Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

Эта картина, написанная четыреста лет тому назад и способная соперничать с самыми чудесными творениями всех живописных школ, сменявших с того времени одна другую, была заказана братьям Ван Эйк Йосом Вейтом и его супругой, которые затем преподнесли ее каноникам собора святого Бавона. Поскольку это была вторая картина, написанная маслом^[12], слава о ней быстро распространилась по всей Европе, и к ней началось паломничество, которое позволялось лишь потому, что оно приносило некий доход добрым каноникам, если учесть, что восхищение часто принимает форму пожертвований. Двумя из таких благочестивых паломников были Альбрехт Дюрер и Жан Мобёжский, которые преклонили перед ней колена и благоговейно поцеловали ее уголок.

Филипп II испытывал по отношению к этой картине восхищение не менее благоговейное, чем Альбрехт Дюрер и Жан Мобёжский, вследствие чего он страстно желал заполучить ее в собственность и сделал все возможное, чтобы добиться этого; но каноники держались стойко и ни за какие деньги не соглашались уступить ему картину. Филипп II возымел желание забрать ее даром, но, так как ему еще предстояло удушить собственного сына, он побоялся ссориться с инквизицией, которая ведь могла бы тогда отказать ему в этой небольшой услуге. Король мужественно воспринял неудачу и, не имея возможности получить подлинник, попросил, чтобы, ему разрешили, по крайней мере, заказать с него копию. В этом добрые каноники не увидели никакой опасности, и Михилю Кок-си из Мехелена, королевскому живописцу, прозванному фламандским Рафаэлем, было поручено выполнить эту работу. Поскольку во Фландрии ему не удалось отыскать достаточно красивой голубой краски, чтобы изобразить одеяние Богородицы, он написал в Венецию Тициану, и Тициан прислал то, о чем его попросили. Работа продолжалась два года, но говорят, что, когда она была закончена, лишь с большим трудом можно было отличить копию от подлинника. В награду за такой безоговорочный успех художник получил от Филиппа II четыре тысячи флоринов золотом.

Эта копия, написанная, как и оригинал, на деревянных досках, была передана королем Испании в галерею Эско-риала, откуда вместе с несколькими другими она перешла в руки одного из наших французских маршалов, известного всей Европе не только своей продолжительной военной и политической карьерой, которую он сделал дважды, но и своим просвещенным интересом к искусству. Позднее, не знаю за какую цену и на каких условиях, эта копия перешла в собственность г-на Ван Дансарт-Энгельса из Брюсселя.

Существовала еще одна копия этой картины, которая была написана на холсте и, хотя и уступала первой, тем не менее отличалась редкостной красотой и вплоть до 1796 года украшала гентскую ратушу. Затем она была продана г-ну Изелю, который перепродал ее богатому англичанину по имени Солли.

Что же касается оригинала, то он чудесным образом исчез в тот самый момент, когда революция собралась разорять церкви, и не менее чудесным образом вдруг вернулся на свое место, когда Наполеон разрешил отправление культа; однако за время своего изгнания шедевр братьев Ван Эйк лишился шести створок: тех, что представляли кавалькаду Филиппа Доброго, святую Цецилию, положившую руки на клавиатуру органа, хор ангелов, прославляющих Господа, Благовещение, а также святого Иоанна и святого Петра, написанных в серых тонах старшим из братьев – Хубертом Ван Эйком.

На свою беду, похититель шести створок, совершивший эту кражу, скорее всего, просто по привычке, не представлял себе стоимость украденного и потому продал их за 6 000 франков г-ну Ван Ньивенхейсу из Брюсселя, который перепродал их г-ну Солли, уже владевшему копией на холсте, за 100 000 франков. Тот, в свою очередь, перепродал их прусскому королю за 400 000 франков. Стремясь дополнить свое собрание, прусский король выторговал у Дансарт-Энгельса копию Михиля Кокси и две недостающие створки. Шесть остальных створок из той же копии, которые не понадобились прусскому королю, ибо у него были оригиналы, приобрел принц Вильгельм Нассау.

Картину братьев Ван Эйк, с двумя сохранившимися створками, на которых изображены Адам и Ева, увидел Наполеон во время своего короткого пребывания в Генте и проникся к ней такой же любовью, как в свое время Филипп II, но, будучи более решительным, чем испанский король, он попросту наложил на нее руку и отправил в Лувр, откуда она вернулась лишь в 1815 году. Экскурсовод в сутане, рассказавший нам историю шедевра братьев Ван Эйк, особенно напирал на эту последнюю превратность судьбы, уверяя, что я должен был видеть картину в Париже в то время, когда Франция входила в состав Бельгии.

Впрочем, это достойное уважения несчастье разделила с ней еще одна картина, которая находится в четырнадцатой часовне и является всего-навсего одним из шедевров Рубенса: на ней изображен святой Бавон, вступающий в монастырь святого Аманда.

Если вы посмотрите эти три картины, то мимо остальных часовен можете пройти с закрытыми глазами и открыть их лишь тогда, когда войдете на клирос.

Ведь на клиросе находится один из шедевров скульптора Дюкенуа: гробница епископа Триеста, последняя работа автора, которого по выходе из церкви ожидало странное судебное преследование. Дюкенуа обвинили и изобличили в насилии, совершенном в одной из часовен над мальчиком-певчим, который служил ему натурщиком, и приговорили к сожжению на костре; приговор был приведен в исполнение на Рыночной площади. В тот самый день, когда должна была состояться казнь, Дюкенуа попросил в качестве последнего желания разрешить ему еще раз увидеть гробницу, которую он только что изваял. Было решено не отказывать ему в этой милости, и по дороге на костер палач завел свою жертву в церковь. Подойдя к надгробию, Дюкенуа, который на самом деле собирался разбить памятник, надеясь, что после этого казнь отменят на условии, что он будет его восстанавливать, схватил лежащий на полу молоток и занес руку над головой статуи; но стражник, разгадав его намерения, бросился на него и отвел удар, который пришелся на руку статуи и отсек ей палец (он отсутствует и поныне). Поскольку казнь проходила в сгущающихся сумерках, а зрителей держали на некотором удалении, долгое время ходили слухи, что вместо прославленного скульптора сожгли куклу, а эрцгерцог помог ему бежать; но найденная впоследствии расписка палача не оставляет ни малейшего сомнения в том, что казнь действительно состоялась.

Поскольку история эта была достаточно неприличной, мой экскурсовод, чтобы рассказать ее, вывел меня за пределы церкви; я же, со своей стороны, увидев все интересное, что там можно было посмотреть, счел совершенно ненужным туда возвращаться и, так как в это время послышался колокол монастыря бегинок, созывавший на вечернюю молитву, двинулся по направлению к улице Брюгге, где расположен этот монастырь.

Монастыри бегинок – это чисто нидерландская религиозная организация, основанная в середине VII века святой Беггой, сестрой Пипина Ланденского и матерью Пипина Геристальского. Она собрала несколько бегинок под начало своей сестры Гертруды и, сама вступив в монастырь, который был ею основан, умерла там в 689 году.

Император Иосиф II, оставивший по себе память как философ и закрывший большинство монастырей, сохранил и даже защищал обители бегинок.

В Генте есть два монастыря бегинок: большой и малый; оба они были основаны графиней Иоанной Константинопольской, дочерью императора Бодуэна, той самой, что приказала повесить авантюриста, назвавшегося ее отцом. У меня не было повода отдавать предпочтение тому или другому из этих монастырей, но, поскольку большой находился ближе, я туда и направился.

Большой монастырь бегинок – это город в городе; город, изумляющий своей правильной планировкой и чистотой, окруженный стенами и рвами, полными воды; каждая бегинка имеет тут свой небольшой дом, непохожий на остальные, и носит имя какой-нибудь святой или святого; отшельница, которая, кстати, не приносит монашеских обетов, живет здесь на собственные средства, ничем не обременяя общину, у которой нет иных денег, кроме выручки от продажи рукоделий всех сестер, сохраняющих за собой полное и неотъемлемое право завещать свое имущество и, следовательно, оставлять его семье. Единственное общее для всех требование – носить фай, старинную фламандскую накидку, поверх традиционного одеяния бегинок и самим хоронить умерших сестер.

Как уже говорилось, я направился к большому монастырю, когда там начиналась вечерняя молитва, и, придя вовремя, успел увидеть, как бегинки входили в церковь. На пороге они снимали свою черную шерстяную накидку и покрывали голову куском ткани, сложенным наподобие головного убора наших "серых сестер". Пока они это делали, мне удалось увидеть на мгновение лицо каждой из монахинь; среди них было много некрасивых и старых, но зато попадались и молодые, семь или восемь из них были прехорошенькими. Когда я стал разглядывать одну из таких, отличавшуюся крайней бледностью, мой проводник посоветовал напомнить ему, чтобы он объяснил мне, в чем причина этой особой бледности. Я никогда не забываю подобных советов и потому, не дожидаясь конца службы, вышел из церкви и сделал ему знак следовать за мной. Едва оказавшись на улице, я настоял на том, чтобы он сдержал свое слово.

Так вот, как я уже говорил, в общину бегинок могут вступить женщины любого возраста, и, хотя они не приносят монашеских обетов, редко случается, чтобы какая-нибудь несчастная девушка, вступив в общину, осмелилась бы затем выйти из нее. И потому там происходит то, что всегда происходит за монастырской оградой, то есть пост и молитва оказываются бессильны против искушения дьявола и мирские желания преследуют бедных затворниц даже у подножия распятия. И тогда, в надежде дать выход бурлящей в их жилах и сжигающей им сердце крови, они молят даровать им либо терновый венец, которым был стиснут лоб Христа, либо копье, которое вонзили ему в подреберье, либо гвозди, которыми пробили его руки и ноги.

И случилось так, что один из привратников большого монастыря бегинок узнал от своей жены, к которой они обращались за советом, в каком гибельном состоянии находятся некоторые сестры. Склонный во всем искать выгоду, как это присуще фламандцам, он решил, что искушения плоти можно обложить тайной данью: с этой целью он приобрел целый набор власяниц и плеток и стал давать их напрокат на день, неделю или месяц, в зависимости от того, насколько неистовы были атаки Сатаны;

начинание, как и можно было ожидать, имело полный успех: побежденный рано или поздно дьявол должен был окончательно отступить.

Сатана оказался в полной растерянности и уже готов был отказаться от своей губительной затеи, в которой ему так плохо удалось преуспеть из-за хитрого расчета фламандца, как вдруг, переступив порог большого монастыря бегинок, он заметил девушку лет семнадцати-восемнадцати, пришедшую со слезами на глазах и душевной болью искать в одиночестве спасение от любви. Как выяснилось, она собиралась выйти замуж за молодого человека, обожаемого ею, но он покинул ее ради более богатой женщины; с тех пор бедняжка обрела убежище в вере и, приняв свое отчаяние за призвание свыше, решила искать умиротворение среди благочестивых дев, казавшихся ей с виду столь спокойными.

Она была той самой добычей, о какой мог мечтать Сатана, желавший в последний раз испытать свою власть. И вот несчастная девушка, обманутая в своих ожиданиях, стала ощущать, как с каждым днем ее лихорадка усиливается и с каждой ночью становится все нестерпимее. Целомудренная, как Богоматерь, она поведала о своих неведомых доселе горестях подруге; та же, будучи одной из первых клиенток привратника, распознала недуг, от которого прежде страдала сама, и указала средство, к которому прибегла и которое ее излечило. Но на этот раз Сатана решил, что он признает себя побежденным лишь в последней крайности; и потому власяница истерлась до дыр на девичьей коже, плетка истрепалась на нежном теле, но ни синяки, ни раны не принесли девушке ни малейшего облегчения. Подруга бросилась к привратнику; тот глубоко задумался и пообещал за определенную мзду раздобыть в течение трех дней новое орудие покаяния, которое наверняка заставит Сатану отступить. На третий день бедняга принес огромный крест в человеческий рост, весь утыканный гвоздями. Новое средство, как можно догадаться, заключалось в том, что на этот крест нужно было лечь, раскинув руки и обратив лицо к земле.

Около месяца бедное дитя пользовалась этим чудовищным охладительным средством, целыми часами лежала на кресте, а когда поднималась с него, то все ее тело представляло сплошную рану; навещавшая ее мать замечала, что дочь с каждым днем становится все бледнее и слабее, и, полагая, что причина этой бледности и слабости – любовь, уходила, проклиная того, кто довел ее дитя до подобного состояния. Наконец, как-то утром она вошла в келью затворницы раньше, чем обычно, и нашла ее лежащей без чувств на истязающем кресте, с помощью которого она вот уже месяц тщетно пыталась успокоить свою страсть, не в силах ее побороть.

Позвали врача; врачи всегда мыслят философски и потому, вообще говоря, являются врагами всего того, что противоречит зову природы и нарушает естественный ход вещей. Ну а этот был после революции 1830 года в особенности настроен против религиозных общин; так что, когда он увидел раны, которыми было покрыто тело девушки, и когда ему показали орудие, которое их нанесло, он решил устроить грандиозный скандал. Но мать девушки умоляла его не делать этого и проявила такую настойчивость, что в конце концов он поклялся скрыть этот факт от всех, кроме властей. Мать пыталась отговорить его и от этого решения тоже, но уж тут он проявил непреклонность, заявив, что это было бы преступлением с его стороны. И в самом деле, в тот же день врач заявил о случившемся, после чего привратника изгнали из монастыря, не поднимая при этом лишнего шума, и, как нетрудно понять, тайна так и осталась тайной.

Когда монахини стали выходить из церкви, я поискал глазами ту бледную и хорошенькую девушку, но благочестивые девы снова завернулись в свои накидки, и узнать ее было уже невозможно.

Так как вторая история, которую рассказал мой проводник, оказалась еще неприличнее, чем первая, я предположил, что если у него есть для меня еще и третья история, то ее уж точно нельзя будет рассказать вслух, и отослал его, заплатив ему за труды, после чего отправился ужинать в гостиницу "Нидерланды".

Благодаря яркому свету луны, мои дневные изыскания вполне можно было продолжить и в вечернее время, и, так как я оставил напоследок лишь те достопримечательности, какие следовало осматривать снаружи, у меня изначально была уверенность, что они нисколько не потеряют своей поэтичности при таком ночном осмотре.

И правда, не знаю, можно ли увидеть что-либо более чудесное и живописное, чем ратуша при лунном свете, если смотреть на нее со стороны фасада, а не со стороны улицы Высоких ворот. Действительно, фасад представляет собой достаточно невыразительную череду колонн, поставленных в несколько ярусов на манер Виньолы, тогда как все доступные воображению кружевные каменные узоры струятся, взметаются вверх, повисают, вновь взлетают и обрушиваются вниз на противоположной стороне здания: это творение Юстуса Подлета, соединяющее в себе самую изощренную готику с ренессансом начала его расцвета.

В нескольких шагах от ратуши, на углу улицы святого Иоанна, возвышается набатная башня, изумительное квадратное сооружение, шпиль которого и по сей день венчает в качестве флюгера византийский дракон, снятый жителями Брюгге с одной из константинопольских мечетей, а позднее похищенный у них гентцами после битвы при Беверхолте, где Людовик Мальский потерпел поражение от Филиппа Артевелде; башня эта играет огромную роль в жизни Гента. И в самом деле, стоило жителям какого-нибудь города добиться от своего сеньора признания прав коммуны, иными словами, получить свободу, как они тотчас же начали строить башню, соперничавшую с башнями феодальных замков, и называли ее набатной; на ней вешали колокол, каждый удар которого звучал как призыв к оружию и который заменял народу барабан и трубы; и потому, как только гентцы добились от Филиппа Эльзасского признания прав коммуны, каменщики и литейщики тут же принялись за дело: жители добровольно заплатили налог, кто сколько мог, в зависимости от личного состояния, и приступили к строительству набатной башни и отливке колокола. Набатная башня по-прежнему стоит на месте, а вот старого знаменитого колокола больше нет: он весил 12 485 фунтов и назывался Роланд; на нем выпуклыми буквами было написано на фламандском языке двустишие, примерный перевод которого таков:

Роланд мне имя. Когда звоню я – начался пожар,

Когда я грохочу – во Фландрии бушует буря.

Что же касается византийского дракона, то он продолжает вращаться на ветру, причем с самым победоносным видом; это совершенно фантастический зверь, который снизу кажется размером едва ли с бульдога, а наверху выглядит больше быка. В праздничные дни старинный трофей освещается факелами, и человек, который прячется внутри дракона, выпускает через его пасть ракеты и языки пламени. Ну а по случаю появления на свет Карла V, например, между вершинами набатной башни и башни святого Николая протянули веревочный мост, и в течение нескольких дней жители города могли с удовольствием прогуливаться на высоте трехсот футов над крышами собственных домов.

От набатной башни я направился к Рыбному рынку, который при лунном свете тоже выглядит лучше, чем при солнечном. Благодаря гигантским теням и рассеянным по стене пятнам света, фасад, который украшают дельфин работы Ван Паукке, две скульптуры работы Паоли из Антверпена, символизирующие Шельду и Лис, а также Нептун работы Гери Хелдеремберга и который в темноте не лишен определенной величественности, при дневном свете может показаться чересчур вычурным. Конечно, в темноте не разглядеть четырех латинских стихов, украшающих фриз, и придется покинуть площадь, так и не узнав, что:

Лис перевозит товары, которые посылает Артуа,

И в ее неспешных водах серебрится рыба.^[13]

И что:

Шельда протекает через Эно и пересекает Гент,

А затем несет свои быстрые воды в море.^[14]

Но эта беда легко поправима, стоит только прочесть первые четыре страницы школьного учебника географии.

От Рыбного рынка на улицу Брюгге переходят по мосту, называемому еще и в наши дни мостом Отсечения головы; название моста увековечило народное предание, не делающее чести сыновней привязанности гентцев. В 1371 году один из жителей Гента был приговорен к смертной казни за политическое преступление, но, поскольку палач умер как раз в тот день, когда приговор должен был быть приведен в исполнение, судьи пришли в полное замешательство, не зная, каким же образом осуществить правосудие. Наконец, они велели разгласить повсюду, что если найдется доброволец, желающий отрубить преступнику голову, то его не только встретят с распростертыми объятиями, но и щедро вознаградят. Желающий не заставил себя ждать: им оказался сын приговоренного; к счастью, Бог не допустил, чтобы совершилось такое жуткое убийство: когда меч сына коснулся отцовской шеи, он чудесным образом разлетелся вдребезги. Судьи помиловали осужденного; что же касается палача, то он получил обещанное вознаграждение, но был изгнан из города.

Память об этом чуде была увековечена двумя произведениями искусства: картиной, написанной кем-то из мастеров старейшей немецкой школы (эту картину и сегодня можно увидеть в ратуше: она изображает сына, занесшего меч над головой отца), и бронзовой скульптурной группой, которая была поставлена прямо на мосту и находилась там до 1794 года, а затем была отправлена на переплавку

В гостиницу я возвращался по Зеленной набережной, чтобы увидеть дом лодочников – очаровательное здание XVI века, расположенное прямо напротив дворца графа Эгмонта.

Мне казалось, что в Генте я осмотрел все, заслуживающее внимания, но, когда я стал перечислять моей хозяйке увиденные мною достопримечательности, она поинтересовалась, посетил ли я школу канареек. Я дважды переспросил ее, полагая, что ослышался или же что произнесенное ею слово имеет во фламандском языке некий особый смысл и означает какую-то часть общества, подлежащую воспитанию; но хозяйка, оскорбленная моим предположением, будто бельгийцы, испокон веков убежденные в том, что они изъясняются по-французски правильнее, чем говорят во Франции, могли загрязнить наш язык каким-то жаргонизмом, объяснила мне, что речь идет просто-напросто о маленькой желтой птичке, родиной которой ошибочно считают Канарские острова, тогда как на самом деле она происходит из Голландии. Эта справка из области орнитологии подействовала на меня как озарение: я тут же вспомнил, что видел в Париже голландских канареек, которые плясали на канате, стреляли из пушки, ходили строем, расстреливали своего товари-ща-дезертира, а затем хоронили его с такой серьезностью, какую можно ожидать лишь от какого-нибудь братства кающихся грешников.

И тогда я спросил свою хозяйку, было ли заведение, которое я, к несчастью, забыл посетить, такого же рода; однако она сообщила мне, что в Генте пытаются развить вовсе не физические достоинства канареек, а напротив, их моральные качества; добиваются же этого, обогащая их память множеством мелодий, которые записаны в особой шарманке, предназначенной для обучения птиц пению, и таким образом превращая их в самых музыкально образованных в мире пернатых. И в самом деле, среди них есть такие питомцы, которые, закончив школу, знают по тридцать или сорок различных мелодий и впоследствии будут исполнять их во всех частях света. Кстати, добавила моя хозяйка, один городской советник владел лучшим подобным заведением, и нередко у него набиралось до пятидесяти-шестидесяти учеников, которых он самым трогательным образом опекал. Между тем такая опека делает особую честь тем, кто ей себя посвящает, ибо под ее воздействием люди полностью меняют свои привычки. И вот, вместо того, чтобы развлекаться по вечерам с приятелями либо в каком-нибудь городском кафе, либо в каком-нибудь частном собрании, а затем спокойно отправляться ко сну, почтенный городской советник, едва только сгущалась мгла, бросал все ради своей шарманки и ходил от клетки к клетке, будя канареек и проигрывая для них иногда по двадцать или двадцать пять раз подряд одну и ту же мелодию, так что порой он отправлялся спать уже на рассвете. Городские дела, конечно, несколько страдали от этих ночных самоотверженных занятий музыкой, но горожане сочли, что слава, которую приносило Генту подобное заведение, полностью и даже с избытком возмещает тот ущерб, какой может нанести городу отсутствие деловой осведомленности у их советника, спавшего обычно на всех совещаниях от первой и до последней минуты и просыпавшегося только к моменту голосования; и, вместо того, чтобы придираться к педагогу, они три года подряд присуждали ему главный приз, учрежденный за обучение канареек и доходивший до пятисот флоринов.

Награда эта настолько вдохновила советника, что он стал лелеять надежду научить своих подопечных говорить, раз уж ему удалось научить их петь. И в самом деле, он задумал, как тот римский сапожник, научить ко дню бракосочетания короля Леопольда одного из своих учеников произносить какой-нибудь афоризм или какую-нибудь подходящую случаю поговорку. Но, перелистав Ларошфуко и "Дон Кихота" и ничего такого не отыскав, он решил, поскольку и сам был не чужд сочинительству, а в молодости преподавал французский язык, самолично написать двустишие, которое выразило бы молодым супругам обуревавшие его радостные чувства по случаю их союза. И он принялся за дело: через неделю двустишие было готово, а через два месяца умное пернатое повторяло его не хуже какой-нибудь человеческой особи. Вот это двустишие, замечательное не только патриотическими чувствами, но и богатством рифмы:

Пусть весь Брюссель ликует, стар и мал:

Сегодня Леопольд Луизу в жены взял.

Канарейка была представлена их величествам, которые весело посмеялись, но покупать ее не стали.

Разгневанный городской советник продал ее одному англичанину, заработав на этом десять гиней, и, разочарованный таким опытом, вернулся к обучению своих питомцев исключительно инструментальной музыке, что он и продолжает делать с величайшим успехом.

БРЮГГЕ

Как утверждают, Брюгге ведет свое название от фламандского слова «Brug», что значит «мост». И в самом деле, если хорошо посчитать, город, полагаю, имеет пятьдесят шесть мостов, что, на мой взгляд, более чем достаточно для населения в 42 000 душ.

Кроме мостов, здесь имеется семь ворот, восемь городских площадей и двести улиц. Вот почему метр Адриен Барланд, профессор красноречия из Лёвена, умерший там в 1542 году, сказал так:

"Pulchra sunt oppida Gandavum, Antverpia, Lovanium, Mechlina, sed nihil ad Brugas".

Что означает:

"Гент, Антверпен, Лёвен и Мехелен – красивые города, но они ничто в сравнении с Брюгге".

И в самом деле, в эпоху, когда славный ученый писал это цветистое похвальное слово, то есть во времена Филиппа Доброго, Брюгге был не только одним из самых красивых, но еще и одним из самых богатых городов мира. Только в цехе ткачей насчитывалось пятьдесят тысяч работников, то есть на восемь тысяч больше, чем все нынешнее население города, а во времена Гвиччардини, несмотря на то, что Брюгге уже вошел в период упадка, там было шестьдесят восемь цехов, соответствующих различным ремеслам. Добавьте к этому могущественную буржуазию, которая не раз заставляла дрожать от страха не только собственных графов, но и королей Франции, а также многие аристократические кланы, семнадцать консульских учреждений, представлявших все главные государства Европы, множество то одних, то других иностранных торговцев, стекавшихся сюда со всех концов света, – и тогда вы сможете представить себе, какой была столица Фландрии во времена, когда за освобождение плененного Иоанна Бургундского потребовали выкуп в 200 000 дукатов и простой купец из Брюгге, по имени Ди-но Рапонди, смог выступить поручителем в этом деле. Впрочем, сто пятьдесят лет спустя не менее любопытный пример процветания торговли был продемонстрирован в Генте. Карл V, нуждавшийся в двух миллионах флоринов, занял их у купца по имени Дине и в день заключения сделки сказал ему, что в знак благодарности он отобедает с ним. Купец устроил для императора роскошный обед и за десертом разорвал расписку, данную ему Карлом V.

– Государь, – сказал он, положив обрывки расписки на тарелку, – два миллиона флоринов – не слишком большая цена за честь, оказанную мне сегодня вашим величеством.

Господин де Ротшильд еще не в силах сделать такое; правда, короли не приходят к нему на обед, но ведь он-то бывает у них на обедах, а это, по сути дела, одно и то же.

Брюгге превратил в столицу Фландрии Бодуэн Железная Рука, избравший его в 865 году своей резиденцией. Став мужем Юдит, дочери Карла Лысого, он получил от короля франков это графство, до тех пор управлявшееся наместниками, в качестве суверенного наследуемого владения.

Бодуэн Лысый обнес Брюгге крепостными стенами и построил четверо городских ворот.

Бодуэн Молодой учредил там ярмарки и даровал торговцам большие привилегии.

Бодуэн Красивая Борода завершил строительство крепостных стен и назначил для управления городом тринадцать старшин, а также несколько других советников, которых он выбрал из буржуазии и представителей крупных и мелких ремесел.

Затем пришел Бодуэн-с-Топором, прозванный так потому, что он имел обыкновение пользоваться вместо меча топором весом в тридцать фунтов.

Это был строгий поборник справедливости: именно он первый стал искоренять почти все злоупотребления и наказывать за все преступления. Вот два примера того, как он вершил правосудие.

Три торговца драгоценностями и благовониями, по одежде которых можно было догадаться, что они прибыли с Востока, в 1112 году отправились на ярмарку, открывавшуюся в Торхауте, и остановились на постоялом дворе "Золотой крест". Случилось так, что на том же постоялом дворе в это время находился вместе с несколькими своими друзьями монсеньор Генрих де Калло, один из благороднейших и богатейших вельмож Васланда: он только что проиграл в карты огромные деньги и, даже при всем своем богатстве, не знал, как заплатить такую сумму; и тут он поддался на искушение дьявола: вид торговцев и их роскошных товаров навел его на гибельную мысль завладеть их драгоценностями и деньгами.

Когда торговцы собрались уезжать, они отправили вперед слуг, чтобы те подготовили для них жилье, а спустя два часа сами выехали из Брюгге, даже и не думая чего-либо опасаться.

Генрих де Калло и его друзья опередили торговцев, а затем подстерегли их в лесу, напали на них и убили; оттащив тела убитых в чащу, они забрали все золото и все драгоценности, какие были у несчастных торговцев.

Тем временем слуги, приготовив все необходимое к приезду своих хозяев, отправились поджидать их у городских ворот. Время шло, купцов все не было, и слуг стало охватывать беспокойство, как вдруг они увидели Генриха де Калло и его спутников; слуги тотчас же бросились к ним, чтобы узнать, не обогнали ли те по пути, благодаря своим быстрым скакунам, купцов; но фламандские вельможи самым спокойным тоном ответили, что они не понимают, почему им задают такой вопрос, ибо купцы, которые выехали из Брюгге намного раньше них, к этому часу уже должны были прибыть в Торхаут.

Такой ответ усилил опасения слуг, которые после этого разделились: трое остались ждать возле городских ворот, а трое других отправились в сторону Брюгге. Попав в лес, они увидели на земле следы крови, пошли по ним и неподалеку в зарослях нашли три трупа; и тогда, не теряя ни минуты, даже не взяв с собой тела убитых, они бегом кинулись в Вейнендале, где находился граф, с намерением сообщить ему о преступлении и потребовать у него отмщения.

Бодуэн выслушал их с вниманием и серьезностью, каких требовало подобное сообщение; когда они закончили свой рассказ, он заставил их изложить во всех подробностях обстоятельства дела, а затем спросил, нет ли у них самих подозрений по поводу того, кто мог совершить это убийство. Бедные слуги переглянулись, дрожа от страха и не осмеливаясь ответить; но, когда граф повторил свой вопрос, самым настойчивым образом потребовав от них ответа, они сказали, что единственные люди, на которых может пасть подозрение, если только они вправе подозревать могущественных вельмож, это Генрих де Калло и двое его товарищей.