Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

– Вы задели ногой герцога, осторожно, сударь!

В субботу, в день большого бала, салон делится перегородкой на две неравные части, большая из которых отводится танцующим; туда пускают лишь тех, кто имеет абонемент. Вы не можете представить себе, сколько оголенных белоснежных плеч – русских, немецких и английских – я увидел здесь в один из таких вечеров. Не думаю, что найдется другой город в Европе, расположенный столь же удачно, как Баден, для этого парада европейских красавиц, в котором Россия и Англия соперничают по блеску красоты и белизне кожи, тогда как изящество форм и живость составляют преимущество Франции и Германии. Здесь Жоконд нашел бы_у о чем вздыхать, и ему не пришлось бы разъезжать по всему миру. Дон Жуан в течение часа составил бы здесь список своих жертв, как ресторанное меню, рискуя затем соблазнить всех занесенных туда дам.

Что еще могу я сказать вам об этом бале? Пожалуй, то, что он происходит в счастливой стране, где летом танцуют при открытых окнах, в которые залетает напоенный ароматами ветерок, где луна струит свет на лужайки и освещает вдали голубоватые склоны холмов; когда можно время от времени выйти подышать свежим воздухом в темных аллеях и издали увидеть роскошно одетых женщин, заполняющих галереи и балконы. Как же эти три стихии – красота, свет и гармония – нуждаются в небесном воздухе, воде и листве, а также в ночном спокойствии! В наших зимних парижских балах с удушающей жарой их залов, видом грязных улиц за окнами и барабанящим в них дождем, а также неумолимым холодом, подстерегающим нас при выходе, есть что-то тоскливое. А наши февральские маскарады скорее готовят нас к смерти, нежели к посту.

Не появилось еще в Париже богача, которому пришла бы в голову такая естественная мысль: устроить бал-маскарад весной! Бал у который начинается при дивном вечернем свете, а заканчивается в голубоватой рассветной дымке. Бал, куда охотно приходишь и откуда уходишь в приподнятом настроенииу восхищаясь природой и благословляя Господа. Маски, появляющиеся и исчезающие на лужайках, вдоль террас, на тенистых дорожках; залы, открытые всем ночным ароматам; колышущиеся на ветру занавески; танцы, во время которых у вас не перехватывает дыхание, а кожа сохраняет свою свежесть! Неужели все это – лишь греза молодого человека, которую мода ни за что не захочет принять всерьез? Разве зиме недостаточно концертов и спектаклей, к чему нужны ей вдобавок летние балы и маскарады?

Но скажу несколько слов о праздновании именин великого герцога, свидетелем чего мне довелось стать.

Какие еще увеселения можно придумать в городе, который постоянно находится в состоянии праздника? Чтобы сделать этот день особым, достаточно вообще не устраивать никакого празднества, отменить оркестры, танцы, спектакли, ежевечернюю иллюминацию. Но может быть, тогда мы увидим парад и торжественные смотры? Полезно узнать об этом заранее.

В самом деле, все в этом городе делается с размахом. В десять часов литургия и "Те Deum^[45]– как в Бадене, так и в Лихтентале; в полдень смотр, парад, военный марш; вечером пьеса-феерия в немецком театре, сочиненная в честь великого герцога Баденского; на протяжении всего дня каждые четверть часа раздаются пушечные залпы; но поскольку в городе нет ни единого орудия, то подозреваю, что выстрелы эти производятся совсем иным образом, а затем их множит горное эхо.

Дорога в Лихтенталь заполнена экипажами, пешеходами, всадниками и все здесь напоминает оживлением, роскошью и блеском какой-нибудь парижский бульвар. Лихтенталь – это баденский Лоншан. Лихтенталь (Долина света') – монастырь ордена августинок, которые славятся своим изумительным пением. Их молитвы представляют собой кантаты, их мессы – это настоящие оперы. Это романтическое пристанище, этот радующий взор картезианский монастырь являет собой, как утверждают, убежище страдающих сердец. Сюда приходят залечивать душевные раны, нанесенные великой любовью; здесь собираются пробыть в горести три, шесть или девять месяцев, но кто знает, как скоро вернется недуг после того, как настанет исцеление?

На самом деле, это обитель героинь сентиментальных романов; монастырь в представлении г-жи Коттен и г-жи Рик-кобони. Здания стоят, прижавшись к горе, которая в определенные часы отбрасывает во двор сумрачную тень сосен. Баденская река протекает у самых монастырских стен, однако, увы, она столь мелководна, что в ней невозможно похоронить трагическое отчаяние; ее вечный гул жалобным стоном раздается среди красноватых скал; но, как только она вырывается на гладкую равнину, это всего лишь ручей

Линъон, тихая речка с карты Нежных Чувств, вдоль которой бродят буколические овечки, расчесанные и украшенные лентами, как на картинах Ватто. Вам, разумеется, понятно, что стада эти составляют общественное достояние и содержатся на средства правительства, как голуби на площади Святого Марка в Венеции. Все эти луга, образующие половину пейзажа, напоминают Маленькую Швейцарию Трианона. А поскольку, в действительности, все баденские земли – это Швейцария в миниатюре, но Швейцария без ледников и озер, холодов, туманов и крутых подъемов, то нужно побывать в Швейцарии, но жить следует в Бадене.

Монастырская церковь стоит в глубине просторного двора; справа от нее расположены монастырские кельи, а слева, под прямым углом к ней, вновь отстроенная готическая часовня, в которой находятся надгробия маркграфов и все, что удалось собрать из исторических витражей и надписей, начертанных на мраморе. А теперь вообразите себе внутреннее убранство церкви, выполненное со всеми излишествами стиля Помпадур, и святых в мифологических одеяниях и в самых вычурных позах: святых поддерживают, несут и ласкают маленькие шаловливые ангелы, голые, как амурчики. Часовни напоминают будуары; украшения из раковин и камней оплетают очаровательные медальоны и изысканные полотна Ван Лоо. Лишь два алтаря возвращают верующих к мрачным мыслям, выставляя напоказ чересчур хорошо сохранившиеся мощи святого Пия и святого Бенедикта; вдобавок, здесь явно искали способ сделать смерть привлекательной и чуть ли не кокетливой. Оба скелета, тщательно вычищенные, покрытые лаком и скрепленные серебряными штифтами, покоятся на ложе из искусственных цветов, мха и ракушек, выставленном в своего рода стеклянной витрине. На них золотые венки с орнаментом в виде листьев; кружевные воротнички закрывают шейные позвонки, а каждое ребро прикрыто полосой из красного бархата, расшитого золотом, что выглядит как причудливый камзол со сквозными прорезями. Более того, их берцовые кости выступают из коротких штанов, сшитых из того же бархата, со вставками из белого шелка. Нелепый и одновременно невыносимый вид этих костей в маскарадном одеянии можно сравнить лишь с маскарадом мумий герцога Нассау и его дочери, выставленных на всеобщее обозрение в Страсбурге в церкви святого Фомы. Невозможно в большей степени лишить поэтичности смерть и более желчно высмеять вечную жизнь.

А теперь, раздавайтесь, суровые звуки церковных песнопений, звуки величавые и протяжные, воспроизводящие язык небес, священную речь Рима. Величественный орган, заполняй своими звуками, словно волнами, этот почти не церковный неф! Вдохновенные голоса святых дев, вознеситесь к небу, наравне с хором ангелов и пением птиц! Толпа верующих велика и, несомненно, достойна присутствовать на этой мессе. Чужестранцы занимают почетные места – на клиросе и в боковых часовнях. Местные жители скромно заполняют середину церкви, преклонив колена на каменных плитах или разместившись на деревянных скамьях.

И тут началась самая необычная месса, которую я когда-либо слышал, хотя мне доводилось бывать на мессах в Италии. Месса эта, как и вся церковь, была выдержана в стиле рококо, она сопровождалась звучанием скрипок, и исполнение ее было необычайно радостным. Вскоре хор смолк, и сес-тры-августинки спустились с подобия антресолей, установленных позади органа и скрытых за толстой решеткой. Затем послышался лишь один-единственный голос, исполнявший в старинной итальянской манере какую-то величественную арию. То были рулады, невероятные фиоритуры, трели, от которых г-жа Даморо могла бы потерять голову, а мадемуазель Гризи – голос. И все это на музыку времен Перголези, по крайней мере. Вы поймете, какое удовольствие мне это доставило, и я не буду ни от кого скрывать, что эта музыка и это пение унесли меня на седьмое небо.

По окончании службы я поднялся в монастырскую приемную: она полностью соответствовала всему остальному; это была самая настоящая монастырская приемная из романа – приемная Марианны, Мелани и даже, если угодно, приемная Вер-Вера. Какое счастье внезапно оказаться в XVIII веке и целиком в него погрузиться! Увы, я не мог вызвать сюда ни одну из монахинь и удовольствовался лишь созерцанием двух проходивших мимо юных послушниц, которые несли госпоже настоятельнице кофе со сливками.

Мы вернулись в Баден, следуя вдоль течения реки, но какой реки! Она пригодна к плаванию лишь для уток; гуси же почти везде достают там до дна; тем не менее реку повсюду горделиво пересекают мосты: каменные, деревянные и даже подвесные канатные. Трудно представить себе, до какой степени издеваются над этой бедной прозрачной струйкой воды, верхом мечтаний которой было бы называться простым ручейком. По другую сторону города на реке воздвигли плотины, чтобы водная поверхность представала здесь более широкой. Когда в Бадене объявили о визите русского императора, поговаривали, что туда следует плеснуть несколько ведер воды, дабы перевести ее в ранг настоящей реки.

Но оставим в покое эту бедную речушку Баден-Бадена, наименее флегматичного города на свете. Вот он весь пребывает в волнении. Что происходит? Это по прогулочной аллее проходит армия великого герцога: пятьдесят кавалеристов, сто пехотинцев, восемь барабанщиков и двадцать пять музыкантов. Этот величественный парад произвел на меня весьма посредственное впечатление в том, что касается военной подготовки баденских войск. Однако позднее я узнал, что солдаты эти – всего-навсего добропорядочные землепашцы, которые в дни парадов направляются в замок, облачаются там в мундиры, а затем честно возвращают взятое напрокат одеяние. В действительности, вооруженные силы города Бадена состоят из двух сотен слегка изъеденных молью мундиров с полной экипировкой, которые городским властям позволено напяливать на кого угодно, когда у них возникает желание дать приезжим представление о мощи Бадена.

Развлечения в этот праздничный день остаются такими же, как и в будни. Мы отправились в немецкий театр на пьесу, написанную специально по этому случаю в честь великого герцога и его семьи. Тут более всего следует похвалить намерение. Гирлянды из живых цветов и листьев украшали внешнюю сторону лож, но еще больше изнутри их украшали собой прелестные зрительницы.

Когда поднялся занавес, актриса в наряде Талии вышла вперед и произнесла длинную стихотворную тираду, которая восхваляла правящего великого герцога. Мы подумали было, что вся пьеса сведется к этому монологу, как вдруг появилась вторая актриса, изображающая Мельпомену, и принялась выговаривать первой за то, что она в своей речи упомянула лишь нынешнего монарха, забыв о его предшественнике. После чего эти две музы принялись беседовать, обмениваясь репликами в стихах, как пастухи в эклогах, и каждая превозносила различные достоинства правящего монарха и его отца. Потом из люка в глубине сцены поднялся скульптурный бюст, и обе актрисы возложили к нему гирлянды. Увенчала представление фигура Славы, и эта финальная сцена происходила на фоне синих и красных огней. Выглядело все это не более нелепо, чем посвященная Мольеру торжественная церемония во Французском театре, хотя и не менее. Сильный дождь, шедший весь вечер, мог бы помешать фейерверку, если бы он значился в программе, так что, вероятно, распорядители праздника пожалели о том, что не объявили его".

ТЮРЕНН

Я договорился с прокатчиком экипажей о цене в три талера; посредством этой скромной суммы, равной двенадцати французским франкам, я получил четырехместную карету и кучера, взявшего на себя обязательство сделать остановку на том месте, где был убит Тюренн. По существу, это единственная достопримечательность на пути из Бадена в Страсбург, вызывающая интерес как с поэтической, так и с исторической точки зрения.

Дорога, по которой мы ехали в Засбах, тянется вдоль массива Шварцвальда, иногда углубляясь в него, но почти тут же вновь выходя на равнину. Впрочем, прелестные островки зелени, которые выступают наружу, словно украшенная фестонами бахрома огромного ковра Шварцвальда, менее всего напоминают нечто ужасное и менее всего соответствуют его мрачному названию.

Мы пообедали в Бюле, а затем вернулись в карету и миновали еще две небольшие деревни; наконец, кучер остановил лошадей у въезда в третью и, подойдя к дверце экипажа, сообщил нам, что мы находимся в Засбахе.

Как только наш экипаж остановился, к нему бросилась целая куча ребятишек: все это были проводники, которые предлагали показать нам памятник Тюренну и наперебой выкрикивали название места, а также день и час, когда был убит этот великий полководец; и в самом деле, вот уже сто шестьдесят три года Засбах живет за счет этой смерти.

Но вскоре вся эта толпа расступилась и из нее с важностью, свидетельствующей о его высоком положении, вперед вышел патентованный проводник. При виде его все маленькие самозванцы, желавшие завладеть нами, тут же испарились.

Прежде всего проводник предложил показать нам ядро, которым был убит Тюренн. На это я ответил, что у меня в правилах строго соблюдать законы хронологии, и потому мне хотелось бы вначале увидеть место гибели маршала, а уж потом ядро, ставшее ее причиной; однако проводник, стремившийся сбыть с рук свое ядро, проявил такую настойчивость, что я не счел себя вправе противоречить этому славному малому, особенно по столь ничтожному поводу; к тому же я подумал, что, возможно, с хронологической точки зрения, он и прав: ядро было причиной, а смерть стала лишь следствием.

То было превосходное четырехфунтовое ядро, чистое и натертое до блеска, по виду совершенно равнодушное к той чести, какую ему оказали, храня, как некую драгоценность, и явно не ведавшее о том, что некогда оно одновременно ранило какого-то маркиза и убило какого-то великого человека.

Гид прошептал мне на ухо, что деревня Засбах, в настоящее время чрезвычайно стесненная в средствах, согласилась бы за определенную сумму расстаться с этим ценным предметом. Это предложение, напоминавшее те, какие мне делали в Ферне и Фонтенбло относительно трости Вольтера и пера Наполеона, оставило меня, несмотря на всю его любезность, совершенно безучастным. Я ответил, что стеснен в средствах еще в большей степени, чем деревня Засбах, и это лишает меня удовольствия оказать ей подобную услугу, но среди моих знакомых есть один англичанин, который уже владеет ядром, снесшим голову герцогу Бервику: вне всякого сомнения, он будет безмерно рад иметь парное к нему, и я направлю его в Засбах, если мне посчастливится встретиться с ним по дороге. По-видимому, такой ответ несколько успокоил нашего проводника относительно будущей участи его метательного снаряда.

Мы двинулись в путь, следуя за гидом, и через четверть часа ходьбы пришли на то место, в которое после маршей и контрмаршей, продолжавшихся три месяца, прибыл, наконец, Тюренн и выгодное стратегическое положение которого давало ему все шансы на победу; осматривая батарею, установленную там по его приказу, он был убит ядром, которое поразило его в грудь, рикошетом отскочив перед этим от ствола орехового дерева и оторвав руку маркизу де Сент-Илеру. Тюренн пал так же, как пал маршал Бервик, не произнеся ни слова.

Ореховое дерево стоит и по сей день, и проводник, считавший необходимым до конца и со всей добросовестностью выполнять свои обязанности, попытался показать нам след австрийского ядра, оставшийся на узловатом и сухом стволе.

На том месте, где упал Тюренн, воздвигли памятник. Признательность Людовика XIV оказалась сильнее ненависти маркиза де Лувуа; правда, это всего лишь простой камень, но на нем сделана тройная надпись на французском, латинском и немецком языках:

Здесь 27 июля 1675 года был убит Тюренн.

27 июля 1829 года, в сто пятьдесят четвертую годовщину этого знаменательного события, король Карл X, не догадываясь о том, что сам он уже недалек от изгнания, оплатил долг, с которым его предок Людовик XIV, установив этот невыразительный памятник, рассчитался лишь наполовину. Теперь на том месте, где пал победитель битвы при Дюнах, была воздвигнута монолитная колонна из серого гранита высотой в двадцать четыре фута; на ней можно прочесть следующую надпись:

Тюренну, умершему в Засбахе 27 июля 1675 года.

Внутренности Тюренна были похоронены в небольшом городке Ахерн, расположенном в полульё от Засбаха. Тело его было перевезено во Францию и погребено в Сен-Дени, откуда, во исполнение решения Директории, оно было извлечено 16 августа 1799 года, положено в саркофаг, выполненный по старинному образцу, и перенесено в Музей французских памятников. Наконец, 23 сентября 1800 года по приказу Бонапарта оно было возвращено в первоначальную гробницу и, переместившись из Сен-Дени в Музей французских памятников, оказалось, в конце концов, под куполом Дома инвалидов.

Догадывался ли тогда Бонапарт, что, помещая там эти благородные останки, он готовит будущий погребальный кортеж Наполеона?

В Ахерне дорога раздваивается: ее левая ветвь продолжает углубляться в герцогство Баден, а правая ведет во Францию.

За Ахерном и Засбахом высится гора Деттоник-Гросс, одна из самых высоких в горной цепи, к которой она относится; на ее вершине находится озеро Муммельзее, дна которого никому никогда не удалось отыскать, что, как нетрудно понять, породило в столь поэтическом краю, как Рейнгау, множество легенд, одна фантастичнее другой.

Например, если привязать к куску полотна нечетное число горошин, пуль или камешков и подвесить их над озером, то число их станет четным; если же изначально число их будет четным, то оно станет нечетным; как видно, это достаточно ловкий фокус.

Теперь о других историях.

Однажды пастух пас свое стадо на берегу озера; вдруг он увидел, как из воды выходит бурый бык с лапчатыми ногами и направляется к его стаду, чтобы присоединиться к нему; через мгновение из воды появляется гном, бежит к бурому быку, ведет его назад к озеру и силой заставляет погрузиться туда, а затем погружается сам, не переставая ворчать, что ему недостает собаки, чтобы стеречь стадо. С наступлением зимы озеро замерзло; какой-то крестьянин пошел по льду, ведя за собой двух быков, которые волокли стволы деревьев, и с ним ничего не случилось, хотя общий вес груза был огромный; за ним шла его собака, лед под ней проломился, и она исчезла в полынье. С того времени никто не сомневался в том, что озерный гном забрал собаку крестьянина, чтобы с ее помощью охранять свое подводное стадо.

В другой раз охотник на серн, проходя по краю озера, увидел человечка, который сидел на берегу, свесив ноги в воду; в руках человечек держал груду жемчуга, кусочки янтаря и кораллов, которые он пересчитывал и прятал, засовывая в расстегнутую на груди рубаху. И тогда охотнику пришла в голову дурная мысль завладеть всеми этими богатствами; он прицелился в него и собрался нажать на курок, но в эту минуту человечек нырнул в воду и исчез. Через мгновение он вновь показался на поверхности и сказал охотнику:

– Если бы ты попросил у меня этот жемчуг, этот янтарь и эти кораллы, я бы отдал их тебе и ты стал бы богатым навеки, но ты захотел забрать их у меня вместе с моей жизнью, так будь же проклят!

И охотник, и его потомство всю жизнь прожили в нищете.

Еще два или три раза озерный гном являлся таким образом, и тогда были предприняты попытки выяснить, когда же он впервые пришел в этот край. Один крестьянин рассказал, что слышал от своего отца, которому рассказывал его дед, что, когда он был молодым, какой-то гном однажды вечером попросил его отца оказать ему гостеприимство; его отец, который был крестьянином и выращивал коноплю, отдал гостю половину своего ужина, а после ужина, поскольку у него самого не было кровати, предложил гному либо остаться вместе с ним в комнате, где все спали на полу, либо пойти спать в сарай, где можно было найти сено, чтобы удобно улечься. Гном попросил не беспокоиться о нем, сказав, что он найдет себе ночлег, и вышел из дома. Крестьянин проводил его до порога хижины и увидел, как тот пошел по направлению к водоему, посреди которого рос гигантский тростник. Поскольку светила луна, он увидел, как гном спустился в водоем и исчез в тростнике; однако, не в силах поверить, что человеческое существо может предпочесть удобному сеновалу ледяную воду, он подумал, что ему это померещилось. Тем не менее увиденное показалось ему настолько необычным, что он встал на рассвете, чтобы взглянуть, что сталось с его гостем, и, выйдя на порог дома, увидел, как человечек выходит из тростника, в котором он скрылся накануне вечером; и, странное дело, его одежда нисколько не промокла и он оставался сухим с головы до ног, словно провел ночь в печке.

При виде этого крестьянин выразил ему свое изумление, но человечек засмеялся и ответил, что тут нет ничего удивительного, поскольку он водяной. Тогда крестьянин спросил его, что же он в таком случае делает на земле. И гном рассказал, что он родился в озере, в стране, которая лежит рядом с полюсом и называется Гренландией, и женился там на ундине, которую он очень сильно любил; но, поскольку эта ундина была чрезвычайно чувствительной к холоду и ей очень нравилось резвиться в луговых травах и рвать цветы на берегу озера, а девять месяцев в году ей этих радостей недоставало, так как в течение девяти месяцев земля была покрыта снегом, она часто докучала мужу, требуя найти страну потеплее и поближе к солнцу и говоря ему, что если он вынудит ее остаться в этой ужасной Гренландии, то она когда-нибудь убежит и отправится на поиски какого-нибудь озера с прозрачной водой, с голубым небом над ним и ласкающими взор берегами. Но Гренландия, которую так ненавидела ундина, была родиной бедного гнома. Он любил ее, как любят свою родину, и ответил, что не хочет покидать ее. И вот однажды, когда он отправился искать кораллы, чтобы сделать ожерелье своей ундине, она исчезла: ундина исполнила свою угрозу и убежала от него. С тех пор он находится в поисках ее и посетил уже все озера на свете, от озера Онтарио в Америке до Геннисаретского озера в Сирии, но нигде не смог найти свою жену, и ему осталось посетить лишь озеро Муммельзее, и если ундины там не будет, то, значит, она погибла. И потому он отправился к озеру Муммельзее, а накануне попросил приюта у крестьянина, которому и рассказал свою историю.

И тогда крестьянин, принявший близко к сердцу злоключения бедного водяного человечка, предложил дать ему в провожатые своего сына, который отведет его к озеру, на что гном с благодарностью согласился, ибо он с трудом ходил по земле и не очень хорошо видел, но, оказавшись в воде, плавал как щука и на глубине в тысячу футов различал сияние жемчужины. И вот юноша и гном пустились в путь, и по дороге гном рассказал юноше, что вода населена плотнее, чем земля; что на дне озер находятся просторные пастбища, на которых пасутся стада морских быков и телят, более многочисленные, нежели те, какие покрывают самые тучные склоны гор Швейцарии. Он рассказал также, что на водных равнинах, как и на земных, собирают богатые урожаи. Только там эти урожаи состоят из жемчуга, янтаря и кораллов, и одна-единственная жатва обогащает жнеца на всю его жизнь.

Беседуя таким образом, юноша и гном достигли берега озера; и тогда, поблагодарив юношу, гном попросил подождать его на берегу в течение получаса; если же через полчаса он не вернется, это будет означать, что его жена нашлась: в этом случае на поверхность воды всплывет кожаный мешочек и юноша может взять себе все его содержимое.

С этими словами гном нырнул в озеро и исчез.

Через полчаса молодой человек увидел, как на поверхности воды появился кожаный мешочек; юноша подтянул его к себе с помощью крюка на палке, с которой он ходил в горы, и открыл: мешочек был наполнен жемчужинами, веточками коралла и кусочками янтаря; его отец продал их в Страсбурге, а на вырученные деньги купил великолепные луга, которые с того времени принадлежат этой семье.

То была плата за гостеприимство, оказанное бедным крестьянином маленькому водяному, который, по всей видимости, отыскал свою жену в озере Муммельзее и с тех пор уже не покидал его; он живет там постоянно и иногда, хотя, к сожалению, реже, чем прежде, появляется на его берегах.

Мне очень хотелось увидеть его, но, поскольку возница, покачав головой, заявил, что встретить водяного было бы редким везением для меня, я продолжил путь, тем более, что за неимением водяного мне можно было посетить развалины старинного замка, видневшиеся слева от меня; указывая на них, возница ограничился тем, что назвал их Кленовыми руинами. Вот легенда, откуда взялось такое название.

Уже двести лет замок являл собой лишь бесформенную груду камней, и среди этих развалин вырос великолепный клен, который местные крестьяне вот уже несколько раз пытались срубить, но не преуспели в этом, ибо его ствол был очень крепким и узловатым. И тогда один молодой человек по имени Вильгельм решил в свою очередь попытать счастье; скинув куртку и схватив топор, который был специально наточен им, он, как и остальные, изо всей силы ударил по дереву, но топор отскочил от ствола, словно тот был из стали. Вильгельм не стал унывать и ударил во второй раз, однако топор снова отскочил; тогда он занес топор над головой, собрал все силы и ударил в третий раз, но после этого третьего удара ему показалось, что рядом послышался какой-то вздох: он поднял глаза и увидел перед собой женщину лет двадцати восьми – тридцати, которая была одета во все черное и могла бы показаться замечательно красивой, если бы не крайняя бледность, придававшая ей мертвенный вид и указывавшая на то, что эта женщина уже давно не принадлежит миру сему.

– Что ты собираешься сделать из этого дерева? – спросила Дама в черном.

– Сударыня, – ответил Вильгельм, с удивлением глядя на нее, поскольку он не видел, как она подошла, и не мог понять, откуда она появилась, – сударыня, я хочу сделать из него стол и стулья, потому что в предстоящий день святого Мартина я женюсь на Розхен, моей невесте, которую я люблю вот уже три года.

– Обещай мне, что ты сделаешь из этого дерева колыбель для своего первенца, – ответила Дама в черном, – и я сниму заклятье, защищающее это дерево от топора дровосека.

– Обещаю, сударыня, – сказал Вильгельм.

– Тогда руби! – велела дама.

Вильгельм поднял топор и с первого же раза оставил в стволе глубокую зарубку; под вторым ударом дерево закачалось от вершины до корней, а от третьего отделилось от основания и рухнуло на землю. И тогда Вильгельм поднял голову, чтобы поблагодарить Даму в черном, но та исчезла.

Тем не менее Вильгельм не отступил от данного ей обещания, и, хотя все насмехались над ним из-за того, что ему в голову пришло делать колыбель своему первенцу до того, как сыграли свадьбу, он взялся за дело с таким жаром и ловкостью, что не истекло еще и недели, как прелестная колыбелька уже была готова.

На следующий день он женился на Розхен, и через девять месяцев, день в день, Розхен произвела на свет красивого малыша, которого положили в кленовую колыбель.

Той же ночью, когда ребенок плакал, а мать, лежа в кровати, качала его колыбель, дверь комнаты отворилась и на пороге показалась Дама в черном, державшая в руках засохшую ветку клена. Розхен хотела было закричать, но Дама в черном приложила палец к губам, и Розхен, боясь разгневать привидение, молча застыла, не отрывая от нее глаз. И тогда Дама в черном медленно, неслышными шагами подошла к кровати.

Она встала возле младенца, сложила ладони и минуту тихо молилась, а потом поцеловала его в лобик.

– Розхен, – сказала она бедной перепуганной матери, – возьми эту сухую ветку, она от того самого клена, из которого сделана колыбель твоего сына, и бережно храни ее, а в день, когда ему исполнится шестнадцать лет, поставь ее в ключевую воду и, как только на ветке распустятся листочки и цветы, отдай ее сыну: пусть он коснется ею двери башни, смотрящей на восток, и тогда он обретет счастье, а я – свободу.

С этими словами Дама в черном исчезла, оставив в руках Розхен сухую ветку клена.

Мальчик вырос и превратился в красивого юношу: казалось, ему во всем помогал добрый гений; время от времени Розхен бросала взгляд на сухую ветку клена, которую она повесила под распятием, рядом с веточкой самшита, освещенной в Вербное воскресенье. А так как ветка клена становилась все более и более сухой, Розхен грустно качала головой, поскольку ей не верилось, что на такой сухой ветке смогут когда-нибудь распуститься листья и цветы.

Однако в тот самый день, когда ее сыну исполнилось шестнадцать лет, она все же исполнила наставление Дамы в черном и, взяв ветку, висевшую под распятием, воткнула ее посреди ручейка с ключевой водой, протекавшего в их саду.

Назавтра она пришла взглянуть на ветку, и ей показалось, что под корой там начинает струиться сок; на следующий день набухли почки, еще через день они раскрылись, и в конце недели, в течение которой ветка находилась в воде, можно было подумать, что она только-только оторвана от растущего по соседству клена.

И тогда Розхен привела своего сына к ручейку и рассказала ему о том, что произошло в день его рождения; юноша, отважный, как странствующий рыцарь, тотчас же взял ветку и склонился перед матерью, прося ее благословения, ибо он хотел немедленно попытать счастье. Розхен благословила его, и юноша направился в сторону развалин.

Был тот час дня, когда солнце клонится к закату, и из низин к возвышенностям поднимаются тени. И юноша, при всей его храбрости, не был свободен от той тревоги, какую испытывает даже самый храбрый человек, когда ему предстоит столкнуться с чем-то сверхъестественным и неожиданным; и потому, когда он входил в развалины, его сердце так сильно колотилось, что он даже остановился, чтобы перевести дух. Солнце уже совсем скрылось за горизонтом, и темнота начала окутывать основание стен, верх которых еще был слегка освещен его последними лучами.

Сжимая в руке ветку клена, юноша двинулся по направлению к восточной башне, обнаружил в той ее части, что была обращена на восток, дверь и трижды постучал в нее; после третьего стука дверь открылась, и на пороге показалась Дама в черном. Юноша невольно сделал шаг назад, но женщина-призрак протянула к нему руку и, улыбаясь, сказала ему ласковым голосом: