Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

Филипп IV, король Испании и Индий, включил его в число секретарей своего тайного совета, а в году MDCXXIX

отправил послом к Карлу, королю Великобритании, где вскоре он успешно заложил основы мира между этими двумя государями.

Он скончался XXX мая MDCXL года от Рождества Христова, в возрасте LXIVлет.

Памятник этот, некогда воздвигнутый благороднейшим Гевартсом и посвященный Питеру Паулю Рубенсу, до сего времени остававшийся предан забвению его потомками,

род которых пресекся по мужской линии, в году MDCCLVвосстановил преподобный доктор Ян Баптист Якоб Ван Парейс, каноник этой прославленной церкви, приходящийся великому художнику внучатым племянником по материнской линии и линии своего деда".

Эту часовню называют часовней Рубенса; и она, в самом деле, настолько овеяна его духом, что память о нем затмила память о Боге, святом Иакове и Богоматери, которым посвящена эта церковь. Все здесь, включая картину над алтарем, свидетельствует о торжестве гения над религией. Когда те, кто приходит в эту часовню преклонить колена, опускают взгляды, они редко читают что-либо иное, чем надпись на надгробии; но, подняв взор к карта-не, они пытаются не столько разобраться с ее содержанием, хотя на ней представлено Святое семейство, сколько найти среди ее персонажей тех, кому художник придал сходство с собой и со своими близкими. И в самом деле, дед Рубенса являет собой Время, его отец выведен в облике святого Иеронима, две его жены представлены: одна в образе Марфы, другая – Марии Магдалины; и наконец, сам художник изобразил себя в образе святого Георгия, а к плечам сына, который довершает единение четырех поколений, пририсовал крылья ангела. В конечном итоге, глядя на эту картину и эту гробницу, вы забываете обо всем на свете, даже о прекрасной "Богоматери" Дюкенуа, высящейся над алтарем, и даже о картине "Спаситель на кресте" Ван Дейка, забывать о которой вовсе не следует.

Впрочем, только в Антверпенском музее можно полностью оценить гений Рубенса. Непозволительно говорить об искусстве этого короля живописцев, если вы не видели таких полотен, как "Распятый Христос меж двух разбойников"; "Последнее причастие святого Франциска Ассизского", единственный недостаток которого состоит в том, что оно несколько напоминает "Последнее причастие святого Иеронима"; "Поклонение волхвов" – огромной картины, написанной за тринадцать дней: в ее композицию художнику пришлось включить верблюдов, лошадей, двадцать действующих лиц и массу второстепенных деталей, но кажется, что персонажи здесь рождены по воле Божьей, а какая-нибудь одноцветная мантия создана одним движением кисти; "Христос на соломе", где мертвое тело изображено настолько натуралистично, что вызывает отвращение, страдания Богоматери достигают предела, свобода от соблюдения правил доходит до полного пренебрежения ими, а в целом картина потрясает, вызывая страх и горесть, на что способна лишь пугающая действительность; и наконец, "Распятие", где неистовство красок и буйство фантазии уже начинают словно угасать в изысканной меланхолии Ван Дейка, точно так же как рядом, в картине Ван Дейка "Христос на коленях Богоматери", еще видны смелость и цветовые тона, которые присущи Рубенсу и которые молодой художник вскоре отбросил под влиянием школы Тициана.

Если говорить обо мне, то не буду скрывать, что я отдаю предпочтение Рубенсу: я люблю его, как люблю Шекспира, ибо признаю за ним те же достоинства, что и в великом поэте. Та же грубость, та же возвышенность, та же человечность и та же поэтичность, та же суровость и то же очарование. Посмотрите, как их герои подчиняются всем прихотям пера одного и кисти другого, ни на минуту не переставая при этом быть людьми, и сколь разными, порой даже противоположными по выразительности выходят они из одной отправной точки – истины! Посмотрите, как густа листва этих двух великолепных дуба, как растут они без всякой прививки, не ведая обрезки и впитывая под оком Господним живительное солнечное тепло! Как они, по собственной прихоти, покрываются почками, цветами и плодами, и какое необычное и неисчерпаемое множество королей, принцев, героев, дев, ангелов и демонов скрывают они в своей кроне! Все это настолько поразительно, что вносит сумятицу в наши мысли, и настолько великолепно, что поневоле опускаешь глаза, когда думаешь о том, что человек, вслед за Господом, способен создать целый мир!

Прекрасное это было время – эпоха Альбрехта и Изабеллы! Можно сказать, что для фламандского искусства оно было тем же, чем для итальянского искусства стала эпоха Юлия II. Какое роскошное существование вели Рубенс и Ван Дейк! Своей насыщенностью оно соперничает с жизнью, которую Микеланджело вел почти целый век и которая погубила Рафаэля, когда ему не было еще и тридцати семи. Ведь и те, и другие выбрали для себя стезю живописца, живущего среди принцев и монархов, которым они даровали бессмертие, едва согласившись принять их покровительство! Как умели тогда короли обретать величие с помощью других, когда сами им не были наделены, и как с тех пор они забыли этот секрет Карла I, Филиппа III и Людовика XIV!

Рубенс родился в конце века, начало которого видело Рафаэля и Микеланджело. Он происходил из благородной семьи и был сыном городского советника, увлекавшегося науками и словесностью; но собственная склонность привела его к живописи: он поступает в школу Ван Норта, но вскоре оставляет ее и переходит в школу Отто Ве-ниуса, а затем, наконец, понимая, что у этих учителей ему больше нечему учиться, отправляется в Италию, в страну богов!

Молодой, красивый, с копной белокурых волос, с закрученными кверху рыжеватыми усами, в широкополой шляпе и со шпагой на боку, он приезжает ко двору герцога Мантуанского, и тот дарует ему дворянский титул, в котором у художника не было надобности, а затем доверяет ему честь отвезти Филиппу III Испанскому подарки, среди которых посланник прячет свои кисти и палитру. Достигнув определенных высот, гений способен на все. Рубенс выполняет свою миссию, как опытный дипломат, возвращается в Италию и объезжает главные ее города, изучая творчество мастеров, которыми он восхищается, но подражать которым не стремится, и вешает холсты везде, где только находит пустое пространство. На полпути своего паломничества он узнает, что заболела его мать, и бросает все, чтобы повидать ее, но приезжает слишком поздно. Благосклонно принятый Альбрехтом и Изабеллой, которые не хотят впредь никуда его отпускать, он покупает дом в Антверпене и женится на Изабелле Брант.

И вот начинается жизнь, заполненная нескончаемым и неиссякаемым творчеством: религиозные братства, церкви, музеи, дворцы, монастыри – все обращаются к Рубенсу. У Рубенса хватает времени и сил на всех: именно такая жизнь подходит его пылкому и неуемному гению; его полотна пишутся как по волшебству, творческой силой он не уступает Богу. Короли уже не приказывают ему, а просят его. По приглашению французской королевы, матери Людовика XIII, он едет в Париж, получает ее указания, возвращается в Антверпен и без колебаний, без промедления, без остановки начинает писать изумительную серию из двадцати четырех полотен, отразивших всю жизнь Марии Медичи и ставших двадцатью четырьмя главами ее истории. Отныне он уже не знает, какому королю отвечать и какой стране отказывать: его просит Англия, его требует Испания, его ждет Италия. Его невозможно заманить золотом, он зарабатывает по двести флоринов в день! Ему предлагают различные миссии и дипломатические поручения, он берется за все; пересекает границы королевств и на каждой почтовой станции оставляет по картине; затем вновь возвращается в Антверпен, на свою единственную настоящую родину, женится на Елене Фаурмент, украшает часовню, где ему предстоит быть похороненным, и умирает, полный сил и на вершине славы, успев при жизни увидеть, как его обожествляют.

Теперь поговорим о Ван Дейке: пусть ученик следует за своим учителем. Мы видели, как он себя проявил: Рубенс завидует ему. Что служит причиной этой зависти – талант Ван Дейка или его брак? Кто знает? Он завидует ему как ученику или как удачливому любовнику? Неизвестно! Между ними существовало соперничество, вот и все, что мы знаем. Когда ученик и учитель расстаются, ученик дарит учителю портрет Елены Фаурмент, полотно "Ессо homo"^[9] и картину «Христос в Масличном саду», на которой он изобразил самого себя в облике Христа. В ответ учитель дает ученику прекрасного арабского скакуна, подарок короля Испании, и Ван Дейк уезжает, как уехал Рубенс за четверть века до этого, как и он, полный надежд и веры в свое будущее.

Молодому художнику, жадному до любовных приключений, не пришлось искать их далеко. Он останавливается в деревне Савентем, неподалеку от Брюсселя, уже успев воспылать страстью к некой поселянке; по ее просьбе и чтобы добиться ее расположения, он пишет две картины для местной церкви. На первой, изображающей святого Мартина, который делится своим плащом с нищим, он изображает самого себя верхом на белом коне, подаренном ему Рубенсом; на второй, представляющей Святое семейство, он помещает портреты своей любовницы, ее отца и ее матери. Наконец, он отправляется в эту извечную Италию, возлюбленную всех тех, кто хранит хоть сколько-нибудь поэзии в своем сердце; там он соперничает с Тицианом и Паоло Веронезе: человеческое тело он изображает не хуже первого, а со вторым может сравниться по насыщенности цвета; потом он отправляется в Геную (рассказывая в своих "Итальянских сценах" о пребывании Ван Дейка в Генуе, поэт-романист Мери рисует его живописцем и удачливым любовником); потом в Рим, где на какое-то время находит утешение, забыв о своем вдовстве; оттуда – на Сицилию, где попутно берет себе двух учеников, которые станут великими художниками, при том что других великих художников в Мессине и Палермо никогда не было; затем, наконец, возвращается в Антверпен, где пишет для коллегиальной церкви "Христа меж двух разбойников", но каноники отказываются принять эту картину, презрительно называя художника мазилой. Блаженны каноники, идущие по пути небесному!

Из Антверпена он едет в Англию, куда его позвал Карл I; именно там он пишет тот великолепный портрет, за который англичане предлагают нашему Музею горы золота; король принимает его, как высокопоставленного вельможу, назначает ему большую пенсию и награждает его орденом Бани. Это звездный час в жизни Ван Дейка. Он заводит себе любовницу, его застолья и экипажи вызывают зависть даже у наследного принца. И тогда Ван Дейка, у которого нет больше никаких желаний из области реального, охватывает стремление к невозможному: возмечтав изготовить философский камень, он оборудует подземелье, покупает тигли и становится алхимиком; золото, которое рекой течет из мастерской художника в его лабораторию, служит ему средством для изготовления золота. Видя, что он растрачивает свое состояние в бессмысленных опытах, а здоровье – в ночных наслаждениях, король женит его на дочери лорда Рутвена (потомка того самого Рутвена, который за сто лет до этого на глазах Марии Стюарт убил музыканта Риччо); затем, сделав его обладателем одной из самых красивых, самых благородных и самых богатых наследниц Великобритании, король приказывает ему отвезти супругу на континент; но уже поздно: через полгода Ван Дейк возвращается в Англию, жизненные силы у него на исходе и самый лучший и самоотверженный уход не может его спасти. Он умирает сорока двух лет от роду, и его хоронят в соборе святого Павла.

Такова была жизнь этих людей, осыпанных блистательными почестями, пылких любовников и гениальных творцов. При жизни они словно метеоры проносятся по миру, озаряя его. Когда же они умирают, их гробницей становится часовня, а мавзолеем – собор.

Увидев эти шедевры живописи, я потерял всякое желание осматривать что-либо еще, но от закрытия музея и до отправления поезда у меня оставалось целых два часа, и я отправился в порт, где находится единственный городской бульвар в Антверпене; первое впечатление от предстающего там зрелища довольно странное: поскольку в четверти льё от города Шельда делает изгиб и исчезает из виду, издалека кажется, что многопалубные суда, следующие по ее излучинам, движутся по равнине и приближаются к порту, влекомые какой-то неведомой силой.

Наполеон, который в своих взглядах на развитие флота придерживался правила размещать крупные судостроительные гавани вдали от морского побережья, в устьях самых значительных рек, проезжая вместе с Декре через Антверпен, оценил расположение этого города и приказал незамедлительно переправить сюда из Бреста пятьсот каторжников и приступить к подготовительным работам. Наполеону пришлось тогда ответить на возражения своего министра, который, отдавая предпочтение Флиссенге-ну, заметил, что если однажды, вследствие какого-нибудь маловероятного, но все же возможного события Бельгия отделится от Франции, то придется сожалеть о том, что такие огромные средства были потрачены на строительство порта, принадлежащего чужой и враждебной стране. Наполеон на мгновение задумался, а затем сказал: "Бельгия может принадлежать впредь лишь врагу Англии". Вследствие этого дальновидного решения и благодаря этой могучей воле, 21 июля 1803 года правительство издало указ приступить к строительству арсенала и судостроительных верфей. 16 августа 1804 года префект заложил первый камень главной военно-морской верфи и торжественно открыл арсенал, а к концу 1805 года три корвета – "Фаэтон", "Вольтижер" и "Фаворитка" – вместе с сорокачетырехпушечным фрегатом "Каролина" были спущены на воду.

И если в 1803 году у Антверпена не было ни единого принадлежащего ему судна и ни одного капитана, который мог бы совершить дальнее плавание, то с 1806 года, благодаря волшебному слову, повелевшему "таковому быть", здесь уже насчитывалось шестьсот двадцать семь судов, оснащенных как бриги, шлюпы и шмаки; кроме того, здесь было два великолепных дока, где одновременно строили десять линейных кораблей: "Антверпенец", "Лионская коммерция", "Карл Великий", "Дюгеклен", "Отважный", "Цезарь", "Блестящий", "Тезей", "Далматинец" и "Албанец".

Что же касается крепости, осаду которой мы предприняли по просьбе бельгийцев в 1832 году, то ее укрепления были возведены испанцами. Именно на эспланаде этой крепости, дабы увековечить память о битве при Йеммин-гене, герцог Альба велел поставить статую: указывая рукой в направлении города, она призывала его к послушанию, тогда как ногами попирала народ и дворянство, изображенных в виде двухголового чудовища с гербом гёзов, то есть миской и котомкой. Рекесенс, преемник герцога Альбы, велел снести эту статую, и ее зарыли в землю и засыпали мусором, но в 1577 году жители города обнаружили ее там. Ненависть к министру, поставленному Филиппом II, была столь велика, что антверпенцы накинули статуе петлю на шею, проволокли ее по улицам и разбили вдребезги.

В 1635 году уцелевшие обломки переплавили на распятие, которое теперь высится над главной дверью кафедрального собора.

ГЕНТ

Возможно, железные дороги представляют собой замечательное изобретение для коммивояжеров и чемоданов, но, бесспорно, они несут в себе гибель для всего живописного и поэтического. Если бы Стерн ехал из Кале в Париж по железной дороге, ему определенно не пришлось бы наткнуться на осла, историю которого он нам поведал; ну а если бы я отправился из Вильнёва в Мартиньи поездом, то, более чем вероятно, мне не довелось бы попасть на ту знаменитую ловлю форели в Бе, что вызвала впоследствии столь горячие споры среди ученых; и, стало быть, прощай тогда «Сентиментальное путешествие» и «Путевые впечатления», а ведь каждый согласится, что потеря эта была бы куда прискорбней, чем утрата знаменитой Александрийской библиотеки.

Однако, возвращаясь из Антверпена в Брюссель, мы узнали, что железным дорогам его величества Леопольда I вздумалось попроказничать. За два дня до этого состав из Термонда, укушенный неизвестно какой мухой, вдруг сорвался с рельсов и преспокойно двинулся по полю, после чего с необычайной ловкостью трижды перевернулся в воздухе, раскидывая по сторонам пехотный полк, который он перевозил вместе со всем его оружием и снаряжением; однако солдаты тотчас встали на ноги, отряхнулись, построились и продолжили путь пешком, сохраняя походный порядок, делавший честь их офицерам-инструк-торам. Но это еще не все: накануне пьяный мостовщик забыл свести мосты и поезд, который шел из Брюгге и которому не посчитали нужным сообщить об этом непредвиденном обстоятельстве, целиком упал бы в Лис, если бы, к счастью, не оборвалась сцепка между третьим и четвертым вагонами, так что утонувших оказалось только полдюжины, а не двести, как вполне могло бы быть; этому везению радовались все, кроме тех, кому выпала удача разместиться в трех первых вагонах.

Однако, поскольку со времени появления паровозов всякая конкуренция в области транспорта прекратилась, на следующее утро, невзирая на два эти несчастных случая, мы были вынуждены отправиться в Гент поездом, рискуя сложить свои головы в третьем по счету происшествии.

Обычно, как говорят, дорога из Брюсселя в Гент, то есть восемнадцать льё, занимает три часа: у нас на нее ушло пять. Однако нам было сказано, что поскольку два часа из этих пяти мы провели в ожидании прихода поезда из Брюгге, неподвижно сидя в своих дилижансах, то, следовательно, эти два часа мы в пути не находились и их не следует принимать в расчет. Хотя этот довод звучал не слишком убедительно, нам пришлось с ним согласиться. Впрочем, эта вынужденная остановка дала мне прекрасную возможность восхититься душевным спокойствием фламандцев. В течение этих двух часов все пассажиры оставались на местах, не выказывая ни малейших признаков скуки и даже не интересуясь, почему мы не двигаемся. Только трое или четверо французов, которых можно было опознать по их нетерпению и недостаточному, с точки зрения бельгийцев, умению изъясняться на французском языке, с жужжанием сновали каждый около своего отсека, словно шершни около пчелиного улья. Секрет бельгийского благополучия кроется в двух словах: порядок и терпение.

В любом случае, похоже, Фландрия была создана в предвидении изобретения железных дорог. Не знаю, пришлось ли срыть хотя бы один бугорок на дороге из Брюсселя в Гент. Так что окружающая местность, неизменно плоская, выглядит не очень-то живописной; зато любой самый маленький домик здесь кажется на редкость опрятным и, словно излучая счастье, радует глаз.

Прибыв в Гент, мы остановились в гостинице "Нидерланды", которая привлекает к себе внимание не только собственными достоинствами, но и памятными событиями. Как раз на ее месте стоял дом, где заключили тайный союз граф Эгмонт и Вильгельм Молчаливый.

Прежде всего я позаботился о том, чтобы меня повели на Пятничный рынок, то есть в центр старого города; именно на этой площади, или же вокруг этой площади, и развертывалась вся общественная жизнь городского населения, непрестанно воевавшего либо со своими властителями, либо со своими соседями. Графский замок, построенный в 867 году Бодуэном Железная Рука, еще возвышается или, вернее, господствует над рынком, однако к его воротам, над которыми в 1180 году Филипп, граф Фландрии и Вермандуа, построил башню, сегодня примыкают с боков два довольно невзрачных дома, левый из которых служит помещением для должностного лица, приводящего в исполнение смертные приговоры. Из-за этой пристройки, не делающей честь историческому чутью жителей Гента, замок в значительной степени утратил свой грозный облик, но затем, чтобы довершить начатое, это здание продали некоему г-ну Бризмаю, который просто-напросто превратил его в фабрику. Как говорят барышники, нет такого гордого скакуна, который не стал бы в конце концов извозчичьей клячей.

По прибытии в Гент мы были крайне удивлены огромным стечением народа, но все объяснялось одним-един-ственным словом: паровоз, который мы, сами того не ведая, опробовали первыми, именовался "Артевелде".

Это благоговение, которое жители Гента сохранили по отношению к своему защитнику, тотчас же вызвало у меня желание посмотреть, что же осталось от его заурядного дома, так прекрасно описанного Фруассаром. И потому, покинув Рыночную площадь и осмотрев старый замок графов Фландрских, я попросил отвести меня на улицу Каландр. Но взамен почтенных развалин, которые я собирался там искать, на их месте кокетливо расположился красивый домик нежно-фисташкового цвета, свежепокрашенный как все бельгийские постройки; я никоим образом не согласился бы признать его потомком столь достопочтенного пращура, если бы балкон перед окнами не украшали хорошо известный герб Якоба и герб его жены, вызывающий куда больше споров. Впрочем, если бы, несмотря на это доказательство, мои сомнения еще не развеялись, то следующая надпись (она была сделана большими буквами над низкой дверью, через которую, спустившись на несколько ступенек, входят в дом) должна была бы убедить меня:

"1Т НЕТ HUYS VAN ARTEVELDE

VERCOOPT MEN DRANK".

Что на чистейшем фламандском, на каком говорят от Остенде до Антверпена, означает:

"В этом доме,

Принадлежавшем Артевелде,

Продается выпивка".

Как видно, судьба этого места была предопределена изначально.

Но, хотя дом Артевелде разрушен, улочка, по которой Якоб пытался убежать, еще существует, и ее называют Жабьей Дырой.

Читателю следует знать (хотя, если он француз, ему это не польстит), что бельгийцы в благодарность за те услуги, какие мы оказывали их графам, в свое время называли нас жабниками, как сегодня, в благодарность за те услуги, какие мы недавно оказали их королю, они именуют нас франкотрёпами. Кличка "жабник" возникла оттого, что наши геральдические лилии, которые нам кажутся похожими на наконечники пик, им напоминают жаб. Бедные геральдические лилии, сверкавшие на доспехах Людовика Святого, на щите Филиппа Августа, на мече Дюгеклена, и представить себе не могли, что о них так дурно отзовутся.

Теперь читатель может догадаться, почему эта улица, как мы уже говорили, называется Жабьей Дырой: именно там сторонники французского короля убили Артевелде.

Свернув с улицы Каландр, чтобы по заведенной привычке отправиться дальше куда глаза глядят, я увидел трехцветную шляпу, висевшую на конце шеста подобно шляпе Гесслера; поскольку у меня не было желания рисковать, пытаясь сбить яблоко, лежащее на чьей-либо голове, я поинтересовался, что все это означает, намереваясь воздать шляпе полагающиеся ей почести. И тогда я узнал, что это своего рода стяг, призванный напомнить о патриотизме, который проявили во время революции 1830 года дети государя. Поскольку наши читатели могут ошибиться по поводу этого аристократического наименования, поспешим разъяснить им, что это за королевское потомство, о котором, возможно, они еще не слыхали.

Карлу V, которому, перед тем как стать императором и даже после этого, не раз приходилось прятаться в шкафу, что бы там на этот счет ни говорили Академия и газета "Конституционалист", проникся в то время, когда он был королем Испанским и графом Фландрским, весьма нежными дружескими чувствами к миловидной жене одного мясника и, в качестве близкого к народу монарха, часто навещал ее: результатом этих посещений стало появление на свет толстого мальчугана, причем такого ярко-рыжего, что у Карла V не могло быть ни малейших сомнений относительно его отцовства; и потому, исполненный радости, он спросил у матери малыша, какие у нее есть пожелания, обещая исполнить любую ее просьбу. Жена мясника попросила, чтобы мужскому потомству ее сына было бы навечно предоставлено исключительное право забивать скот и продавать мясо во всем городе. Просьба была исполнена, а поскольку у императорского мясника родилось двое сыновей, они стали родоначальниками двух корпораций, которые существуют и по сей день и именуются большими и малыми мясниками Гента; так что, когда в 1810 году Наполеон посещал Фландрию, малые мясники, ссылаясь на свою привилегию, потребовали и добились чести охранять его. Им удалось устроить так, чтобы император прошел под триумфальной аркой, которую они воздвигли в его честь и на которой было написано следующее двустишие:

Великому Наполеону От гентских малых мясников.

Наполеон счел эту надпись недостаточно почтительной для незаконнорожденных принцев, и потому на следующий день двустишие исчезло без всяких объяснений, никто даже не выставил предлогом, как это было в случае с Лебрёном, что оно содержит длинноты.

Как бывший артиллерийский офицер Наполеон на следующий день после своего прибытия осмотрел большую пушку. Впрочем, Безумная Маргарита – именно так называют это почтенное метательное орудие – в самом деле заслуживала почести, какие ей оказывали.

"Чтобы повергнуть в изумление гарнизон Ауденарде, – пишет Фруассар, – гентцы изготовили и выставили невероятной величины бомбарду, имевшую жерло в пятьдесят три дюйма и метавшую замечательно крупные и увесистые камни, и когда бомбарда эта стреляла, днем ее слышно было за пять льё кругом, а ночью – за десять, и грохот канонады был так силен, что казалось, будто все дьяволы вышли из преисподней".^[10]

Вот откуда она взялась. Что же касается происхождения ее названия, то мнения ученых по этому серьезному вопросу расходятся: одни утверждают, что оно связано всего-навсего с грохотом и разрушениями, которые она производила, и, следовательно, она как бы сама себе его дала. Другие заявляют, что она получила его в память о Маргарите, графине Фландрской, прозванной Черной дамой. Если бы эта последняя версия была верной, то она опровергала бы все восхваления по адресу матери Иоанна и Бодуэна Авенских.

Как бы то ни было, досталось ли ей это имя как некая историческая подробность, или же оно было дано ей гент-цами в память о нежном нраве их властительницы, но пушка эта называлась так уже в ту пору, когда, сражаясь со своим добрым герцогом Филиппом, они использовали ее в 1452 году во время осады Ауденарде. Вынужденные снять осаду, они бросили ее вместе со всей остальной своей тяжелой артиллерией, и она попала в руки их врагов, сторонников герцога Бургундского, которые выбили на ней герб своего государя. В 1578 году она вернулась к своим прежним владельцам, которые, не желая подвергать ее впредь подобному позору, установили ее около Пятничного рынка, где она находится и по сей день, тихая и спокойно лежащая на трех своих каменных опорах. Более любопытные, чем я, путешественники, измерявшие ее, говорят, что она имеет восемнадцать футов в длину, десять футов и шесть дюймов в обхвате, жерло ее имеет диаметр в два и три четверти фута, а весит она 33 606 фунтов, то есть на 16 101 фунт больше, чем большая пушка в Санкт-Петербурге, которая, как видим, незаслуженно считается самым большим артиллерийским орудием в Европе и могла бы поместиться в чреве здешней пушки.

После того, как я два или три раза обошел Безумную Маргариту, проявляя к ней большой интерес, но, тем не менее, не пытаясь, как это делают англичане, из любопытства запихнуть себя в нее, словно каравай хлеба, мы отправились к кафедральному собору святого Бавона, одному из самых богатых в христианском мире; над его дверью изображен святой Бавон с соколом на руке, так что в первую минуту можно было бы подумать, будто он, подобно святому Губерту, достиг небес охотясь. Однако будет грубейшей ошибкой не сделать попытки обстоятельно разобраться, почему же он был канонизирован: сокол здесь лишь указание на то, что святой Бавон был благородного происхождения. В самом деле, это был не кто иной, как богатый вельможа по имени Алловин, принадлежавший к одному из самых древних родов в области Эсбе. Услышав однажды проповедь святого Аманда, он пал перед ним ниц и задал ему вопрос, что, по его разумению, следует делать, чтобы встать на путь спасения? В ответ на эти благочестивые слова святой епископ сказал, что следует покаяться, после чего вновь обращенный роздал часть своего имущества беднякам, а остальное пожертвовал монастырю святого Петра; затем, чтобы окончательно отрешиться от мирской жизни, которую он до этого вел, Алловин отказался от имени своих предков и принял имя Бавон, под которым он и был канонизирован к концу VIII века, прожив перед этим в лесу Малмедин неподалеку от Гента жизнь, достойную подражания. Шестьдесят дворян, на которых так же, как и на их товарища по беспутной жизни, снизошла благодать, обратились в веру вслед за ним и построили на том месте, где прежде стоял храм Меркурия, аббатство святого Бавона, развалины которого еще можно увидеть ныне внутри старинной крепости. Что же касается существующего в наши дни собора, то это церковь святого Иоанна, освященная в 941 году Трансмаром и в 1540 году получившая имя святого Бавона в соответствии с решением Карла V, который обнаружил, что место, где был построен первоначальный храм, больше подходит для крепости; и тогда коллегиальный капитул был переведен в церковь, где он находится и поныне, а сама церковь была возведена в 1559 году в ранг собора.

Собор включает в себя двадцать четыре часовни, и некоторые из них украшены замечательными картинами; вторая от входа часовня, по правую руку, посвящена святой Колетте, и в ней хранится рака этой святой, умершей двадцати трех лет от роду; эпитафия ей может соперничать по свежести чувств с двустишиями Малерба:

Dulcis ancilla Dei, rosa vernalis, Stella diurna.^[11]

В шестой по тому же ряду часовне висит одна из самых изумительных картин Франса Порбуса, изображающая Иисуса Христа среди книжников. Согласно традиции того времени, почти все лица книжников списаны с современников мастера. Так, книжник, находящийся на первом плане, слева от зрителя, это Карл V; рядом с ним стоит Филипп II, а третий, с надписью на шапке, – это сам художник.

В одиннадцатой часовне находится подлинное сокровище церкви: это знаменитая картина братьев Ван Эйк, тех самых, что изобрели живопись маслом; она изображает Агнца Божьего, которому поклоняются все святые Ветхого и Нового Завета; справа от него стоят патриархи и пророки Ветхого Завета, а слева – апостолы и мученики Нового; в глубине изображены менее значительные святые, епископы и девы, держащие в руках пальмовые ветви. И хотя оба художника, будучи авторами картины, могли бы написать себя где угодно, они скромно расположились среди праведников.

Большая картина служит чем-то вроде основания трем другим.

Средняя из них представляет Иисуса Христа, сидящего на престоле и облаченного в епископское одеяние, которое унаследует от него святой Петр; одной рукой он благословляет всех, кто изображен на большой картине у его ног, а в другой держит скипетр; справа от него сидит Богоматерь, слева – Иоанн Креститель, а на заднем плане, изображая Иерусалим на фоне лазурного неба, высятся башни Маастрихта, какими они были видны из окна комнаты, где родились братья.