Текст книги "Прогулки по берегам Рейна"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

Понимая, что граф говорит ему истинную правду, император пожелал обсудить условия своего выкупа и в качестве него предложил наполнить шлемы своих солдат серебряными монетами, а шлемы офицеров – золотыми. То был поистине королевский выкуп, поскольку император отправил на захват Эберштейна двенадцать офицеров и три сотни солдат.

Но граф Эберштейн ответил ему, что он не нуждается ни в серебре, ни в золоте, пока существуют железо и сталь.

Тогда император предложил передать ему в безраздельное владение всю долину Мурга, от истока реки до места ее впадения в Рейн.

Но граф Эберштейн ответил ему, что он и без того достаточно могущественен, ибо, обладая всего лишь замком, он держит в нем пленного императора.

Тогда император, видя, что все его предложения отвергнуты, велел графу самому назначить выкуп и заявил, что выкуп этот, каким бы он ни был, будет выплачен.

Граф Эберштейн тотчас же отшвырнул в сторону шлем и меч и опустился перед императором на колено.

– Государь, – сказал ему он, – я прошу у вас, но не в качестве выкупа, а как великую милость, нечто более ценное, чем все золото мира и все земли империи. Я прошу руки принцессы Гедвиги.

Император на мгновение задумался, но, рассудив, что ему никогда не найти для своей сестры более храброго и более бескорыстного рыцаря, чем граф фон Эберштейн, сказал так:

– Встаньте, брат мой, и приезжайте в Шпейер, когда вам будет угодно, дабы напомнить мне о слове, которое я вам даю, и в тот день, когда вы приедете, вас будет ожидать выкуп.

Через неделю граф фон Эберштейн вновь открывал бал с принцессой Гедвигой, но на этот раз на ухо ей нашептывал он, а поскольку невеста владела собой хуже, чем жених, то, как записано в хрониках, видя, как она заливается краской, нетрудно было догадаться, что именно он ей говорил.

Один из потомков графа фон Эберштейна и принцессы Гедвиги, преследуемый графом Эберхардом фон Вюртембергом, прыгнул вместе с лошадью со скалы, на которой стоит замок, то есть с высоты в семьдесят футов, лишь бы не попасть в руки к врагу, но чудесным образом остался цел и невредим, пересек Мург и скрылся из виду. Еще и сегодня путешественникам показывают то место, откуда он прыгнул, и то место, где он коснулся земли, а пространство, которое он при этом преодолел, называют Графским прыжком.

Поскольку с высоты скалы открывался великолепный вид на долину, мы попросили, чтобы нам принесли туда обед; к несчастью, последняя бутылка рейнвейна из наших запасов, которую мы бережно хранили, ибо она вела свое происхождение из самого Йоханнисберга, покатилась по склону и повторила прыжок графа, но, оказавшись менее удачливой, чем он, разбилась вдребезги.

Около трех часов пополудни мы снова двинулись в путь и спустились из Эберштейна, миновав Штауфенберг; прежде там тоже стоял великолепный замок, от которого еще сохранились кое-какие развалины, но после смерти последнего графа никто не осмеливался там жить, ибо поговаривали, что в нем водятся привидения, и постепенно замок превратился в руины. Вот история, которая породила настолько живучее суеверие, что еще и сегодня после определенного часа обитатели долины Мурга предпочитают сделать крюк в пол-льё, нежели проехать мимо этих развалин.

Петер фон Штауфенберг был последним из графов, носивших это имя, но, хотя он и оказался последним в роду, ничто не предвещало, что род этот должен угаснуть вместе с ним, поскольку это был красивый юноша, полный сил и молодого задора, и один из самых храбрых рыцарей во всем Рейнгау.

Но в ту пору на землях империи все было спокойно, поэтому Петер отложил в сторону шлем и доспехи и, не имея возможности воевать с людьми, повел войну с кабанами и ланями в долине Мурга. И вот как-то вечером, после долгой и изнурительной охоты, утомленный жарой и жаждой, он вспомнил о восхитительном источнике, где ему не раз случалось утолять жажду. А так как источник этот должен был находиться где-то поблизости, он пустил лошадь в галоп и вскоре, услышав журчание воды, спешился, привязал коня к придорожному дереву, а сам вступил в лес.

Не успел он сделать и нескольких шагов, как увидел источник, манящий прохладой еще больше, чем обычно, ибо то был закатный час, когда роса выпадает на землю, а туманная дымка поднимается к небу.

Но на этот раз источник не был, как всегда, безлюден: очаровательная девушка, которой на вид было самое большее лет пятнадцать или шестнадцать, лежала на берегу, окунув свои маленькие ступни в ручеек, подперев рукой голову в венке из кувшинок и меланхолично созерцая течение вод. Увидев ее, Петер фон Штауфенберг остановился, решив, что все это ему почудилось, поскольку ни разу в жизни ему не доводилось видеть ничего подобного.

Но девушка, услышав шум его шагов, подняла глаза и, взяв лежавшую подле нее раковину, казалось, сделанную из серебра и лазури, наполнила ее водой и протянула рыцарю, который, глядя на незнакомку, забыл обо всем на свете: и о жаре, и об усталости, и о жажде. Рыцарь стал пить из раковины, запрокинув голову, а когда он опустил глаза и взглянул туда, где только что находилась девушка, то увидел, что ее там больше нет. На том месте, где она прежде была, трава даже не казалась примятой, а самые хрупкие цветы тянулись вверх, распрямив стебельки, напоенные свежестью и влагой росы; ему лишь почудилось, что легкие волны, появившиеся на поверхности воды, постепенно затихают, словно прекрасная незнакомка целиком погрузилась в источник; когда же рябь на воде улеглась, от присутствия девушки не осталось и следа, и если бы не изумительная раковина из серебра и лазури, оставшаяся в его руках, то рыцарь мог бы подумать, что все это ему пригрезилось.

Наверное, он мог бы провести здесь всю ночь, в надежде, что девушка появится вновь, если бы не услышал, как протрубил рог псарей, и если бы ржанье его коня не привело их туда, где находился хозяин; однако, опасаясь, что столь большая свита испугает девушку и она не вернется не только в этот вечер, но и в другие дни, он быстро вышел из леса, приказав, чтобы никто не смел пить из этого источника, и вместе со всей свитой направился назад к своему замку.

На следующий день граф пожелал пить лишь из своего прекрасного перламутрового кубка, и, хотя его вина были лучших рейнских и мозельских сортов, они казались ему куда менее вкусными, чем простая вода из источника, которую подала ему прекрасная незнакомка.

Поэтому вечером, в тот же час, Петер фон Штауфенберг вышел один из замка и направился к источнику; девушка лежала на том же самом месте и, увидев рыцаря, встретила его нежной улыбкой. Граф был вне себя от радости, ибо накануне незнакомка исчезла, не дав ему никакой надежды на новую встречу. Девушка знаком велела ему сесть рядом, словно поджидала его, и тогда граф спросил, как ее зовут и откуда она.

– Меня зовут Ундиной, – ответила девушка, – и живу я неподалеку; я часто наблюдаю, как вы приходите напиться из источника, и потому знаю вас.

Они беседовали так с полчаса, как вдруг послышался шум: по-видимому, это какая-то косуля пришла к своему любимому источнику попить воды; рыцарь, опасаясь нескромных взглядов, повернулся в ту сторону, откуда донесся этот шум; когда же, выяснив его причину и успокоившись, он захотел возобновить беседу с Ундиной, девушки уже не было, и снова, как и накануне, бурлящая вода указывала на то место, где она исчезла.

Как и накануне, рыцарь еще долго сидел в ожидании, но девушка так и не появилась, и, как и накануне, через какое-то время ему пришлось уйти; однако он не хотел покинуть источник, не испив из него воды, показавшейся ему тогда столь приятной на вкус, и, поскольку у него не было с собой его прекрасного кубка, он лег на землю и опустил голову к поверхности воды; и тут ему почудилось, что вместо собственного отражения он видит на водной глади лицо Ундины, а когда его губы коснулись воды, то вместо влаги, которую он ожидал ощутить, молодой человек почувствовал прикосновение дрожащих уст; Петер фон Штауфенберг издал любовный стон; ему вторил стон, казалось, исходивший из глубины источника: влюбленные обменялись своим первым поцелуем.

Петер фон Штауфенберг вернулся в замок, почти обезумев от счастья. Всю ночь он не мог уснуть, непрестанно ощущая на губах вкус этого жгучего поцелуя, и корил себя, что не последовал за Ундиной в ее прибежище; на вечер он строил множество планов, один безумнее другого, и поминутно смотрел на солнце, поскольку вечер все не наступал.

Наконец, стемнело. Но Петер фон Штауфенберг уже был у источника, причем намного раньше того часа, когда он прежде встречал здесь Ундину; однако у источника было безлюдно, и бедный рыцарь впал в отчаяние, как вдруг ему показалось, что он слышит нежное пение, исходящее из глубины вод, и среди кувшинок, покрывавших течение ручейка, он увидел белокурую головку Ундины; он хотел было бросился к ней, но девушка знаком остановила его и, ступая по широким листьям водных растений, даже не шелохнувшимся под весом ее тела, достигла берега, и, что удивительно, вода, которая стекала по ней крупными каплями, напоминавшими жемчуг, казалось, не замочила ни ее волосы, ни ее одежду. Подойдя к рыцарю, она, как и прежде, села подле него; Петер опустился перед девушкой на колени, взял ее за руки и так нежно взглянул на нее, что не могло оставаться сомнений относительно чувств, которые он к ней испытывал. Ундина улыбнулась, а потом, после минуты молчания, в течение которой она смотрела на него с такой же нежностью, произнесла:

– Да, вы любите меня, и, хотя вы храните молчание, я читаю в вашем сердце; я тоже люблю вас; дочь человеческая заставила бы вас дожидаться такого признания, и, возможно, мне следовало бы поступить так же, но вы видите, что я иной породы, нежели вы: я прозрачна, как хрустальный дворец, в котором живу, и не умею ничего таить.

– О, как я счастлив! – вскричал рыцарь. – Ибо я люблю вас больше, чем способен выразить, люблю с того самого первого дня, когда увидел вас, и буду любить вечно.

– Вечно? – прошептала Ундина. – Прошу вас, думайте о том, что говорите, ибо мы, феи вод, даруя свою любовь, отдаем не только сердце, но и руку, а поскольку мы бессмертны, данная нами клятва свяжет нас навечно; вы уверены, что способны на такое?

– Я могу ручаться только на время моей жизни, – ответил рыцарь, – но пока я жив, я буду любить вас.

– Отвечаете ли вы за свои слова? – спросила Ундина. – Не следует давать неосторожных обещаний, не клянитесь в верности, если ваша верность не так чиста, как хрусталь этих вод, не так прочна, как сталь вашего меча; подумайте о том, что боль, которую вы мне доставите, не пройдет, как проходят все земные горести: это будет вечная боль, что сродни адским мукам.

Тогда рыцарь положил руку на рукоять своего меча, образующую крест, и произнес:

– Это такая же правда, как правда то, что я не могу жить без вас; как правда то, что я не могу быть вам неверен. Я могу умереть, но никогда не смогу разлюбить вас!

– Тогда я принадлежу вам, – ответила Ундина. – Сами назначьте день нашей свадьбы, и назавтра, проснувшись, вы увидите приданое невесты.

– Боже, завтра, завтра! – вскричал рыцарь. – Зачем откладывать еще на день тот миг, когда мы станем счастливы?

– Завтра, – сказала Ундина, – ибо мое желание принадлежать вам ничуть не меньше, чем ваше желание принадлежать мне. Но думайте этой ночью об обещании, которое вы мне дали; завтра утром у вас еще будет время отказаться от своего слова, но завтра вечером мы соединимся навеки.

– О, почему еще не настал завтрашний вечер! – вскричал рыцарь, сжимая Ундину в объятиях, но она высвободилась из его рук, встала перед ним, а потом, склонившись, словно цветок на ветру, коснулась уст рыцаря поцелуем в тысячу раз слаще прежнего; и, вновь ступая по широким листьям кувшинок, она достигла самого глубокого места источника и стала медленно погружаться в него, прощаясь с рыцарем взмахами руки и одаряя его улыбкой, а затем скрылась под водой.

Наутро, проснувшись, рыцарь обнаружил на столе, стоящем в середине опочивальни, три корзины: одну полную янтаря, вторую – кораллов, а третью – жемчуга; Ундина сдержала слово: то было приданое невесты. Но никто не знал, кто принес сюда эти корзины.

Рыцарь вскочил с кровати и поспешно оделся. Едва успел он завершить свой туалет, как ему сообщили, что к замку приближается кортеж девушек. Он кинулся к окну и узнал Ундину, шедшую в сопровождении свиты, которая подобает королеве. Эту свиту составляли подвластные ей нимфы вод, от Неккара до Кинцига; все они были одеты так же, как и она, и у всех были венки из тех же, что и у нее, цветов; однако с первого взгляда нетрудно было отличить королеву от прислужниц. Петер фон Штауфенберг бросился к ней и, так как капеллан был предупрежден им еще с вечера, хотел повести ее прямо в церковь, но Ундина попросила разрешения в последний раз поговорить с ним, и рыцарь отвел ее в отдаленную комнату; там, оставшись с ним наедине, она пристально посмотрела на него и, прочитав в его глазах те же любовные признания, спросила:

– Вы хорошо подумали?

– Не знаю, думал ли я, – ответил рыцарь, – знаю только, что в мыслях у меня были лишь вы, что я люблю и буду любить лишь вас одну.

– Подумайте еще раз о том, что вы обещали мне вчера, и о том, что вы сейчас собираетесь сделать; ведь если когда-нибудь вы охладеете ко мне или воспылаете к другой, если так или иначе вы будете мне неверны, то, как бы далеко от меня вы ни находились, вас ждет гибель и вам будет дан знак, предвещающий вашу скорую смерть. Таким знаком станет появление перед вами вот этой моей ноги: никакой иной части тела той, которую вы поклялись любить вечно, вам не дано будет увидеть.

Рыцарь упал на колени, стал покрывать поцелуями прелестную ножку, не в силах представить себе, что она может когда-нибудь послужить зловещим знаком, и вновь поклялся любить Ундину до конца своей жизни. Ундина ничего иного не желала, как верить его клятве, так что ее нетрудно было убедить, и в тот же день капеллан замка соединил влюбленных.

Велико было их счастье, и целый год оно не только не убывало, но становилось все сильнее, ибо через девять месяцев Ундина родила мальчика, красивого, как его мать; но по прошествии этого года Людовик Баварский, по настоянию Эдуарда III Английского объявивший войну Филиппу Валуа, призвал всех рыцарей, находящихся в зависимости от него, а поскольку Петер фон Штауфен-берг был одним из наиболее могущественных, а главное, одним из самых отважных его рыцарей, то понятно, что он откликнулся на этот призыв.

Ундина со страхом ожидала приближения разлуки, но она слишком дорожила славой мужа, чтобы держать его подле себя, и первая стала вселять в него недостающее ему присутствие духа. Однако от собственного имени и от имени их сына она напомнила ему о принесенной им клятве и об опасности, грозящей ему в случае, если он ее нарушит. Петер фон Штауфенберг произнес все нежные обещания, на какие способно сердце, так что Ундина отпустила его если и не успокоенная, то, по крайней мере, не потерявшая веру в него.

Прошел второй год, в течение которого Петер фон Штауфенберг совершил немало замечательных ратных подвигов, а герцог Брабантский устроил великолепные празднества в честь всего английского двора, прибывшего в Брюссель. У герцога Брабантского не было сыновей, а была лишь единственная дочь, поэтому, чтобы закрепить герцогство за своей семьей, ему нужен был зять с отважным сердцем и здравым умом. Он выделил Петера фон Штауфенберга за его доблесть и однажды, пригласив к себе молодого рыцаря, открыл ему свои планы и предложил руку дочери, а также, по праву преемственности, свое герцогство. Петер поблагодарил герцога за великую честь, которую тот хотел ему оказать, но признался, что женат, и рассказал, кто у него жена и как он на ней женился. Тогда старый герцог покачал головой, но не потому, что он сомневался в истинности его слов, ибо ему было понятно, что такой человек, как Петер, не способен лгать, а потому, что в этой истории он усмотрел некую чертовщину; затем, немного поразмышляв в молчании и лишь укрепившись в своих подозрениях, он сказал:

– Поверьте мне, мой юный друг, подобная клятва никак вас не связывает, поскольку во всем этом кроется колдовство.

Два года назад Петер фон Штауфенберг ответил бы, что никакого другого колдовства, кроме любви, здесь нет, но после его свадьбы прошло уже два года – один год обладания друг другом и один год разлуки, и ему показалось, что старый герцог вполне может быть прав. Тем не менее он ответил герцогу Брабантскому, что в глубине души разделяет его сомнения, однако не чувствует себя из-за этого менее связанным клятвой, чем прежде. Тогда герцог предложил ему прибегнуть к мудрости монсеньора архиепископа Кёльнского Вальрама Юлихского, большого знатока в подобных вопросах, и Петер фон Штауфенберг, честолюбивые помыслы которого с каждым часом все возрастали в ущерб его былой любви, согласился выслушать суждение архиепископа и обещал положиться на его решение.

Как легко догадаться, Вальрам Юлихский разделял мнение герцога Брабантского; он даже добавил, что подобные союзы осуждаются Церковью и разорвать их – похвальное дело. Петер фон Штауфенберг, уже побуждаемый своими тайными желаниями, не нашел возражений против столь авторитетных суждений; в итоге была отпразднована помолвка, а через неделю предстояло сыграть свадьбу.

Накануне свадьбы один из вассалов Петера фон Штау-фенберга попросил разрешения поговорить со своим господином. Он сообщил рыцарю, что неделю назад его жена исчезла вместе с их сыном. Рыцарь сверил даты: исчезновение Ундины час в час совпадало с его помолвкой. Петер еще сильнее уверился в том, что в его первом браке замешано колдовство и что он стал игрушкой в руках демона, принявшего женское обличье, чтобы заманить его в западню. Те немногие угрызения совести, какие он еще испытывал в глубине души, полностью исчезли, и он стал радостно готовиться к завтрашнему празднеству.

Наконец, настал великий день: монсеньор Вальрам благословил новобрачных, а затем все направились в соседнюю деревню, где должно было состояться пиршество. После пиршества молодые супруги собирались отправиться в великолепный замок, расположенный между Лёвеном и Мехеленом, – подарок, который герцог Брабанте кий сделал молодоженам.

Сотрапезники перешли к десерту, и по кругу ходили лучшие рейнские вина в огромных чашах. Все веселились и радовались; казалось, Петер фон Штауфенберг разделял общее оживление, но внезапно его взгляд задержался на стене, находившейся напротив него: из нее выступала нога, такая прелестная и такая крошечная, что она могла принадлежать только женщине; однако никаких других частей тела ее обладательницы видно не было. Петер вспомнил предсказание Ундины и связанную с ним угрозу, и, несмотря на всю его храбрость, от ужаса у него на голове зашевелились волосы, а на лбу выступил холодный пот, ибо угрожавшая ему опасность была опасностью неведомой и невидимой, опасностью, которой нельзя было противостоять и которая поэтому должна была страшить его, несмотря на всю его храбрость.

Видение длилось несколько минут, и все это время глаза фон Штауфенберга оставались прикованы к нему, а потом оно исчезло.

Но рыцарю хватило выдержки скрыть от посторонних то впечатление, какое оно произвело на него, и никто не заметил поднявшуюся в нем душевную тревогу. Правда, гости стали подшучивать, что он перестал есть и пить, но он ответил на эти выпады такими уместными и веселыми репликами, что больше никто не обращал на него внимания.

Настало время вставать из-за стола. Замок, куда должны были направиться новобрачные, находился на расстоянии около двух льё от загородного дома, где проходило пиршество. К одиннадцати часам все гости закончили трапезу и, оседлав коней, вознамерились сопровождать молодоженов к их жилищу.

Кортеж двинулся в путь; ночь была темной, и во мраке едва можно было различить плохо наезженную дорогу, ведущую в замок; внезапно неподалеку от каких-то развалин нечто похожее на тень выросло перед лошадью Петера фон Штауфенберга; испуганная лошадь метнулась в сторону и понесла. Но поскольку все знали, что молодой граф был прекрасным наездником, этот каприз лошади вызвал лишь шутки, и все продолжали двигаться вперед, пребывая в уверенности, что граф, усмирив своего коня, присоединится к кортежу.

Но этого не случилось; казалось, что в коня вселился бес, и он остановился лишь спустя полчаса. Тогда всадник попытался сориентироваться, но это оказалось непросто, ибо, как мы уже говорили, ночь была темной; однако через мгновение он увидел, как вдалеке светятся окна какого-то замка, и со всей уверенностью решил, что это тот самый замок, куда ему надо ехать и куда, несомненно, направился свадебный картеж. Тотчас же он поскакал через поля и, по мере приближения к замку убеждался, что его догадка была верной; когда же до замка оставалось всего несколько сотен шагов, рыцарь увидел, что он подъехал к берегу какой-то небольшой речки.

Рыцарь стал смотреть по сторонам, надеясь найти мост; он двинулся вдоль берега реки, поднявшись, а затем спустившись по течению на расстояние около четверти льё, но, так и не найдя то, что искал, предположил, что речку можно перейти вброд, и направил туда лошадь.

Но как только Петер фон Штауфенберг оказался посреди реки, из воды показалась та самая тень, которая один раз уже испугала его коня. При виде ее конь взвился на дыбы и сбросил всадника в воду, а затем выбрался на берег и поскакал к замку, издавая испуганное ржанье.

Никто так и не узнал, что произошло с рыцарем, ибо, хотя те, кто его искал, на следующий день по следам лошадиных копыт пришли прямо к тому месту, где он упал в реку и где глубина была всегда не больше двух-трех футов, они неожиданно для себя обнаружили разверстую там бездну, дна которой не сумели отыскать и по сей день.

Что же касается замка Штауфенберг, то, поскольку тело его владельца так и не нашли и потому нельзя было доказать, что он умер, император не счел себя вправе распоряжаться его владениями, и с того времени замок стал обращаться в руины.

И среди этих самых руин, по словам местных крестьян, появляются призраки Ундины и ее сына.

БАДЕН-БАДЕН

Мы приехали в Баден-Баден, который ради удобства французского произношения будем называть просто Баден, в восемь вечера, намереваясь провести там весь следующий день.

Двенадцать часов на осмотр Бадена, когда курортный сезон там уже завершен, это на шесть часов больше, чем на самом деле требуется самому добросовестному туристу. В октябре Баден напоминает шахту без шахтеров или улей без пчел.

К счастью, я был в обществе молодого, остроумного и доброго друга, знакомого моим читателям: претерпев некоторые злоключения, он присоединился ко мне полтора месяца назад во Франкфурте. Поскольку злоключения эти сами по себе не лишены художественного интереса, и, кроме того, знакомясь с ними, читатели найдут то, что они тщетно искали бы в моем рассказе, а именно, описание Бадена в летний сезон, я позволю своему повествованию ненадолго уступить место прозе Жерара де Нерваля: как видно, читатели от этого только выиграют.

Передаю ему слово.

"Баден – это страсбургский Сен-Клу. По субботам жители Страсбурга закрывают свои лавки и отправляются проводить воскресенье в Баден; только и всего, но разве это обстоятельство в какой-то мере не лишает Баден-Бадена его аристократического ореола? Гризетки из сада Липе сталкиваются там на субботнем балу с немецкими графинями и русскими княгинями, поскольку в «Клубе иностранцев», пользующемся в Бадене такой шумной известностью, могут появляться все, за исключением женщин в чепцах, мастеровых в рабочих блузах и военных нижних чинов.

Вот и я отправляюсь в Баден в одну из суббот, словно рядовой житель Страсбурга, правда, отправляюсь в почтовой карете, в час дня, и по дороге, запруженной экипажами. Речь идет исключительно о том, чтобы успеть добраться туда к вечеру и переодеться для бала. Мы пересекаем базарную площадь, стремительно несемся по камням, которыми мостят улицы Страсбурга, то есть по обыкновенному булыжнику, в который грозит вскоре вторгнуться полонсо. Мы проезжаем мимо арсенала и шестисот пушек, нагроможденных одна на другую, как свинцовые чушки, затем едем по острову, который окружен зеленоватой водой и на берегах которого целыми днями удят рыбу солдаты, наживляя на удочки кузнечиков, что экономно, но редко приносит удачу. Справа от нас, среди плакучих ив, остается памятник генералу Дезе, сооруженный из красного камня. Мы оставляем позади себя французскую таможню, два рукава Рейна и, наконец, оказываемся перед таможней Келя.

Таможня Келя – это очень славная и расторопная особа. Ну что, в самом деле, французы могут ввозить в Германию? Парижские перчатки? Камчатное хлопковое полотно? Шелковое кружево? Сигары, производимые государственной табачной монополией? Кашемир Терно? Все это не принесет большой прибыли. Правда, мы притязаем на то, что ввозим туда идеи, но пока еще это не более чем притязания.

Дорога – прямая, как железнодорожное полотно; в этом своеобразном краю, который мы пересекаем, рельеф состоит либо из гор, либо из равнин; здесь нет ни холмов, ни складок местности. Восхитительны луга; проселочные дороги, обсаженные фруктовыми деревьями, могли бы вызвать восторг у генерала Бюжо. Время от времени мы следуем вдоль извилистого течения Рейна слева от нас, и на середине пути, на горизонте, возникает форт Людовика. Дорога проходит через несколько деревень довольно унылого вида. И наконец, мы подъезжаем к лиловатым горам, которые кажутся расположенными так близко, когда смотришь на них с крепостных стен Страсбурга. Это настоящие горы Шварцвальда, однако в них нет ничего пугающего. Но когда же мы увидим Баден, этот город гостиниц, обосновавшийся на склоне горы, по которому мало-помалу взбираются дома, словно стадо в поисках корма, отсутствующего на равнине? Неужели до того, как мы въедем в город, перед нами не предстанет его знаменитый амфитеатр, славящийся своими роскошными зданиями? Нет, мы так и не увидим Баден, пока не попадем туда. Длинная аллея итальянских тополей, словно театральный занавес, скрывает от нас эти дивные декорации, которые кажутся сценой, созданной для какой-нибудь пасторальной оперы. Чтобы наслаждаться этим великолепным зрелищем, нужно правильно расположиться. Купите входные билеты в Конверсационхауз, оплатите абонемент, забронируйте кресло – и тогда, среди галерей Шабера, под звуки оркестра, весь день играющего на открытом воздухе, вы сможете насладиться полной панорамой Бадена, его долины и его гор, если Господь Бог позаботится зажечь должным образом верхний свет и озарить кулисы изумительными лучами летнего солнца.

Ведь, по правде говоря, – и это самое первое впечатление, какое охватывает вас в Бадене, – во всей здешней природе есть что-то искусственное. Деревья подстрижены, дома раскрашены, горы – это гигантские холсты, которые натянуты на рамах и вдоль которых поселяне спускаются вниз по практикаблям, и вы пытаетесь отыскать на небе задника какое-нибудь масляное пятно, способное выдать, наконец, рукотворность этой картины и развеять иллюзию. Здесь, как нигде более, можно было бы поверить в фантазии Генриха Гейне, который в детстве воображал, будто каждый вечер слуги раскатывают лужайки, словно ковры, снимают с крюка солнце и убирают деревья в кладовую, а наутро, пока природа не проснулась, расставляют все по местам, подметают луга, стряхивают пыль с деревьев и снова зажигают светильник, озаряющий весь мир.

К тому же ничто не нарушает спокойствия этого романтического мирка; вы приходите сюда не по мощеной или грязной дороге, а по посыпанным песком тропинкам английского сада. Справа боскеты, гроты из тесаного камня, уединенные беседки и даже небольшой пруд – бесценное украшение, если учесть крайнюю нехватку той жидкости, которая во всех баденских землях продается стаканами; слева река (без воды), с великолепными мостами на каждом шагу, окаймленная зелеными ивами, которым только и хочется, что окунуть в нее свои ветви. Не доходя до последнего моста, ведущего к почтовой станции под названием "Велико-герцогская', вы замечаете торговую улицу Бадена, представляющую собой не что иное, как широкую дубовую аллею, вдоль которой тянутся прилавки, где выставлены великолепные изделия: саксонское полотно, английские кружева, богемское стекло, фарфор, индийские товары и т. п.; все это великолепие у нас запрещено, и тяга к нему может привести страсбургских дам к политическим преступлениям, которые наши таможенники энергично пресекают.

Гостиница «Англетер» – самая красивая в Бадене, а ее ресторанный зал намного роскошнее любого обеденного зала в Париже. К сожалению_у большой табльдот сервируется к часу дня (это общее обеденное время в Германии), и если опоздаешь, то наилучший выход – идти обедать в Конверсаци-онхауз.

В целом баденская кухня весьма хороша; форель из Мурга достойна своей славы. Дичь здесь едят свежую, а не выдержанную для придания ей вкуса. Здешний подход к приготовлению пищи оставляет место для столкновения различных взглядов. Отбивные котлеты тут жарят в масле, а крупную рыбу готовят на гриле. Кондитерские изделия довольно посредственные, зато пудинги – превосходные.

Наступает ночь: таинственные кучки людей бродят в тени деревьев и крадучись пересекают лужайки на склонах холмов. Среди огромного цветника, окруженного апельсинными деревьями, всеми огнями светится Конверсационхауз, его белые галереи выделяются на великолепном фоне, который создают его салоны. Слева находится кафе, справа – театр, в центре – огромный бальный зал, люстра которого не уступает по размерам люстре в нашей Опере; внутреннее убранство выдержано в помпеянском стиле, достаточно классическом, от статуй веет чем-то академическим, драпировки напоминают о вкусах времен империи. Но все в целом ослепляет, и теснящаяся здесь шумная толпа состоит из людей с самыми изысканными манерами. Оркестр исполняет немецкие вальсы и симфонии, к которым примешиваются выкрики крупье, не опасающихся несколько нарушить своими голосами музыкальную гармонию. Эти господа остановили свой выбор на французском языке, хотя почти все их понтёры – немцы или англичане. «Ст а в к и сделаны, господа! Ставок больше нет! Красное выигрывает! Цвет проигрывает! Тринадцать, черное, нечет и недобор!» Это обязательные фразы, раздающиеся у трех ломберных столов; больше же всего людей толпится вокруг того из них, где играют в тридцать и сорок. Можно лишь удивляться тому, какое огромное количество элегантных дам и благовоспитанных господ предаются этим общедоступным играм. Я видел, как матери семейства обучали своих детей делать ставки на цвета; старшим они разрешали ставить на цифры. Всем известно, что великий герцог Гессенский – самый пунктуальный завсегдатай баденского казино. Говорят, что каждое утро он приносит 12 000 флоринов и либо проигрывает их, либо увеличивает вчетверо в течение дня. От стола к столу его сопровождает некто вроде телохранителя, который стоит у него за спиной, чтобы следить за сидящими рядом с ним игроками. Если они приближаются слишком близко к герцогу, этот распорядитель делает им замечание: "Сударь, вы мешаете герцогу! Сударь, вы отбрасываете тень на карты герцога!" Сам же герцог ни на что не отвлекается, не меняет своего положения и никого не замечает. Вы вполне можете похлопать его по спине, и при этом выражение его лица ничуть не изменится. Однако телохранитель обратится к вам тем же ледяным тоном: