Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

0 серьезности дела. Один из наших более знаменитых коллег уже написал об этих чрезвычайно любопытных особенностях нравов немецкого студенчества. Теперь мы сами могли убедиться в правдивости приведенных им сведений. Но поскольку изложение этой темы, помимо нашей воли, увлекает нас дальше, да будет нам позволено добавить к ним некоторые новые подробности.

"Распорядок" – это рыцарский кодекс студенчества, евангелие дуэлянтов.

"Распорядок" до мельчайших подробностей вникает в важное дело дуэли; он содержит перечень бранных слов, но не в алфавитном порядке, а по степени их оскорбительности: шкала ругательных выражений увенчана словом болван. Слово "болван" непременно требует сатисфакции; по сравнению с ним слово "мошенник" – не более, чем щелчок.

Если тот, кого назовут болваном, не потребует удовлетворения, он будет наказан verschiss^[44], или своего рода отлучением, которое возможно искупить, если в отведенный срок устроить дуэль с каким-нибудь другим своим приятелем; но если тот, кого оскорбили, упустит это время и не восстановит свою репутацию, он обесчещен и навсегда будет изгнан из студенческого братства. Отныне каждый будет вправе безнаказанно оскорблять его, даже не будучи обязанным давать ему за это удовлетворение.

В то же самое время "Распорядок" определяет степень отмщения. Каждый оскорбительный эпитет предполагает, помимо прочего, то или другое число схваток, которые должны за ним воспоследовать. Студент знает это число назубок, как наш предприниматель, который знает правила игры и волен остановить свой выбор на обычном лишении свободы или же дойти до каторжных работ.

Когда дуэль назначена, нужно немедленно оповестить часовых. Часовые – это студенческая контрразведка; их всего четыре в Гейдельберге. Славные малые располагаются в определенном порядке, начиная от городских ворот и заканчивая домом, где должна происходить дуэль; ибо, как мы помним, дуэли строго запрещены и не могут проходить на открытом воздухе. Для студентов Гейдельбергского университета местом поединков служит небольшой трактир, расположенный в долине у обратного склона горы Кайзерштуль. Часовые получают сорок су за каждое несение службы. Эти расходы, имеющие целью соблюсти честь студенческого братства, взимаются из общей кассы; таким образом, любой студент, как самый бедный, так и самый богатый, может драться на дуэли, не беспокоясь, по крайней мере, что он будет задержан.

На следующий день, на рассвете, часовые занимают свои посты; один прогуливается, дымя трубкой, второй беседует с крестьянами, рано утром идущими в город. Еще один прилег на краю придорожной канавы, делая вид, что спит, а другой удит рыбу в Неккаре; но все это делается в полглаза, поскольку все их внимание сосредоточено на том, чем они заняты на самом деле.

Уверенные в том, что дорога находится под наблюдением часовых, участники дуэли выходят на улицу; клинки эспадронов или рапир и у соперников, и у секундантов отсоединены. Они прячут клинок на груди, оттуда он спускается вдоль бедра; рукоять лежит в одном кармане, гарда – в другом. Хирург, обязательно присутствующий на дуэли, несет свою сумку с инструментами, корпию и перевязочный материал. И наконец, зеваки – ибо зевакам всегда разрешено присутствовать на дуэли, если они имеют отношение к студенчеству, – зеваки идут следом, напоминая оруженосцев господина Мальбрука, которые не несли ничего, или Жозьона, который нес лишь свою тросточку.

На всем протяжении пути дуэлянты следят за поведением часовых. Если предзнаменования неблагоприятны, они поворачивают обратно и возвращаются в город, отложив дуэль на следующий день; если же наблюдатели подают обнадеживающие знаки, дуэлянты идут дальше, прямо в трактир. Хозяин свое дело знает: немного крови на полу и много пива на столе.

Трактир – это прелестный домик, выкрашенный розовой и фисташковой красками и весь утопающий в цветах. Поединки в нем происходят по будням, а по выходным и в праздники там пляшут, ибо, надо сказать, по другую сторону Рейна тоже пляшут, хотя все путешественники, описывающие эти любопытные края, всегда упоминают лишь вальс. Правда, чтобы разжечь немца, требуются тромбоны, большие барабаны и металлические тарелки, но уж если он пустился в пляс, его не остановишь: это танцор с паровым двигателем, пляшущий с мощностью в сто двадцать лошадиных сил.

Впрочем, танцевальный и фехтовальный залы разделены лишь небольшим очаровательным садом, полным тени и благоухания. Это проявление чуткости со стороны хозяина трактира, позаботившегося о том, что если ссора происходит на балу, то ее можно разрешить тут же и в ту же минуту. Как видно, трактир "Кайзерштуль" – просто рай на земле.

Войдя в зал, студенты прежде всего тщательно закрывают двери; затем, пока секунданты, сверяясь с "Распорядком", определяют условия поединка, противники приводят себя в порядок.

В Германии, стране более чем своеобразной, на дуэли дерутся не так, как у нас, лишь для того, чтобы просто-напросто убить друг друга; здесь дерутся ради того, чтобы драться, а поскольку поединок – удовольствие несколько более опасное и чуть более сильное, чем любое другое, участники дуэли хотят, чтобы оно длилось дольше. И потому, вместо того чтобы снимать с себя одежду, они надевают поверх нее другую, а точнее говоря, облачаются в полные доспехи.

Эти доспехи состоят из широкополой фетровой шляпы, закрывающей голову и прикрывающей лицо; чрезвычайно широкого пояса, защищающего, наподобие нагрудника для фехтования, грудь и живот; туго набитого чулка, который, вместо того, чтобы надеть его на ногу, натягивают на руку, и он предохраняет ее от плеча и до запястья; и наконец, термидорианского галстука, прикрывающего сонную артерию и дыхательное горло; таким образом, противнику оставлено совсем немного – небольшая часть щеки и кончик носа.

Я забыл сказать про гарду, которая при помощи обжимного кольца крепится к клинку и которая достигает таких размеров, что злые языки именуют ее парадной супницей, учитывая сходство этих предметов.

Добавим, что пронзать клинком запрещено, а можно только колоть.

Так что, оставляя в стороне редкие случаи кровопролития, для студента нет особой опасности, если его назовут болваном, за исключением того, что это слово может более или менее справедливо его охарактеризовать.

Между схватками, пока противники отдыхают, опершись на острие шпаги, двое лакеев выметают обрывки шляп, поясов, галстуков и нарукавников, выдранные из них фехтовавшими противниками; затем по сигналу поединок возобновляется, чтобы завершиться или возобновиться опять, до тех пор, пока не будут в точности выполнены правила "Распорядка". Часто случается, что дуэль заканчивается пусть и с болезненными ушибами, но без серьезных увечий. Слегка пощипали друг друга, да и только.

Должно быть, прусское правительство настроено весьма по-отечески, если оно запрещает подобные развлечения.

Мне не хотелось покидать Гейдельберг, не посетив трактир "Кайзерштуль", но, не имея чести быть студентом, я был допущен лишь в танцевальный зал.

А так как в тот момент там не было ни танцующих, ни музыкантов, он, понятно, не вызвал у меня настолько сильный интерес, чтобы я задержался в нем надолго. Мы тотчас же вернулись в Гейдельберг и, поскольку было всего два часа пополудни, велели запрячь лошадей в карету, а затем направились в Карлсруэ, куда нам удалось прибыть лишь к одиннадцати вечера.

КАРЛСРУЭ

На следующее утро, когда я открыл окно в гостинице «Англетер», перед глазами у меня оказался красивейший вид Карлсруэ, то есть Рыночная площадь.

Карлсруэ – это столица в уменьшенном виде; все то, что в других городах большое, здесь маленькое: театр, церковь, пирамида и обелиск. Так как площадь здесь одна-единственная, все эти достопримечательности находятся прямо под рукой у великого герцога, что весьма удобно. Кроме того, поскольку город построен в форме веера, а все улицы, прямые, как стрела, сходятся к замку, его высочеству достаточно выйти на балкон, чтобы увидеть невооруженным глазом все то, что творится у него в столице; это, должно быть, значительно упрощает деятельность почтенного ведомства, именуемого полицией.

Город возник по прихоти великого герцога Карла; герцог имел обыкновение охотиться в лесах Хардтвальда и, уделив этому занятию какое-то время, отдыхать затем на деревянной скамье, стоявшей в уголке, который он любил более всего. И вот однажды ему в голову пришла блестящая мысль, что было бы гораздо приятнее отдыхать в хорошем замке, чем на неудобной скамейке. На следующую охоту он пригласил архитектора и показал ему свое любимое место. Архитектор нашел этот выбор весьма удачным, и осенью 1715 года великий герцог уже мог отдыхать в своем новом замке. Отсюда и происходит название Карлсруэ, что означает "Отдых Карла". Один из моих друзей, человек бесконечно остроумный и имевший несчастье провести в Карлсруэ четыре года в качестве французского министра-резидента, говорил мне, что это самый скучный город в Германии, которая сама по себе является страной скучных городов.

Я оставался в Карлсруэ всего лишь ночь и полдня, но, тем не менее, полностью согласен с мнением господина министра-резидента.

Выехав из столицы великого герцога, по однопролетному мосту пересекаешь реку шириной в восемь футов: это местный Нил, по размерам соответствующий пирамиде и обелиску с Рыночной площади.

Через три часа мы добрались до Раштатта, прежней резиденции маркграфов Баден-Баденских. Низвергнутый с престола с появлением Карлсруэ, бедный униженный город пришел в упадок: две его площади заросли травой, а замок весь облупился. Как ни печально выглядит этот замок, кирпичный остов которого проступает сквозь осыпавшуюся штукатурку, имитирующую мрамор, я все же посетил его из-за связанных с ним исторических воспоминаний. Но даже если бы таких воспоминаний не было, он все равно заслуживает осмотра, ибо его отличает изумительное внутреннее убранство, относящееся к концу века Людовика XIV.

Замок Раштатт был построен маркграфиней Сибиллой Августой, которая, должно быть, отличалась отменным вкусом и редким умом. Я бы с большим удовольствием провел три-четыре дня в одной из этих великолепных комнат, украшенных замечательными гобеленами, читая там в свое удовольствие письма г-жи де Севиньи и мемуары Бюсси-Рабютена. Мне кажется, что, оттеняя друг друга, комнаты и книги от этого еще больше бы выиграли.

К тому же, по соседству с гобеленами, фарфором и китайскими безделушками маркграфини, которые украсили бы любой французский будуар в стиле рококо, выставлены не менее ценные диковины, собранные ее мужем, маркграфом Людвигом Вильгельмом. Это трофеи, добытые им у турок и заполняющие две комнаты оружием и знаменами. Третья комната отведена не менее любопытным трофеям: это четыре портрета в полный рост, изображающие четырех жен паши, которых победитель взял в плен и привез с собой в Раштатт. Говорят, что эта часть добычи была воспринята маркграфиней куда менее восторженно.

Раштатт был местом заседания двух конгрессов; на первом, происходившем в 1714 году, встречались принц Евгений и маршал де Виллар. На деревянной обшивке стен замка до сих пор видны чернильные пятна: они остались там после того, как маршал де Виллар в минуту гнева отбросил перо, которым его хотели заставить подписать статью договора, сочтенную им недостойной величия Франции.

От второго конгресса, происходившего здесь, также остались пятна, но не чернил, а крови; они тоже не были смыты, хотя и пали позором на Австрию. Мы имеем в виду конгресс 1797 года, который длился до весны 1799-го и по окончании которого были убиты Робержо и Боннье д'Алько и тяжело ранен Жан де Бри.

Это преступление было совершено 28 апреля 1799 года. Как мы сказали, к тому времени конгресс тянулся уже два года. Австрия, видя, что дела улаживаются в пользу Франции, внезапно прервала заседания. Когда об этом было объявлено, полномочные представители Франции заявили, что ничто, кроме силы, не способно заставить их покинуть пост, на который они были назначены государством, и что они останутся в Раштатте до тех пор, пока государство не отзовет их назад. Получив этот ответ, австрийцы окружили город, а их патруль, прервав сообщение с Францией, перехватил письма, которые французские представители написали правительству. Боннье д'Алько, который был главой миссии уполномоченных, получил приказ вернуться в Страсбург и 28 апреля приготовился покинуть город, угрожая Австрии гневом Директории. Но едва трое уполномоченных, следовавших в двух каретах вдоль Рейна, добрались до Рейнау, как из Шварцвальда внезапно показался отряд секейских гусар и с саблями наголо напал на них; Робержо был убит прямо в объятиях жены, а Боннье д'Алько и Жана де Бри выволокли из кареты; первого бросили мертвым у подножия дерева, а второго оставили умирать на дороге; потом, захватив все документы, относящиеся к миссии уполномоченных, гусары скрылись в том же лесу, из которого они появились.

И тогда, проявив сверхъестественное мужество, вдова Робержо, жена Жана де Бри, которая была беременна, и две его дочери перенесли в кареты раненого и убитых и двинулись в обратную сторону, в Раштатт, чтобы потребовать у еще остававшихся там одиннадцати полномочных представителей провести расследование этого нарушения международного права. Но вдовы и сироты, хотя они и действовали от имени Франции, получили лишь протокол, составленный посланником Пруссии и подписанный всеми его коллегами; в этом протоколе удостоверялся факт убийства, а убийцами признавались гусары австрийского полка секеев.

Жан де Бри оправился от своих ран и по возвращении в Совет пятисот, членом которого он состоял, был избран его председателем. Что же касается Боннье, то его место в Совете старейшин два года оставалось незанятым, а его кресло было покрыто черным крепом; когда же во время переклички на открытии каждого заседания провозглашалось его имя, председатель отвечал: "Месть!"

С высоты дворцового бельведера, который украшен статуей Юпитера из золоченой бронзы и откуда открывается великолепный вид, вы сможете разглядеть, следуя указаниям привратника, тот самый уголок леса, где произошло кровавое преступление, о котором только что было рассказано.

Спустившись с бельведера, вы обнаруживаете в коридоре еще две фигуры, но изображенные уже не во весь рост, а на всех четырех лапах: это чучела двух гигантских котов.

Первый – это жертва меткости маркграфа Людвига Вильгельма, дикий кот, которого его высочество убил на охоте в Шварцвальде.

Второй – любимец маркграфини Сибиллы Августы; сознавая важность своего положения, он оставил, по примеру всех выдающихся личностей, собственноручно написанные им мемуары. Поскольку они обладают преимуществом быть несколько лаконичнее тех мемуаров, какими удручают нас нынешние книжные лавки, их начертали наверху портрета. Вот они:

«Я явился сюда в возрасте двух лет и весом в восемнадцать фунтов. В течение четырех лет, проведенных мною подле моей августейшей хозяйки, я съел столько превосходных цыплят, столько жареных каплунов и столько жирных гусей, что теперь мой вес составляет тридцать три фунта».

На этом месте мемуары прерываются, поскольку несварение желудка оторвало достопочтенного Родилара от его гастрономических и литературных занятий.

Привратник уверял меня, что именно эти несколько строк подали Гофману мысль создать образ кота Мурра.

Замок Раштатт привил нам вкус к постройкам маркграфини Сибиллы; поэтому мы решили посетить на следующий день замок Фаворитка, подняться вверх по долине реки Мург и вернуться в Баден через Штауфенберг. Чтобы совершить такую прогулку, требовался целый день.

Первый наш визит был в замок Фаворитка. Подобный замок не описывают, его просто советуют посетить. Так что пусть те, кому нечем больше заняться, отправляются осматривать замок маркграфини Сибиллы; вероятно, это лучший образец безумного рококо. Он датируется 1725 годом; это была изумительная эпоха.

Только одна подробность несколько портит впечатление от целого – это кушетки красного дерева, а также красно-желтые хлопковые шторы, которые нынешний великий герцог не колеблясь внес в это великолепие Регентства.

Уверяют, что сюда является призрак Сибиллы и что уготованное ей на том свете наказание за все совершенные ею на этом свете мелкие прегрешения состоит в том, чтобы видеть среди очаровательной мебели, сделанной по ее эскизам, эти шторы и эти кушетки.

Если это правда, то, должно быть, грехи ее были куда больше, чем говорят, или же прелестная маркграфиня имела поклонников вплоть до своего последнего вздоха.

Мы распрощались с маркграфиней, пожелав ей, чтобы такое жестокое наказание завершилось как можно быстрее.

В Куппенгейме вы попадаете в долину. Куппенгейм – это красивый городок с населением в полторы тысячи или в тысячу восемьсот душ, расположенный в необычайно живописном месте, однако в самом городе нет ничего любопытного, и потому мы остановились там лишь на завтрак, а затем продолжили путь.

На выезде из Куппенгейма проводник показал нам деревню Ротенфельс, а на скале кроваво-красного цвета, давшего название деревне, – развалины старого замка.

Вот что нам рассказали о последнем жившем в нем владетеле.

Это был мрачный и жестокий человек, имевший поочередно трех жен, но все они загадочным образом исчезли; поговаривали, однако, будто, когда после трех лет брака с первой женой он понял, что она не может родить детей, он отравил ее, чтобы взять в жены другую. Но когда по прошествии трех лет эта вторая жена тоже осталась бесплодной, он принял необходимые меры, чтобы получить возможность жениться на третьей, от которой три года спустя избавился, как и от двух предыдущих.

Так что он жил один в своем замке, без наследников, родственников и друзей, обращая свой гнев на несчастных крестьян и заставляя их работать так тяжко, что некоторые умирали от усталости. Среди этих последних был и старик по имени Готфрид. О нем в деревне сильно печалились, во-первых, потому что все его очень любили, а во-вторых, потому что он оставил несчастную сиротку семи лет.

Крестьяне устроили складчину и решили, что они будут воспитывать малышку Клерхен за общий счет. Правда, вассалы графа фон Ротенфельса были столь бедны, что им не удалось бы осуществить задуманное, если бы, по счастью, это не требовало так мало расходов. Речь шла всего-навсего о куске хлеба каждый день и платье раз в год. Что же касается прочих предметов одежды, то девочка, превосходно умевшая прясть, сама пряла для них пряжу, а деревенский ткач бесплатно ткал ей полотно.

Прошло семь лет, в течение которых Клерхен выросла и превратилась в красивую юную девушку. Многие влюблялись в нее, но она предпочла всем садовника из замка. А поскольку в силу своих обязанностей садовнику случалось порой видеть своего хозяина, он неоднократно просил у него разрешения на брак, но граф всякий раз ему отказывал. Наконец, когда он осмелился снова обратиться к нему с этой просьбой, граф спросил:

– А на ком ты хочешь жениться?

– С вашего разрешения, монсеньор, на малышке Клерхен.

– А кто такая малышка Клерхен?

– Монсеньор, – в некоторой растерянности ответил садовник, – это дочь бедного Готфрида.

– Ах да, знаю, – промолвил граф, – это та, которую называют сироткой, не так ли?

Садовник кивнул в знак согласия.

– Что ж, пришли ее ко мне. Говорят, она умеет превосходно прясть?

– Не хуже Пресвятой Богородицы, монсеньор. Ее научила этому старуха Рокен.

– Тем более! Я поручу ей одну работу. И если останусь доволен, там видно будет.

Произнеся эти слова, он так странно улыбнулся, что бедный садовник, вместо того, чтобы обрадоваться обещанию, данному графом, задрожал всем телом, испугавшись, что у того есть дурные намерения насчет бедной Клерхен. Но было поздно, и приходилось выполнять приказ графа. Так что Клерхен была предупреждена своим возлюбленным, что на следующий день ей надо прийти в замок.

Клерхен повиновалась. Она застала графа сидящим перед окном, которое выходило на деревенское кладбище, и подошла к нему, вся дрожа.

– Вы пожелали видеть меня, монсеньор, – пролепетала бедная девушка.

– Да, – ответил граф.

– Я здесь, сеньор.

– Послушай, – сказал граф, – говорят, что после старухи Рокен ты лучше всех в долине Мурга умеешь прясть.

– Монсеньор, я пряду не лучше других, просто во время работы я не пою, а молюсь, и потому Господь благословляет мой труд.

– Тогда подойди ко мне, – велел граф.

Девушка повиновалась.

– Посмотри в окно.

Девушка снова повиновалась. Окно, как уже было сказано, выходило на кладбище.

– Видишь вон ту могилу? – продолжал граф.

– Увы, – сказала девушка, – это могила моего отца.

– Как видишь, она вся заросла крапивой.

– Да, крапива хорошо растет на могилах, – вздохнув, прошептала девушка.

– Так вот, – продолжал граф, – я слышал, как моя кормилица рассказывала, что из крапивы можно сделать нить тоньше, чем самый тонкий шелк. Спряди мне из этой крапивы пряжу на две рубахи: одна будет твоей свадебной рубашкой, а вторая – моим саваном. Когда ты принесешь их обе, я дам согласие на твою свадьбу.

– Увы, монсеньор, – ответила юная Клерхен, – я ни разу не слышала, чтобы из крапивы можно прясть нить, и не знаю, как это делается.

– Ну, так узнай. Твоя свадьба состоится только при этом условии.

– Но, монсеньор!

– Я все сказал. Уходи и возвращайся сюда, лишь если принесешь две рубахи.

Бедняжка Клерхен ушла вся в слезах. На полпути к деревне она встретила поджидавшего ее садовника. Рассказав ему, что произошло, она спросила, не слышал ли он, что из крапивы можно прясть пряжу.

– Увы, да, – ответил бедный парень. – Но тебе потребуется больше двадцати лет труда, а старухе Рокен больше пятнадцати, чтобы спрясть пряжу на две рубахи. Так что такое задание – все равно, что отказ.

– Нам не стоит еще отчаиваться, – ответила девушка. – Я пойду сегодня же вечером на могилу отца и буду так долго молиться, что, возможно, Господь смилостивится над нами и придет нам на помощь.

Но ее возлюбленный грустно покачал головой, а поскольку было заметно, что граф глядит на них через окно, он испугался, что тот накажет его за минутную отлучку от работы, и поспешил вернуться в сад. Что же касается Клерхен, то она вернулась в деревню, а когда настал вечер, отправилась на кладбище и, опустившись на колени у могилы родителей, принялась так горячо и неистово молиться, что не заметила, как вслед за ней туда пришла старуха Рокен; стоя рядом с девушкой, старуха ждала, когда та закончит молитву. Но так как бедное дитя продолжало молиться, она спросила:

– Клерхен, что с тобой случилось и отчего ты так горько плачешь во время молитвы?

Клерхен вскрикнула от радости, ибо она узнала голос старой Рокен, даже еще не увидев ее, а поскольку в деревне шептались, что старуха – добрая фея, девушка подумала, что ей ниспослана помощь свыше, которую она так ждала. Клерхен бросилась в объятия старухи и рассказала ей о своем разговоре с владельцем замка.

– Только и всего, моя милая Клерхен? – смеясь, спросила старуха. – В таком случае, все можно уладить и через три месяца у тебя будут твои две рубахи.

С этими словами она принялась рвать крапиву, которая росла на могиле папаши Готфрида, и, наполнив ею свой передник, ушла с кладбища, повторяя сиротке, что ей не о чем беспокоиться, а Клерхен, свято верившая словам старухи, вернулась домой успокоенная.

С того дня прошло полтора месяца, и граф, который больше не видел Клерхен, забыл о ней; но как-то раз, охотясь в горах, он погнался за зайцем и возле какой-то пещеры заметил старушку, которая пряла на веретене, причем так споро и ловко, а превосходное волокно превращалось под ее пальцами в такую превосходную нить, что он остановился и подошел к прядильщице.

– Здравствуйте, добрая старушка, – обратился он к ней, – вы, наверное, прядете пряжу на свадебную рубаху?

– Пряжу на свадебную рубаху, смертную рубаху, к вашим услугам, монсеньор, – пробормотала старуха.

Граф почувствовал, что его невольно пробирает дрожь. Но он тут же взял себя в руки и произнес:

– До чего прекрасный лен! Где ты его украла?

– Я не украла его, монсеньор, – ответила старуха. – Это всего-навсего волокно из крапивы с могилы славного Готфрида. Разве вы, ваша милость, не слышали от своей кормилицы, что из крапивы делают нить тоньше самого тонкого шелка?

– Да-да, я и вправду слышал это, – ответил граф, волнуясь все больше и больше. – Но я считал, что это все досужие выдумки.

– Это не выдумки, – сказала старуха.

– А для кого вы это прядете?

– Для малышки Клерхен, невесты садовника, которой его хозяин, владетель Ротенфельса, заказал две рубахи. Если вы знакомы с ним, монсеньор, скажите ему, что через полтора месяца рубахи будут готовы.

Владелец замка почувствовал, что силы изменяют ему, и, стыдясь собственной слабости, молча пустил лошадь вскачь; старуха же продолжала прясть, напевая одну из старинных песен, которые обычно поют во время зимних вечерних посиделок.

Через три месяца, час в час после того, как граф фон Ротенфельс заказал рубахи Клерхен, он увидел, как к нему входит девушка; в каждой руке она держала по рубахе.

– Монсеньор, – сказала она, – вот две рубахи, которые вы заказали; на них пошла пряжа из крапивы, которая растет на могиле моего бедного батюшки. Я строго следовала вашему приказу и надеюсь, что вы так же неотступно выполните свое обещание.

И в самом деле, граф фон Ротенфельс, как и обещал, приказал на следующий день сыграть свадьбу Клерхен и молодого садовника, но едва только капеллан успел благословить новобрачных, как его срочно вызвали к владельцу замка: у того случился апоплексический удар и он был при смерти.

А вечером, в ту самую минуту, когда две девушки вручали Клерхен ее свадебную рубаху, две старухи облекали владельца замка в саван.

ПЕТЕР ФОН ШТАУФЕНБЕРГ

По мере того как поднимаешься по долине Мурга, местность становится все более гористой и дикой. Река, забитая множеством досок, балок и стволов деревьев, почти не очищенных от ветвей, течет к Рейну, неся ему дань

Шварцвальда. Кажется, что ты путешествуешь по какому-нибудь из живописных ущелий Оберланда или Дофине. Декорации комической оперы исчезли, уступив место величественной и прекрасной природе.

Гернсбах – своего рода столица этого особенного уголка земли; это красивый город примерно с двумя тысячами деятельных обитателей, промысел которых состоит в том, чтобы распиливать на доски великолепные сосны, произрастающие в Шварцвальде. В конце главной, а скорее, полагаю, единственной улицы, из которой состоит город, начинается тропинка, ведущая к старинному замку Эбер-штейн, некогда резиденции старинного графского рода, носившего то же имя и породнившегося в X веке с императорской семьей. Вот каким образом это произошло.

В 938 году император Оттон одержал в Эльзасе победу над Гильбертом, герцогом Лотарингским, и, желая подчинить своей власти графов фон Эберштейн, стоявших на стороне побежденного, решил, чтобы добиться этой цели, осуществлению которой мешало превосходное стратегическое расположение их замка, объявить большой турнир в Шпейере: не было никаких сомнений в том, что три графа фон Эберштейн, стремясь проявить свою отвагу и ловкость, примут вызов, обращенный императором к немецкому дворянству, и, когда орлы улетят, будет нетрудно завладеть их гнездом. А потому, сделав все необходимые приготовления, условились, что во время бала, который последует за турниром, будет предпринята попытка осуществить задуманное.

Как и предвидел император, три графа одними из первых отправились в Шпейер; старший уже в первый день завоевал приз и получил награду из рук принцессы Гедви-ги, дочери короля Генриха и сестры императора. Помимо прочего, эта победа давала ему право открывать с ней вечером бал.

А так как граф фон Эберштейн был столь же красив, сколь и храбр, и столь же галантен, сколь и красив, то, увидев такого совершенного кавалера, принцесса Гедвига влюбилась в него. Граф же нашел, что она весьма хороша собой, но, не смея даже надеяться на брак с королевской дочерью, он поклялся спрятать зародившуюся любовь в глубине своего сердца.

Однако, когда он танцевал с принцессой Гедвигой, она вдруг сказала ему:

– Берегитесь, граф фон Эберштейн: хотя здесь вы и победитель, в другом месте вы можете оказаться побежденным. Сегодня ночью собираются врасплох захватить ваш замок.

Граф поблагодарил девушку, сжав ее руку, и закончил кадриль, ни единым движением мускулов на лице не выдав, что он знает доверенный ему секрет; затем, проводив девушку к ее месту, он пошел попрощаться с императором и сказал ему, что, устав за день и желая быть бодрым на следующий день, он просит разрешения для себя и своих братьев удалиться в приготовленные для них покои. Император велел, чтобы их туда проводили; потом, получив подтверждение от слуг, что братья там заперлись, он дал приказ своему войску двинуться в путь, а сам вернулся руководить праздником.

Но три графа фон Эберштейн, вместо того чтобы лечь спать, вылезли через окно и, оседлав своих лошадей, стоявших в конюшне, поскакали во весь опор и прибыли в замок, намного опередив тех, кто собирался брать его штурмом.

Таким образом, когда появилось императорское войско, два младших графа уже успели подготовить засаду, в то время как старший ждал неприятеля, стоя на крепостных стенах. В результате все солдаты либо попали в плен, либо были убиты, и ни одному из них не удалось ускользнуть и принести в Шпейер весть об этом разгроме.

Но вместо того, чтобы громко и бурно праздновать победу, братья Эберштейн тихо отвели пленников в подземелья замка и, сняв с имперцев одежду, одели в нее своих солдат, после чего поставили их у ворот, чтобы все выглядело так, будто замок захвачен.

И в самом деле, когда на рассвете появился император Оттон, сопровождаемый эскортом всего лишь из дюжины самых доверенных своих дворян, и издалека увидел, что его императорский флаг развевается на самой высокой башне замка, он хлопнул в ладоши и с криком "Ура! Эберштейн взят!" пустил лошадь вскачь.

Увидев его, солдаты, получившие соответствующие указания, стали размахивать оружием и выкрикивать: "Да здравствует император!" И ничего не заподозривший Оттон вместе с эскортом вступил во двор замка.

Но в ту же минуту все резко изменилось: ворота захлопнулись за императором, со всех сторон высыпали вооруженные до зубов солдаты трех графов, а старший Эберштейн выступил вперед, держа в одной руке шлем, а в другой меч, обнажив, таким образом, и голову, и оружие.

– Государь, – сказал он, – всякое сопротивление бесполезно: все ваши солдаты захвачены или убиты, и сами вы теперь мой пленник.