Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)

Обвинение было тем более серьезным, что оно касалось весьма высокопоставленных особ; и тогда Бодуэн приказал, чтобы разоблачителей держали под надзором в замке, пока сам он один отправится в Торхаут; и вправду, граф велел оседлать коня, а затем, не говоря никому ни слова о том, куда он направляется, и не разрешив никому сопровождать его, умчался галопом. Впрочем, поскольку все привыкли к подобным его поездкам без свиты и поскольку он всегда носил при себе свой топор, никто не волновался; видя, как он удаляется, его слуги говорили друг другу:

– Отлично, завтра мы услышим что-нибудь новенькое.

Пересекая главную площадь Торхаута, Бодуэн увидел толпу, уже начавшую расходиться: на этой площади только что казнили двух фальшивомонетчиков, и потому чаны, наполненные кипящим маслом, куда их бросили, еще не были убраны. Проезжая мимо, Бодуэн распорядился, чтобы под чанами вновь развели огонь и довели масло до надлежащего состояния кипения, а затем продолжил свой путь.

Приехав на постоялый двор, где остановился Генрих де Калло и двое его товарищей, он представился хозяину и, поскольку этой троицы не было на месте, поднялся вместе с ним в их комнату: сундуки стояли на полу, запертые на ключ. Граф велел сломать замки на сундуках и обнаружил там драгоценности, взятые у торговцев.

Тотчас же Бодуэн приказал арестовать Генриха де Калло и двух его сообщников, а затем, когда по его приказу они были привезены на городскую площадь, где он их уже поджидал, учинил им допрос с такой суровостью, что, благодаря доказательствам, которые были у него в руках, они даже не осмелились отрицать свою причастность к этому преступлению.

Как только они признались в содеянном, граф, не дав им времени на приготовления, велел схватить их, как они были, в одежде и в латах, и бросить в чаны – на глазах у народа, который, таким образом, смог за один день увидеть не одно зрелище, а целых два.

В другой раз Бодуэн созвал в Ипре общее собрание штатов, а чтобы придать этой торжественной церемонии еще большую пышность, в тот же день было совершено посвящение в рыцари шестерых отпрысков самых благородных семей Фландрии; согласно обычаю, они поклялись защищать слабых, вдов и сирот, после чего Бодуэн собственноручно ударил каждого мечом по плечу, тем самым посвятив их в рыцари.

Когда церемония закончилась, Бодуэн отправился в свой замок, сопровождаемый новоиспеченными рыцарями, как вдруг, проезжая через тот самый лес, где находился замок, он заметил, что там сделаны приготовления к какому-то празднику; всадники на минуту остановились и, в самом деле, увидели процессию крестьян, сопровождающую новобрачных. Бодуэн подошел к невесте, весьма привлекательной, и сказал, снимая с пальца перстень:

– Поскольку случай свел меня с вами, пусть он покровительствует вам и впредь, а если у вас когда-нибудь будет нужда во мне, пошлите мне этот перстень и попросите у меня помощи, и вы ее непременно получите.

Следуя его примеру, каждый из сопровождавших его рыцарей сделал невесте подарок, и графская кавалькада продолжила путь к замку.

Однако перстень, который девушка должна была в случае беды послать Бодуэну, не замедлил к нему вернуться: едва Бодуэн заснул, как один из оруженосцев разбудил графа и, показывая ему перстень, сообщил, что его принес от имени новобрачной, которую граф встретил в лесу, какой-то крестьянин, весь запыхавшийся и в пыли. Бодуэн тотчас же приказал привести крестьянина: это был брат жениха.

Крестьянин рассказал, что по дороге в супружеский дом невесту похитили те самые шестеро рыцарей. Жених и его друзья хотели оказать сопротивление, но, поскольку они не были вооружены, их оттеснили, а двое или трое крестьян были даже довольно тяжело ранены; в итоге несчастная девушка едва успела бросить кольцо мужу, крикнув ему: "Отнеси этот перстень графу Бодуэну". Но муж, жаждавший отомстить обидчикам сам, передал перстень брату, дав ему это поручение, а затем, призвав на помощь всю деревню, настроился преследовать похитителей.

Бодуэн не мог поверить в подобную дерзость; он сам поднялся в покои рыцарей и, увидев, что их там нет, допросил часового, которого только что сменили; часовой подтвердил, что, в самом деле, часа полтора назад шестеро рыцарей покинули замок.

Граф вернулся к крестьянину и спросил у него, в какую сторону направились похитители. Крестьянин ответил, что они поехали по дороге к "Красному дому". "Красным домом" назывался трактир с довольно дурной славой, располагавшийся в окрестностях замка. И потому Бодуэн, не сомневаясь, что виновники находятся именно там, велел десяти латникам как можно быстрее вооружиться и присоединиться к нему, захватив веревки и гвозди. Сам же он, с топором в руке, сел верхом на первого попавшегося коня и поскакал по направлению к этой подозрительной таверне.

Едва приблизившись к "Красному дому", Бодуэн уверился в том, что он не ошибся. С ярко освещенного второго этажа доносились взрывы смеха, брань, богохульства, тогда как на первом было темно, тихо и безлюдно. Бодуэн спешился, привязал коня к одному из колец на стене и постучал в дверь. Проделав это трижды и увидев, что никто не открывает, он вышиб ногой дверь и вошел.

На первом этаже и в самом деле было безлюдно и темно, но, двинувшись на звук голосов, Бодуэн подошел к лестнице, ощупью поднялся по ней и остановился перед дверью, откуда доносился шум. Ключ торчал в замочной скважине, ибо рыцари считали, что они находятся в безопасности, благодаря мерам предосторожности, принятым ими на первом этаже; так что Бодуэн без труда открыл дверь и, быстро оглядев комнату, увидел связанную по рукам и ногам девушку и похитителей, разыгрывавших ее в кости.

Появление Бодуэна было для виновных подобно грому. Они издали крики ужаса, тогда как девушка радостно закричала в ответ; затем, поняв по взгляду, которым Бодуэн смотрел на них, что им суждено погибнуть, если они не сумеют убежать как можно быстрее, рыцари кинулись к лестнице; но граф встал перед дверью, держа в руке топор и угрожая рассечь голову любому, кто двинется с места. Все застыли, боясь пошевелиться.

В эту минуту Бодуэн увидел из окна свет факелов и услышал топот мчащихся лошадей: это приближались его латники.

– Сюда! – крикнул им Бодуэн. – Сюда!

Они вошли через выломанную дверь в дом, поднялись по лестнице и встали за спиной графа.

– Вы принесли веревки и гвозди? – спросил Бодуэн.

– Да, монсеньор, – ответил командир латников.

– В таком случае, – ответил Бодуэн, – вбейте в эту балку шесть гвоздей и приготовьте шесть веревок.

Рыцари побледнели, ибо они поняли, что для них все кончено. Тогда одни стали молить о пощаде, а другие исповедоваться вслух; но Бодуэн, не слушая их, торопил латников, и через несколько минут гвозди были вбиты, а затяжные петли готовы.

Тогда он велел поставить под свисавшими сверху веревками скамейку, а рыцарям приказал встать на нее. Одни безропотно покорились, другие пытались сопротивляться, но и с теми, и с другими он поступил одинаково: через мгновение на шею каждого из шести рыцарей была накинута петля. Бодуэн бросил на них последний взгляд, желая удостовериться, что все в порядке; затем, удовлетворенный осмотром, он ударом ноги вышиб из-под них скамью, и рыцари оказались повешены надежно и по всем правилам.

В ту же минуту раздался страшный шум; это примчался жених с деревенскими парнями, вооруженными кирками и вилами. Бодуэн впустил их всех в комнату и рукой указал им сначала на девушку, которую он возвратил молодому супругу столь же целомудренной, какой она была до похищения, а потом на виновных, уже наказанных.

Правосудие графа опередило месть супруга.

Бодуэн умер, завещав графство Фландрское Карлу Датскому – в награду за великие услуги, оказанные им в Палестине христианам; Карл Датский, которого с тех пор стали называть Карлом Добрым, был сын святого Кнута и Адели Фрисландской.

Карл Добрый не опорочил отцовское имя. Сын святого, он вел праведную жизнь; сын мученика, он закончил жизнь, претерпев мученичество.

Если Бодуэн карал по своей прихоти и своей волей, то Карл Добрый издал законы, чтобы виновный, совершая преступление, заранее знал, какому именно наказанию он будет подвергнут. В течение двух неурожайных лет он кормил бедняков за счет своей личной казны, а в городе Ипр за один только день собственноручно раздал семь тысяч восемьсот хлебов. Он настолько славился мудростью, что ему предложили трон Иерусалима, когда Бодуэн II попал в плен, и его хотели избрать императором, когда умер Генрих V.

Но те самые достоинства, за какие народ боготворил его, вызывали ненависть к нему вельмож, которым он мешал творить произвол. Среди них были Бертульф ван Стратен, незаконно занявший должность главного судьи в Брюгге, с которой было связано звание хранителя печати Фландрии, и его племянник Бурхард, градоначальник Брюгге. Бертульф, наживший огромное богатство при прежних графах, владел к тому же большими поместьями и имел огромное число родственников, друзей и вассалов; и потому, хотя его семья изначально была холопского звания, о происхождении его было почти забыто и он не только держался на равных с самыми влиятельными вельможами, но и был по могуществу и богатству вторым человеком после графа.

И вот, когда он пребывал на гребне успеха, случилось так, что некий дворянин из весьма знатной семьи, женатый на его племяннице, повздорил с одним вельможей и, поскольку тот нанес ему оскорбление, вызвал его на судебный поединок, который должен был происходить в присутствии графа; но вельможа презрительно заявил, что он не будет сражаться с человеком, унизившим себя тем, что женился на девице холопского звания. В согласии с местным законом Карл Добрый лично произвел расследование; признав, что оскорбление действительно имело место, он также установил справедливость отказа от поединка: таким образом, вельможа был освобожден от необходимости отвечать на вызов племянника Бертульфа.

Поскольку оскорбление было брошено прямо в лицо судье, он приписал такое решение графа не законам правосудия, а гневу и поклялся отомстить. И в самом деле, однажды ночью он созвал у себя дома людей из своего ближайшего окружения, и между ними было решено, что на следующий день они убьют графа Карла, когда он будет молиться в церкви святого Донация.

Однако в какой бы тайне ни хранился заговор, нескольких слов, произнесенных кем-то из его участников при расставании, было достаточно, чтобы один из слуг судьи догадался, что против Карла Доброго что-то затевается. Поэтому на рассвете он выскользнул из дома судьи, отправился во дворец и испросил аудиенции у графа. Поскольку тот принимал в любое время дня и ночи, его впустили; и тогда, не называя имени своего господина и не имея возможности сообщить точно, в какой день и каким образом должен быть осуществлен заговор, ибо он сам этого не знал, слуга, тем не менее, предупредил графа, что тому грозит смертельная опасность.

– Увы, – сказал граф, обращаясь к слуге, – мы всегда находимся в опасности; но достаточно и того, что в ту минуту, когда нас настигает смерть, мы уже принадлежим Господу.

И, по своему обыкновению, добрый граф босым вышел во двор раздавать милостыню беднякам; потом, в знак смирения поцеловав им руки, он отправился в церковь и там, пока капелланы читали шестичасовую и девятичасовую утренние молитвы, стал молиться перед алтарем Богородицы, а после многочисленных коленопреклонений распростерся ниц на полу, чтобы прочитать семь покаянных псалмов; в стоявшей возле него деревянной чашке лежали монетки, положенные туда его капелланом, чтобы Карл мог по своей привычке раздавать милостыню, не прерывая при этом молитвы.

Тем временем заговорщики, которым сообщили о том, что граф находится в церкви, направились туда, пряча под плащами обнаженные мечи. Их было шестеро, не считая Бертульфа и Бурхарда; они подошли к графу и окружили его, но он ничего не замечал. В эту минуту какая-то старуха попросила у него милостыню. Граф, не глядя в ее сторону, протянул к ней руку, чтобы дать монетку; и тогда Бер-тульф, подав сигнал остальным, выхватил меч из-под плаща и одним движением отсек руку от туловища. Граф вскрикнул и поднял голову; в тот же миг Бурхард ударил его с такой силой, что размозжил ему череп и часть мозга брызнула на пол. И хотя этих двух ударов было более чем достаточно, заговорщики приблизились к уже безжизненному телу и начали колоть и рубить его мечами, нанеся ему больше двадцати ран.

Так умер Карл Добрый, граф Фландрский, в среду на второй неделе поста, во второй день месяца марта года 1127-го.

Людовик Толстый поклялся отомстить за это убийство; судью привязали к виселице, а на голову ему посадили пса, которого без конца дразнили и который разорвал ему лицо; градоначальника привязали к колесу, поднятому на высоту пятидесяти футов, а затем изрешетили стрелами и арбалетными дротиками, стреляя в него снизу. Остальных заговорщиков сбросили с вершины башни.

К этому времени в Брюгге построили монастырь и церковь святой Годеливы. И вот по какому случаю.

Годелива, дочь Хемфрида и Огеры, в шестнадцать лет была выдана замуж за Бертульфа, владетеля Гистеля, и с благочестивым терпением сносила его дурное обращение с нею, пока, наконец, доведенная до отчаяния, не сумела убежать из графского замка и возвратиться в родительский дом.

Бодуэн, строго ратуя за справедливость, вызвал к себе графа Гистельского и приказал ему забрать жену и обращаться с нею со всей обходительностью, какую подобает оказывать девице благородного происхождения и добродетельной супруге. Как известно, решения Бодуэна не подлежали обжалованию; к тому же, благодаря вмешательству Годеливы, данное решение не было слишком суровым. Поэтому граф Гистельский решил подчиниться и забрал жену домой, но отныне неприязнь к ней усилилась из-за оскорбления, которое, как он считал, было нанесено ему по ее вине; тем не менее начиная с этого времени у нее не было больше поводов жаловаться на него.

Тем временем Бодуэн скончался, и на трон взошел Карл Добрый.

И тогда Бертульф, решив, что настало время отомстить, поручил двум своим слугам, которых звали Хакка и Ламберт, избавить его от жены, как только он в очередной раз отлучится в Брюгге.

В следующую субботу Бертульф во всеуслышание объявил за ужином, что наутро он отправляется в столицу Фландрии. Хакка и Ламберт переглянулись, а потом, когда граф поднялся из-за стола, сказали:

– Монсеньор, мы исполним вашу волю, но дайте нам ваш перстень в знак того, что вы передаете нам свою власть.

Бертульф молча снял с пальца перстень и, словно случайно, уронил его на пол: Хакка поднял его и надел себе на палец.

На следующую ночь убийцы постучали в дверь Годеливы, когда та собиралась ложиться спать.

Годелива спросила, кто это и что им нужно.

– Нас прислал граф, – ответили они. – Он поручил нам тотчас же отвести вас к нему.

– Покажите мне какой-нибудь знак, свидетельствующий о том, что вы говорите правду, – ответила Годелива, – и я готова последовать за вами.

Тогда они просунули под дверь перстень графа, и, поскольку Годеливе нечего было возразить против этого неопровержимого доказательства, она открыла дверь, сказав, что теперь им остается лишь сопроводить ее туда, куда велел отвести ее граф.

Она спустилась вниз и без возражений последовала за двумя слугами, вышедшими вместе с ней через потайной ход, от которого у них был ключ, из замка. Затем они двинулись по тропинке, ведущей в лес. С этой минуты Годелива поняла, что смерть неминуема; но, зная при этом, что всякое сопротивление бесполезно, она решила умереть по-христиански и, тихо молясь, продолжала идти вперед между двумя своими провожатыми.

Дойдя до перепутья лесных троп, туда, где стояла небольшая часовня, возле которой струился родник, Годелива попросила разрешения на миг преклонить колени перед образом Пречистой девы, как она обычно поступала всякий раз, проходя мимо этого места. Хакка и Ламберт не возражали и, пока она стояла на коленях и молилась, приготовили шнурок, которым они должны были ее задушить; увидев, что молитва подходит к концу, они накинули на шею несчастной шнурок и, чтобы умертвить ее, изо всех сил затянули петлю. Но при виде того, что, несмотря на все их усилия, агония Год ел ивы продолжается, они сами испугались, проволокли ее до родника и, погрузив ее голову под воду, держали так бедняжку до тех пор, пока она не оказалась одновременно утоплена и задушена. Тогда они подняли ее на руки, через потайной ход внесли в замок и подвесили к оконной перекладине, для того чтобы все подумали, будто, устав от жизни, она покончила с собой.

И в самом деле, когда на следующее утро служанка Го-деливы вошла в ее опочивальню, она ни на минуту не усомнилась в том, что ее несчастная госпожа, горести которой ей были известны, сама положила конец своим дням; вся в слезах, служанка спустилась вниз, чтобы сообщить всем в доме о случившемся. Тотчас же Ламберт сел верхом на коня, чтобы, по его словам, отправиться к своему господину и сообщить ему эту страшную новость, в то время как Хакка остался в замке, чтобы сделать необходимые приготовления для погребения графини.

Вечером приехал Бертульф. Графиня уже покоилась в гробу, но, поскольку граф не до конца еще верил в свою потерю, он решил увидеть тело жены и, войдя в комнату, приблизился к покойнице. В то же мгновение из синей полосы, оставленной шнурком на шее жертвы, хлынула кровь, причем с такой силой, что граф закрыл лицо руками, чтобы защититься. Уже не сомневаясь в том, что Годе-лива мертва, он распорядился, чтобы ее похоронили со всеми подобающими почестями.

Ровно год граф носил траур, а потом женился во второй раз, и в этом браке у него родилась удивительной красоты дочь; но вскоре стало заметно, что ее изумительные широко распахнутые глаза не видят: бедная девочка была слепой.

Поскольку новая хозяйка Гистельского замка обожала маленькую Этелинду, то со всех сторон приглашались лекари и врачи; но наука оказалась бессильна, как если бы глаза девочки закрывала божественная печать.

Этелинда росла так, получая религиозное образование, и достигла девятилетнего возраста. Будучи по-прежнему слепой, она, тем не менее, свободно передвигалась по всем окрестностям замка, сопровождаемая своей кормилицей, которая осталась при ней и не переставала удивляться, как это незрячая девочка может так уверенно ходить по всем дорогам. Одна из таких знакомых ей дорог вела к лесной часовне Пречистой девы; именно сюда по утрам и вечерам, почти ежедневно, приходила полюбившая этот уголок маленькая Этелинда, чтобы вознести молитву Отец же ее, напротив, зная, что именно здесь задушили и утопили его жену, всегда галопом проносился мимо часовни и родника, даже не поворачивая головы в их сторону.

Случилось так, что однажды, когда девочка стояла на коленях перед часовней и молилась, она услышала, как мимо галопом скачет лошадь, и по звуку поняла, что это едет ее отец. Она обернулась, чтобы кивнуть ему в ту самую минуту, когда он поравнялся с ней, но, вместо того чтобы остановиться, Бертульф помчался быстрее, а так как ночью шел дождь, то грязь из-под задних копыт лошади попала прямо в лицо девочке.

Тогда Этелинда поднялась с колен и, даже не подозвав находившуюся неподалеку кормилицу, подошла к роднику, наклонилась и, зачерпнув рукой воду, ополоснула лицо.

Внезапно она закричала от радости. Чудодейственная вода, коснувшись ее глаз, сняла закрывавшую их пелену. Этелинда прозрела.

Девочка побежала в замок и бросилась в объятия графини, восклицая:

– Матушка, я вижу тебя!

Весть об этом чуде разнеслась далеко. Стало известно, как оно произошло и что его сотворило. Всех окрестных слепых приводили к роднику, и стоило им промыть глаза святой водой, как наступало исцеление.

Но самое сильное впечатление это чудо произвело на самого Бертульфа. То, каким образом эта вода стала святой, не было тайной лишь для него одного: ведь в воде этого родника Годелива испустила дух.

И потому однажды он сел верхом на коня и, приехав в Брюгге, бросился в ноги Карлу Доброму, во всем ему признался и молил его лишь об одном – о помиловании, чтобы успеть спасти душу молитвой и благими делами. Карл Добрый согласился помиловать его, и в тот же самый день, выделив вдовью долю графине и приданое Этелин-де, владелец Гистельского замка отказался от всех остальных своих богатств, чтобы построить женский монастырь и возвести церковь.

Ну а сам он принял постриг в аббатстве в Берге, где и умер.

Через некоторое время после освящения этой красивой церкви Тьерри Эльзасский привез со Святой земли и передал в часовню святого Василия на площади Бург толику крови Господней, которую он получил от патриарха Иерусалимского в награду за свое мужество.

Нижняя часть часовни, куда была помещена Святая кровь, существует и по сей день, и в ее крипте можно увидеть любопытный барельеф, представляющий интерес как памятник византийского искусства и изображающий крещение Господа Иисуса Христа.

Верхняя часть здания восходит к 1533 году. Точность даты подтверждает камень на фасаде, на котором она выбита. Впрочем, для знатоков готики в этом и так нет ни малейшего сомнения: украшения часовни обладают изяществом, тонкостью и прихотливой красотой, свойственными архитектуре начала XVI века.

Последний бургомистр Брюгге намеревался в 1810 году снести этот средневековый шедевр, но, к счастью, Наполеон, находившийся в тот момент в городе, воспротивился этому преступлению, сказав, что часовня Святой крови с ее изящной, устремленной ввысь башенкой напоминает ему архитектуру Сирии. Так что если Наполеон не мог быть созидателем, он становился хранителем.

Что же касается роли, которую играет Святая кровь в жизни Брюгге, то она схожа с ролью крови святого Януария в жизни Неаполя. В 1797 году к великому горю жителей Брюгге эта реликвия исчезла; но едва лишь восстановилось спокойствие, как тот, кто с риском для собственной жизни совершил эту благочестивую кражу, поспешил вернуть реликвию в часовню.

Блеск и величие Брюгге начались в XIV веке. В 1393 году в Турне состоялось состязание лучников, где собрались 581 участник из 48 городов, в том числе и из Парижа. Жители Брюгге не одержали тогда победы в стрельбе из лука, но они завоевали приз за самый роскошный наряд.

В 1429 году великолепие города возросло еще больше благодаря празднествам, которые устроил граф Филипп Добрый по случаю своего бракосочетания с Изабеллой Португальской.

Как известно, именно в разгар этих празднеств, желая отомстить молодым дворянам за их насмешки над вызывающе белокурым цветом волос своей юной супруги, Филипп Добрый учредил орден Золотого руна.

В Брюгге состоялась также церемония бракосочетания Карла Смелого. И именно в Брюгге, куда Карл Смелый некогда с триумфом вошел, в 1550 году, то есть через семьдесят три года после его смерти, по распоряжению Карла V, его внука, были перенесены его останки. До того времени они покоились в церкви святого Георгия в Нанси.

Карл Смелый воссоединился в этой часовне со своей дочерью Марией Бургундской, уже почившей там вечным сном. Его положили бок о бок с нею, и в 1558 году надгробие, схожее с тем, под которым она покоилась и которое было построено по повелению Марии Австрийской, приказал воздвигнуть для него Филипп II. В одном из счетов, датируемым 1568 годом, указано, что расходы на изготовление этого надгробия составили 24 595 флоринов.

Скульптуры отца и дочери можно увидеть здесь и в наши дни – в третьей часовне справа от входа. Карл лежит в боевых латах, с монаршьей короной на голове и орденом Золотого руна на груди; у ног его – лев, по правую руку от него – шлем, по левую – латные рукавицы; тут же можно прочесть его девиз, который одновременно служит девизом героя сражения при Монтлери и безумца из Муртена:

Яна это решился, и пусть мне за это воздастся.

Эта гробница, одна из самых великолепных на свете, вся отлита из меди, и лишь ее позолота обошлась в 24 000 брабантских крон; украшения на ней выполнены из серебра и эмали, а по всем ее четырем сторонам идут гербы главнейших европейских династий, с которыми был породнен герцог.

Надпись на гробнице наводит на мысль, что, подобно тому, как позолотили его статую, хотели покрыть позолотой и самого покойного:

"Здесь покоится высокородный, могущественный и великодушный государь Карл, герцог Бургундии, Лотарингии, Брабанта, Лимбурга, Люксембурга и Гелдерна, граф Фландрии, Артуа, Франш-Конте, Эно, Голландии, Зеландии, Намюра, Зютфена, маркграф Священной Римской империи, владетель Фрисландии, Салена и Мехелена, который, будучи щедро наделен силой, стойкостью и величием души, долгие годы преуспевал в высоких начинаниях и битвах, одержал победы как при Монтлери, в Нормандии, в Артуа, в Льеже, так и в других местах, пока фортуна не отвернулась от него и не отняла у него жизнь в Ночь королей в 1476 году близ Нанси. Тело его, погребенное в Нанси, высокородный, могущественный и победоносный государь Карл, император римлян, пятый по счету из тех, кто носил это имя, его внучатый племянник и наследник его имени, побед и владений, позднее перенес в Брюгге, где король Филипп Кастильский, Леонский, Арагонский и Наваррский, сын вышеназванного императора Карла, повелел положить его в сей гробнице, подле его дочери и единственной наследницы Марии, жены и супруги высокородного и могущественного государя Максимилиана, эрцгерцога Австрийского, а затем короля и императора римлян. Помолимся Господу за упокой его души. Аминь".

Рядом с надгробием герцога Карла, как мы уже сказали, находится надгробие герцогини Марии. Ее фигура, как и фигура ее отца, лежит на гробнице, выполненной в виде парадного ложа; на герцогине, как и на ее отце, – королевская мантия и монаршья корона. У ног ее лежат два пса, символизирующие преданность.

И наконец, вот эпитафия дочери, ни в чем не уступающая отцовской:

«Усыпальница прославленной государыни госпожи Марии Бургундской, милостью Божьей эрцгерцогини Австрийской, герцогини Бургундии, Лотарингии, Брабанта, Лимбурга, Люксембурга, Гелдерна, графини Фландрии, Артуа, Франш-Конте, Эно, Голландии, Зеландии, Намюра, Зютфена, маркграфини Священной Римской империи, владетельницы Фрисландии, Салена и Мехелена, жены и супруги прославленного государя Максимилиана, прежде эрцгерцога Австрийского, а затем короля римлян, сына Фридриха, императора Священной Римской империи, которая ушла из мира сего 25 лет от роду, XXVIIдня месяца марта, оставив после себя наследника Филиппа Австрийского и Бургундского, своего единственного сына 3 лет и 9 месяцев от роду, а также Маргариту, свою дочь четырнадцати месяцев и пяти дней от роду. Была владетельницей вышеназванных земель четыре года и девять месяцев; была добродетельной и горячо любящей женой названного благородного супруга, и все ее подданные и все, кто знал ее, глубоко скорбят, оплакивают и горюют по ней, ибо была она истинной государыней. Молите Господа за упокой ее души. Аминь».

В мае 1810 года другой смельчак, Наполеон, велел открыть для него двери часовни герцога Карла; и, хотя то было время его наивысшей славы, он, словно догадываясь о том, что его тоже ожидают свои Муртен, Грансон и Нанси, благочестиво пожертвовал десять тысяч франков на украшение часовни герцога Карла и герцогини Марии.

Правда, он уже позаимствовал из этой часовни самое красивое украшение, преподнеся его в дар Парижскому музею. Мы имеем в виду статую Богоматери с младенцем Иисусом, изваянную Микеланджело.

Вот история этой флорентийской скульптурной группы, которую с удивлением обнаруживаешь затерянной в тумане Фландрии.

Произведение несравненного резчика по мрамору предназначалось Генуе, и, когда оно было завершено, власти города послали за ним одно из многих своих судов; но на обратном пути это судно захватили голландские корсары, которые бороздили в ту пору моря, водрузив на своих мачтах метлу вместо флага. Корсар счел себя чудовищно обманутым, увидев, что весь груз захваченного судна составляет статуя Богородицы; поэтому первым его побуждением было разбить ее вдребезги и выбросить за борт. Однако по здравом размышлении он решил, что эта статуя хоть что-нибудь да стоит и все же лучше получить за нее хоть какие-то деньги, чем ничего не получить. В итоге он прибыл с добычей в Амстердам, где благодаря художественному чутью, уже развитому у голландцев к тому времени, продержал ее два года, за все это время так и не сумев найти для нее ни одного покупателя. Наконец, какой-то купец из Брюгге, по имени Питер Мус крон, увидев скульптурную группу, возымел мысль преподнести ее в дар церкви Богоматери.

Поскольку голландский корсар спешил освободиться от залежалого товара, то, перед тем как выйти в море, он дал распоряжение своему доверенному лицу избавиться от статуи, отдав ее за любую цену, и тот вообразил, что заключил выгодную сделку, поймав славного купца из Брюгге на слове и согласившись на предложенные им пятьдесят флоринов. Купец же, увидев, с какой легкостью ему уступают товар, счел себя обокраденным и предложил взамен десять флоринов, чтобы расторгнуть сделку. Но тот, кому корсар доверил сбыть скульптуру, не отступил, и в итоге бедный Питер Мускрон оказался, как говорят торговцы, в дураках, приобретя шедевр Микеланджело за пятьдесят флоринов. И тогда, поскольку в его собственных глазах такой подарок выглядел чересчур скромным для того, чтобы получить от церкви то, что ему требовалось, а именно, гробницу в одной из ее часовен, он взял на себя обязательство возвести за свой счет мраморный алтарь, на который будет поставлена эта скульптурная группа. Питер Мускрон скрупулезно исполнил оба свои обещания и, благодаря этому, был погребен рядом с алтарем.

Возвращенная Бурбонами, скульптурная группа Микеланджело снова заняла свое место в часовне Карла Смелого.

Но времена благоденствия для столицы Фландрии быстро закончились, эпоха Реформации повлекла за собой гражданские смуты, а вслед за ними начался упадок в торговле. А ведь именно торговля приносила Брюгге богатство. Город постепенно разорялся, и его процветание, длившееся четыре века, сошло на нет быстрее, чем за полстолетия. С тех пор некогда шумный Брюгге впал в угрюмое безмолвие и не оставил никакого следа в происходивших затем политических событиях; и если не принимать в расчет мятежи, время от времени возвращавшие его к жизни, то Брюгге, по мнению одного из его обитателей^[15], стал похож на города, описанные в арабских сказках, где, кажется, все погружено в сон.

Благодаря железной дороге, торжественное открытие которой состоялось всего три дня назад, мы застали Брюгге в период одного из его приступов сомнамбулизма и воспользовались этой непривычной суматохой, чтобы постараться раздобыть карету, лошадей и кучера, однако это оказалось делом непростым; тем не менее, в результате поисков, в которых нам помогал один из местных жителей, мы, наконец, получили желаемое. Пообещав извозчику, что спать его упряжке по дороге не придется, мы отправились в Бланкенберге с единственной целью взглянуть на океан, который вот уже три или четыре года мне не доводилось видеть и по которому я начал тосковать.