Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

В половине двенадцатого она докатилась до Кёльна, и прозвучали первые раскаты грома. Время от времени молнии, казалось разверзавшие небеса до последних глубин, распахивали густую массу туч и на мгновение озаряли город и реку фантастическим светом. И тогда архитектору чудилось, что город по форме напоминает льва, туча – орла, а река – змея.

Без четверти двенадцать все это море туманной мглы, подгоняемое ветром в сторону собора, остановилось прямо над башней, как иногда застывают облака на горной вершине. Теперь архитектор оказался в центре бури. Гром гремел у него над головой, молнии вились вокруг него.

Как только начало бить полночь, раздался странный незнакомый шум; невыносимо запахло серой, и, едва лишь часы церкви святых Апостолов пробили в последний раз, за спиной архитектора прозвучали раскаты так хорошо знакомого ему смеха. Он обернулся и оказался лицом к лицу с Сатаной.

На этот раз настала его очередь оказаться во власти противника.

Архитектор понял, что он погиб, ибо бежать ему было некуда. Однако, когда Сатана протянул к нему руку, он сделал шаг назад, что дало ему время произнести покаяние. И тогда Сатана, видя, что душа зодчего во второй раз вот-вот ускользнет от него, ринулся к нему и одним прикосновением столкнул его с вершины башни.

Но, как ни быстро он это проделал, молитва зодчего успела достичь Божьего престола, и, когда Сатана кинулся к своей жертве, чтобы утащить ее за собой в ад, она уже была в объятиях двух ангелов, уносивших ее на небо.

На мгновение Сатана оцепенел, но затем ринулся вслед за небесными посланниками, как смерч пронесся рядом с ними и, обращаясь к бедной душе, снова выкрикнул то самое слово, которое так долго терзало заключавшую ее телесную оболочку: "Неизвестно! Неизвестно!"

И в самом деле, предсказание Сатаны сбылось: собор, возведение которого было прервано, остался стоять именно в том виде, в каком его застала эта роковая ночь, а когда было решено продолжить его строительство, никто так и не смог найти план, в соответствии с которым оно было начато, и, несмотря на все изыскания, проведенные с того времени учеными, имя архитектора собора так никогда и не удалось узнать.

Бедная душа на небе знает, что она забыта на земле, и это наказание ниспослано ей за гордыню.

Но даже оставаясь незаконченным, собор все равно являет собой чудо из чудес; поэтому жители Кёльна не теряют надежды, что когда-нибудь его все-таки достроят, и подъемный журавль, когда-то переносивший камни, по-прежнему стоит на площадке, вытянув свою шею. Из двух башен, каждая из которых должна была достичь пятисот футов в высоту, одна осталась на отметке в двадцать один фут над уровнем земли, а другая, с вершины которой, согласно преданию, столкнули архитектора, достигла лишь трети задуманной высоты. Только клирос полностью завершен, и его венчает золотой крест: это дар Марии Медичи городу Кёльну в благодарность за оказанное ей там гостеприимство.

В часовне за главным алтарем стоит знаменитый ковчег, в котором, как вполне серьезно здесь утверждают, хранятся мощи трех царей-волхвов, пришедших с дарами к младенцу Иисусу; Фридрих I из рода Гогенштауфенов, захватив Милан и разрушив его, вывез оттуда неизвестно как оказавшиеся там останки трех волхвов и подарил их Райнальду, архиепископу Кёльнскому; тот, обрадованный тем, что получил столь драгоценные реликвии, решил построить достойную их церковь; поскольку происходило это в 1170 году и о соборе еще речи не было, он вызвал архитектора и велел сделать проект церкви. Когда проект был готов, он собрал рабочих и приказал начать строительство.

К несчастью, у достойного архиепископа рвения было больше, чем расторопности у рабочих; но так как раньше прелат был рыцарем и долгое время держал в руках копье, прежде чем взяться за крест, он, вполне естественно, был склонен время от времени прибегать к средствам телесного воздействия: хватал палку и изо всех сил обрушивал удары на самых ленивых, после чего, прибегая к средствам убеждения, произносил пламенные речи и объяснял, что работа совершенно необходима для спасения человеческой души. Так продолжалось какое-то время, но, поскольку с каждым днем рвение славного архиепископа возрастало, рабочие решили любой ценой избавиться от него. Как-то раз все они взобрались на уже возведенные в церкви подмости, прихватив с собой камни, а когда появился архиепископ, затаились так тихо, что славный прелат решил, будто в церкви никого нет, и направился к клиросу, чтобы достать из привычного места палку, служившую для подбадривания рабочих; но, когда он оказался посередине церкви, на него со всех сторон посыпался град камней. Архиепископ, которого не так-то легко было запугать, пытался какое-то время противостоять этой буре, но, видя, что противники, осмотрительно убрав приставные лестницы, оказались недосягаемы для него, начал отступать к двери. К несчастью, в голову ему попал большой камень, заставивший его рухнуть без чувств, после чего рабочие спустились с подмостей и прикончили его ударами молотка. Однако то ли Господь решил незамедлительно покарать их, то ли подобные действия естественным образом лишили их разума, но едва архиепископ испустил дух, как они, словно помешанные, разбежались по городу, крича во все горло и без разбора нанося удары. И с ними произошло то же самое, что случилось с архиепископом: потерявшие терпение горожане поднялись против рабочих, бросились преследовать их и перебили всех одного за другим, как диких зверей.

Справедливость восторжествовала, но три царя-волхва остались без крова; их поместили в какую-то временную церковь, а чтобы заставить их набраться терпения, для них изготовили роскошную раку, сплошь покрытую золотыми пластинками и инкрустированную драгоценными камнями; сверх того, три головы, выставленные в один ряд возле раки, увенчали тремя великолепными золотыми коронами, украшенными бриллиантами и жемчугом, каждая весом в шесть фунтов, а над головами выложили надпись из рубинов, обозначавшую имена волхвов: Каспар, Мельхиор и Валтасар.

Как только собор стал пригодным для обитания, туда перенесли трех царей-волхвов, а курфюрст Максимилиан Генрих из Баварской династии повелел соорудить им великолепный памятник в ионическом стиле. Они оставались там вплоть до 1794 года, пока кёльнский капитул, испытывавший великий страх перед французами, не перебрался в Арнсберг, в Вестфалию, и, не желая расставаться с тремя царями-волхвами, не взял их с собой. В 1804 году капитул вернулся в Кёльн и привез реликвии обратно. Но с бедными мертвыми царями случилось то же самое, что со многими из их здравствовавших в ту пору собратьев: они лишились своих корон и самых ценных из своих сокровищ. В течение десяти лет капитул существовал, постепенно распродавая сокровища из раки несчастных святых; так что сегодня у них осталось только то, что не было тронуто. На головы им водрузили нечто вроде жемчужных корон, но обмануть трех царей, знающих толк в драгоценных камнях, не удалось, и они выглядят крайне пристыженными из-за того, что им приходится носить фальшивые украшения. Тем не менее в их сокровищнице все же сохранились кое-какие предметы искусства древности, и среди них – портрет Августа, который считают изображением Александра Македонского, тогда как по виду это точь-в-точь Наполеон.

Возле царей-волхвов собраны другие остатки богатств, принадлежавших капитулу: это шпага курфюрста, великолепный епископский крест и чаша изумительной работы. Главное убранство клироса, где покоятся внутренности Марии Медичи, это четыре канделябра примерно десяти футов высотой, сделанные из сплава, восьмую часть которого, по оценке, составляет золото: в момент их отливки в мастерскую пришли каноники с мешками, полными дукатов, и бросили их в изложницу.

В последний раз окинув взглядом великолепные витражи, украшающие четыре окна слева от входа и относящиеся к концу XIV – началу XV века, мы отправились затем на поиски других городских достопримечательностей.

После кафедрального собора двумя церквами, чаще всего посещаемыми иностранцами, являются церкви святого Петра и святой Урсулы. В первой из них крестили Рубенса, и три года он был там певчим; потому-то он и решил оставить этой церкви большую и вечную память о себе и создал для нее один из своих шедевров: изображение святого Петра, распятого головой вниз. Такие шедевры описать невозможно и приходится ограничиваться словами, что эта одна из лучших картин Рубенса. Чтобы еще более подчеркнуть ее ценность, капитул церкви святого Петра прибег к средству, дающему полное представление о скромности местных художников. Заказав одному из них копию картины Рубенса, каноники приклеили эту копию – задник к заднику – к оригиналу; так что провожатый, который водит вас по церкви, сначала показывает посетителям копию, не вводя их в курс дела. Затем, после того, как они выразят свой восторг, насмешливый ризничий сообщает:

– А теперь вы увидите оригинал.

С этими словами он поворачивает картину оборотной стороной и показывает вам шедевр Рубенса, после чего то, что вы созерцали за минуту до этого, воспринимается уже как мазня. Это ловко придумано; но сомневаюсь, чтобы бедный художник-копиист оценил эту шутку, да и вряд ли ему было заранее сказано, для какой хитрости предназначается его картина.

Осмотрев церковь святого Петра, мы тут же отправились в бывшее аббатство сестер святой Урсулы. Наши читатели несомненно слышали историю одиннадцати тысяч английских мучениц, но, возможно, не знают ее во всех главных подробностях. Итак, вот она, поскольку невозможно удержаться и не рассказать какую-нибудь необычную легенду, если говоришь о Германии.

Примерно в 220 году от Рождества Христова в Британии царствовали Дионет и Дария, и не было у них потомства; и потому они горячо молились, чтобы небеса послали им наследника. Непонятно почему, но небеса удовлетворили их просьбу лишь наполовину и послали им дочь, которой, правда, суждено было стать святой.

Дитя, столь долгожданное и столь желанное, нарекли Урсулой. Вопреки ожиданиям родителей, которые за неимением сына рассчитывали хотя бы на внука, Урсула с юных лет дала обет посвятить себя исключительно служению Господу. Этот опрометчивый обет весьма опечалил Дионета и Дарию, но и он, и она были слишком набожны, чтобы помешать религиозным устремлениям дочери; и потому, когда к Дионету явились посланники от германского принца Агриппина просить руки Урсулы для его сына принца Комана, он вначале отказался от этого союза. Но на следующую ночь к изголовью Урсулы спустился ангел и от имени Господа освободил ее от принесенной ранее клятвы, приказав ей выйти замуж за принца Комана.

Дионет и Дария были не из тех, кто отпустит дочь, не дав ей достойную свиту. И они выбрали среди самых родовитых британских семей одиннадцать тысяч девственниц, которым следовало сопровождать Урсулу сначала в Рим, где в соответствии с волей отца она должна была вторично пройти обряд крещения, а затем вместе с ней вернуться в германские земли. Урсула вместе с одиннадцатью тысячами своих фрейлин тронулась в путь и, прибыв в порт, увидела там ожидавший ее самый большой корабль своего венценосного родителя, а на его борту – матросов и капитана. Она отпустила команду, сама села у кормила и повела корабль, который послушно отошел от берега, увозя к батавскому побережью стаю белых голубок.

Посланники плыли позади них на втором корабле, и поскольку они двигались следом за первым, то религиозные гимны, которые распевали прекрасные юные девы, услаждали их слух.

В те времена Рейн еще не терялся в песках, а просто-напросто впадал в море, как и полагается любой реке, сознающей свое предназначение, и потому одиннадцать тысяч девственниц, по-прежнему предводительствуемые Урсулой, вошли в его устье и поднялись вверх по течению до самого Кёльна. Римский префект Аквилин, управлявший тогда от имени императора Септимия Севера городом, принял их с большими почестями; но так как в намерения Урсулы входило добраться до Рима, где должен был пройти вторичный обряд ее крещения, она лишь на короткое время сошла в Кёльне на берег и тут же вместе со своей свитой поднялась обратно на борт корабля, чтобы направиться в Базель. Там она покинула корабль, который, несмотря на умелое управление, едва ли мог бы преодолеть Рейнский водопад, и в сопровождении Пантула, другого римского префекта, которого удерживало возле себя это дивное сообщество, пешком пересекла Швейцарию и Альпы. Пантул, изначально предполагавший пройти с ней лишь несколько льё, решил сопровождать ее до самого Рима. То была счастливая мысль, ибо в дальнейшем она принесла ему почетное право быть причисленным к лику святых.

Прибыв в Рим, одиннадцать тысяч девственниц выполнили полагающиеся обряды и были крещены папой Кириаком, который, растрогавшись силой веры, обнаруженной им в этих святых девах, решил поступить так же, как прежде поступил Пантул: он отрекся от папского престола и, когда девы покидали Рим, присоединился к ним в сопровождении значительной части своего духовенства.

Вернувшись в Базель, одиннадцать тысяч девственниц снова сели на корабль и поплыли вниз по течению Рейна до Майнца; там Урсула встретилась со своим женихом Ко-маном. То был принц-язычник, прежде страстный приверженец своей ложной веры, но теперь, увидев свою прекрасную невесту, услышав ее нежный голос, он подумал, что только бог, которому поклоняется такой ангел, может быть истинным богом, и обратился в католическую веру. Папа Кириак, чтобы не дать остыть религиозному рвению юноши, тотчас же окрестил его. Затем обрученные отправились в Кёльн, где должна была состояться их свадебная церемония.

Но едва они прибыли туда, как на город обрушилось нашествие готов. Городские ворота закрыли, и жители Кёльна, вдохновляемые Команом, стали яростно защищаться. Одиннадцать тысяч девственниц проводили все это время в молитвах; но, несмотря на молитвы Урсулы и мужество Комрана, небу стало угодно, чтобы готы одержали верх. Итак, город пал, и перед одиннадцатью тысячами девственниц встал выбор: либо выйти замуж за одиннадцать тысяч готов, либо стать одиннадцатью тысячами мучениц. Сомневаться в их выборе не приходилось, они избрали мученичество, и начались их страдания.

Все они были убиты за один день, причем с такой изощренной жестокостью, на какую способны только готы; лишь одной из них, по имени Кордула, вначале удалось спастись: она забралась на корабль и спряталась там под скамьей, но, когда наступила ночь и она увидела, что небеса распахнулись, приняв десять тысяч девятьсот девяносто девять ее подруг, ей стало так стыдно за собственное малодушие, что в тот же миг она отдала себя в руки палачей и, будучи немедленно предана смерти, еще успела догнать остальных, пока за ними не захлопнулись небесные врата.

Останки святых дев были бережно собраны и перенесены в одну из церквей. Правда, самых ценных останков как раз и недоставало, ибо, несмотря на все поиски, тело святой Урсулы так и не удалось найти. Но однажды, когда святой Куниберт произносил проповедь, вокруг его головы стала кружиться голубка; святой подумал, что неспроста Господь направил к нему свою посланницу, и он последовал за ней за городскую стену. Подлетев к подножию какого-то тополя, голубка принялась скрести землю своими розовыми лапками. Тогда в этом месте начали копать и обнаружили там тело святой Урсулы.

Помимо полотна, изображающего прибытие в Кёльн одиннадцати тысяч девственниц, в церкви хранится еще одно, где отражено необычайное мученичество Комана и его невесты Урсулы. Не забыт и святой Пантул: посвященный ему алтарь расположен почти напротив Золотой комнаты.

РЕЙН

Нам, французам, трудно понять то глубокое почтение, какое немцы испытывают к Рейну. Для них это своего рода охранительное божество, скрывающее в своих водах, помимо карпов и лососей, многочисленных наяд, ундин, добрых и злых духов, которых поэтическое воображение местных жителей видит днем сквозь пелену синих вод, а по ночам – то сидящими по берегам, то бродящими по ним. Для немцев Рейн – это символ всего на свете; Рейн – это сила, Рейн – это независимость, Рейн – это свобода. Как у любого человека или, скорее, как у любого божества, у Рейна есть свои пристрастия. Рейн любит и ненавидит, ласкает и крушит, спасает и проклинает. Для одних его воды – нежнейшее ложе из водорослей и роз, где старый отец рек, увенчанный короной из тростника и, точно языческий бог, держащий в руках опрокинутую чашу, поджидает их, чтобы устроить для них празднество. Для других – это бездонная пропасть, населенная жуткими на вид чудовищами, нечто вроде пучины, поглотившей шил-леровского рыбака. Для одних его воды – зеркальная гладь, по которой можно пройти, подобно Христу, если только веры у них больше, чем у святого Петра; для других его воды бурны и неистовы, как волны Красного моря, поглотившие фараона. Но каким бы ни виделся Рейн, он всегда вызывает или страх, или надежду; являет собой или ненависть, или любовь; олицетворяет или жизнь, или смерть. Но для всех – это источник поэзии.

Больше всего легенд о Рейне собрано, главным образом, между Кёльном и Майнцем, ибо на участке между двумя этими городами Рейн заключает в себе самые яркие контрасты, самые привлекательные и самые пугающие пейзажи; ведь именно здесь, то, одержав верх над холмами, которые словно стараются держаться от него подальше, Рейн беззаботно и лениво тянется, подобно озеру; то, потерпев поражение, зажатый и будто порабощенный горами, он тщетно разбивает свои волны о гранитную броню, изгибается, крутится, извивается, точно змея в разгаре схватки, и, в своем заведомом бессилии торопясь спастись бегством, ускользает, не переставая угрожать. И тут становится понятно, почему рыбаки, в зависимости от того, в каком именно месте на его берегах они обитают и разбивает он их лодки или нежно укачивает, относятся к нему либо как богу-покровителю, либо как к злому духу и либо благодарят его как отца, либо молят о пощаде как недруга.

Правда, со времен изобретения пароходов Рейн во многом утратил свое очарование. Эти своего рода укрощенные чудовища, которые, подобно древним драконам, рвутся вперед, изрыгая дым и пламя, и для которых не существуют более ни водовороты, ни бездны, ни бури, поднимаются вверх по течению быстрее, чем обычные суда спускаются по нему, и своим жарким дыханием и бьющими железными плавниками они мало-помалу изгнали карпов, лососей, наяд, ундин и водяных духов; так что если сегодня вам захочется полакомиться жареной рыбой или послушать балладу, то за первой нужно отправляться на Майн или Неккар, а за второй обращаться к поколению тех, кто никогда не слышал о Фултоне. Разумеется, это несколько утомительно; но то, что становится более редким, лишь приобретает от этого большую ценность. Что же касается меня, то все время, пока я поднимался вверх по Рейну, мне удавалось раздобыть там лишь свежие яйца и отбивные котлеты. Правда, на баллады и легенды мне везло несколько больше.

Впрочем, оставляя в стороне рыбу, которая, как я уже сказал, в наши дни стала выдумкой, химерой, несбыточной мечтой на всем течении Рейна, соперничающие пароходства принимают решительно все меры, чтобы наилучшим образом удовлетворить любознательность путешественников. Оплатив стоимость билета из Кёльна до Майнца, а то и из Роттердама в Страсбург или из Страсбурга в Роттердам, вы можете совершить это путешествие за шесть дней или за шесть месяцев, на каждой пристани сходя на берег и снова поднимаясь на судно; вы уходите – вам желают счастливого пути, вы возвращаетесь – вас приветливо встречают. Ваш билет – это бона на предъявителя, которую признают действительной на любом судне, принадлежащем данному пароходству, и которую немедленно оплачивают, когда бы вы ее ни предъявили.

Едва оказавшись на Рейне, я понял всю разумность такого приема. В самом деле, хотя судно, поднимаясь вверх по течению, движется медленнее, оба берега Рейна являют, тем не менее, столь живописную панораму, что стоит взгляду задержаться на ней, как прихотливый извилистый Рейн тотчас прячет от вас за каким-нибудь поворотом город, деревню или замок, за которым вы следили глазами, и, пока ваш взор останавливается на этом городе, деревне или замке, судно все продолжает плыть, и мимо проходят новые города, новые деревни, новые замки, так что чаще всего вы теряетесь среди всех этих гор, всех этих долин, всех этих развалин и, не выпуская из рук ваш "Путеводитель", пытаетесь зацепиться хоть за какое-то название, сожалея обо всем том, что промелькнуло мимо вас, что вы намеревались осмотреть во всех подробностях и что уже унеслось вдаль неясной и неразличимой массой. Поэтому, когда я поднимался вверх по Рейну на те десять льё, что отделяют Кёльн от Бонна, и был еще неискушен в такого рода плаваниях, мне едва хватило времени запечатлеть в своем дневнике Брюль с его древним романским замком, развалины которого исчезли под фундаментами загородных домов, принадлежащих самым богатым людям Кёльна, и дворца Аугусту с бур г, заложенного в 1725 году курфюрстом Клеменсом Августом и завершенного курфюрстом Максимилианом Фридрихом; Роденкирхен с его старым замком, форпостом всех этих руин, которые появляются одни за другими, словно призраки прошлого; Л а н ге л ь, который стоял прежде на самом берегу Рейна, а сегодня, с тех пор как остров Лангелерверт соединился с берегом, удален от него примерно на четверть льё; Берг-хайм и Мондорф, где живут рыбаки и плетельщики корзин; бурная, постоянно меняющая свое русло река 3 и г, где, как утверждают, прячутся лососи, изгнанные из Рейна, и где эти старые беглецы так удачно пользуются оказанным им гостеприимством, что среди них попадаются особи весом в пятьдесят – шестьдесят фунтов; Б о й – эль, который пересекала древнеримская дорога, шедшая из Кёльна в Трир; Ройсдорф с его минеральным источником, воду которого предпочитают водам Годесберга, поскольку содержащийся в ней углекислый газ улетучивается медленнее и потому она лучше поддается перевозке; и наконец, Бонн, университетский город, который окружен садами, спускающимися к самому берегу реки и над которым высится высокая колокольня собора с четырьмя его небольшими колоколенками.

В соответствии с заранее составленным маршрутом мы сошли в Бонне, имея намерение остановиться там, переночевать, а наутро продолжить путь по суше до Драхен-фельса.

Именно в Бонне мы впервые увидели типичного немецкого студента – с его огромной трубкой, узким сюртуком, отложным воротником и неприметной фуражкой, которая при любом ветре, благодаря ловкости, с какой студиозус крутит шеей, остается у него на макушке, словно приросшая к ней намертво. Признаться, я не без любопытства ждал этой встречи: в прежние времена университеты представляли собой большую силу в Германии.

Вот как эта сила сформировалась.

Все слышали разговоры о различных сектах иллюминатов и франкмасонов, процветавших во Франции в конце XVIII века. Эти секты, корни которых в большей или меньшей степени лежат в немецком философствовании, имели свои ответвления по другую сторону Рейна, и одна из их важнейших идей состояла в том, чтобы под именем франкмасонства возродить во благо народу древнюю Святую Феме, учрежденную некогда во благо империи. Их мнимая тайна, которую открывали лишь посвященным, звучала так: всеобщая свобода, полное освобождение.

Настал 1789 год; революция, которую возвестило всему миру взятие Бастилии, была восторженно встречена тайными обществами, и, пребывая в тени, они, возможно, содействовали первым победам наших армий в большей степени, чем это принято думать.

Вскоре пришел Бонапарт, а он, как говорили, не только был знаком с этими обществами, но даже непосредственно состоял в них; так что когда он сменил генеральский мундир на императорскую мантию, все эти различные секты, которые независимо от их верований и национальной принадлежности грезили о всеобщей свободе, начали взирать на него как на изменника и, как во Франции, так и за границей, ополчились против него. И поскольку в то время они пришли на помощь его врагам-принцам, те не только стали относиться к ним с терпимостью, но даже поощряли их деятельность, а принц Людвиг Прусский принял титул великого магистра одного из этих обществ. Покушение Штапса стало одним из громовых ударов этой бури.

Но на следующий день после этой неудачной попытки убийства был подписан Венский мир. Империя, этот древний германский колосс, была низведена до уровня второстепенных держав; власть французского государства распространилась от побережья Бретани до Понта Эвк-синского, и эти общества, которые пятнадцать лет формировались открыто, под бдительным оком орла, парившего в ту пору над всей Европой, теперь были вынуждены тайно пополнять свои ряды.

Разгром французской армии в России возродил боевой дух этих обществ, поскольку стало ясно, что их союз простирается до самых небес и даже сам Господь Бог начал выступать против Франции. Посланцы этих объединений, в течение восьми лет действовавшие скрытно, появились вновь; сначала они держались робко и говорили вполголоса, но они говорили о свободе и потому были встречены с восторгом, в особенности студентами. Несколько университетских корпораций почти целиком вступили в эти общества, избрав себе руководителей среди своих студентов и профессоров. Поэт Кернер, убитый 18 октября в битве под Лейпцигом, стал Тиртеем этого движения.

18 июня 1815 года битва при Ватерлоо стала трагическим повторением Лейпцига, и прусская армия, состоявшая почти исключительно из добровольцев, во второй раз вошла в столицу Франции. Внешняя победа была полной, но затем началась внутренняя борьба.

В самом деле, как только стали известны содержание договоров 1815 года и новое германское государственное устройство, это вызвало бурную реакцию в Германии. Все эти молодые люди, по зову своих государей вставшие на защиту свободы, поняли, что они проливали свою кровь за дело Священного союза и все, чего они добились, свергнув великана, это получили в правителей карликов; однако они не сочли себя побежденными и со свойственной юности доверчивостью хотели потребовать исполнения данных им обещаний; но стоило им заговорить об этом во всеуслышание, как совместная политика господ Талейрана и Меттерниха подавила их, заставив укрыть свое недовольство и свои надежды под кровом университетов, этих оазисов республиканства, которые, пользуясь особыми правами благодаря самому своему устройству, ускользали от шпионов Священного союза. Но, хотя и запрещенные, эти сообщества все же продолжали действовать, поддерживая сношения между собой с помощью странствующих студентов, которые под предлогом сбора гербариев ходили по всей Германии, разнося устные послания и напоминая этим древних пророков, вещавщих с горных вершин. Занд был порождением этого второго союза, тогда как Штапс – первого. Правда, подобно Муцию Сцеволе, он по ошибке убил раба вместо царя.

Хорошо исполненное, но плохо воспринятое убийство Коцебу означало, что университеты стали выступать открыто; с этой поры между ними и правительством развернулась борьба, в которой они потерпели поражение. Вся их тайная власть оказалась потеряна в тот самый момент, когда она стала достоянием гласности, ибо власть эта была тайной лишь по причине ее слабости.

Но немецкие студенты, утратив политическую власть, сохранили свой беззаботный и авантюристичный характер и потому ничуть не меньше, чем прежде, достойны служить предметом изучения. Без гроша в кармане, но не теряя уверенности, подобно птице небесной, которой Господь обещал дать пищу, они отправляются странствовать по Германии – с трубкой в руке, кисетом на боку и книгой Кернера в кармане. Путь, каким бы долгим он ни был, будет пройден пешком, а солнце и тень принадлежат всем. Что же касается всего остального, то этим его обеспечит обыватель. И потому, когда студент проходит мимо какой-нибудь кареты, вне зависимости от того, находятся в ней местные жители или чужестранцы, он вынимает изо рта трубку, снимает с головы свою крохотную фуражку, подходит к путешественникам и весело просит помочь ему продолжить путь. И редко случается, чтобы немец отказывал в просьбе странствующему студенту. Ведь где-нибудь по другой дороге, на другом конце Германии, так же идет его собственный сын, и, возможно, в эту же самую минуту он взывает к кошельку другого отца, сыну которого наш путешественник сейчас помогает. Со своей стороны, трактирщик преисполнен бескорыстной доброжелательности к путешествующему студиозусу, вне зависимости от того, какое место в университетской иерархии он занимает и является он зябликом, лисом или старым замком; это ласточка, которая возвращается к нему каждую весну, и он дает ей кров под своей крышей. Что же касается пропитания, то соотечественники всегда договорятся; впрочем, платить за все будут либо французы, либо англичане. Поэтому, не интересуясь, есть у него деньги или нет, студенту всегда дадут по прибытии стаканчик рейнвейна или бутылку пива, если он предпочитает последнее; более того, у него еще, как правило, спросят, пиво из какой местности он больше любит; ему подадут обед, сэкономив на обедах всех постояльцев, а если гостиница переполнена, то его ждет ложе из свежей соломы, которое порой бывает лучше, чем самые лучшие набитые шерстью или стружкой матрасы всех на свете постоялых дворов. На рассвете студент просыпается с ощущением радости, выпивает второй стаканчик рейнвейна, закуривает свою неизменную трубку и вновь пускается в путь. Затем, осмотрев поля сражений у Йены, Ульма и Лейпцига, он возвращается в свой университет, приобретя звание замшелой твердыни, выпивает еще несколько тысяч кружек пива, выкуривает еще несколько тысяч трубок, обменивается еще несколькими десятками ударов schlager^[28] и возвращается домой, где продолжает пить, курить, но на дуэлях больше уже не дерется.

В расположенную на Рыночной площади гостиницу "Звезда", которой владел г-н Зимрок, брат поэта, мы приехали к часу дня, то есть как раз к тому времени, когда постояльцы собирались садиться за стол и приняться за трапезу, именуемую здесь легким обедом. Дело в том, что, хотя в Германии и едят, по существу, беспрерывно с утра до вечера, там все же сочли необходимым дать особое название каждой из трапез, которые следуют одна за другой после коротких передышек. Так, в семь утра, едва открыв глаза, немцы пьют кофе, в одиннадцать часов едят второй завтрак, в час дня – легкий обед, в три часа обедают, в пять часов полдничают и, наконец, в девять вечера, после театра, ужинают, а затем ложатся спать. В этом перечне отсутствуют чай, пироги и бутерброды, которые потребляют в промежутках между трапезами.