Текст книги "Поиграем со смертью?..(СИ)"

Автор книги: Tamashi1

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)

Лодка медленно, но верно отдалялась от «Титаника». Я куталась в одеяло и смотрела себе под ноги. Поднять взгляд на корабль сил уже не было. Слишком больно было смотреть на то, как умирают сотни людей, пусть и давно не существующих, ведь в памяти услужливо вспыхивали картины прошлого, которые я старалась забыть.

Чёрные мешки на носилках. Слёзы, смешивающиеся с кровью. Алые пятна на сером асфальте. Детский плач. Проклятия. Крики. Запахи. Запахи жжёного пластика, плавящегося металла и самый настоящий, живой – запах крови. Металлический, терпкий, безумно-сильный. Въедающийся в лёгкие и застревающий в памяти, как та музыка, что ещё звенела у меня в голове. Лёгкий, ненавязчивый вальс, который мне теперь не забыть. Мелодия, ставшая похоронным маршем. Последним подарком музыкантов извечно неблагодарным слушателям.

– Скажи, – разорвал тишину шёпот жнеца, сидевшего рядом с Алексеем и склонившегося ко мне, – почему ты не смотришь на корабль?

– А тебе что, нравится смотреть, как умирают люди? – огрызнулась я так же тихо.

– Смерть – это прекрасно, но тебе может понравиться иллюминация, раз уж ты всё равно не увидишь с такого расстояния, как люди прыгают в воду.

– Да пошёл ты…

– Пожалуй, воздержусь – здесь некуда идти. Так почему? Жаль их?

– Вспоминаю катастрофы, которые пережила, – нехотя ответила я, зная, что жнец не отвяжется – слишком он хорошо чуял, когда врали…

– Интересно… – протянул он, даже не кутаясь в одеяло, в отличие от меня. – А какую катастрофу ты вспоминаешь в первую очередь, глядя на этот бескрайний чёрный океан?

Удушье. Ведь чёрное – это смерть… не знаю, почему. Наверное, потому что когда происходит взрыв, дышать становится нечем. Паника давит на горло куда больше пыли и угарного газа от пожара, если таковой имеется, и не даёт сделать вдох.

– Наверное, взрывы и удушье от паники.

– Наверное или точно?

– Точно. Мне душно в этой темноте.

– Ясно, – снова протянул жнец, а стерва, сидевшая рядом со мной, завела шарманку о том, что третий класс не знает, как вести себя в приличном обществе, а потому зря нас вытащили. Я лишь одарила её взглядом, сказавшим больше любых слов, а вот Лёшка как всегда сорвался. Не умеет он себя в руках держать…

– Вы вообще о чём? – тихо, хрипло, но с презрением, перекрывающим даже злость, процедил он. – Посмотрите на корабль. Он тонет. Те, кто там, уже не спасутся. Ни женщины, ни дети, ни ваша семья. Муж у Вас там? Сын? Он труп. Как и дети из третьего класса. Так чего Вы жалуетесь, что хотя бы три жизни из тысячи спасли?

– Да как ты смеешь… – начала было старая карга, но я схватила Лёшку за руку и прошептала:

– Не ведись на провокацию. Молчи и игнорируй. Ты не изменишь ни мир, ни эгоистов, которые в той же ситуации, что и остальные. Смерть всех равняет. Не все это понимают. Но все умрут, рано или поздно. Тогда до них дойдёт.

Лёшка нахмурился, косясь на возмущавшуюся толстую старуху в дорогущей шубе, а я подумала, что её тело наверняка сгнило в могиле через пару лет после катастрофы. Зато сколько пафоса… Мумия, кутавшаяся в дорогие меховые бинты, вот она кто. Не более. И почему-то это меня рассмешило. Я усмехнулась, а брат вздохнул, закатил глаза и кивнул. Я перевела взгляд на воду и всё же посмотрела на корабль. Просто потому, что как бы ни было больно, это значит, что ты ещё жив. Возможно, уже умираешь, но ещё не пересёк черту… в отличие от тех, кто уже не чувствует ни боли, ни холода, ни страха. Им хорошо, потому что они не чувствуют этого. Но они никогда не почувствуют и счастья, а значит, им всё же плохо…

На чёрную гладь, покрытую мелкой рябью, падали жёлтые блики. Огни мигали, вспарывая толщу воды и сверху, и снизу. Ещё державшаяся на плаву корма мерцала последними жёлтыми сполохами, а ушедший под воду нос подсвечивал воду изнутри едва различимым, призрачным светом, словно обещая, что там жизнь тоже есть. И эти ложные огоньки манили, как светлячки заманивают вглубь болота, без права на возвращение.

В тишине слышался лишь плеск воды, вспарываемой не полностью загруженной лодкой, и такие далёкие, но такие близкие крики. Развернуть лодку, подплыть к кораблю, вытащить умиравших… и умереть самим. Бредовая идея, ведь паникующая толпа и впрямь перевернет лодку. Вот только непонятно, почему люди не плыли за шлюпками, а продолжали барахтаться неподалеку от лайнера, в лучах умиравших огней. Ведь свет звёзд хоть и безразличен, но не исчезнет. А эти ещё живые жёлтые огни, сливавшиеся в одно гигантское яркое пятно, были обречены. И продолжали манить летевших на них мотыльков, поддавшихся панике. Глупые люди. Они забыли о цели и не сумели найти взглядом берег…

Огромное судно возвышалось над водой, врезаясь в неё и медленно погружаясь в бездну. Зрелище, достойное камер лучших режиссеров – это было куда ужаснее, чем красивые, полные неоновой подсветки и компьютерной графики кадры фильма. Там умирали люди. А огни корабля были далеко не прекрасны или завораживающи. Это были мерцающие, еле живые прощальные сигналы из генераторной. Оттуда, где умирали члены экипажа, спасавшие жизни пассажиров. Оттуда, где последний сигнал «SOS» посылали в пустой эфир отказавшиеся покинуть пост связисты. Оттуда, где всё ещё звучала мелодия нежного похоронного вальса. Из души корабля. Потому что его душа – это не котёл. Это те, кто остается на борту до последнего. Как капитан на мостике. Вот только капитан – это тот, кто запер детей без права на спасение. А электрики – те, кто дарил этим детям надежду до самого конца.

Холодный воздух разрывал лёгкие. Стоны и крики смешивались со скрипом и плеском волн. А вокруг лодки стояла мёртвая тишина, словно это мы умирали, а не они. Мир разделился надвое: светлое пятно, погружавшееся в воду, и притихшая лодка, погружавшаяся в бездну. Даже богатая старуха молчала, глядя на исчезавший корабль, и сжимала воротник своей дорогой шубы так яростно, словно забыла о его цене и не заметила бы, даже оторвав от него клок. Потому что «Титаника» на поверхности оставалось всё меньше, а отчаянья в воздухе становилось всё больше. И даже она наконец поняла, что миллиарды в Швейцарском банке не спасут ни её мужа, ни сына.

Ведь Бездна решила посмотреть на людей.

Корма судна поднималась всё быстрее и быстрее, хотя время для меня словно замерло, и секунды казались вечностью. Свет то гас, то загорался вновь, и крики ужаса застывали в морозном воздухе, не сумев разрушить тишину лодки. Здесь все молчали. Потому что мы, как звёзды, наблюдали за смертью, не в силах ничего изменить. Вот только звёздам было всё равно. Людям – нет. Их поглотила Бездна. Отчаяние, у которого нет конца. И они будут просыпаться по ночам в холодном поту, выкрикивая проклятья, имена умерших, просьбы о помощи. Но им уже никто не поможет.

Ибо они согрешили.

Громкий треск прошёл по судну, и вдруг огни мигнули в последний раз. Мир погрузился в темноту – абсолютную и беспроглядную. И только офицер на носу лодки освещал ей путь таким лишним в этой темноте фонарём.

– Сушить вёсла.

Команда была такой же лишней, как свет фонаря, но такой же необходимой. И этот контраст жизни и смерти изящно издевался над людьми, с ужасом смотревшими на быстро поднимавшуюся корму «непотопляемого» лайнера. Звук, взорвавший тишину следом, смешался с криками ужаса и вскриками нескольких женщин в лодке. Освещённый мёртвым светом звёзд, «Титаник» разламывался пополам, словно дешевая игрушечная модель катера.

А затем треск сменился новым грохотом, и корма рухнула в воду, погребая под собой тех, кто спрыгнул с палубы. Глупые люди, которые умерли в одну секунду – от удара, а не от дикой боли, вспарывающей тело холодом двадцать минут. Удачливые люди, не сумевшие ни выбраться на палубу сразу после столкновения с айсбергом, ни добраться до шлюпок.

Мёртвые люди.

А в следующую секунду со скрежетом и стоном металла, смешавшимся с плеском волн, корма начала быстро подниматься, навёрстывая упущенное. Она хотела догнать ушедшую в бездну вторую половинку. Но она никогда её не достигнет. Упокоится неподалёку, не больше.

Корма замерла вертикально, а крики превращались в сплошной монотонный гул. Кто-то за моей спиной зашептал молитву. Кто-то всхлипнул. Поздно. Молиться надо было перед тем, как решили покорить океан с дрейфующими айсбергами. А плакать – когда прощались с семьёй, обреченной на смерть.

Последний обломок легендарного «непотопляемого» судна быстро погружался, вспенивая воду. В свете звёзд мерцали огромные, уродливые, мокрые лопасти винтов. Золотистые буквы с названием знаменитейшего лайнера наверняка вторили им. А когда золотая надпись, которую я не видела, скрылась в последних вспененных волнах, рядом со мной раздался тихий шёпот:

– Господи, помилуй…

Я смотрела на утихшую гладь воды, поглотившую водоворотом сотни людей, и улыбалась. Потому что прощаться с мёртвыми надо улыбкой, а не слезами – так учила меня бабушка. Говорила, что им приятнее напоследок увидеть что-то светлое, а не чёрное. Тоска же чернее ночи.

А в свете звёзд пытались взволновать океан сотни людей, обречённых на гибель. Впрочем, океану было всё равно. Потому что он уже отдал смерти её жатву. Потому что он наигрался с дорогой моделькой гигантского катера. Потому что он уже достиг своей цели – уничтожил корабль, про который говорили, что даже Бог не сумеет его потопить. А теперь у Бога просили помилования те, кто над ним насмехался. Ирония судьбы, правда?

Крики постепенно стихали. Тусклый свет выхватывал всё меньше движения. Один из матросов спросил, не нужно ли вернуться, но получил ожидаемый, логичный ответ: «Они нас потопят, если приблизимся. Туда нельзя соваться». Женщины тихо плакали, обнимая друг друга или комкая носовые платки. Гребцы всматривались в ночь полными ужаса глазами. А офицер светил во тьму фальшивым светом бесполезного фонаря и словно пытался показать людям, в какую сторону надо плыть. Вот только он отлично знал, что лодка слишком далеко, и они не добрались бы до нас, даже если бы увидели сейчас этот бесполезный луч. Впрочем, возможно, хоть у кого-то шанс был, а потому офицер продолжал надеяться на чудо. И вскоре чудо дало о себе знать – несколько судорожно дёргавшихся в воде точек двигалось в нашем направлении. Вот только за их спинами уже начинала свою жатву костлявая старуха с косой.

Больше тысячи человек медленно замерзали, в воздухе разливался очередной запах смерти. На этот раз запах солёной воды и холода. Ещё один аромат в моей коллекции. Аромат, который я никогда не забуду. Как железный аромат крови, и кисловатый – гари. Как скрип тормозов и визг шин с горьким запахом жжёной резины. Как это удушье паники в бесконечной темноте… Глупые, никому не нужные воспоминания. Но потерять их я не хочу. Ведь память – это тоже доказательство жизни. Как и боль, которую она причиняет.

Тишина, наступившая так неотвратимо, но словно внезапно, больно резанула по барабанным перепонкам. Здесь не было ничего живого – только вода, сливавшаяся с ночью, звёзды, пережившие очередную человеческую трагедию, не почувствовав её, и тела в белых жилетах, которые не было видно, но которые ещё долго будут держаться на поверхности.

Сад смерти. Поле Тартара. Бесконечность холодного Ада.

А женщины в лодке молились, прося прощения и умоляя о спасении для своих родных. Женщины, наконец столкнувшиеся со смертью лицом к лицу и осознавшие, что она всех равняет. Ведь старухе рядом со мной было уже наплевать, что она дышала одним воздухом с пассажиркой третьего класса, «недочеловеком». Потому что этот воздух был пропитан смертью. А она не выбирает, кого скосить.

Наша лодка всё же двинулась навстречу тем нескольким мужчинам, что сумели отплыть от остальных умирающих, увидев свет фонаря, но возвращаться на место крушения она не собиралась. За тысячью пассажиров отправилась лишь одна далёкая шлюпка, неспешно вспарывавшая вёслами безразличную ко всему воду. Вот только поднимет на борт она всего несколько человек – остальным не нужны уже места ни первого, ни последнего класса. Их подобрал экспресс в Ад. А может, и в Рай, ведь дети, наверное, могут его достичь?..

Кто-то тихо плакал, кто-то шептал мольбы о прощении, кто-то комкал в руках носовые платки. Кто-то вглядывался в свет фонаря далёкой лодки, кто-то отводил взгляд и смотрел на свои ноги, кто-то пытался разглядеть знакомые черты в мужчинах, подплывших к нам почти вплотную. А я улыбалась бесконечному полю мертвецов и ждала. Ждала, когда удушье станет непереносимым и попытается выдавить из меня слёзы. И тогда я вспомню бабушку и её слова: «Мёртвых не надо жалеть. Их надо помнить. Тогда они никогда не умрут». А пока я просто замерзала, не ища взглядом выживших. Просто провожала мёртвых в последний путь. И понимала, что очередная иллюзия скоро развеется, потому что я выжила. А значит, достигла своей цели. Победила.

Только боль не хотела уходить.

– Как же так? – голос старухи едва различимо зазвучал рядом со мной, но я не ответила.

Глупо искать причины смерти. Она просто приходит. За всеми.

Белая вспышка накрыла чёрный мир. Но боль осталась. Как и удушье.

Потому что, даже выиграв тысячу раундов, в конце мы всё равно проигрываем смерти.

====== 35) Жизнелюбие ======

«Quomodo fabula, sic vita; non quam diu, sed quam bene acta sit refert».

«Жизнь – как пьеса в театре; важно не то, сколько она длится, а насколько хорошо сыграна».

Когда белое марево развеялось, я, как и всегда, увидела свою родную кухню. Н-да, кто-то «с корабля на бал», а я с кораблекрушения на чаепитие…

Михаэлис каким-то чудом (видимо, трансгрессией, ага. Гарри Поттер, чтоб его!) тоже был здесь и поджигал газ под чайником. Клод же копался в шкафу, извлекая из него заранее припасённое печенье собственного приготовления.

Как же это всё… погано. Слишком фальшиво. Слишком «по-доброму». Слишком неправильно. Потому что их забота навязана начальством, им плевать на меня, равно как и плевать на то, что только что погибло больше тысячи человек. Впрочем, они давно были мертвы. Только та девочка… Да и ладно. Это всё – лишь повтор давних событий, которым больше ста лет. Это просто память времени. И хоть время не лечит, оно сглаживает воспоминания людей, сохраняя правду в своей душе. А может, это всего лишь кажется, но время куда лучше помнит о прошлом, чем люди. Потому что очевидцы забывают, стареют, умирают, хроники врут, историки ошибаются, политики меняют учебники истории, а жизнь бежит вперёд, не оглядываясь на ошибки смертных. И только время никогда их не забудет и не простит.

Я вздохнула, поднялась с пола и побрела в душ, но Алексей, материализовавшийся напротив меня, подскочил и завопил:

– Где Дина?!

– Я здесь! – донеслось из гостиной, и готесса, топая, как слон, ворвалась в кухню. – Как вы? Целы? Замёрзли? Ничего не болит?

– Дин, нам бы душ принять, – вяло ответила я. Хотя как «ответила»? Скорее, проигнорировала вопросы, задав свой: – Я здесь приму, а ты Лёшку к себе пустишь?

– Но… Гробовщик… – пробормотала она, покосившись на мокрого жнеца, как и мы с Лёшкой прихватившего из прошлого тонкое серое одеяло компании «Уайт Стар».

– Мне не холодно, так что можешь пустить этого смертного, – смилостивился над Алексеем жнец, а Динка кивнула мне и, тут же сняв с крючка над раковиной только утром ею же повешенное чистое полотенце, осторожно протянула его Гробовщику. Тот уставился на полотенце (вероятнее всего – чёлка у него подсохла, и глаз, как всегда, видно не было), а затем вдруг разразился хохотом и, накинув одеяло на плечи готессы, которая почему-то вернулась без оного, хотя их наверняка всем предлагали, направился к выходу.

– Вы не предоставили отчёт, – вмешался Михаэлис, бросив на удалявшуюся хохотушку раздражённый взгляд.

– Позже! – сквозь смех едва различимо ответил Легендарный и слинял. Динка кинулась за ним, бросив полотенце на стул, а Лёха, пожав плечами, проворчал:

– Хрен поймёшь. Мне помыться-то у неё можно?

– Она ж кивнула, значит, можно. Не тупи, – поморщилась я и поспешила в душ.

Горячая вода успокаивала, смывая все тревоги. Пар, от которого сначала всё тело сводило судорогой, начал прогревать меня до костей, озноб исчезал, не оставляя и следа. Горло болело, как и голова, но это были мелочи, которые легко переживаемы, а вот воспоминания, как и воспоминания обо всех походах в прошлое, обо всех катастрофах моей жизни, обо всех смертях, что я видела, смываться не хотели. Но это были лишь иллюзии, а потому, слушая мерный стук воды о ванну, я постепенно приходила в себя.

Глупо я поступила, решив помочь той мёртвой девочке – спасти её мы не спасли, зато простудились. А если бы время не теряли, глядишь, не так сильно заболели бы. Впрочем, голос разума у меня всегда звучит слабо, когда речь заходит о детях и животных – о тех, кто не может сам о себе позаботиться. Глупо. Но лучше уж так, чем быть совсем бесчувственной. Ведь совсем уж в ущерб себе, рискуя не выжить, я даже детей спасать не буду, вот такая я стерва – не лучше богатой старушенции, недавно мечтавшей меня скинуть за борт, как Разин княжну.

Я хотела жить, я должна была жить, я не могла умереть. Не из-за аномалии, просто всегда, с самого детства, сколько себя помню, самое главное, чего я хотела, – жить. И это желание затмевало всё остальное. Вот только чем взрослее я становилась, тем больше мне казалось, что жизнь – это лишь недостижимая мечта, потому что я не чувствовала себя живой. Лишь существовала в мире снов, говорила с иллюзиями и пыталась проснуться. Но всё глубже погружалась в мир Морфея. Почему? Потому что бабушка после первых двух крупных аварий сказала, что этого всего нет? Может быть. А может, потому что, живя среди смертей, превращаешься в демона? В того, кто не способен пожалеть даже ребёнка?

Я не хочу быть демоном, это я знаю точно. Но в то же время я хочу быть им, потому что им проще жить. Они не оглядываются на других и не ставят свою жизнь под угрозу, увидев плачущую девочку. Но… нельзя же жить без чувств, одним эгоизмом, разве нет? Может, у них тоже есть чувства, просто не такие, как у людей? И даже если им не жаль человеческого ребёнка, как нам не жаль забитого ягнёнка, которого мы собираемся превратить в шашлык, то, возможно, демоны жалеют и любят своих детей? А они у них вообще есть? И почему я так зациклилась на вопросе чувств демонов? Я человек, пусть даже не способный умереть, и всё же умею чувствовать. Не так, как другие, но… где гарантия, что все смертные чувствуют одно и то же в похожих ситуациях? Это бред. Так не бывает. Потому что каждый человек уникален. А значит, мои желания, мечты, образ мысли, решения и поступки имеют право на существование – даже самые чёрные, жестокие и ужасные. Потому что мир принимает всех людей, какими бы плохими они ни были, а значит, не стоит считать себя самым ужасным человеком на земле. Всегда найдётся кто-то похуже. Как и кто-то получше, кстати, тоже…

Придя к выводу, что я всё сделала правильно и имею право как на маленькие слабости, так и на жестокие поступки, я наконец вздохнула с облегчением и подумала, что всё же этот сон был не так ужасен, как кошмар в Америке. А значит, Оле-Лукойе по имени «Судьба» на этот раз не так уж сильно надо мной поиздевался.

Выбравшись из душа, я надела спортивный костюм и побрела в спальню. На удивление, там обнаружился Михаэлис с подносом в руках, расставлявший на моём столе какие-то баночки, скляночки и прочую ерунду.

– Это что? – прохрипела я.

– Госпожа, как Ваш дворецкий, я не имею права проигнорировать Вашу болезнь. Вы заболели и некоторое время будете не в состоянии выжить в прошлом, как и Ваши друзья, а потому следующее путешествие, полагаю, будет отложено. Но нам надо привести Вас в порядок, чтобы продолжать опыты.

– Что мне в тебе нравится, так это честность, – печально вздохнула я и рухнула на кровать. – Ну давай, лечи меня, я вся болю!

– Как прикажете.

– Ага, прикажу. А потом догоню и ещё раз прикажу.

– Несомненно, Вы ведь очень настойчивы.

– Угу. Но мне есть куда расти, – я вдруг резко посерьёзнела, и когда Михаэлис с горчичниками и тарелкой кипятка наперевес приблизился к кровати, одними губами прошептала: – Гробовщик понял, что я в курсе диагноза Дины. Про тебя не сказала, уйдя от ответа, так что, если что, решай сам, как поступить. Можешь рассказать ему правду, если это тебе поможет не запятнать репутацию перед начальством.

– Госпожа и впрямь считает, что ради неё я бы «запятнал свою репутацию»? – хитрым тоном вопросил Михаэлис.

– Я не дура, – рассмеялась я, но из-за хрипоты получалось плохо. – Я знаю, что ты не пожертвуешь репутацией ради смертного.

– Вы не совсем смертны благодаря аномалии, – демон коварно ухмыльнулся, а я фыркнула, перевернулась на живот и подняла футболку.

– Я человек, и этим всё сказано.

– Значит, Вы лишь успокоили этим приказом собственные нервы, чтобы не думать, будто я предал Вас, когда Гробовщик задаст вопрос, – озвучил очевидную истину Михаэлис, и я не стала отвечать. Он и так знал, что прав, чего зря глотку драть?

Первый горячий горчичник лёг на мою спину, а тихий голос вдруг прозвучал рядом с ухом:

– Но я ведь обещал не предавать Вас, если это не будет касаться смертельных ранений.

Я повернула голову и покосилась на демона. Жаль, в таком положении по губам читать крайне неудобно, а то я ведь умею… Только вот, лёжа на животе и проваливаясь щекой в подушку, закрывающую один глаз, движение губ не разберешь, так что Михаэлису, чтоб остальные не услышали, пришлось чуть ли не в ухо мне носом ткнуться. Бедненький, пожалеть, что ли? Хех.

– Хочешь сказать, что не ответил бы Гробовщику? – беззвучно спросила я, надеясь, что он всё же не соврёт, но не особо в это веря.

– Я умею обтекать углы. Как и Вы, госпожа, – едва различимо ответил демон, и я подумала, что он слишком близко. Горячее – слишком горячее для живого человека – дыхание застывало на моих губах, и мне вдруг стало гадко. Мерзко, противно, отвратительно… Потому что в эту секунду Михаэлис напомнил мне Нокса. Мужчину, который слишком близко подходит к женщинам, всего лишь играя их жизнями. Но не испытывая ничего, кроме азарта.

– Знаешь, Михаэлис, я ненавижу демонов, – не отстраняясь, беззвучно прошептала я. Я не слабачка и первая не отвернусь, даже когда меня тошнит, а спина горит огнём от горчичника.

– Знаю. Но так даже интереснее.

– Что именно?

– Вы ненавидите меня, но не презираете; не верите мне, но принимаете вместе с моей лживой натурой демона. Это интересно.

– Играешь очередной жертвой?

– Именно.

– Обломись, – прошипела я. – Я выиграю наш спор. Я не сдохну, ясно? Ты не получишь ни мою душу, ни мою жизнь, ни победу!

– А почему Вы так хотите жить? – озадачил меня демон, усмехнувшись, и наконец отодвинулся, вернувшись к наложению горчичников.

– Не знаю, всегда хотела жить, любила и ценила своё существование, – врать Михаэлису – то же, что врать Гробовщику. Дохлый номер. А правду они всё равно потом из тебя вытащат. Калёными щипцами, ага…

– Возможно, потому Вы и не умираете – желание жить слишком велико? – понёс очередную околесицу демон. У него вечно в процессе наших бесед появлялись дикие теории, которые он потом проверял, но они с крахом проваливались.

– Ага, тогда почему каждый человек на Земле, отчаянно желающий жить, не может стать бессмертным? – съязвила я.

– Желание недостаточно сильно? Или не хватает некоего катализатора? Или они родились не в то время, что нужно? А быть может, желание жить должно быть обусловлено способностью перешагнуть через чужую жизнь?

Не поддеть он меня не мог! Вот ведь язва пожизненная на моём желудке…

– Тогда почему умерли Македонский, Гитлер или Цезарь? Что, планеты при рождении не так выстроились? Так вы это проверяли, равно как и даты, имена и прочую белиберду.

– Но, полагаю, проверить стоит.

– Вперёд, за цыганской мечтой, но это не поможет.

– Кто знает…

На этом лавочка беседы была свёрнута, а моя спина – накрыта одеялом, и демон направился к столу – смешивать какую-то гадость из разных баночек. Когда горчичники отжили своё, мне намазали шею какой-то мерзостью демонического производства, о которой сообщили лишь, что это смесь ингредиентов из человеческого мира и компонентов демонического происхождения не содержит. Закончив с этим, шею мне обмотали тряпочкой, а поверх неё – тёплым шарфом, после чего напоили таблетками и молоком с маслом и мёдом, выдали тёплые носки, инструкцию о том, что мне стоит хорошенько выспаться, и, наконец, оставили одну.

Я надела носки, забралась под одеяло, свернулась калачиком и подумала, что за всю мою жизнь на самом деле любила меня, заботилась обо мне и ценила меня только бабушка. Отцу на меня было плевать. Брат сначала ненавидел меня, потом презирал, а потом «простил» за спасение, но так и не понял, а потому продолжал сторониться, когда же отец умер, внезапно осознал, что ближе меня у него никого не осталось, и пошёл на сближение. Только всё равно считал бесчувственной скотиной с завышенной самооценкой. Друзей у меня никогда не было, ведь люди неизменно предавали или пытались меня использовать, а потому я быстро поняла, что верить никому нельзя, и стала сама использовать их, только не напрямую – косвенно, через десятые руки. Это было куда честнее – им казалось, что их не используют, и иллюзия согревала их, создавая обманчивое впечатление, будто я им доверяю и ценю их. Вот только я никого не ценила, как никто не ценил меня. Потому что все люди лгут, а ещё почти все предают ради собственной выгоды, и довериться им – значит обречь себя на проигрыш. А я люблю побеждать. И как только меня начинали использовать «без отдачи», я выжимала из человека всё, что возможно, и уходила. Ведь мои обходные пути давали им иллюзии и, конечно же, мою помощь, потому это было взаимовыгодное сотрудничество, по недоразумению названое дружбой. Я использовала их, они – меня, и все были довольны. Но как только люди начинали требовать от меня чего-то, не отдавая ничего взамен, я просто-напросто выжимала их, как мокрую тряпку, и выбрасывала. Потому что принцип бартера поддерживает рыночные отношения, а обман доверия партнёра приводит к краху предприятия. Как только один бизнесмен начинает думать, что он хитрее своего партнёра, и пытается потянуть одеяло на себя, их сотрудничеству приходит конец, зато начинается игра умов. Кто первым выжмет из бывшего партнёра все соки: тот, кто первым нарушил контракт, или тот, кто это сделал вторым? Оба предатели, зато как же интересно следить за развитием событий и гадать, кто добьётся своего, а кто проиграет! Куда честнее было бы просто уходить из жизни такого вот нечистоплотного партнёра, но… я всё же больше похожа на демона, чем хочу думать. А потому с усмешкой вытягивала из «друзей» всё, что могла, и посылала их куда подальше, правда, хотя бы не делая гадостей – слабое оправдание, но зато правда. Вот из-за этого-то, кстати, я хоть и демон, но человек, и это забавное сочетание – смесь чёрного и белого, не дающая в итоге серый цвет толпы и усреднённого значения понятия «нормальный обыватель». А отличаться от толпы – это правильно. Это и делает индивидуальность куда более яркой, чем окружающие, стремящиеся эту самую «яркость» уничтожить…

– Бабушка, знаешь, я и демон, и человек, – хихикнула я, вспоминая реплики Михаэлиса. – Но всё же я ни то и ни другое. Я аномалия. А это… наверное… ещё хуже… Но мне нравится…

Темнота накрыла с головой, но в ней не было удушья. Потому что в глубоких снах без сновидений паники не бывает.

Утро выдалось муторным и противным: горло болело, голова трещала, но по крайней мере воспаление лёгких мне не грозило – его предотвратили старания псевдо-заботливого демона. Вот только поднявшаяся температура и прочие симптомы «воспаления хитрости» не позволили мне отдохнуть пару деньков – я только нашла работу и терять её не собиралась. Ну а температура тридцать восемь и три – не та, от которой люди умирают. Помнится, бабушка и с температурой тридцать девять меня заставляла в школу на контрольные ходить, так что ничего, прорвёмся! Ползком, хрипя и размазывая сопли по окопам противника, ага…

Короче говоря, позавтракав и напившись таблеток, я отправилась на работу. Динка с Алексеем вызвали на дом врача, решив поболеть в свое удовольствие, причём брат, кажется, всё-таки умудрился заработать осложнения. Меня от них спасла хорошая закалка, но вот от работы ни она, ни что-либо другое спасать меня не желало, и это в очередной раз доказало несправедливость бытия, обидевшегося на слишком живучий индивидуум, отказавшийся играть по его правилам. Гробовщик, как оказалось, с раннего утра поведал коллегам о нашем путешествии, и Михаэлис отправился на доклад к своему боссу, Гробовщик и Грелль – к своему, Нокс – к Графу, а при мне остался лишь отнюдь не верный помощник Клод. Мы вместе сели в автобус, но так как мне предстояло ехать в промзону, а лекарств осталось – кот наплакал, я высадила демона, ещё не добравшись до пункта назначения, с наказом о затаривании медицинскими химикатами. Он слинял, куда послали, а я преспокойно доехала до нужной остановки и выбралась из душного склепа на пыльную пустую остановку.

Жара стояла жуткая, но меня знобило, и потому я куталась в тёплый пиджак, постоянно шмыгая носом и мечтая оказаться в тёпленькой постельке и не выползать оттуда до полного выздоровления. Эх, мечты, мечты! Но, увы, мне предстоял тяжёлый рабочий день.

Внезапно за моей спиной раздался оклик, и, обернувшись, я увидела главбухшу. Она страдала от жары, обмахиваясь газетой и постоянно теребя ворот белой блузы. Хорошо хоть, в этой фирме дресскода нет, а то вдруг пришлось бы мучиться в брюках?.. Впрочем, я-то как раз и была в брюках, потому как мёрзла, а вот начальница, которую, кстати, звали Мариной Игоревной, приодела классическую, но явно укороченную юбочку. К чему бы это?

– Ой, а ты простыла? – проявила заботу она.

– Ага, вчера вечером температура поднялась, – прохрипела я. Осипший голос не давал возможности говорить, как я люблю – в полный голос и от всей души, что меня дико раздражало.

– Ну ничего, поправляйся, – сверкнув зубами, выдавила она фальшивую улыбку. – А тебя, раз ты заболела, сегодня, наверное, снова придут друзья забирать?

О, теперь понятно. Повелась наша молодящаяся красотка на очаровашку Нокса…

– Не знаю, всё возможно, они не отчитывались, – ответила я, продолжив путь.

– Слушай, а кто тот симпатичненький? Ронни, кажется, – мило так похлопав глазками, спросила она, изображая из себя святую невинность. Как же бесят такие женщины, притворяющиеся, что даже имя парня не помнят, но пытающиеся вызнать о нём всё, что только можно…