Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

– Она великолепна!

– А об этом нефе?

– Он изумителен!

– Ну что ж, все это твое, если хочешь.

– А что ты потребуешь в обмен?

– Твою подпись.

– И ты отдашь мне свой план?

– В полную собственность.

– Я сделаю все, что пожелаешь.

– Встретимся завтра в полночь?

– Завтра, в полночь.

Сатана исчез так быстро, что нельзя было даже понять, в какую сторону он пошел, а архитектор вернулся в город.

Старушка-мать ждала его, как и накануне, не приступая без него к ужину. Архитектор сел за стол, и это несколько успокоило бедную женщину; но скоро она заметила, что сын ее просто-напросто подчиняется физической потребности, в то время как ум его витает так далеко от тела, что ему нет никакого дела до того, чем оно занято.

Все более и более погружаясь в свои мысли, архитектор встал из-за стола и ушел к себе в комнату; мать не осмелилась последовать за ним, но села возле порога, чтобы быть рядом, если ему вдруг что-то понадобится.

Какое-то время она слышала, как он вздыхает и молится; но поскольку в этом не было никакого повода для беспокойства, она по-прежнему не решилась войти к нему. Затем он лег. Еще долго она слышала, как он ворочается с боку на бок в кровати; потом наступила тишина, за которой последовали жалобы и стоны. Потом ей показалось, что из комнаты доносится какой-то спор; послышался шум, словно там дрались; затем раздались приглушенные крики. Ей почудилось, что ее сын зовет на помощь. Тогда она вошла, полагая, что он борется с каким-то убийцей. Но он был один и громко кричал во сне:

– Нет, нет, Сатана, ты не получишь мою душу!

Услышав это страшное имя, бедная мать перекрестила лоб спящего сына, что, казалось, слегка его успокоило; затем она принялась молиться у изножья кровати, перед образом Богоматери: эту написанную яркими красками икону привез из Константинополя и подарил сыну какой-то паломник. По мере того, как она читала молитву, сон архитектора становился все спокойнее; наконец, когда молитва была закончена, дыхание его стало ровным и чистым, как дыхание ребенка.

Наутро он встал довольно спокойным и подошел к окну вдохнуть утренний воздух. Он увидел, как из дома, одетая в траур, вышла его мать; она заметила его и подошла к окну.

– Куда вы идете, матушка? И почему вы вся в черном?

– Потому что сегодня годовщина смерти твоего отца, и я иду в церковь святого Гереона заказать священнику мессу за упокой душ в чистилище.

– Увы, увы! – прошептал архитектор. – Нет ни такой мессы, ни таких молитв, какие могли бы извлечь мою душу из бездны, в которую она скоро попадет.

– А ты не хочешь пойти со мной? – спросила старушка.

– Нет, матушка; но, если вы встретите старого отца Клемента, пришлите его ко мне. Это святой человек, и я был бы рад попросить его совета по одному делу, которое меня мучит.

– Да сохранит тебя Господь в твоих благих намерениях, сын мой; ибо, если я не ошибаюсь, вокруг тебя рыщет враг рода человеческого.

– Идите, матушка, – сказал архитектор.

Старушка удалилась, а архитектор остался стоять у окна,

погруженный в свои мысли. Вскоре он увидел, как старый отец Клемент появился из-за угла и подошел к их дому. Он закрыл окно и стал ждать.

Старый монах вошел внутрь; это был не только, как сказал архитектор, святой, но еще и сведущий человек, который вырвал из когтей дьявола много душ, стоявших на пороге гибели. Однако поскольку сам он всегда жил с чистой и невинной совестью, то как бы ни желал дьявол воздать ему за вред, который тот ему причинял, это было невозможно; и как бы яростно он с ним всякий раз ни сражался, монах всегда выходил победителем; так что

Сатана столько раз обламывал когти в борьбе со святым отцом, что он уже давно держался от него подальше, позволяя ему спокойно завоевывать себе место в раю.

Поскольку монах прекрасно разбирался в делах такого рода, то стоило ему взглянуть на архитектора и увидеть его изможденное и осунувшееся лицо, как он понял его душевное состояние и воскликнул:

– О сын мой! У вас в голове дурные мысли.

– Да, да, – прошептал архитектор, – да, очень дурные мысли, отец мой; поэтому я и позвал вас, чтобы вы помогли мне с ними справиться.

– Поведай мне все, сын мой, – сказал монах, присаживаясь.

– Отец мой, вам, наверное, известно, что архиепископ Конрад поручил мне построить собор?

– Да, известно, и он не мог бы найти более достойного архитектора.

– В этом вы ошибаетесь, отец мой, – ответил зодчий, понизив голос, словно ему было стыдно за унизительное признание, которое ему приходилось делать во имя истины, – я придумывал план за планом, и, возможно, среди них есть несколько, которые были бы достойны второстепенных городов, таких, как Вормс, Дюссельдорф или Кобленц; но тот, кто придумал план, достойный нашего города Кёльна, это вовсе не я, отец мой.

– Ах так! – произнес монах. – А нет ли возможности выкупить этот план у того, кто его придумал, за золото?

– Я предложил ему все, что у меня было, но в ответ он показал мне кошелек, набитый бриллиантами.

– А нет ли возможности забрать у него этот план силой? – спросил монах, так страстно желавший увидеть Кёльн королем Рейна, что помимо своей воли немного перешел рамки христианского милосердия.

– Я хотел забрать план силой, отец мой, но он расправился со мной, как с ребенком, приставив к моей груди мой же собственный кинжал.

– Значит, он не захотел расстаться с ним ни при каких условиях?

– Нет, захотел, и при одном единственном, отец мой.

– При каком же?

– Я должен отдать ему за это свою душу.

– Значит, этот архитектор – Сатана?

– Да, он самый.

– И ты говоришь, – ответил монах, ничуть не испугавшись, когда архитектор произнес это страшное имя, – что этот собор превратит Кёльн в жемчужину Германии?

– Он превратит его в главный город мира, отец мой.

– Великий Боже! – воскликнул священник, сложив ладони и воздев глаза к небу.

Потом он обернулся к архитектору.

– А ты очень дорожишь своей душой? – спросил он.

Архитектор взглянул на монаха, не выразив никакого удивления, ибо он понимал, уже смирившись с тем, что ему придется поступиться своей вечной жизнью, насколько ничтожна чужая вечная жизнь для человека, который осознает, что ценой этой вечной жизни его город станет самым прекрасным на свете.

– Отец мой, – сказал он, – разумеется, я дорожу ею как даром, которым наделил меня Господь и который я хотел бы ему вернуть, но, тем не менее, я готов ею пожертвовать, если эта жертва может сделать меня первым архитектором в мире.

– Я предпочел бы, – заметил монах, – чтобы ты принес эту жертву ради Господа, а не для самого себя. Но не суть важно, что именно побуждает тебя сделать это, если в выигрыше останется религия, и потому я приду тебе на помощь. Однако бойся гордыни, именно она тебя погубит.

– Как?! – воскликнул архитектор. – Я смогу получить этот план и не буду предан проклятию?

– Возможно.

– Но каким образом, отец мой? Скажите поскорее!

– Ты попытался применить подкуп и силу, но у тебя в запасе остается хитрость.

– Хитрость, отец мой… Но разве вы забыли о том, что в Писании дьявол именуется лукавым?

– И что ж с того? Каким бы лукавым он ни был, не в первый раз бедному монаху удастся с Божьей помощью взять над ним верх. Разве святой Антоний, который всю жизнь имел дело с дьяволом, в конце концов не победил его? Разве святой Варнава не ухватил его за нос раскаленными докрасна щипцами? Разве члены магистрата Ахена не перехитрили дьявола, отдав ему душу волка вместо человеческой души?

– Все это так! – подтвердил архитектор.

– Ну что ж, – сказал монах, – приходи исповедаться и причаститься в церковь святого Гереона, и, когда ты будешь в состоянии благодати, я скажу тебе, что нужно делать.

Архитектор последовал за отцом Клементом, исповедался и причастился. Затем, когда он вкусил тела Господа Иисуса Христа, монах повел его в свою келью и вручил ему некую христианскую реликвию, святость и действие которой не раз были проверены на деле.

– Вот, сын мой, – сказал ему монах, – возьми эту реликвию и нынче вечером, когда Сатана покажет тебе свой дьявольский план, возьмись за него рукой, словно хочешь получше рассмотреть его; Сатана же в это время будет удерживать его своей рукой, и тогда коснись ее этой реликвией, и, как бы ни хотелось ему удержать чертеж, обещаю тебе, он его выпустит из пальцев. Ну а тогда уж ничего не бойся, он станет вопить, угрожать, крутиться вокруг тебя, ты же держись твердо, не выпускай из рук реликвию и ничего не страшись! Господь сильнее Сатаны, и Сатана первым выбьется из сил.

– Но, отец мой, – сказал архитектор, – разве нет опасности, что, когда у меня не будет больше реликвии, Сатана вернется и свернет мне шею?

– Нет, если только ты будешь в состоянии благодати; но остерегайся смертных грехов.

– Тогда, – вскричал архитектор, – отец мой, я спасен! Мне не присущи ни чревоугодие, ни зависть, ни алчность, ни лень, ни гнев, ни похоть.

– Ты забыл про гордыню, сын мой; остерегайся гордыни: именно из-за нее пал прекраснейший из ангелов, и ты в свою очередь можешь погибнуть из-за нее.

– Я буду начеку, – сказал архитектор, – к тому же я смогу прибегнуть к вашей помощи, отец мой.

– Пусть ведет тебя Господь, дитя мое! – прошептал старец, благословляя его.

– Аминь! – произнес архитектор и отправился домой, где он провел остаток дня, предаваясь молитвам.

В назначенный час он направился туда, куда указал ему дьявол; но на месте гулянья было безлюдно и нигде не было видно ни старика, ни мужчины, ни ребенка. Архитектор прошелся в одиночестве, опасаясь, что дьявол не сдержит свое слово. Между тем пробило полночь, и с последним ударом колокола архитектор услышал, как за спиной у него раздался звучный, громкий голос:

– А вот и я.

Архитектор обернулся, дрожа от страха, ибо он не узнал в этом голосе тот, что был ему знаком. И правда, Сатана изменил не только голос, но и облик. Это уже не был невысокий старичок в черном камзоле, с горящими глазами и острой бородкой; это был великолепно сложенный красавец лет двадцати или двадцати пяти, с надменным лицом, высоким и бледным лбом, на котором еще читались следы небесного гнева. В одной руке он держал чертеж, а в другой – договор.

Зодчий отступил на шаг назад, потрясенный этой дьявольской красотой.

– На этот раз я узнал тебя, – сказал он, – и не нужно называть мне свое имя, ты – демон гордыни.

– Ну что ж, – ответил ему Сатана, – ты видишь, я тебя не обманул; ты готов?

– Да, – ответил архитектор, – но прежде, чем я поставлю подпись, покажи мне план: мне приходится платить тебе за него достаточно дорого, чтобы знать, что я покупаю.

– Ты прав, – ответил Сатана, – смотри же!

И, развернув план, он показал его архитектору, но не выпустил при этом из своих рук.

И тогда архитектор сделал то, что велел ему монах. Под предлогом, что ему надо взглянуть на план поближе, он взял пергамент снизу, тогда как Сатана продолжал держать его за верхний край; и, пожирая его при лунном свете взглядом, он в то же самое время незаметно поднял другую свою руку и коснулся священной реликвией руки, которой дьявол держал план.

Дьявол, обожженный до самых костей, с громким криком отпрыгнул назад, оставив драгоценную бумагу в руках архитектора.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа, – воскликнул архитектор, делая реликвией крестное знамение, – изы-ди, Сатана!

– Погоди-ка, – произнес дьявол, – еще не все кончено!

В ту же секунду архитектор увидел перед собой огромного льва, который хлестал себя хвостом по бокам и, разинув пасть и оскалив зубы, готовился проглотить его.

Но архитектор не дал запугать себя льву; тщетно свирепый зверь тряс своей гривой, метался вокруг и бросался на него: архитектор держал перед ним святую реликвию, и тот, постоянно отбрасываемый назад, в конце концов вынужден был отступить. Архитектор воспользовался этим и осенил себя крестным знамением. Чудовище издало страшный рык и исчезло.

В ту же минуту архитектор услышал громкий шум крыльев над своей головой. С высоты небес на него обрушился огромный орел, и за его могучими крыльями необъятного размаха не стало видно луны; однако у зодчего не было сомнений в том, что перед ним предстал Сатана в новом обличье, и, одной рукой по-прежнему прижимая к груди план, он показал царю птиц святую реликвию, зажатую в другой руке.

С орлом случилось то же, что и со львом. Покружившись над ним и попытавшись нанести ему смертельный удар крыльями, задушить его в когтях, растерзать его клювом, Сатана понял, что и в этом новом обличье он не сумеет ничего добиться. Гигантская птица испустила крик и исчезла.

Архитектор счел было, что он уже разделался с врагом, но вдруг увидел, как во мраке шевелится что-то огромное: то был гигантский змей, который распускал свои тысячи колец и, шипя, приближался к нему; трижды обвился змей вокруг архитектора, заключив его в тройное чешуйчатое кольцо, и, подняв свою покачивающуюся голову, искал пылающими глазами место, куда он мог бы исторгнуть из своей пасти разящее пламя; но предыдущие поединки уже приучили зодчего к таким фантастическим битвам, и священный талисман, защитивший его прежде от льва и орла, на этот раз защитил его и от змея, который, издав протяжное шипение, в свою очередь исчез.

И тогда Сатана предстал перед архитектором в своем человеческом облике.

– Хорошо, – сказал он, – я побежден, ты восторжествовал благодаря своему Богу, своим священникам и духовникам. Но церковь, которую ты похитил у меня, никогда не будет закончена, а твое имя, которое ты желаешь обессмертить, будет забыто и безвестно. Прощай, и учти, что я настигну тебя, когда ты совершишь смертный грех.

С этими словами Сатана в один прыжок достиг Рейна, прыгнул в него и исчез в волнах с таким шипением, какое издает раскаленное железо, когда его погружают в воду.

Архитектор, преисполненный радости, вернулся в город и пришел домой, где застал свою матушку и отца Клемента за молитвой. Он рассказал им обо всем, что произошло. Бедная женщина плакала и крестилась, а добрый монах потирал руки и хвалил себя за хитрость. Архитектор передал ему прощальные слова Сатаны.

– Ну что ж, – сказал монах, – дьявол оказался куда честнее, чем я предполагал, ибо он предупредил тебя; теперь ты должен все время быть начеку и сторониться всего, что является смертным грехом. Говорю в последний раз: остерегайся гордыни.

Архитектор дал обещание, что он будет следить за собой, и монах отправился в монастырь, оставив его счастливейшим из людей. Мать тоже ушла к себе, лишь отчасти поняв, что произошло, но счастливая счастьем своего сына.

Оставшись один, архитектор, не выпуская из рук план, который он едва не променял на собственную душу, опустился на колени и долго молился, благодаря Господа за его помощь; потом он лег, предварительно свернув план и положив его под подушку, уснул и увидел во сне свой собор.

СЕМЬ СМЕРТНЫХ ГРЕХОВ

На следующий день, с самого утра, он отправился к архиепископу, уже начавшему беспокоиться, что архитектор так медлит, и показал ему готовый план. Монсеньор Конрад признал, что такой план стоило подождать, и, открыв казну капитула, разрешил зодчему взять оттуда столько денег, сколько ему потребуется.

В тот же самый день архитектор приступил к закладке фундамента собора, и, поскольку уже долгое время целая армия рабочих долбила склоны горы Драхенфельс, в строительном материале недостатка не было; собор вырастал из земли, словно огромный каменный цветок, которому не терпится раскрыть свои лепестки под лучами солнца.

Так пролетело три месяца, и с каждой неделей здание вырастало на одну кладку; но вот как-то раз в пятницу вечером, когда архитектор возвращался домой и был голоден, ибо работа так увлекала его, что за весь день ему не удалось ничего поесть, он встретил по дороге местного бургомистра, любящего пожить в свое удовольствие и славящегося великолепными обедами, которые он задавал. Бургомистр как раз перед этим побывал у архитектора, собираясь пригласить его отужинать вечером в обществе бургомистров Майнца и Ахена, которые, со своей стороны, слыли весьма приятными сотрапезниками; но, не застав его дома, он направлялся туда, где его всегда можно было отыскать. Архитектор намеревался было отказаться, сославшись на то, что его матушка не предупреждена об этом приглашении, но бургомистр и слышать ничего не хотел, заявив, что все улажено, поскольку он сам с ней уже обо всем переговорил; поэтому, как архитектор ни отказывался, ему пришлось последовать за бургомистром, который привел его к себе в дом, где в середине обеденной залы стоял великолепно накрытый стол, полный изысканнейших блюд как из птицы, так и из дичи.

Как мы уже сказали, архитектор умирал от голода, поэтому вначале, увидев столь богатое угощение, он порадовался, что принял приглашение бургомистра, но, сев за стол, вспомнил, что это был вечер пятницы, когда полагается воздерживаться от мясного и еще меньше, чем в остальные дни недели, предаваться греху чревоугодия. Так что, прочитав молитву, он отказался от изысканнейших мясных яств и тончайших вин, довольствуясь лишь куском хлеба и стаканом воды, ибо, как он и говорил, ему не было присуще чревоугодие.

Что же касается трех бургомистров, то они поглощали мясо, не опасаясь ни Господа, ни дьявола, и в течение всей трапезы подсмеивались над постным угощением бедного архитектора.

На следующий день архитектор снова принялся за работу, и, поскольку ни в деньгах, ни в рабочей силе недостатка не было, с каждым днем становилось заметнее, как растет собор. Время от времени архитектор вспоминал об угрозах дьявола, но каждый раз, вспоминая о них, он черпал в самом страхе новые силы, дабы противостоять соблазну, а так как строительство собора шло своим чередом, то оставалось надеяться, что адским пророчествам не суждено будет сбыться.

В это самое время папа Иннокентий IV, который был генуэзцем, решил построить в Риме дворец для одного из своих племянников, а так как город Кёльн славился искусными строителями, то папа попросил у монсеньора Конрада прислать ему какого-нибудь зодчего. Монсеньор Конрад, полагая, что тем самым он сильно уязвит нашего архитектора, с которым за несколько дней до этого ему довелось слегка повздорить, подобрал для его святейшества весьма сведущего человека, которому одно время он даже намеревался поручить строительство собора; но архитектор, целиком погруженный в свою работу, лишь порадовался тому, что выбор пал не на него, и, когда соперник уезжал, он обнял его и пожелал ему счастливого пути, ибо, как он и говорил, ему не была присуща зависть.

Строительство собора все время поддерживало в нем состояние душевной безмятежности. Он жил только ради этого сооружения, все свое время проводил среди каменных глыб и собственноручно обрабатывал детали, требующие особого изящества и особой законченности. Архиепископ, со своей стороны, несмотря на холодность, с которой он относился к архитектору, платил ему по-королевски, так что тот, не переставая грезить о великой славе своего имени, скопил себе на жизнь немалое состояние: через полтора года у него было уже около 6 000 флоринов, что для того времени было весьма значительной суммой.

Но однажды вечером, когда он вернулся домой, мать вручила ему конверт, запечатанный черным сургучом: то было письмо от его сестры, где она сообщала, что у нее только что умер муж, оставив ее без гроша и с тремя маленькими детьми на руках. Несчастная женщина заканчивала письмо просьбой прислать ей хоть немного денег, чтобы помочь вырастить детей.

Архитектор послал сестре все свои 6 000 флоринов, ибо, как он и говорил, ему не была присуща алчность.

Возведение собора продолжалась; архитектор, казалось, поселился в строящемся здании: он приходил туда с восходом солнца и нередко еще оставался там, когда наступала ночь. Однако под началом у него было несколько достаточно умелых мастеровых, на которых он мог бы возложить исполнение кое-каких важных работ; и потому как-то раз, сделав очень подробный чертеж, он доверил одному из них работу над боковой дверью, украшенной изумительными арабесками, где, словно со шпалеры, свисала виноградная лоза, сплошь усыпанная гроздьями винограда. Мастеровой, который должен был доделать дверь, закрылся в дощатом помещении наподобие мастерской, чтобы ему никто не мешал. Архитектор не нарушал его одиночества и, веря в его умение, ждал, когда завеса откроется. Наконец, настал этот важный день. Мастеровой убрал подмости, и архитектор понял, что он ошибся в своих ожиданиях: некоторые части двери отнюдь не были достойны остального здания; и тогда он решил собственноручно переделать всю дверь, хотя на это требовалось, по меньшей мере, полгода работы; но он легко принял это решение, ибо, как он и говорил, ему не была присуща лень.

С начала строительства собора прошло уже почти четыре года, но архитектор не пропустил ни одного дня, лично наблюдая за работой своих мастеровых, чтобы собственными глазами удостовериться, что каждая деталь его плана осуществляется со всей тщательностью, и более уже не мог представить себе жизни вне этих колоннад и арок. И вот случилось так, что однажды ночью к нему в дом забрались воры, которым не было известно, что накануне он заплатил мастеровым и теперь у него не оставалось ни гроша; не найдя в его сундуках денег, которые они там искали, воры решили в отместку украсть всю его одежду и прихватили даже то, что он, раздевшись, оставил на стуле возле кровати. Наутро архитектор обнаружил, что он не может встать с постели, ибо ему не во что было одеться. Тогда он вызвал своего портного, который дал ему обещание к вечеру сшить весь гардероб, но принес его только через три дня; в итоге несчастный архитектор был вынужден оставаться в постели трое суток. И потому, когда портной, заставивший его так долго ждать, наконец, принес желанную одежду, архитектор высказал ему много упреков, но тон его при этом был умеренным, как и подобает уравновешенному и разумному человеку, ибо, как он и говорил, ему не был присущ гнев.

Тем временем начали разноситься слухи, что скоро на свете появится еще одно чудо, ибо, судя по тому, что уже было сделано, становилось ясно, каким обещает быть здание, когда его достроят; поэтому сюда началось уже своего рода паломничество из Франции, Германии и

Фландрии. И часто, осмотрев здание, эти паломники изъявляли желание увидеть и архитектора; так что, когда он возвращался из собора домой, нередко его поджидали группы чужеземцев, дабы увидеть человека, которому доставало смелости и гениальности для того, чтобы надеяться, что он сумеет довести до конца подобное начинание. Среди этих паломников попадались и женщины; и случилось так, что одна из них прониклась такой безумной страстью к нашему архитектору, что она сняла дом на улице, которая вела от его дома к собору, и, когда он проходил мимо, по дороге туда или обратно, всегда смотрела на него из окна, улыбаясь и провожая его глазами, пока он не исчезал из виду. Так продолжалось в течение трех недель, как вдруг однажды вечером, когда он возвращался домой, она бросила из окна букет, который упал к его ногам. Архитектор поднял его и, не подозревая ничего плохого, вошел в дом, чтобы отдать цветы кому-то из прислуги; но, по воле случая, никого из слуг там не оказалось, и ему самому пришлось подняться в покои прекрасной незнакомки, которая приняла его в комнате, наполненной самыми сладостными ароматами и тем сумеречным светом, что так опасен для неуверенных в себе сердец. А когда архитектор оказался там, ему уже было неловко тотчас же уйти. И потому он принял приглашение прекрасной паломницы ненадолго присесть подле нее. Однако едва он сделал это, как паломница призналась ему, что она приехала в Кёльн для того, чтобы взглянуть на собор, но вот уже месяц ее удерживает здесь любовь к архитектору; продолжая говорить ему подобные лестные слова, она обвила его шею своей прекрасной рукой и, прижавшись устами к его устам, наградила его тем долгим и жгучим поцелуем, который от губ проникает прямо в сердце. Но скромный архитектор, покраснев, тотчас же поднялся и произнес красноречивую проповедь о необходимости воздержания от искушений плоти, а закончив ее, удалился, несмотря на настояния и слезы паломницы, ибо, как он и говорил, ему не была присуща похоть.

После этих событий прошло примерно полгода; приток любопытных возрастал с каждым днем, потому что теперь и портал, и апсида были полностью закончены; и, хотя одна из башен достигала всего двадцати одного фута в высоту, другая поднялась уже на сто сорок футов, и нетрудно было представить, какой она будет, когда достигнет своей конечной высоты, которая должна была составить пятьсот футов; но чем выше вырастал собор, тем сильнее архитектора изводила мысль о том, что здание так и останется незаконченным, и тем сильнее его мучил страх, что имя его будет забыто и безвестно; и вот, уступая этому страху, он решил сделать из букв собственного имени балюстраду, которая должна была опоясывать площадку одной из башен; таким образом, его имя сразу же станет бросаться в глаза и, пока будет стоять собор, будет жить и его имя. Приняв такое решение, архитектор успокоился и собрался приступить к его осуществлению уже на следующий день.

Но в ту минуту, когда он принял это решение, его вызвал к себе архиепископ, желавший, по его словам, показать зодчему различные реликвии, которые он только что получил; архитектор спустился со своей башни и направился в архиепископство, где он застал монсеньора Конрада в весьма приподнятом настроении, поскольку только что ему из Милана доставили головы трех волхвов – Каспара, Мельхиора и Валтасара, увенчанные драгоценными золотыми коронами, которые были украшены бриллиантами и жемчугом. Архитектор благоговейно преклонил колени перед этими святыми реликвиями, прочел молитву и, поднявшись, горячо поздравил епископа с тем, что он получил такой дорогой и чудесный подарок.

– Все так, – сказал епископ, – но только что я получил от императора Константинополя нечто еще более ценное.

– В самом деле? – спросил архитектор, – Неужели частицу истинного креста, найденного императрицей Еленой?

– Нет-нет, кое-что более ценное.

– Неужели терновый венец, данный в залог императором Бодуэном?

– Нет, еще ценнее.

– Что ж это?

– Проект самого прекрасного из всех когда-либо построенных зданий.

– В самом деле? – спросил архитектор, пренебрежительно усмехаясь.

– Этот проект так же далеко превосходит все остальные планы, как солнце превосходит звезды, ибо все остальные планы – творение ума человеческого, этот же – творение самого Господа, посланное с одним из ангелов царю Соломону.

– Так это проект Иерусалимского храма? – воскликнул архитектор.

– Да.

– Любопытно было бы взглянуть на него.

– Приподними этот занавес, – сказал архиепископ, указывая на стенной ковер, закрывавший раму.

Архитектор с поспешностью подчинился и увидел божественный проект, который он одним взглядом сумел охватить во всех его мельчайших деталях.

– Ну как? – спросил архиепископ. – Что ты скажешь об этом проекте?

– Подумаешь, – промолвил архитектор, презрительно вытянув губы, – мой проект лучше.

В тот же миг в ушах архитектора прогремели раскаты дьявольского смеха: он узнал смех Сатаны; устояв перед шестью другими смертными грехами, архитектор впал в грех гордыни.

Он стремглав бросился в церковь святого Гереона, надеясь застать там отца Клемента; но, увы, отец Клемент предыдущей ночью скончался от апоплексического удара. В ту минуту, когда зодчему сообщили эту новость, в его ушах снова прогремели раскаты так уже напугавшего его сатанинского смеха и дрожь прошла по всему его телу, до самого сердца, заставив его похолодеть.

Однако архитектор призвал все свое самообладание, и поскольку никакая физическая боль его не мучила, он мало-помалу воспрянул духом и решил вернуться в собор, надеясь, что восторг, который он всякий раз испытывал перед лицом своего творения, изгонит остатки страха, затаившегося в глубине его сердца.

Зодчий постарался скрыться внутри собора, но скоро почувствовал, что ему не хватает воздуха и он задыхается там, как в могиле; тогда он поднялся по лестнице на площадку. Выйдя на нее, он начал взбираться по лесам и добрался до приставной лестницы, которая вела на вершину башни. Эта вершина башни была самой высокой точкой здания, и оттуда архитектор обычно обозревал весь строящийся ансамбль.

Ничто, казалось, не изменилось: все были заняты своим делом и усердно трудились; наконец, прозвучал сигнал, извещавший о конце рабочего дня, поскольку уже начинало темнеть. Архитектор слышал, как расходятся, напевая, строители, довольные тем, что они успели сделать в течение дня. И он остался один, как это обычно бывало, ибо, как мы уже говорили, он всегда уходил последним.

Величественно, как подобает королю, опускалось солнце, освещая теперь лишь самые высокие крыши. Вскоре и город, и река оказались полностью погружены во мрак; но какое-то время вершина башни, построенной пока лишь на треть, еще оставалась освещенной, и архитектор, купаясь в лучах заходящего солнца, с гордостью думал о том, что, когда башня достигнет полной своей высоты, она будет похожа на светящийся в ночи маяк. Наконец, солнце медленно покинуло каменную громаду, и архитектор подумал, что ему пора спускаться.

Но тщетно искал он приставную лестницу: она исчезла.

Впрочем, в этом не было ничего необычного: кто-то из рабочих, полагая, что архитектор уже ушел, мог убрать лестницу; однако в тех обстоятельствах, в каких архитектор оказался, он начал испытывать беспокойство. Во-первых, он, по своей привычке, почти ничего не съел за завтраком, а поскольку архиепископ вызвал его к себе около двух часов пополудни, то он совершенно забыл и об обеде. И теперь его начал обуревать голод; к тому же стоял октябрь и по ночам становилось прохладно; архитектор пытался тем или иным способом спуститься с башни, но, несмотря на всю свою ловкость, так и не сумел это сделать. И тогда он стал звать на помощь, но, поскольку перед тем как прибегнуть к этому средству он потерял больше часа на бесполезные попытки спуститься самостоятельно, улицы уже опустели, а голос его, хотя зодчий сам того и не осознавал, был полон такого отчаяния, что редкие запоздалые прохожие пугались этих странных ночных криков и, вместо того чтобы остановиться и поспешить ему на выручку, ускоряли шаги.

Архитектор был вынужден смириться со своим положением, но для этого требовалась определенное мужество. Площадка на вершине башни представляла собой совершенно открытое пространство, и спрятаться там было негде. В довершение всего, к одиннадцати часам собралась ужасная гроза. Уснуть было невозможно, к тому же архитектору пришлось принять сидячее положение, потому что время от времени налетали такие порывы ветра, что, если бы он остался стоять, его наверняка снесло бы с башни, ведь перил там не было; гроза же тем временем приближалась.