Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)

К несчастью, океан никак нельзя было разглядеть. Мы взбирались на дюны, пытаясь увидеть его оттуда, но все было затянуто пеленой стоявшего над ним тумана, и нам пришлось довольствоваться доносившимся до нас глухим рокотом волн. Но мы убедились в том, что океан по-прежнему на месте, и этого нам было довольно.

Пообедав в Бланкенберге, очаровательной деревушке в голландском духе, все население которой состоит из рыбаков, мы вернулись ночевать в Брюгге.

На следующий день мы вернулись в Брюссель; там меня ждало письмо от г-на Ван Прата: король, соблаговоливший обратить внимание на то, что мы с ним так и не встретились, приглашал меня отобедать послезавтра в Мехелене.

Дело в том, что в этот день в главном городе второго округа провинции Антверпен проходил большой религиозный праздник.

Там отмечали 850-й юбилей Богоматери Хансвейкской.

850-ЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ

Я принял приглашение с тем большим удовольствием, что с самого начала моего пребывания в Бельгии постоянно слышал разговоры о юбилее в Мехелене.

Справедливо будет сказать, что, после Богоматери Ло-ретской и Богоматери с горы Кармель, Богоматерь Ханс-вейкская – одна из самых почитаемых в христианском мире.

Ее первое явление людям, как это было и в случае с ее соперницами, представляло собой чудо. В один прекрасный день на реке Диль остановился корабль необычной и невиданной формы; рыбаки поднялись на борт и обнаружили там статую Богоматери, которой они поклоняются и по сей день. Остановка корабля указывала на желание мадонны, чтобы именно на этом месте был воздвигнут храм в ее честь. Желания ее не осмелились ослушаться, и там возвели первую церковь, которая была разрушена в 1578 году; новую построили в 1676 году.

И вот 15 августа 1838 года исполнилось ровно 850 лет с того дня, как Богоматерь Хансвейкская столь очевидным образом выказала свое расположение обитателям Мехелена, и цель праздника, на который я был приглашен, состояла в том, чтобы торжественно отметить эту радостную годовщину.

В этот день и речи не было о том, чтобы ехать по железной дороге; правда, поезда отходили каждые полчаса и каждый состав удлинили на пятьдесят вагонов, но достаточно было взглянуть на толпу, запрудившую станцию, как становилось ясно, что, как бы часто ни ходили поезда и как бы ни увеличивали их длину, они не смогут к тому часу, когда мне следовало прибыть в городскую ратушу, вывезти и половины тех, кто стоял в этой очереди. И тогда я решил просто-напросто отправиться на поиски кареты; наконец, с великим трудом, за два луидора, мне удалось нанять на весь день коляску.

От Брюсселя до Мехелена четыре льё, но, тем не менее, вся эта длинная дорога была заполнена пешеходами, которые шли почти такой же плотной массой, как полк солдат на марше; мужчины и женщины продвигались вперед степенно, как и подобает истинным бельгийцам, которые считают ниже собственного достоинства предаваться развлечениям, подобно fra nsch e-pad den^[16] или франко-тр ё п а м. К тому же, вероятно, они опасаются, что их могут принять за французских крыс, как нас именуют между собой самые вежливые из них.

Впрочем, в те два или три дня, что я находился в бельгийской столице, меня поражала наметанность глаза брюссельских чичероне. Стоило мне выйти из гостиницы, как меня осаждали со всех сторон: одни предлагали проводить меня во дворец принца Оранского, другие – в церковь святой Гудулы, третьи – в ратушу, четвертые – в ботанический сад. Как ни старался я приноровиться к шагу шедшего впереди местного жителя, перенять местные повадки и насвистывать ушедшие в прошлое мелодии, во мне, непонятно почему, тут же безошибочно распознавали француза. Признаюсь, это сильно меня задевало: мне-то казалось, что, если я ношу брюки широкого покроя, держу руки в карманах, в петлице у меня лента ордена Леопольда и я не открываю рта, меня не отличить от бельгийца; но скоро мне стало понятно, что это заблуждение с моей стороны. Так что, в конце концов, я мужественно с этим смирился и вот уже два или три дня даже не пытался больше скрывать свою национальную принадлежность.

В похвалу этим достойным пешеходам следует сказать, что, хотя они и видели во мне соотечественника завоевателей Антверпена, я добрался до ворот Мехелена, не подвергаясь сильным оскорблениям; но у городских ворот мне пришлось выйти из коляски: там было такое столпотворение, что экипажам ехать дальше не разрешалось.

Итак, я вышел из коляски и, ориентируясь на башню кафедрального собора, одного из самых красивых в мире, хотя и недостроенного, добрался, наконец, до Ратушной площади. Кажется, все жители Бельгии решили назначить друг другу свидание в Мехелене. Готов побиться об заклад, что там собралось не менее 150 000 человек.

Как выяснилось, то, что мне оставалось сделать, было намного труднее того, что уже было мною сделано: как мы ни спешили добраться до Мехелена вовремя, я все же опоздал и обнаружил, что ратуша оцеплена выстроенными в три ряда солдатами, за спиной которых оркестр исполнял военные марши.

Когда фламандец одет в штатское платье, он еще может так или иначе снизойти до разговора по-французски; но стоит ему надеть военный мундир, как он начинает воспринимать лишь свой родной язык. В итоге, как я ни старался предельно вежливо объяснить двум или трем офицерам, что приглашен на обед к королю Леопольду, хотя у меня и нет при себе приглашения, мой монолог так и не был понят; так что у меня уже не оставалось иного выхода, как попытаться действовать с позиции силы, но тут, к счастью, меня заметил управляющий округом г-н Роден-бах, который в эту самую минуту стоял у окна, беседуя с королем: он указал на меня его величеству, и тот, увидев, что я попал в затруднительное положение, соблаговолил послать на помощь мне своего адъютанта. По-видимому, слово "Посторонись!" звучит одинаково и по-французски, и по-фламандски, поскольку, едва адъютант произнес его, ряды разомкнулись и я с триумфом прошел сквозь них.

В ратуше уже садились за стол, однако король успел представить меня королеве, бедной молодой женщине, которая падает на колени при любом шорохе, доносящемся со стороны Франции; я смог рассказать ей хорошие свежие новости об отдельных членах ее семьи, и, вероятно благодаря этому, она оказала мне самый любезный прием.

Обед был недолгим и шумным, и возбуждение, которое, казалось, испытывали все присутствующие и причиной которого был славный юбилей, ослабило строгость королевского этикета. Впрочем, у меня создалось впечатление, что король гораздо больше напоминает отца семейства, окруженного домочадцами, нежели монарха в кругу своих подданных.

Когда подали десерт, явились устроители торжественной процессии, пришедшие испросить у его величества разрешение начать шествие: процессия была чрезвычайно длинной, и возникли опасения, что вся она не сможет пройти засветло. Король, дав разрешение, поднялся из-за стола, после чего все бросились к окнам. В ту же минуту солдаты на площади построились в две шеренги, образовав проход в гуще толпы. Зазвучали трубы, и показался отряд конных егерей во главе с оркестром, открывающий шествие.

За отрядом егерей следовали пешие музыканты.

Затем шли четверо именитых горожан, несших образ Богоматери Хансвейкской: это было начало собственно процессии.

Описать ее невозможно, поэтому лучше будет просто-напросто перечислить ее состав и очередность, сказав лишь, что, вопреки обыкновению, программа шествия была в точности соблюдена.

Тридцать шесть юных всадниц являли собой аллегорию литаний Деве Марии; каждая из них в правой руке держала белую хоругвь, а в левой – либо золотой дом, либо зерцало чистоты;

хор ангелов с арфами в руках распевал гимны, прославляющие Богородицу;

первая колесница представляла царицу ангелов, а перед нею шли три ангела-хранителя;

вторая колесница представляла царицу патриархов, а перед нею шли три ангела-хранителя;

третья колесница представляла царицу пророков, а перед нею шли три ангела-хранителя;

четвертая колесница представляла царицу апостолов, а перед нею шли три ангела-хранителя;

пятая колесница представляла царицу мучеников, а перед нею шли три ангела-хранителя;

шестая колесница представляла царицу исповедников, а перед нею шли три ангела-хранителя;

седьмая колесница представляла царицу патриархов, а перед нею шли три ангела-хранителя;

восьмая колесница представляла царицу всех святых, а перед нею шли три ангела-хранителя;

затем шел большой городской духовой оркестр; богоматерь Мехеленская двигалась в окружении девяти юных всадниц, олицетворяющих добродетели города Мехелена;

потом шли королевские адъютанты и высшие должностные лица, а перед ними ехала королевская колесница;

девятая колесница представляла королевскую семью в окружении главных присущих ей добродетелей; вслед за ней двигались:

корабль, символизирующий процветание отчизны;

лошадь Баярд, везущая на спине четырех сыновей Эмо-на и сопровождаемая своими жеребятами;

семейство великанов;

предок великанов в образе римского императора;

два верблюда, везущие на спине амуров;

колесо Фортуны;

шествие замыкал отряд кавалерии.

Устроители процессии имели все основания посылать своих представителей к его величеству, чтобы просить его ускорить обед, ибо шествие это заняло около трех часов; и правда, в нем участвовало более трехсот человек и четырехсот лошадей, причем каждая группа останавливалась перед королевскими окнами, чтобы исполнить церковные гимны.

Что касается меня, то, должен признаться, я был совершенно очарован; я словно перенесся на празднество пятнадцатого века, разыгранное со всей его религиозной пышностью. Самые красивые дети Мехелена представляли амуров, а его самые красивые девушки выступали в роли ангелов и ангелов-хранителей; все были усыпаны драгоценностями и облачены в одежды из бархата и шелка. Например, десятилетний паж был в наряде, отделанном кружевом на тридцать тысяч франков. Хотя население Мехелена составляет всего двадцать пять тысяч душ, ни один город не мог бы соперничать с ним в роскоши, продемонстрированной в тот день. Однако эту роскошь можно было бы использовать с большим толком; форма крыльев у ангелов не вполне соответствовала тому, как их изображал Беато Анджелико, а покрой их одеяний в большей степени представлялся бы божественным, если бы он соответствовал рисунку Луи Буланже; и наконец, жокеи в бархатных каскетках и коротких курточках, украдкой сновавшие среди этой божественной компании будто бы для того, чтобы держать под уздцы лошадей, несколько нарушали гармонию всей картины. Но, как известно, в наши дни не найдется такого порядочного общества, куда не затесалось бы несколько проходимцев, так что не следует быть чересчур придирчивым.

Трем участникам процессии предстояла честь быть принятым королевской четой: это были двое детей, представлявших короля и королеву бельгийцев, и богоматерь Мехеленская.

И в самом деле, приблизившись к зданию ратуши, богоматерь Мехеленская спешилась и, оставив верхом на лошадях все добродетели города Мехелена, поднялась в зал, где находился король, а затем на чистом фламандском произнесла приветствие, на которое он ответил на том же языке. Королева отстегнула от своего платья пряжку и подарила ее богоматери, и та удалилась весьма довольная, уступив место маленьким королю и королеве бельгийцев.

Они спустились со своей колесницы и, проявив беспокойство о добродетелях, присущих королевской семье, ничуть не большее, чем богоматерь выказала по отношению к добродетелям города Мехелена, в свою очередь вошли в ратушу. Вероятно, родителей заранее известили о том, в каких нарядах появятся на празднестве король Леопольд и королева Луиза, поскольку представлявшие их дети были одеты точно так же, причем у маленького короля были необходимые ордена, а у маленькой королевы – необходимые украшения. Настоящие король и королева поцеловали своих миниатюрных двойников, наполнили их карманы конфетами и другими сластями, и довольные дети возвратились на свою колесницу, грызя конфеты и стараясь при этом, насколько возможно, сохранять серьезное выражение лица.

Когда мимо ратуши прошла вся процессия, включая корабль, изображающий процветание отчизны и двигавшийся на колесах, семейство великанов и лошадь Баярд, на спине которой сидели четыре брата Эмона и которую окружали самые нелепые чудовища, король повернулся ко мне.

– Ну, что вы об этом думаете? – спросил он.

– Государь, – ответил я, – мне думается, что этот праздник, который сегодня нам показали жители Мехелена, воплощает в себе всю Бельгию. Подумать только, средневековая мистерия, полюбоваться которой приезжают по железной дороге!

Но на самом деле, одно из самых сильных потрясений нашего времени – это видеть принца-протестанта, превратившегося в христианнейшего короля.

Продолжением празднества должна была стать некая церемония в церкви Богоматери Хансвейкской, и король соблаговолил предложить мне место в ней среди своих адъютантов, но я вежливо отказался, испросив у него позволение удалиться, поскольку на следующее утро мне надо было уезжать из Брюсселя и, кроме того, меня несколько беспокоило, каким образом я сумею туда вернуться, ибо железная дорога, несомненно, будет все так же перегружена, а мою карету, по всей вероятности, вряд ли удастся отыскать. Король признал подобные доводы законными и предоставил мне свободу.

Я немедленно ею воспользовался, чтобы отправиться на поиски своего кучера, и поспешил к городским воротам, возле которых мы с ним расстались; но, как я и предвидел, его там не оказалось. Я вернулся в ратушу и снова встретил там г-на Роденбаха, любезнейшим образом предложившего мне и моим спутникам временное пристанище, которое рисковало превратиться в постоянное, если бы наш кучер так и не объявился. Мы согласились, и г-н Роденбах бросил всю местную полицию на поиски пропавшего.

В девять вечера нам сообщили, что его нашли мертвецки пьяным на кухне ратуши, тогда как его лошади поглощали в это время королевский овес. Болван решил, что если я приглашен к королю, то приглашение распространяется и на него, и действовал соответственно.

В Брюссель мы вернулись гораздо быстрее, чем добирались до Мехелена. Королевское гостеприимство возымело свое действие.

ГОСТИНИЦА «АЛЬБИОН»

На следующий день мы доверили свои жизни уже не пьяному кучеру и паре его наевшихся досыта лошадей, а машинисту, двум рельсам и трем десяткам мешков угля, благодаря чему нам удалось проделать за четыре или пять часов восемнадцать льё, отделяющих Льеж от Брюсселя. Говоря «восемнадцать льё», я допускаю неточность: на самом деле, мы проехали не больше семнадцати, учитывая, что железная дорога заканчивается в нескольких километрах от Льежа. И тут мы оказались в плотном кольце омнибусов, возницы которых буквально набросились на нас. После того как минут десять нас тянули в разные стороны, я оказался добычей одного из них, и он затолкал меня в свой экипаж; я кричал как умалишенный, беспокоясь за свои чемоданы, тюки и книги, и всячески старался выпрыгнуть из фургона; к несчастью, я оказался как раз четырнадцатым по счету пассажиром, поэтому, не обращая никакого внимания на мои возражения, кондуктор, стоявший на подножке, закрыл дверь, нажал на какую-то пружину и крикнул кучеру: «Все места заполнены!» И мы стремительно понеслись на родину Малерба, Ренье и Гре-три. Проехав таким образом примерно три четверти часа и сделав под конец пути недолгую остановку, чтобы выпустить на свободу четырех или пятерых моих попутчиков, омнибус снова остановился, и кондуктор, стоявший на подножке, открыл дверцу и обратился ко мне:

– А вот и ваша гостиница.

– Правда? И как же она называется?

– Гостиница "Альбион".

– А мой багаж?

– Он скоро прибудет.

– А как его распознают?

– А разве ваше имя на нем не написано?

– Написано.

– Ну что ж, тогда не беспокойтесь.

Я вышел из омнибуса, после чего он стремительно умчался, а я с одной лишь тростью в руке оказался перед гостиницей "Альбион".

Я подождал немного, надеясь, что кто-нибудь выйдет мне навстречу, но, видя, что дверь остается закрытой, решил явиться без приглашения. Так что я вошел и попросил ужин и комнату.

Хозяйка дремала в уголке на кухне; она подняла голову и посмотрела на меня с таким искренним удивлением, что мне подумалось, будто я ошибся дверью и попал не в гостиницу, а дом какой-нибудь почтенной горожанки, где у меня не было ни малейшего права чего бы то ни было требовать. Но, оглядевшись по сторонам, я по расположению набора кухонной посуды и кухонных плит понял, что мне не в чем себя упрекнуть.

– Господин что-нибудь желает? – спросила хозяйка.

– Ну, разумеется, я кое-что желаю.

– Тогда, быть может, господин соизволит сказать, что именно он желает?

Я подумал, что мое поведение было недостаточно вежливым и поэтому соотечественница Матьё Ленсберга хочет преподать мне урок учтивости.

– Прежде всего, – ответил я, – мне хотелось бы узнать, как ваше самочувствие?

– Господин очень любезен, а как его самочувствие?

– Неплохо, однако я очень голоден.

– Господин – бельгиец? – продолжала хозяйка, похоже, не поняв мой тонкий намек, с помощью которого я попытался вернуться к своему основному вопросу.

– Простите, я француз.

– Ах, тысяча извинений! Просто мы, валлоны, очень не любим селить у себя фламандцев. Но если господин – француз, это другое дело. Только скажите, мы все исполним.

– Так вот, мне хочется ужинать, честное слово!

– О, так ведь уже слишком поздно, чтобы ужинать.

– А мне, напротив, кажется, что самое время.

– На месте господина, – с равнодушным видом продолжала женщина, – я бы не стала ужинать.

– Почему это? Ради бога, объясните!

– Господин с большим аппетитом позавтракает утром.

– Я собираюсь позавтракать утром, даже если поужинаю сегодня вечером; ну-ка, посмотрим, что вы держите в этой кладовке?

– Ах! – промолвила хозяйка, не двигаясь с места. – Вот если бы господин приехал позавчера! Позавчера тут, в кладовке, было всего полно! Позавчера был базарный день и мы накупили кур, уток, перепелок.

– Послушайте, – сказал я, перебивая ее, – я же не прошу у вас ужина из трех блюд. Если у вас нет кур, нет уток… – я делал паузу после каждой названной мною птицы, – нет перепелок… Так ведь?.. Нет перепелок… (Хозяйка покачала головой.) Ну что ж! Если у вас нет ни кур, ни уток, ни перепелок, то наверняка есть кусок говядины или холодной телятины. Разве не так?

– О сударь, если бы это было вчера, – ответила мне хозяйка, – да, тогда был кусок говядины и отличный кусок телятины! Ведь вчера был день, когда мы запасаемся мясом.

– Ну хорошо, но ведь от этих двух кусков что-нибудь да осталось, ну хотя бы на одну тарелку?

– Совершенно ничего: один фламандец не более двух часов назад доел все, что оставалось. Но вы-то не фламандец?

– Нет, конечно, я ведь уже говорил вам, что я француз.

– Ах да, верно! Дело в том, что мы, валлоны, терпеть не можем фламандцев.

У меня появилась надежда, что если я буду поддакивать хозяйке, то мне что-нибудь да перепадет.

– Да, в самом деле, – продолжил я, – унылый народ эти фламандцы; но вот что у них хорошо, так это то, что в их гостиницах, в какое бы время вы туда ни приехали, всегда найдется, чем перекусить.

– А что, по вашему мнению, у нас тут умирают с голоду?

– С голоду не умрешь, – начал я, пытаясь сделать из своего ответа просьбу, чтобы сократить несколько затянувшийся диалог, – с голоду не умрешь, если в доме есть масло и яйца.

– О! – откликнулась хозяйка. – Здесь, в краю валлонов, делают замечательное масло!

– Ну вот и прекрасно!

– Увы, у нас есть такой обычай – взбивать масло только раз в неделю.

– И когда же?

– По пятницам.

– А что у нас сегодня?

– Среда.

– Значит, у вас осталось только масло с душком?

– Да нет, вообще никакого не осталось; да мы никогда и не держим масла с душком. Наше свежее масло такое вкусное, что его тут же съедают!

– Ну, ничего не поделаешь! Тогда дайте мне яиц, и я этим удовлетворюсь.

– Утром у меня их было четыре дюжины.

– Мне столько не нужно; сварите мне пять или шесть всмятку.

– Нужно вам сказать, что у нас, валлонов, принято разводить домашнюю птицу.

– Разводить по курятникам?

– О, теперь я вижу, что вы не фламандец! Да вы просто шутник! Ну и хорошо, потому что мы, валлоны, видите ли, не можем…

– Довольно, довольно! Уже ясно: вы терпеть не можете фламандцев, так ведь? Вы совершенно правы. Вернемся, однако, к яйцам.

– Да, яйца… Так вот, я положила их наседкам высиживать.

– Черт бы вас побрал! И что, ни одного не осталось?

– Да нет, одно, кажется, где-то осталось… Индюшачье…

– Индюшачьим яйцом вовсе не надо пренебрегать. Где оно, это яйцо?

– Оно совсем свежее, снесенное сегодня утром.

– Прекрасно.

– Теперь у вас будет королевский ужин. Смотрите, – продолжала хозяйка, открывая дверцу шкафчика, – какое оно большое!

И в самом деле, по размерам яйцо напоминало страусиное.

– Ну-ка, живо вскипятим воду! Я умираю от голода.

– Потерпите немного: у нас тут всегда на огне вода стоит. Нет, вы только посмотрите! – добавила хозяйка, разглядывая яйцо.

– Что там еще такое? – спросил я в испуге от ее обескураженного вида.

– Опять этот бездельник Валентин сыграл со мной шутку!

– Какую шутку?

– Он его выдул!

– Что выдул?

– Да, яйцо же, черт побери!

– Как это выдул?

– Нуда, выдул. Этот негодник, представьте себе, хуже хорька! Он помешан на яйцах. Если ему удается выкрасть яйцо из гнезда, кончено дело: он булавкой прокалывает в нем по отверстию с каждой стороны, выдувает его содержимое в ладонь и проглатывает еще теплым. Теплые яйца очень полезны для желудка.

– Так что, негодяй выдул это яйцо?

– Ну да, я же говорю.

– Индюшачье яйцо!

– А какая разница? Надо видеть, как ему это идет на пользу! Он силен, точно богатырь! Красивый малый! Да вы увидите его завтра.

– О да, я попрошу, чтобы мне его показали. Уж я его поприветствую. Вот каналья!

– Эй, госпожа хозяйка, – произнес носильщик, открывая входную дверь, – вот багаж бельгийца, который у вас остановился.

При свете лампы я узнал свой чемодан и подошел к двери; кондуктор омнибуса не обманул: все было на месте.

– Так вы все-таки бельгиец? – спросила хозяйка.

– Да нет же, правда, я не бельгиец, я француз. Хотите посмотреть мой паспорт?

– Тогда почему ты говоришь, что господин – бельгиец? – продолжила хозяйка, обращаясь к носильщику.

– Черт побери! Я говорю, что он бельгиец, так как он приехал из Брюсселя.

– И правда! – сказала хозяйка, словно пораженная справедливостью этого умозаключения.

Я понял, что дело принимает плохой для меня оборот и мне грозит остаться не только без ужина, но и без ночлега. Так что я поспешил втащить свой багаж на кухню и заплатить рассыльному, после чего позвал служанку и велел ей отнести вещи в мою комнату.

– Вашу комнату? А она у вас есть? – спросила девушка.

– Еще нет, но я надеюсь, что ваша хозяйка согласится предоставить мне одну.

– Вержени, отведите господина в тридцать пятый номер, – сказала хозяйка.

– Идите за мной, господин фламандец, – промолвила девушка, взяв свечу.

– По крайней мере, – заметил я, тяжело вздохнув, – распорядитесь, чтобы мне принесли в номер кусок хлеба, воды и сахара.

– Вам принесут все, что вам нужно, не беспокойтесь.

– Тогда всего хорошего.

– Всего хорошего. Какие требовательные эти фламандцы!

Мне явно не везло: в Брюсселе я не мог выдать себя за бельгийца, а в Льеже не желали признавать во мне француза.

Я последовал за Вержени, как по-валлонски называла ее хозяйка, на четвертый этаж; там она, наконец, остановилась и открыла дверь моей комнаты; при виде подступов к ней я, признаться, не надеялся, что она окажется такой чистой.

– Сюда! – сказала Вержени, поставив свечу на камин. – Надеюсь, вам тут будет хорошо, господин фламандец.

– Замечательно, – ответил я, – только не забудьте про хлеб, воду и сахар.

– Вам сейчас принесут все это.

– Хорошо. Я жду.

– Ну вот и правильно, ждите, – сказала дев шка и удалилась.

Я прождал добрых полчаса, а потом, увидев, что мне ничего не несут, взял свечу и спустился на кухню. В доме все спали. Я вынул часы: было пол-одиннадцатого. Поднявшись к себе в комнату, я записал в путевом дневнике:

"Навсегда запомнить гостиницу "Альбион"".

ЛЬЕЖ, УВИДЕННЫЙ ВО ВРЕМЯ ЗАВТРАКА

Усталость моя была настолько велика, что, несмотря на жесткость кровати, проснулся я только в девять утра. Я сразу же встал и, поскольку после вчерашнего мне было ясно, что требовать завтрак бесполезно, тотчас попросил, чтобы мне указали, где находится дом архивиста г-на Полена, к которому у меня имелось рекомендательное письмо; он жил на улице Пьеррёз, неподалеку от крепости, и дорога из гостиницы к его дому заняла у меня добрых полчаса. Я добрался туда, ощущая нестерпимый голод.

Когда г-н Полей вышел мне навстречу, я представился и отдал ему письмо г-на Ван Прата. Он из вежливости не пожелал раскрыть его, узнав, кто я такой, но, уступив моим настояниям, в конце концов прочитал его.

– Сударь, – сказал я, когда он закончил чтение, – вы как-то связаны с господином Ван Пратом, не так ли?

– Это мой друг.

– Его рекомендация убедительна?

– Он просит меня от своего имени и от имени его величества короля Бельгии сделать все возможное, чтобы доставить вам удовольствие.

– А вы, сударь, расположены удовлетворить просьбу вашего друга и желание короля?

– В высшей степени.

– Тогда, господин Полей, вы можете сделать для меня нечто чрезвычайно приятное.

– Что именно? Говорите сию же минуту.

– Предложите мне позавтракать.

– Что?! – воскликнул г-н Полей. – Да с превеликим удовольствием! Так вы еще ничего не ели с утра?

– Последний раз я ел в Брюсселе.

– В Брюсселе? А когда вы оттуда приехали?

– Вчера вечером.

– И не поужинали?

– Я не мог допроситься куска хлеба и стакана воды.

– Где же вы остановились?

– В гостинице "Альбион".

– Так это же лучшая гостиница в городе!

– Ну что ж, можно поздравить вас с остальными.

– Так вы, должно быть, умираете с голоду?

– В прямом смысле этого слова.

– Это невероятно.

– Простите, но в этом нет ничего невероятного: последний раз я ел ровно сутки назад, и вполне позволительно испытывать голод спустя сутки.

– Я не это имел в виду, – со смехом продолжал г-н Полей, – невероятно то, что вам так и не удалось получить ужин.

– Послушайте, мне следует кое в чем вам признаться, – сказал я. – По-моему, меня приняли за фламандца и именно это мне навредило.

– А, ну тогда ничего удивительного. Нужно заметить, что наше объединение с Бельгией – это своего рода брак по расчету; мы живем раздельно, и поэтому, если житель Льежа едет в Лёвен, он говорит: "Я еду во Фландрию".

– Но вы-то, – сказал ему я, – вы-то видите, что я француз?

– Конечно, и самый что ни на есть француз; так что, можете не беспокоиться, мы идем завтракать.

Однако, несмотря на его уверения, я начал испытывать некоторое беспокойство: дверь в столовую была открыта и из гостиной, где мы находились, нетрудно было увидеть,

что там не происходит никаких приготовлений; но через несколько минут пришел слуга и доложил, что кушать подано.

– Пойдемте, – сказал мне г-н Полей, – мы будем завтракать на моей террасе; оттуда вы сможете увидеть весь город; я хочу, чтобы вы с ним помирились.

– Честное слово, – сказал ему я, – вы нашли верное средство; город, которым любуешься за завтраком, это прекрасный город.

– Надеюсь, что вам не придется отказаться от своих слов.

И правда, я буквально вскрикнул от радости и восхищения; от радости – при виде завтрака, от восхищения – при виде панорамы города; поэтому я сел за стол так, чтобы любоваться этим зрелищем, одновременно воздавая должное трапезе.

Допуская, что описание этого восхитительного завтрака, столь желанного для меня, представляло бы весьма малый интерес для читателя, я ограничусь лишь указанием на два сорта вина, которые можно было бы порекомендовать знатокам: одно – это мозельское, браунебер-гер 1834 года, второе – рейнское, именуемое Молоком Богоматери, все равно какого года.

Подернутый дымкой город, лежащий у моих ног, был основан около 550 года святым Монульфом, епископом Тонгрским. Этот достойный прелат, направляясь в замок Шевремонт, был потрясен красотой этих мест и решил построить здесь церковь, посвященную святым Косме и Дамиану; легенда добавляет, что слуги, сопровождавшие епископа, увидели там пылающий крест, но, поскольку никаких подробностей при этом не приводится, можно подумать, что все это домыслы челяди.

В начале VIII века святой Губерт перевел в Льеж епископство, которое еще прежде было перенесено из Тонгра в Маастрихт; Льеж начал завоевывать прочную репутацию среди других городов в мире, но в 882 году он был разрушен норманнами, появление которых было предсказано ронявшим слезы Карлом Великим.

Набожного императора, который мог бы изгнать старых врагов или восстановить то, что они разрушили, уже не было в живых, но Провидение послало жителям Льежа епископа Нотгера, который прежде был настоятелем монастыря святого Галла, и в течение своего тридцатипятилетнего пребывания епископом он отстроил город, сделав его таким красивым, каким тот никогда не был раньше. Стих, написанный в то время, выражает благодарность горожан благочестивому епископу:

To есть:

Нотгером мы обязаны Христу, а остальным – Нотгеру.

Как видно, Нотгеру отводилось больше; но меньшего он и не заслуживал. В то время, когда епископ обосновался в Льеже, несчастный, обнищавший город находился в руках грабившего его мелкого тирана, который обитал в том самом знаменитом замке Шевремонт, куда направлялся добрый святой Манульф, когда ему, по счастью, приглянулось место, где позднее был построен Льеж. Чем мельче тираны, тем они несноснее, ну а этот вмешивался во все дела; он знал доходы каждого, и ему полагалась десятина со всего, будь то зерно, деньги или женщины, так что его поведение сделалось невыносимым для славных обитателей Льежа. Однако, поскольку сеньор Идриел – как видно, не имя создает тирана – так вот, повторяю, поскольку сеньор Идриел жил в замке Шевремонт, а замок Шевремонт, бывшая крепость Меровингов, стоял на неприступных скалах, с таким положением дел приходилось мириться и принимать его как горькую данность; именно так и поступали славные горожане, в то время как епископ Нотгер, не отличавшийся подобным терпением, постоянно искал возможность избавиться от общего врага. И такую возможность предоставил ему сам Идриел.

Жена Идриела только что произвела на свет сына, и поскольку у благородного сеньора до этого рождались только дочери, а сын был долгожданным и желаемым прибавлением семейства, то было решено придать его крестинам большую пышность. Возможно, покажется странным, что такой негодяй позаботился о том, чтобы окрестить сына, но подобные отклонения от правил случаются. Идриел был набожным, и в этом заключалась его слабость; он избрал себе девиз "Враг всех, друг Бога одного", что было выражением чистого самодовольства, ведь понятно, что Бог куда разборчивее в выборе друзей, о чем свидельствует пословица: "Много званых, но мало избранных".