же, если бы этого потребовала государственная необходимость.

Затем он обратился к другому:

– Я даже незнаком с тобой, и мне не было известно, что тебя сослали. Так что если ты оказался в изгнании, то это случилось вследствие каких-то тайных козней, в которых было использовано во зло мое имя. Такова правда. Но если оскорбления, которыми ты меня осыпаешь, способны облегчить твою боль, то продолжай: я не имею ни власти, ни желания препятствовать им.

Не успел Меншиков произнести эти слова, как к нему, запыхавшись, подбежал третий ссыльный: по его лбу струился пот, глаза сверкали, а рот кривился, извергая проклятья; обеими руками он стал подбирать комья грязи и швырять эту грязь в лицо юного князя Меншикова и его сестер.

Юный князь вглянул на отца, словно спрашивая позволения отплатить этому человеку за полученное от него оскорбление. Но старик, остановив сына, обратился к обидчику:

– Ты поступил глупо и подло. Хочешь мстить – мсти мне, но не этим несчастным детям; я, возможно, грешен перед тобой, но они наверняка ни в чем не виновны.

Меншикову разрешили остаться в Тобольске на неделю.

К тому же ему вручили пятьсот рублей, которыми он мог распорядиться по своему собственному усмотрению.

На эти деньги Меншиков приобрел топор и другие инструменты для рубки леса и обработки земли; затем он купил сеть для рыбной ловли, семена и большое количество солонины и соленой рыбы для себя и своей семьи.

Все, что у него осталось от этих пятисот рублей, он раздал беднякам.

Когда же наступил день отъезда из Тобольска, князя и троих его детей усадили в открытую телегу, которую тянули за собой либо лошадь, либо собаки. Вместо привычного им платья, которое у них отняли в Раненбурге, всем им дали крестьянскую одежду, то есть тулупы и шапки из овчины. Под тулупами у них были нательные рубахи из грубой шерстяной ткани.

Путешествие длилось пять месяцев, в разгар зимы, при морозе в тридцать – тридцать пять градусов.

Как-то раз во время одной из трех остановок, которые каждый день делали ссыльные, в ту же лачугу, где отдыхал Меншиков, по случайности вошел офицер, возвращавшийся с Камчатки; этот офицер за три года до этого, то есть в царствование Петра I, был отправлен к датскому капитану Берингу с депешами, касавшимися исследований, которые тому было поручено провести на Северном полюсе и в Амурском море.

Этот офицер когда-то был адъютантом Меншикова, но он ничего не знал об опале своего прежнего начальника. Меншиков узнал его и назвал по имени. Удивившись, адъютант повернулся к нему.

– Откуда тебе известно мое имя, любезный? – спросил он.

– Вот как! Неужто ты не узнал меня? – промолвил изгнанник.

– Нет, а кто ты?

– Так ты не узнал Александра?

– Какого Александра?

– Александра Меншикова.

– А где он?

– Перед тобой.

Офицер расхохотался.

– Милейший, ты с ума сошел! – сказал он Менши-кову.

Меншиков взял его за руку, подвел к окошку и, встав так, чтобы свет, проникавший в комнату, упал на него, произнес:

– Посмотри на меня и припомни черты твоего прежнего начальника.

– Ох, князь! – воскликнул молодой человек. – Что за бедствие, ваша светлость, привело вас в прискорбное состояние, в каком я вас вижу?

Меншиков грустно улыбнулся.

– Не называй меня ни князем, ни светлостью, – сказал он. – Рожденный крестьянином, я вновь стал крестьянином. Бог вознес меня, Бог и низринул: на все воля его.

Офицер не мог поверить тому, что он увидел и услышал; оглянувшись по сторонам, он заметил в углу молодого крестьянина, который с помощью бечевок и тряпки чинил старые рваные сапоги.

Офицер подошел к нему и тихо спросил, указывая пальцем на Меншикова:

– Знаешь ты этого человека?

– Да, – ответил тот, к кому он обратился, – это Александр Меншиков, мой отец. Кажется, и ты не желаешь узнавать нас, когда мы в опале. Однако мне думается, – добавил он с горечью, – что ты достаточно долго ел наш хлеб и мог бы не забывать нас.

– Замолчи, парень! – строго одернул его отец, а затем, вновь обратившись к офицеру, сказал: – Брат, прости несчастному мальчишке его мрачное расположение духа. Это и вправду мой сын; когда он был еще совсем ребенком, ты часто подбрасывал его на своих коленях. А вот мои дочери, – промолвил он, показывая на двух крестьянских девушек, которые, лежа на полу, макали хлеб в молоко, наполнявшее деревянную миску.

И затем, грустно улыбнувшись, добавил:

– Старшая имела честь быть невестой императора Петра Второго.

И он рассказал офицеру обо всем, что случилось в России с тех пор, как тот уехал из Петербурга, то есть за три прошедших года.

Затем, указав ему на своих детей, которые заснули на полу, пока он вел свой рассказ, Меншиков с грустью произнес:

– Вот единственная причина моих мучений, единственный источник всех моих печалей. Я был богат и снова стал беден, но не жалею об утраченном состоянии; я был всемогущ и снова стал ничтожен, но ни о чем не жалею, даже о свободе. К тому же эти невзгоды даны мне во искупление моих прошлых грехов. Но мои дети, которых я увлек за собой, эти безвинные существа, которые спят здесь, какое преступление совершили они? Почему, Господи, ты вовлек их в мою опалу? Однако в глубине души я надеюсь, что Господь, всегда справедливый, позволит моим детям снова увидеть родину, и они вернутся туда умудренными опытом и способными довольствоваться своим положением, каким бы убогим оно ни оказалось по воле Неба. Теперь, – продолжал он, – мы расстанемся с тобой и, разумеется, никогда больше не встретимся; ты возвратишься к императору и будешь принят им; расскажи ему, каким ты меня нашел, убеди его в том, что я не ропщу на его правосудие, каким бы строгим оно ни было, и добавь, что теперь я ощущаю свободу духа и спокойствие совести, о каких не подозревал во времена своих преуспеяний.

Офицера все еще одолевали сомнения, но конвойные солдаты подтвердили ему то, что рассказал Меншиков, и только тогда он решился поверить в услышанное.

Наконец Меншиков прибыл к месту, которое было назначено ему для постоянного проживания.

Едва приехав туда, он принялся за дело и построил с помощью восьми своих слуг избу, более просторную и удобную, чем те, в каких обычно живут русские крестьяне. Она состояла из помещения, предназначенного быть жилищем Господа Бога, то есть часовни, и четырех комнат.

В первой поселился он с сыном. Во второй он разместил своих дочерей, в третьей – слуг, а в четвертой устроил склад провизии.

Его старшая дочь, та, что была помолвлена с Петром II, готовила еду для всей колонии.

Младшая дочь, ставшая впоследствии женой сына герцога Бирона, чинила одежду, стирала и отбеливала белье. Молодой Меншиков охотился и ловил рыбу.

Некий друг, имени которого ни сам Ментиков, ни его дети так никогда и не узнали, прислал ему из Тобольска быка, четырех стельных коров и разного рода домашнюю птицу, что позволило изгнанникам устроить прекрасный скотный двор.

К тому же Ментиков завел огород, способный на целый год обеспечивать семью овощами.

Каждый день в присутствии своих детей и слуг он произносил в часовне общую молитву.

Так прошло полгода; изгнанники жили настолько счастливо, насколько это было возможно в их тягостном положении.

Но внезапно в семью вторглась оспа.

Первой заболела старшая дочь. С этого времени отец не покидал ее ни днем, ни ночью, но ночные бдения, заботы, внимание – все было бесполезно, и вскоре стало ясно, что бедная девочка больна смертельно.

Несчастный отец, занимавший возле нее место врача, стал для нее и священником. С той же самоотверженностью, с какой прежде Ментиков пытался сохранить ей жизнь, он стал готовить ее к смерти.

Спокойно и безропотно она умерла на руках отца.

Меншиков несколько минут прижимался щекой к ее щеке, затем встал и, обратившись к другим своим детям, сказал:

– Учитесь, по примеру этой мученицы, умирать, не сожалея ни чем земном.

Затем, в соответствии с православным обрядом, он принялся читать заупокойные молитвы, а когда миновали сутки, унес тело дочери с постели, на которой она умерла, и положил его в могилу, вырытую им самим в часовне.

Но, едва возвратившись в свои убогие комнаты, молодой Меншиков и младшая дочь князя в свою очередь заболели этой страшной болезнью. Меншиков ухаживал за ними с той же самоотверженностью, но с большим успехом, чем это было с несчастной дочерью, которую он только что опустил в могилу. Стоило, однако, миновать опасности, грозившей детям, как их отец тоже слег в постель и больше с нее уже не поднялся.

Изнуренный усталостью, подточенный лихорадкой, чувствуя, что наступает его последний день, он призвал обоих детей и с безмятежным спокойствием, какое не покидало его со времени изгнания, сказал:

– Дети мои, приближается последний час моей жизни; смерть стала бы для меня не чем иным, как утешением, если бы, представ перед Господом, я должен был бы отдать ему отчет лишь о днях, проведенных мною в изгнании; я расстался бы с миром и с вами куда более спокойный, если бы, как это происходило здесь, подавал в жизни лишь примеры добродетели. И если вы когда-нибудь окажетесь при дворе царя, то помните только те примеры и наставления, какие вы получили от меня в изгнании. Прощайте! Силы покидают меня: подойдите и примите мое благословение.

Увидев, что дети встали на колени у его ложа, он хотел протянуть вперед руки, но, прежде чем ему удалось произнести хоть слово, голос его затих, голова склонилась набок, а по телу пробежала легкая судорога.

Он был мертв.

Когда Меншиков умер, офицер, которому была поручена охрана семьи изгнанника, стал проявлять несколько большее внимание к его детям. Он советовал им, как выгоднее пользоваться хозяйством, которое наладил их отец, предоставил им большую, чем прежде, свободу, и разрешил присутствовать время от времени на церковных богослужениях в Якутске.

Во время одного из таких посещений церкви княжне Меншиковой случилось проходить мимо маленькой сибирской избушки, по сравнению с которой дом, выстроенный ее отцом, казался дворцом. В окошке этой лачуги виднелась голова старика со взъерошенной бородой и косматыми волосами.

Девушка испугалась и свернула в сторону, чтобы пройти подальше от такого страшного человека.

Но ее охватил еще больший ужас, когда старик позвал ее по имени и фамилии.

Тем не менее, поскольку голос его звучал дружелюбно, она приблизилась и внимательно посмотрела на незнакомца, но, так и не узнав его, решила продолжить свой путь. Старик во второй раз остановил ее.

– Княжна, – сказал он, – почему вы избегаете меня? Следует ли сохранять взаимную вражду, находясь в тех местах и в тех обстоятельствах, в каких мы оказались?

– Кто ты, – спросила его девушка, – и почему я должна ненавидеть тебя?

– Разве ты не узнала меня? – спросил старик.

– Нет, – ответила она.

– Я князь Долгоруков, ярый враг твоего отца.

Девушка шагнула к старику и с удивлением взглянула на него.

– И правда, – сказала она, – это ты! Когда же и за какое прегрешение перед Богом и царем ты оказался здесь?

– Царь умер, – ответил Долгоруков, – умер через неделю после того, как был помолвлен с моей дочерью, которая, как видишь, спит здесь на скамье; он был помолвлен с ней так же, как прежде был помолвлен с твоей сестрой, которая спит теперь в могиле. Трон его занят ныне женщиной, которую мы вызвали из Курляндии, надеясь жить при ней счастливее, чем мы жили при ее предшественниках. Но мы ошиблись. По прихоти ее фаворита, герцога Бирона, она сослала нас, приписав нам вымышленные преступления. В течение всего пути с нами обращались, как с самыми гнусными преступниками; нам отказывали в самом необходимом и чуть ли не морили голодом. Моя жена умерла в пути, а дочь сейчас при смерти; но, несмотря на нищету, в которой мне довелось оказаться, я надеюсь прожить еще столько времени, чтобы увидеть в этом краю, на этом месте женщину, которая отдает Россию на растерзание своим алчным любовникам.

(Женщина эта – Анна Иоанновна, дочь слабоумного Ивана, какое-то время царствовавшего вместе с Петром I.)

Осознав, какая ненависть сжигает Долгорукова, и услышав, как она проявляется в его речах, молодая княжна испугалась и поспешила уйти.

Дома, в присутствии офицера, она все рассказала брату.

Для молодого человека ничего не могло быть приятнее этого рассказа: он не забыл, как Петр II бежал из Петергофа с одним из сыновей Долгорукова, причем по совету самого старого князя. Теперь он в свою очередь распалился, бросая угрозы в адрес старика и обещая себе обойтись с ним при первой же встрече так, как тот, по его мнению, этого заслуживает.

Но тут в разговор вмешался офицер.

– Вспомните, – сказал он, – какими милосердными чувствами было наполнено сердце вашего умирающего отца. Он не переставал просить вас, до тех пор пока не угас его голос, забыть нанесенные вам обиды. У его смертного одра вы поклялись прощать ваших врагов; так не нарушайте же вашей клятвы; тем более, – добавил офицер, – что если вы будете с упорством придерживаться вашего замысла, то мне придется лишить вас той малой свободы, какую я вам предоставлял.

Молодой человек выслушал этот добрый совет и отказался от своего намерения.

Казалось, сам Бог пожелал вознаградить его.

Неделю спустя после того, как его сестра повстречала старого Долгорукова, пришел приказ императрицы, призывавшей ко двору двух оставшихся в живых членов несчастной семьи Меншиковых.

Первой заботой брата и сестры было сходить в церковь в Якутск, чтобы возблагодарить Бога.

По пути им предстояло пройти мимо лачуги Долгорукова, но они как можно дальше отошли в сторону от дороги, чтобы избежать встречи со стариком.

Однако он стоял у окна, заметил их и подозвал к себе.

Молодые люди приблизились.

– Поскольку вам предоставляют свободу, в которой отказано мне, зайдите ко мне, молодые люди, и мы утешим друг друга мыслями о сходстве наших судеб и разговором о наших невзгодах.

Меншиков некоторое время колебался, принять ли это приглашение от своего врага, но, видя, как тот несчастен, произнес:

– Признаться, я хранил в сердце ненависть к тебе, но, увидев, сколь ты убог, не испытываю к тебе больше ничего, кроме жалости. Итак, я прощаю тебя, как простил тебя мой отец; и быть может, именно потому, что он принес в жертву Господу свои дурные чувства, мы обязаны милостью, какую оказала нам сегодня императрица.

– И какую же милость она вам оказала? – с любопытством спросил Долгоруков.

– Она призывает нас ко двору.

– Значит, вы возвращаетесь туда, – вздохнул Долгоруков.

– Да, и не порицай нас за то, что мы сейчас удалимся, чтобы нам не вменили в вину разговор с тобой.

– А когда вы уезжаете? – осведомился Долгоруков.

– Завтра.

– Стало быть, прощайте! – со вздохом произнес старик. – Поезжайте, но, отправляясь, забудьте, умоляю вас, обо всех поводах вражды, какую вы можете питать ко мне. Подумайте о несчастных, которых вы оставляете здесь и которых вы никогда больше не увидите: они лишены самого необходимого для жизни. О, я нисколько не преувеличиваю, говоря о нашей нищете, а если вы не доверяете моим словам, то взгляните на моего сына, мою дочь, мою сноху, распростертых на досках и настолько изнуренных болезнью, что у них едва хватает сил подняться. Проявите же еще раз жалость: не откажите им в утешении услышать от вас слова прощания.

Молодые люди вошли в лачугу и в самом деле увидели зрелище, от которого могло разорваться сердце.

Две молодые женщины и юноша, отнюдь не выскочки, как Меншиковы, а происходившие из старинного княжеского рода, потомки древних властителей России, лежали едва живые: женщины – на деревянных скамьях, юноша – на полу, устланном охапкой соломы.

Меншиков и его сестра посмотрели друг на друга и улыбнулись. Их сердца поняли друг друга.

– Послушайте, – произнес молодой Меншиков, – я не могу обещать, что выступлю при дворе вашим заступником, ибо мы сами еще не знаем, каково будет там наше положение. Но пока вот что мы можем сделать для облегчения вашей участи: у нас здесь просторный и удобный дом, большие запасы провизии, домашний скот и птичий двор. Все это нам прислали неведомые друзья. Примите же и вы все это так, как в свое время приняли мы, то есть как подарок, ниспосланный Провидением; примите все с той же радостью, с какой мы даем, и, покидая Сибирь, мы с сестрой будем горды сказать себе, что смогли чем-то помочь людям, которые еще несчастнее нас.

Долгоруков, на глазах которого появились слезы, взял руки девушки и поцеловал их. Больные приподнялись на постелях и благословили брата и сестру Меншиковых.

– Мы уезжаем завтра, – сказал молодой человек, – и потому не заставим вас долго ждать; завтра, с утра, вы сможете вступить во владение домом.

Все произошло именно так, как было сказано.

Утром, на рассвете, Меншиков и его сестра, оставив свой дом Долгорукову, его сыну, дочери и снохе, направились в Тобольск; из Тобольска они добрались до Санкт-Петербурга.

Императрица Анна Иоанновна приняла их удивительно хорошо, сделала княжну Меншикову своей фрейлиной и выдала ее замуж за сына герцога Бирона.

Что же касается Александра, то ему вернули пятидесятую часть отцовских имений и все его деньги, лежавшие в иностранных банках.

Однако ему не возвратили Ораниенбаумский дворец, который остался во владении царской семьи и как отпечаток пребывания здесь его прежних хозяев сохранил лишь огромную княжескую корону, венчающую центральный павильон.

Я забыл сказать, что молодая княжна Меншикова, став герцогиней Бирон, бережно сохранила в одном из сундуков одежду сибирской крестьянки, в которой она вернулась в Санкт-Петербург, и каждую неделю, в день своего приезда оттуда, она подходила к сундуку и рассматривала этот наряд, чтобы сохранить свое сердце смиренным в дни процветания, столь преходящего при всех монар-шьих дворах, а в особенности при дворе русских императоров.

XL. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, О КОТОРЫХ ЗАТРУДНИТЕЛЬНО РАССКАЗЫВАТЬ

Таким образом, Ораниенбаумский дворец, который в моем представлении был связан лишь с одним историческим событием – арестом Петра III, напомнил мне о другом событии: падении Меншикова.

Я не в состоянии объяснить, какой огромный интерес вызывает во мне все то, что видело события такого рода, даже если эти свидетели былого – неодушевленные и бесчувственные предметы. Дело в том, что для историка, настроенного поэтически, нет ничего бесчувственного, нет ничего неодушевленного. То, что ему подсказывает воображение, отражается на предметах, видевших подобные события, и придает этим предметам особый облик. Он ищет и находит в них следы минувших событий, следы, которые, по всей вероятности, и не существуют, но ему представляются зримыми и выразительными. Любая воссоздающая такие события картина, написанная рукой художника, способна рассказать ему, какой бы умелой ни была эта рука, куда меньше, чем те едва уловимые тени, которые проносятся перед его взором в тот час, когда наступает ночь и сгущается тьма, и, рожденные его фантазией, становятся в его глазах призраками исторических лиц, участвующими снова и снова, изо дня в день, в тот самый час, когда оно случилось, в драматическом происшествии, следы которого он пришел искать.

Ораниенбаум, как мы уже говорили, был свидетелем падения более страшного и более глубокого, чем то, какое постигло Меншикова: речь идет о падении Петра III. Именно в Ораниенбауме Петр III был арестован по приказу своей жены Екатерины.

Мы находимся сейчас в том самом месте, где разыгралась эта драма, не столь уж известная даже в России. Расскажем, как все это происходило.

Елизавета, вторая дочь Петра I, взошла на престол в возрасте тридцати трех лет, оттолкнув ногой колыбель малютки Ивана Антоновича, которого объявили царем, когда ему было четыре или пять месяцев, и регентшей при котором стала его мать.

Императрица Елизавета, весьма приверженная, как уже было сказано, эпикурейской философии, страстно любила наслаждения и потому, опасаясь, что супруг стеснит ее свободу, решила не выходить замуж.

Но, так как всякое правление устойчиво, лишь когда на ступенях трона подданные видят не только царствующего монарха, но и заранее назначенного наследника, Елизавета вызвала к себе своего племянника, герцога Гольштейн-Готторпского, и объявила его своим преемником.

Юный герцог прибыл в Санкт-Петербург 5 февраля 1742 года.

Родился он 21 февраля 1728 года.

Хотя ему не исполнилось еще и четырнадцати лет, его тетка Елизавета поспешила отыскать ему жену.

Выбор пал на принцессу Софию Ангальт-Цербстскую, отец которой, губернатор Штеттина, с большой неохотой выдавал свою дочь замуж за наследника престола, ибо надежда, что ему удастся этот престол унаследовать, была весьма мала.

Мы называем ее Софией Ангальт-Цербстской, поскольку та, что впоследствии стала Северной Семирамидой, как именовал ее Вольтер, приняла имя Екатерина, под которым она стала так знаменита, позднее, лишь после своего перехода в православную веру.

Она родилась в Штеттине 2 мая 1729 года и, следовательно, была на восемь или девять месяцев моложе своего будущего супруга.

Свадьба состоялась 1 сентября 1745 года.

Мужу было семнадцать лет, а жене – шестнадцать.

Муж был хил телом и слаб умом; его воспитание, отданное в руки корыстолюбцев, было беспорядочным; он имел вдавленный лоб, безжизненный взгляд и обвислую нижнюю губу.

Он имел еще один физический недостаток, к разговору о котором нам предстоит вернуться, как ни затруднительно будет подступиться к подобной теме.

Екатерина, напротив, обладала прелестным умом, царственными манерами, пышной красотой, свежестью розы или персика; вместе с тем ей был присущ твердый характер – смелый, решительный, отважный и настойчивый, смягченный, однако, удивительной обходительностью, вкрадчивостью и любезностью, то есть всем тем, что нужно для того, чтобы не только добиться власти над людьми, но и сохранить ее.

Брак был заключен, но он не состоялся.

Что же этому воспрепятствовало?

Физический недостаток, о котором мы только что говорили и который в течение семи лет мешал Людовику XVI вступить в супружескую близость с Марией Антуанеттой.

Юный великий князь имел телесный изъян, который на медицинском языке называется укороченной уздечкой.

Все усилия, предпринимаемые на супружеском ложе великим князем, были бесплодны и не приводили ни к каким последствиям.

При помощи очень быстрой и очень легкой операции все можно было исправить.

Но великий князь, которому предстояло умереть такой мучительной смертью, страшился боли и не соглашался на операцию.

Однако при этом возникло одно весьма затруднительное обстоятельство.

В числе старинных русских обычаев, сохранившихся и в нынешней России, был обычай отсылать старшим родственникам шкатулку, содержащую доказательство невинности новобрачной.

Но это доказательство Петру, а вернее, Екатерине, невозможно было представить, так как в супружескую близость они никоим образом не вступили.

И тогда новобрачная заявила, что, не желая навлечь на себя подозрений, она во всеуслышание заявит о мужском бессилии супруга.

Петр, стыдившийся своего недуга, стал интересоваться, есть ли какое-нибудь средство все уладить.

Одна повитуха предложила очень простой способ: принести в жертву Эскулапу петуха, как это делали в давние времена, и его кровь выдать за то доказательство, какого не может предъявить человек.

Петр согласился на это, и хитрая уловка имела полный успех у Елизаветы, но она же привела к тому, что великий князь тотчас оказался в зависимости от своей жены.

Она знала его тайну.

Однако цель, которую преследовала царствующая императрица – основать династию, – так и не была достигнута; по прошествии девяти лет после своей женитьбы наследник престола сам еще оставался без наследника.

Это отсутствие потомства сильно волновало славную императрицу Елизавету, которая не испытывала недостатка в собственных детях, но, естественно, не могла провозгласить их наследниками Петра III.

Елизавета выражала недовольство по этому поводу Екатерине, но та отвечала, что ее вины тут нет.

Императрица потребовала объяснений, а поскольку она была особа чрезвычайно понятливая, Екатерине не составило большого труда оправдаться перед ней.

Елизавета пригласила к себе врача молодого великого князя и призвала его настроить своего именитого пациента на операцию.

Однако уговоры ни к чему не привели: Петр III, а вернее, молодой великий князь, считал, что у него и так все в полном порядке, и не испытывал никакой потребности подвергать свою особу изменениям, какими бы незначительными они ни были.

Тем не менее великому князю следовало иметь потомство, каким бы образом оно у него ни появилось.

И вот как, судя по рассказам, принялась за дело славная императрица, чтобы добиться своей цели.

У великого князя был фаворит по имени Салтыков. Молодой, хорошо сложенный, смелый и предприимчивый, фаворит этот был к тому же дамским угодником.

Казалось, что он был страстно влюблен в великую княгиню.

Отчасти это решало успех задуманного дела.

В высших сферах ему дали понять, что он может выразить свои чувства и это будет принято благосклонно.

В то самое время, когда он, как уверяют, выслушивал эти ободряющие слова из уст самой императрицы, великому канцлеру Бестужеву было поручено внушить великой княгине, что ей необходимо иметь ребенка.

Как бы невзначай великий канцлер спросил ее, что она думает о графе Салтыкове.

Екатерина обладала живым умом и быстро все поняла.

– У меня не сложилось еще определенного мнения о нем, – сказала она, – но приведите его ко мне сегодня вечером.

Прошло девять месяцев, чары разрушились, и 1 октября 1755 года великая княгиня родила сына, который при крещении получил имя Павел Петрович, то есть Павел, сын Петра.

И, строго говоря, Петр вполне мог поверить, что Павел был его сыном.

Но как такое случилось?

Сейчас мы попытаемся рассказать вам об этом. Мы говорим «попытаемся», потому что подобный рассказ, как вы прекрасно понимаете, дорогие читатели, не пойдет гладко.

Поскольку великая княгиня была беременна, требовалось, во избежание супружеской ссоры, навязать великому князю это отцовство.

Исполнить эту миссию взялся все тот же Салтыков.

Петр вел вполне веселую жизнь, в которой недоставало лишь любовных утех.

Два или три раза в неделю он устраивал ужины, и почти всегда эти ужины превращались в кутежи.

На одной из таких шумных попоек присутствовало несколько женщин нрава достаточно легкого, чтобы их не смущало то, что им говорили, и даже то, как с ними обращались.

И только великий князь, как обычно, должен был довольствоваться ролью наблюдателя.

Его молодые друзья, и в особенности Салтыков, так стыдили его за бездействие, что под их нажимом он согласился вновь встретиться со своим хирургом. После того, как это согласие было дано, за мужество князя произнесли такое множество здравиц, что, не соразмерив свои силы со своим мужеством, он свалился и заснул мертвецки пьяный.

Салтыков, сохранивший если и не трезвость, то, по крайней мере, разум, подбежал к двери и ввел хирурга, после чего тут же была произведена операция, причем так, что князь ее почти не заметил.

Спустя несколько дней он настолько поправился, что сделал вторую попытку вступить с великой княгиней в супружескую близость. Попытка эта увенчалась успехом тем более, что теперь уже не было препятствий ни с той, ни с другой стороны.

Но посмотрите, до чего же был странный характер у великого князя: вместо того чтобы быть довольным, он рассердился и побежал жаловаться императрице.

– В чем дело? – спросила она у него. – Разве девять лет тому назад вы не прислали мне шкатулку, содержащую, согласно нашему старинному русскому обычаю, доказательство вашего супружеского торжества?

Петр замолчал: он попал в свои собственные сети. Полностью отдалившись от великой княгини, он взял в любовницы мадемуазель Воронцову, племянницу великого канцлера.

Беременность великой княгини шла своим чередом, несмотря на недовольство великого князя, и, как мы уже говорили, 1 октября 1755 года великая княгиня родила наследника, который впоследствии стал императором Павлом и о смерти которого мы рассказали прежде, чем рассказать о его рождении.

Как это принято, новость о благополучных родах великой княгини официально сообщили другим державам.

Графу Салтыкову, который в роли фаворита великого князя явно принимал живейшее участие в этом счастливом событии, поручили известить о нем шведского короля.

Салтыков уехал, рассчитывая всего лишь съездить туда и обратно.

Однако на обратном пути его внезапно задержал курьер: Салтыков был назначен посланником в Гамбурге, и ему было запрещено возвращаться в российскую столицу.

Приходилось подчиниться, и Салтыков отбыл к месту назначения.

Великая княгиня просила, плакала, умоляла, но от нее уже получили все, что от нее хотели получить, то есть наследника.

По какой же причине Екатерина прониклась ненавистью к своему сыну Павлу? Потому ли, что ребенок отличался уродством, хотя само по себе это непостижимо, ведь те, кто дал ему жизнь, оба были блистательно красивы? Об этом ничего не известно, но все знают, что мать с самого детства великого князя стала ненавидеть его.