Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

Подобно тому, как сохраняют в памяти имена великих людей, так не забудут никогда имя плотовода, который без всяких происшествий привел из Майнца в Дордрехт больше полусотни этих огромных плотов. Звали его Юнг из Рюдесгейма.

Еще какое-то время мы провожали плот взглядом, но, когда наш пароход поравнялся с Нойвидом, мое внимание привлек чисто французский по виду памятник, расположенный на левом берегу Рейна; это обелиск, воздвигнутый армией Самбры-и-Мёзы генералу Гошу. В самом деле, именно в этом месте армия переправилась через Рейн 18 апреля 1797 года, и случаю было угодно, что как раз здесь за восемнадцать веков до этого, в 699 году от основания Рима, его перешел Цезарь.

От Нойвида до Кобленца Рейн не предлагает ничего более примечательного, поэтому нами были приняты меры, чтобы преодолеть этот участок пути ближе к закату.

Мы прибыли в Кобленц к девяти часам вечера и остановились в гостинице "Три Брата", чтобы иметь возможность любоваться видом на Рейн. Через полчаса после приезда я заметил из окна чрезвычайно красивый мост и решил по нему прогуляться, но не успел я сделать и нескольких шагов по улице, как раздался окрик часового: "Стой, кто идет?" Поскольку я не говорю достаточно бегло на языке короля Фридриха Вильгельма, чтобы вступить в диалог с прусским солдатом, самым лаконичным из всех солдат на свете, мне показалось более разумным вернуться в гостиницу и отложить до следующего дня осмотр моста, который, каким бы великолепным он ни был, не стоил того, чтобы получить армейскую пулю в лоб.

Наутро, спустившись в общий зал, я увидел там французского банкира по имени г-н Леруа, который, узнав о моем приезде, пришел любезно предложить мне свои услуги на весь сегодняшний день. Я с благодарностью принял его предложение; мы позавтракали и тронулись в путь.

Достославный мост, на который я хотел вступить накануне и от посещения которого меня отвратило "Стой, кто идет?" часового, ведет в деревню Эренбрейтштейн, расположенную по обе стороны живописной аллеи, которая ведет к водам Эмса; перейдя через мост, вы обнаруживаете слева очень красивую дорогу, идущую в крепость.

Эта крепость имеет особую историю. Прежний укрепленный замок Эренбрейтштейн, построенный Юлианом, начал потихоньку разрушаться, но в 1153 году архиепископ Хиллин восстановил его. Затем настал черед курфюрста Иоганна, маркграфа Баденского, который построил там новые укрепления и велел вырыть колодец в пятьсот восемьдесят футов глубиной.

В сентябре 1795 года Марсо в течение месяца осаждал Эренбрейтштейн. В 1797 году, после переправы через Рейн в Нойвиде, генерал Гош, в свою очередь, осаждал ее, но точно с таким же успехом; и наконец, после убийства полномочных представителей в Раштатте перед крепостью столь внезапно появились французские войска, что никто не успел запастись провиантом и через некоторое время голод дал о себе знать. Вскоре он стал таким ужасным, что кошек стали продавать по четыре франка, фунт конины по сорок су, а крыс по пятнадцать крейцеров за штуку. Полковник Фабер, выдержав более шести недель осады, в конце концов, 27 января 1799 года, сдал крепость.

Едва завладев Эренбрейтштейном, французы, дважды безуспешно осаждавшие его, осознали, какая прекрасная стратегическая позиция им досталась, и не только восстановили уже существующие оборонительные сооружения, но и возвели там новые. Работы шли полным ходом, но в это время был подписан Люневильский мир. И тогда, рассудив, что бессмысленно оставлять враждебной державе крепость, имеющую столь огромное, как они теперь поняли, значение, французы стали так успешно прокладывать минные галереи, что через несколько дней крепость была полностью разрушена.

Пруссаки – люди методичные. Когда в 1814 году им вернули Кобленц, они прибыли в Париж и вручили Людовику XVIII ведомость понесенных убытков, после чего, в соответствии со старой пословицей "Кто бьет посуду, тот за нее и платит", мы взвалили на себя расходы по восстановлению крепости. Со своей стороны, пруссаки, увидев, что она им достанется даром, решили возвести нечто грандиозное. В итоге крепость Эренбрейтштейн, перестроенную по планам Монталамбера и Карно, сегодня считают шедевром современных оборонительных сооружений, что весьма для нас лестно, поскольку возвели ее на французские деньги и по планам двух французов.

Наша визитная карточка открыла перед нами двери, и мы попали на террасу, возвышающуюся над Рейном, городом и всем ландшафтом. Это одна из самых великолепных панорам на свете.

Слева ее изумительным образом замыкает небольшой городок Оберверт, владение графа Пфаффенхофена; затем, если переводить взгляд слева направо, он поочередно задерживается на форте Александра; на городе и его памятных зданиях; на дворце курфюрстов; на особняке Мет-тернихов; на Виннебурге, где родился г-н Меттерних; на церкви Богоматери с двумя ее желтыми колоколами; на церкви святого Кастора, основание которой легенда приписывает Людовику Доброму; на Доме тевтонских рыцарей, первым великим магистром которых был Вальпот фон Бассенгейм; на реке Мозель, бедной дочери Франции, которая была выдана замуж на чужбину и для которой даже изумительный мост, вместо короны подаренный ей старым супругом, не стал утешением; на форт императора Франца, в нескольких шагах от которого возвышается гробница генерала Марсо. Чуть дальше, между гробницей и деревней Санкт-Себастьян, среди рощи тополей, стоит дворец, где в 1792 году нашли приют французские принцы. И наконец, на правом краю открываются Зайн и Нойвид, где, как мы уже говорили, Гош переправился через Рейн.

Напротив, в горах Рюбенах, где герцог Брауншвейгский выступил со своим знаменитым манифестом, расположена деревня Меттерних, колыбель и владение семьи австрийского канцлера, имя которого прежде было Меттер, пока к нему не добавили частицу "нихт". Вот как австрийские Шерены описывают историю присоединения этого слога.

В XV веке какой-то из германских императоров дал большое сражение и в ходе его увидел, как у него на глазах с поля боя бежит целый полк за исключением одного-единственного солдата, который не убегал и яростно защищался, пока противники не одолели его числом. Император велел узнать имя смельчака: его звали Меттер.

Вечером, во время ужина, император сказал, имея в виду этот полк:

– Они все бежали, а Меттер нет.

Каждому известно, что "нет" по-немецки это "нихт".

Таково происхождение имени Меттер Нихт. Как видно, оно не опирается на исторические грамоты, но не становится от этого менее благородным.

Я начал с наиболее приятного, но мне оставалась еще осмотреть крепость. Прусский офицер тут же приставил ко мне капрала, приказав ему показать мне все равелины до единого. Мне пришлось посетить всю крепость, начиная от казематов и кончая каменными караулками; когда же после часа бесконечных подъемов и спусков осмотр арсеналов, складов, казарм, орудийных площадок, бойниц, рвов и потерн был, наконец, закончен, капрал выразил крайнее сожаление, что он не может показать мне Грифона, огромную кулеврину в двести квинталов весом, метавшую ядра весом в сто шестьдесят фунтов; но эта великанша была перевезена в Мец, а когда пруссаки потребовали вернуть ее, им сообщили, что она уже распилена на куски. Я ответил, чтобы утешить его, что вполне доволен тем, что мне довелось увидеть. Так что, садясь в карету, я был совершенно в курсе того, сколько зерен пороха вмещает в себя зарядный картуз сорокавосьмифунтовой пушки. Но это уже был мой промах: и зачем только я поехал в крепость?

Выходя из цитадели, мой спутник, г-н Леруа, решивший при виде того, с каким благоговением я неотступно следую за проводником, что мне доставляет огромное удовольствие осматривать оборонительные сооружения, порадовал меня сообщением, что я могу также посетить, если мне это интересно, форт императора Александра и форт императора Франца; но я вежливо поблагодарил его, ибо был уже по горло сыт горнверками.

Мы снова преодолели мост и вернулись в город. Чтобы прийти в себя от всей этой военной архитектуры, я направился в церковь святого Кастора. Меня привлекло имя ее основателя, Людовика Доброго, но первое, что меня поразило, – это ее современный портал. Однако, поискав как следует, я все же разглядел древнюю базилику, где в 860 году проходил знаменитый синод, в котором принимали участие три короля и одиннадцать епископов. Воодушевившись результатом своих поисков, я вошел в церковь и обнаружил там могилу святой Ритцы, дочери Людовика Доброго. Святая Ритца, возможно, мало известна в Париже, но весьма почитаема в Кобленце. И правда, сошедшая на нее Божья благодать проявилась самым неоспоримым образом. Славная святая жительствовала в Эренбрейтштейне и, весьма почитая церковь святого Кастора, возведенную ее отцом, приходила туда молиться каждое утро. Однако в это время в Кобленце еще не было того прекрасного моста, который по вине прусского часового мне не удалось увидеть при лунном свете. Но святая Ритца, благодаря своей горячей вере, отыскала способ, как обойтись без моста: она пошла по воде, как это проделал бы святой Петр, если бы он не уступал ей в вере, и таким образом на глазах у всех пересекла реку, лишь слегка замочив свои стопы.

Два или три года подряд святая Ритца успешно осуществляла эту каждодневную чудесную переправу, как вдруг однажды утром она увидела, что вода в реке сильно поднялась после ночной грозы. Ни разу еще ей не доводилось видеть, чтобы течение было столь бурным и быстрым; неведомый прежде страх овладел ею, и, вместо того, чтобы двинуться в путь с обычной своей уверенностью и полагаясь лишь на веру в Господа, она пошла в виноградник и взяла там жердь, чтобы опираться на нее; но едва она сделала несколько шагов по реке, как почувствовала, что медленно погружается в воду, и, не умея плавать, оказалась в сильном затруднении. К счастью, к ней вернулась ее первоначальная вера, она отбросила подальше проклятую жердь, осознав ее бесполезность, и река осторожно подняла девушку на поверхность, после чего она достигла противоположного берега, а на ее одежде не осталось ни капли влаги, которая свидетельствовали бы о происшедшем.

Нетрудно догадаться, что после этого чуда Ритца была без возражений канонизирована.

Что же касается святого Кастора, то он совершил чудо другого рода, которое тоже заслуживает уважения. В 1688 году Людовик XIV соблаговолил лично участвовать в осаде Кобленца вместе с маршалом Буффлером и поручил Вобану руководить всеми осадными операциями. Вобан действовал с присущей ему быстротой. Несколько дней спустя король, который, как известно, не выносил ожидания, приказал начать интенсивное бомбардирование города, как вдруг, к своему великому удивлению, увидел, что над церковью взвился белый флаг с французскими геральдическими лилиями. Он велел узнать, что означает этот флаг, и ему ответили, что церковь святого Кастора, будучи французской церковью, основанной Людовиком Добрым, вверяет себя его покровительству. Людовик XIV, понимая, что осада, которую к тому же его генералы считали бессмысленной, грозит сильно затянуться, воспользовался этим обстоятельством и, дабы проявить великодушие, снял осаду, заявив, что он не желает подвергать бедствиям, какие сопутствуют длительной осаде, церковь, основанную одним из его предков. Ответ не был подкреплен исторически, но, поскольку он удовлетворял жителей Кобленца, они не стали проявлять особый педантизм в отношении генеалогии.

Выйдя из церкви святого Кастора, мы пересекли площадь, на которой стоит фонтан, замечательный двумя сделанными на нем надписями; его воздвигли в 1812 году, во время многочисленных работ, которые одновременно велись тремястами рук императора-Бриарея, а когда он был завершен, главный город департамента Рейн-и-Мо-зель распорядился выгравировать на нем следующие четыре строчки:

1812 год,

Примечательный кампанией против русских.

При префекте Жюле Доазане.

Когда 1 января 1814 года русские захватили Кобленц, их генерал увидел недавно поставленный памятный фонтан с едва законченной надписью и велел приписать внизу следующее:

Прочитано и одобрено нами, русским комендантом города Кобленца.

1 января 1814 года.

Для казака шутка была совсем неплохой. Правда, казак этот был французом, который пошел служить в русскую армию.

Мы пересекли мост через Мозель, один из красивейших на свете, и дорога, ведущая из Швейцарии в Голландию, дело рук Наполеона, привела нас прямо к могиле Марсо.

МАРСО

1 сентября 1792 года в ратуше города Вердена собрались военный и гражданский советы, поскольку город осаждали пруссаки и комендант Борепер во всеуслышание провозгласил свое намерение обороняться, а жители города выразили свое намерение капитулировать. Более того, в первый же день осады, начавшейся за два дня до этого, то есть 30 августа, городская чернь разграбила гарнизонные склады.

В самом деле, ранним утром 30 августа, едва пробудившись, Верден увидел, что часть прусской армии стоит лагерем на высотах холма Сен-Мишель, расположенного примерно в двух тысячах шагов от города и возвышающегося над ним; другая же часть армии прибыла накануне и расположилась между Флёри и Гран-Бра; авангардный корпус князя Гогенлоэ-Кирхберга находился в Бельвиле, то есть менее чем в получасе езды; генерал Клерфе стоял в Марвиле, проводя рекогносцировку Монмеди и Жювиньи; и наконец, герцог Брауншвейгский и лично прусский король разместили свой главный штаб в Гран-Бра, на правом берегу Мёзы, примерно в одном льё от города; все прусское войско насчитывало от сорока до пятидесяти тысяч человек.

Что же касается Вердена, то его военным комендантом был один из самых храбрых старших офицеров армии – Борепер. Гарнизон крепости состоял из 3 500 человек, набранных среди самых храбрых солдат наших новых республиканских войск. Крепость имела десять бастионов, соединенных между собой куртинами и прикрытых тена-лями, равелинами и глубокими рвами, а также несколько горнверков и кронверков. Более того, там находилась цитадель, имевшая форму неправильного пятиугольника и окруженная фоссебреей. Да, это не были первоклассные укрепления, но их было достаточно для того, чтобы на какое-то время остановить армию противника, а ведь каждая минута, на которую удавалось удерживать союзников вдали от сердца Франции, была драгоценной и за нее не жалко было пролить сколько угодно крови, ибо у Законодательного собрания становилось на одну минуту больше для того, чтобы организовать защиту отечества.

Таково было положение дел, когда 31 августа союзники навели мост через Мёзу, после чего генерал Калькройт переправился по нему с бригадой Фитингхофа, двумя батальонами и пятнадцатью эскадронами и, благодаря занятой им позиции, полностью окружил крепость. В тот же день в десять утра прусский король предъявил городу ультиматум с требованием сдаться; ответ Борепера, как и следовало ожидать, был отрицательным.

Едва стало известно о его отказе, по улицам прошел глухой ропот, ибо город был настроен роялистски и теперь к этим настроениям примешивались сильные опасения, что осада, разрушив часть города, может разорить тех, кому будет нанесен урон. Граждане, которым следовало бы смотреть на все с точки зрения отечества, пересчитали защитников города, которых было три с половиной тысячи, а затем, переведя взгляд на армию, сжимавшую его в кольцо, увидели, что она превосходит их числом в двенадцать раз. И, в то время как республиканцы были готовы пролить свою кровь до последней капли, роялисты колебались, опасаясь поставить под угрозу часть своего состояния.

Тем не менее энергичные меры, принятые Борепером, на какое-то время приглушили поднявшийся ропот. Но как только неприятелю стало известно об ответе коменданта Вердена, он тотчас же установил три батареи: одну на высотах Сен-Мишель, другую – в лагере князя Гоген-лоэ, а третью – в лагере генерала Калькройта. Не переставая глухо роптать, но и не осмеливаясь выступить открыто, горожане следили с крыш своих домов за этими устрашающими приготовлениями. В шесть вечера одна из батарей начала извергать пламя, две остальные, как по сигналу, стали вторить ей, и первые же снаряды, скрестившись в небе над городом и словно накрыв его сетью из железа, огня и дыма, возвестили, что настал час выбора между верностью и предательством.

Бомбардирование продолжалось всю ночь. Всю ночь горожане сидели взаперти в своих домах, но с восходом солнца они вышли из домов и, невзирая на опасность, которая им там угрожала, собрались на площади. В гущу толпы попал и разорвался снаряд; несколько горожан было ранено.

Это послужило сигналом к мятежу. С шумом все бросились искать Борепера и угрожали открыть городские ворота, не дожидаясь капитуляции, и сдать крепость врагу, если ее защитники не уступят. Борепер был вынужден созвать совет, ибо в те времена в обязанности гражданского и военного советов входила оценка состояния обороны крепости, и ее комендант обязан был подчиняться такому совету, а в противном случае он сам подлежал суду военного трибунала.

Борепер назначил заседание совета на шесть вечера и отправился туда с офицерами, которым он доверял. Но большинство голосов было за горожанами, и поскольку бомбардирование продолжалось весь день и принесло новые бедствия, те единодушно решили, что город нужно сдать. Борепер описал им все средства обороны, какие были в его распоряжении, и поклялся собственной головой, что город не будет взят штурмом; но его уговоры и мольбы были напрасны: горожане стояли на своем. Тогда Борепер поднялся, окинул презрительным взглядом собравшихся, а затем взял один из пистолетов, лежащих перед ним на столе.

– Все вы трусы и предатели, – заявил он, – и я не буду участвовать в подобном бесчестье.

И с этими словами он пустил себе пулю в лоб.

Господин де Нейон, старший по возрасту среди подполковников, вступил в должность коменданта. Еще не убрали окровавленное тело Борепера, как в зал пригласили прусского парламентера, и военные действия были прекращены до следующего утра; на следующее утро г-н де Нейон и генерал граф Калькройт должны были определить условия капитуляции. Горожане, довольные тем, что они добились своего, разошлись, утверждая, что Борепер застрелился в приступе безумия. Это объяснение тогда взяли на вооружение все противники Республики.

Статьи капитуляции были согласованы, и гарнизону предстояло уйти на почетных условиях, унося с собой оружие, снаряжение, две четырехфунтовые пушки и зарядные ящики. Согласно традиции, объявить прусскому королю о капитуляции должен был самый молодой из старших офицеров гарнизона. Проведя опрос командного состава, выяснили, что самым молодым из командиров гарнизона был Марсо. И тогда молодой человек двадцати двух лет, носящий эполеты командира батальона, с белоснежной кожей и с белокурыми волосами, вышел из рядов и приблизился к г-ну де Нейону, чтобы забрать акт капитуляции из его рук. Но, прежде чем взять его, он сказал:

– Господин полковник, не могли бы вы возложить это поручение на кого-нибудь другого?

– Это невозможно, – сказал полковник, – вы избраны в соответствии с законами войны и обязаны подчиниться.

В ответ Марсо вытащил саблю из ножен и сломал ее.

– Что вы делаете? – спросил г-н де Нейон.

– Я не желаю, – ответил Марсо, – чтобы потом говорили, будто, имея при себе саблю, которой я мог защищаться или свести счеты с жизнью, я вручил противнику акт капитуляции, которая обесчестит нас всех.

Когда Марсо привели к прусскому королю, который принял его в окружении своего штаба, состоящего из князей, герцогов и генералов, он начал говорить, но при первых же словах, произнесенных им, от слез у него перехватило дыхание. Король хотел было его утешить, но Марсо поднял свое редкой красоты лицо и, улыбаясь сквозь слезы, произнес с той верой в будущее, какая присуща молодости:

– Государь, француза может утешить от горечи поражения одна лишь победа.

Прусский король склонил голову при виде такой скорби и велел проводить Марсо со всеми почестями, какие на войне полагается оказывать парламентерам.

На следующий день гарнизон покинул город, увозя, помимо оружия, снаряжения и пушек, фургон, в котором находилось тело храброго Борепера. В Сент-Мену гарнизон присоединился к армии генерала Гальбо.

Марсо потерял во время осады свои вещи, лошадей и деньги.

– Что бы вы хотели получить в качестве вознаграждения за понесенные вами потери? – спросил его один из депутатов.

– Новую саблю, – ответил Марсо.

Что касается Борепера, то Законодательное собрание наградило его так, как мог бы наградить римский сенат: оно решило, что его останки будут погребены в Пантеоне, на его надгробии сделают надпись: "Борепер предпочел лишить себя жизни, нежели капитулировать вместе с врагами Франции", а его именем назовут одну из улиц столицы.

Тем временем Верден открыл свои ворота неприятелю и двадцать юных девушек, одетых во все белое, вышли навстречу прусскому королю, держа в руках корзины, полные цветов.

Через два месяца прусский король пересек границу, спасаясь бегством, а двадцать верденских девушек взошли на эшафот.

Марсо, сохранив свой чин, перешел в кирасиры Германского легиона и вместе с ним отправился из Филипп-виля сражаться с вандейцами; но по прибытии в Тур выяснилось, что доносы и клевета опередили его и служивших вместе с ним офицеров, и штаб в полном составе был арестован. Однако доносы были признаны нелепыми, и накануне сражения при Сомюре узникам возвратили свободу и вернули шпаги, которыми они воспользовались уже на следующий день, доказав Конвенту правильность его решения.

Вандейская война была страшной и быстро уничтожала тех, кто в ней участвовал, ибо на этой войне гибли не только от вражеского клинка и свинца, но еще и из-за доносов завистников. И Марсо, едва он прибыл на эту роковую землю, пришлось сражаться с клеветой, которая, казалось, не должна была иметь никакого отношения к человеку со столь преданным сердцем и добрым, прекрасным лицом; он опроверг ее, совершив чудеса доблести во время беспорядочного отступления республиканцев из Сомюра и избавив от гибели депутата Конвента Бурбота, которого выбили из седла и вот-вот должны были взять в плен и которого он почти насильно усадил на своего коня, в то время как сам, пеший и с ружьем в руке, прикрывал отступление, а точнее пытался остановить бегущих. Бурбот доложил об этом Конвенту, и Марсо произвели в бригадные генералы: ему было в это время 22 года и три месяца.

Скоро Марсо взял реванш: когда его друг Клебер поручил ему командовать двумя Западными армиями, он собрал рассыпанные по различным местам расквартирования войска и 13 декабря 1793 года начал атаку на Ле-Ман. В тот же день вандейцы были выбиты со всех передовых позиций и оттеснены в город; было пять часов пополудни. Увидев, что его солдаты устали и находятся на расстоянии в половину пушечного выстрела от стен города, Марсо отложил решающую битву на следующий день, но в это время появился главнокомандующий Вестерман.

– Что ты делаешь?! – закричал он, обращаясь к Марсо. – Ты остановился на полпути к победе. Нужно пользоваться удачей, молодой человек, вперед!

– Это значит сильно рисковать, – со своей милой и грустной улыбкой ответил, протянув ему руку Марсо. – Но пусть будет по-твоему: иди вперед, а я последую за тобой.

Тотчас же вся армия устремилась вперед вслед за двумя генералами, и начался рукопашный бой; но, поскольку улицы Ле-Мана были запружены людьми, вандейцы ожесточенно сопротивлялись и стояли стеной. Всю ночь Марсо атаковал, разбивал, опрокидывал эти живые укрепления, и на рассвете роялисты, обратив каждый дом в крепость, которую приходилось брать штурмом, были разбиты на всех участках и, оставив на улицах больше трех тысяч убитых и полторы тысячи раненых, бежали из города через все ворота, ибо в этой роковой войне, где всех пленных лишали жизни, любой, кто мог двигаться, спасался бегством.

Но среди пленников оказалась и одна пленница. Из охваченного пламенем дома выбежала девушка; увидев

Марсо с обнаженной саблей, она кинулась к нему, надеясь, что ее честь и жизнь окажутся под защитой его благородства. Марсо свято сберег то, что ему было доверено, и потому в награду за его победу на него донесли Конвенту, обвинив в том, что он спас от казни вандейку, схваченную с оружием в руках.

Это было серьезное обвинение, и Марсо арестовали вместе с девушкой. Расставаясь с ней, он вручил ей красную розу, которая в ту минуту была у него в руке. Девушка полюбила Марсо: она приняла этот подарок и бережно хранила его.

Оба они могли поплатиться головой; поэтому, когда Бурбот, который не забыл ни о бегстве из Сомюра, ни об услуге, оказанной ему Марсо, узнал о его аресте, он тут же на почтовых отправился в Париж и выступил перед Конвентом, защищая своего спасителя. Ему без труда удалось добиться освобождения Марсо, но вот с жизнью юной вандейки все обстояло иначе.

Утром того самого дня, когда Марсо должен был покинуть тюрьму, девушку отвели на эшафот. Она поднималась на него, сжимая в зубах красную розу, которую ей подарил молодой генерал, и, когда, согласно обычаю, палач показал народу отрубленную голову, из-за этой розы многие подумали, что изо рта у нее исторгается кровь.

Марсо уехал из Ле-Мана и вернулся в Париж. Едва он оказался там, как Конвент, опередив желания молодого генерала, отстранил его от командования Западной армией и передал эту армию моему отцу, который три месяца спустя, в свою очередь, попросил об отставке, вызвавшись служить добровольцем в любой другой армии.

В начале кампании 1794 года Марсо был отправлен в Арденны, где он должен был принять на себя командование дивизией; оттуда он попал в армию Самбры-и-Мёзы, два года провел в Хунсрюке и Пфальце под началом генерала Журдана, бок о бок с Клебером и моим отцом – своими лучшими друзьями; наконец, он принял участие в осаде крепости Эренбрейтштейн, и там его застал приказ генерала Журдана явиться к нему.

Войска Журдана отступали и оказались прижаты к теснинам Альтенкирхена: нужно было остановить противника, чтобы дать армии время пройти через теснины; именно генералу Марсо главнокомандующий поручил эту опасную миссию.

Марсо возглавил арьергард; солдаты обожали молодого генерала, и потому, когда они увидели его, отступление прекратилось. Эрцгерцог Карл решил, что к французам подошло подкрепление, и тоже остановил свои войска.

Вечером того же дня он узнал, что это подкрепление состояло всего-навсего из одного человека.

Однако эта передышка дала Марсо возможность выиграть время, чтобы принять все необходимые меры, так что, начиная с этого часа, армия стала отступать лишь шаг за шагом, и эрцгерцогу Карлу, несмотря на его беспрестанные атаки, ни разу не удалось в нее вклиниться. Таким образом войска Марсо прошли через лес Россем-бах, но, когда они оказались по другую его сторону, появился адъютант Журдана и сообщил генералу, что французская армия еще не преодолела ущелье, поэтому необходимо, чтобы он остановился и дал отпор австрийцам. По колонне тут же прошла команда "Стой!", и французский арьергард железной стеной встал на пути противника; затем, оглядевшись вокруг, чтобы понять, откуда можно простреливать местность, Марсо заметил два небольших круглых холма, господствовавших над опушкой леса, и приказал разместить там на огневой позиции шесть орудий легкой артиллерии, после чего выдвинул главные силы своих войск для усиления арьергарда, а сам, желая лучше изучить наступавшего противника, галопом помчался в его сторону, сопровождаемый капитаном инженерных войск Суэ, подполковником Билли и двумя ординарцами. Марсо остановился на опушке леса и, повернувшись к Суэ, указал на гарцевавшего впереди них гусара-имперца. В эту минуту с расстояния в двадцать шагов прогремел выстрел из карабина и среди дыма, поднимавшегося над кустарником, можно было различить тирольского стрелка, который удалялся, на ходу перезаряжая ружье. Марсо был ранен пулей из карабина. Он машинально сделал несколько шагов вперед, схватившись рукой за грудь. Увидев, что Марсо покачнулся, подполковник Билли подбежал к нему и подхватил его под руки.

– А, это ты, Билли, – сказал ему Марсо, – мне кажется, я смертельно ранен.

Вскоре примчался Журдан и, рыдая, упал на распростертое тело Марсо, но Марсо сказал ему со своей доброй и грустной улыбкой:

– Тебе надо делать нечто более важное, а не оплакивать мою смерть. Тебе надо спасать армию.

Журдан лишь кивнул в знак согласия, ибо говорить у него не было сил; он принял на себя командование арьергардом и велел перенести Марсо в Альтенкирхен.

Армия прошла теснину, не понеся потерь. Вечером Журдан вернулся в Альтенкирхен; он вызвал хирургов и узнал от них, что никакой надежды спасти Марсо нет и, более того, малейшее движение может ускорить его кончину. Журдан вошел в комнату, где лежал раненый, и при виде бледного и умирающего, но как всегда спокойного и улыбающегося Марсо, не смог сдержать слез – он, старый солдат, прошедший через столько войн и столько раз видевший, как вокруг него падают на поле боя люди. Марсо сделал усилие и протянул руку к тем, кто его окружал.

– Друзья мои, – сказал он, – вы чересчур сильно скорбите обо мне. Разве мне есть на что жаловаться? Разве я не счастлив? Я умираю за нашу отчизну.

На следующее утро нужно было покидать Альтенкир-хен; это были страшные минуты. Нелегко далось Журдану решение оставить Марсо во власти противника; но было совершенно очевидно, что никто на свете не в состоянии вернуть его к жизни. Журдан написал письмо австрийским генералам, препоручая им Марсо. Затем французская армия ушла из города, оставив возле его смертного ложа двух штабных офицеров, двух хирургов и двух гуса-ров-ординарцев.

Через два часа после отступления французской армии доложили о прибытии генерала Гаддика; это был командующий австрийским авангардом.

Вслед за генералом Гаддиком появился генерал Край, ветеран неприятельской армии.

Наконец, чтобы оказать умирающему молодому офице-ру-республиканцу все мыслимые почести, вслед за генералом Краем появился эрцгерцог Карл собственной персоной. Он привел своего личного хирурга, чтобы тот действовал сообща с французскими коллегами.

Но все было тщетно. Марсо скончался 21 сентября 1796 года в пять часов утра, и офицеры неприятельской армии оплакивали его так же, как накануне его оплакивали собственные товарищи.

После Баярда такое случилось впервые.

Едва Марсо испустил дух, как остававшиеся подле него офицеры обратились к эрцгерцогу с просьбой передать тело генерала товарищам по оружию, и эрцгерцог не только позволил это, но и приказал, чтобы тело умершего сопровождал до Нойвида многочисленный отряд австрийской кавалерии. Затем он попросил как о любезности сообщить ему день, когда состоится погребение Марсо, чтобы имперская армия могла присоединиться к республиканской и воздать ему последние почести.