Текст книги "Поиграем со смертью?..(СИ)"

Автор книги: Tamashi1

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

Я посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что прошёл всего один час. А значит, нам ещё два часа предстояло провести в этом безумном, разваливающемся на куски под аккомпанемент ссор мире. Крайне медленно толпа продвигалась вперёд, а встретившийся нам в огне лондонец, решивший, что самое страшное позади, упоённо разглагольствовал о том, что виноваты в пожаре, скорее всего, голландцы или французы, хотя я так и не понял, при чём тут они. Динка говорила, что сначала загорелась пекарня Томаса Фарринера на Паддинг-Лейн, но наш лондонец, представившийся как Генри Тейлор, отмахивался, заявляя, что, скорее всего, пекарню просто подожгли. Я подумал, что у него мания преследования, но, что интересно, в толпе преобладало именно это мнение, а потому проклятия в адрес голландских шпионов звучали чуть ли не так же часто, как требования убрать с дороги мешающие пройти телеги.

А ещё обвиняли лорд-мера, правда, далеко не так громко – шёпотом, чтобы если констебли появятся, не нарваться на неприятности. Дина пояснила, что лорд-мер, который должен был отдать приказ о разрушении домов вокруг очага возгорания, его не отдал, что и привело к катастрофе. Ведь мы сами убедились в том, что дома тогда строили против всех законов противопожарной безопасности, и единственным выходом для блокировки огня было именно разрушение зданий. А ещё, что интересно, мы не увидели ни одного пожарного, и это тоже была вина лорд-мера, ведь именно он нёс ответственность за организацию тушения пожара. Жители говорили, что поначалу пожар пытались затушить, но всё было бесполезно, а потом движение по улицам было заблокировано беженцами, и пожарные уже не могли ничего поделать. Люди надеялись, что скоро огонь сам утихнет, но Динка шепнула мне, что это произойдёт лишь в среду вечером, когда выгорит большая часть Сити. Все, кто был рядом с нами, обречены были остаться без гроша за душой, лишившись одновременно и крова, и всего, что имели. Но они всё ещё на что-то надеялись.

Человек ведь всегда верит в чудо. Даже на смертном одре.

Но среди ругани и призывов ловить иностранцев, чтобы не дать им «и дальше поджигать дома», всё чаще слышались сдавленные рыдания, всхлипы, а то и громкий плач – порой детский, порой женский, но неизменно обречённый. Сердце щемило от этих звуков, но помочь этим людям никто не мог. Мы приближались к реке, а жар почему-то не желал исчезать, и пот всё так же срывался вниз, смешиваясь на земле с детскими слезами…

Примерно через час Инна, ведущая диалог с разговорившимся не на шутку Тейлором, оказалась прижата к девочке лет пяти, которая тихо плакала, прижимаясь к матери, и отчаянно сжимала её коричневую юбку в кулачках. Я подумал, что у Инны, того страшного существа, напоминавшего мне полчаса назад демона, ни единый мускул на лице не дрогнет от этого зрелища… но я ошибся. Я совсем перестал понимать свою сестру – она стала абсолютно чужим, неизвестным мне человеком. Но всё же человеком, а не демоном, ведь, увидев плачущую девочку, Инна улыбнулась ей, стянула с головы ненужный уже платок и, выудив из кармана десятикопеечную монету, присела рядом с ребёнком.

– Эй, малышка, смотри, это волшебная монетка! Она хочет показать тебе чудо!

Девочка всхлипнула и покосилась на мою сестру, всё ещё пряча лицо за юбкой матери. В заплаканных красных глазах промелькнули неверие и интерес, а Инна, заметив это, показала девочке золотистую металяшку. Секунда, взмах руки, и ладонь моей сестры была пуста, а девочка, всхлипнув в последний раз, отпустила подол матери и сделала неуверенный шаг к Инне.

– Где пенни? – пробормотала она, с удивлением глядя на уже поднявшуюся Инну – толпа продолжала медленно, но верно нести нас вперёд.

– Упорхнуло, но может вернуться, – ответила сестра. В глазах девочки разгорался восторг, а слёзы медленно высыхали, испаряясь от нестерпимого жара.

– Верните пенни, леди! – попросила малышка и потёрла перемазанный сажей нос.

– Не приставай к леди, Мэри, – одернула её мать, но Инна лишь усмехнулась и, протянув к девочке руку, тоном заправского фокусника произнесла:

– Где же моя волшебная монета? Смотри внимательно, она где-то здесь… А, вот же она!

В следующую секунду Инна вытащила монетку «из-за уха девочки», и та залилась веселым смехом, таким неуместным здесь, в этом Аду. Наверное, даже во тьме порой вспыхивает свет, если ребёнок может смеяться на пепелище собственной жизни?..

Инна улыбнулась в ответ и всю дорогу до реки показывала прибившимся к ней детям фокусы. Помнится, этим штукам сестра научилась ещё лет в четырнадцать – ей всегда нравилось «создавать иллюзию чуда, зная, что чудес на свете не бывает». Она и меня пыталась научить, но не получилось – мои пальцы отказывались правильно держать монеты и вечно их роняли. На полпути же к Инне присоединилась и Дина, у которой всегда и везде с собой была колода карт, и моя подруга, знавшая лишь пару карточных фокусов, но умевшая профессионально и зрелищно тасовать карты, развлекала детей, перебрасывая кусочки картона и виртуозно ими манипулируя. Тейлор с удивлением спросил у меня, не бродячие ли мы артисты, и я, подумав, что жизнь – и впрямь театр, а люди в ней – актёры, согласился.

Выйдя на набережную, мы увидели как в мутной, чёрной воде отражается далёкое, словно призрачное пламя. Огонь вздымался к небесам, разрывая пелену сизого дыма, и ревел так, что мог оглушить любого.

Треск пламени, грохот рушившихся домов, крики людей, плеск воды о камни набережной. Дождь из пепла, укрывавший город саваном праха. Нестерпимый жар, выжимавший из тела последнюю влагу. Ужас, охватывавший людей при одном взгляде на полыхавший вдалеке огонь. А ещё смех детей, смотревших на маленькое чудо в руках двух «бродячих актрис», которое отвлекало их от кошмара, ставшего реальностью.

Контраст – самое страшное в жизни. А самое грустное то, что к нему привыкаешь.

Мы брели вдоль набережной подальше от огня, кто-то из лондонцев пытался найти способ перебраться на ту сторону Темзы, а огонь всё разгорался, и за нашими спинами полыхала огненная дуга, уничтожавшая всё на своём пути. Но ничто не вечно. И это пламя погаснет через три дня… которых не будет. На этот раз у стихии было лишь три часа, и она поглотила их, как и всё вокруг. Мир вдруг полыхнул белым, и в молочном мареве растворились алые блики, безразличный плеск волн о камни, крики ненависти и детский смех. Мир рухнул, упокоившись под тоннами пепла. А ему на смену пришёл новый мир – спокойный, уютный, мирный…

«Король умер, да здравствует король!»

Иначе в этой жизни не бывает.

====== 26) Понимание ======

«Verae amititiae sempiternae sunt».

«Истинная дружба вечна».

Белое марево развеялось, и я обнаружил, что стою в центре собственной кухни. Дина стояла рядом, а Инна лежала в коридоре, но если сестра и потеряла сознание, то ненадолго, ведь она уже пыталась подняться. Я вздохнул, провёл рукой по лицу и обнаружил на ней чёрную, липкую от пота сажу. Кошмар… Но зато здесь можно было свободно дышать, а жар не заставлял кровь закипать в жилах. Прокашлявшись, спросив у Динки, как она, и получив в ответ: «Вроде бы нормально», – я отправился в душ, начхав на возмущение сестры. Ну а что, она могла наплевать на жизни других, а я не имею права лишить её душа? Короче говоря, мне было хреново, и я пытался смыть с себя не только пот, гарь и усталость, но и воспоминания. Воспоминания об умирающем человеке, которого мы обрекли на мучительную смерть в огненном Аду…

А ещё я никак не мог понять, в кого же все эти «походы» превратили мою сестру. Я никогда не понимал её, но раньше не замечал в Инке жестокости. Да, она всегда ставила свою жизнь и собственный комфорт выше жизней и комфорта остальных людей, но раньше она умела сочувствовать, переживала за тех, кто страдал! Теперь же я увидел абсолютно безжалостное существо, которое не было моей сестрой. Я не знал его. И только когда к Инне подошла девочка, вместе с десятикопеечной монетой вернулся хорошо знакомый мне образ хамоватой, вредной, но доброй сестры…

Где я ошибся? В тот момент, когда решил, что знаю Инну, и она не может быть жестокой? Или когда подумал, что она изменилась, хотя на самом деле этот монстр всегда жил в ней – просто он спал, а теперь его разбудили? Наверное, и то, и другое. Наверное, я вообще ничего не знаю о своей сестре. Ведь когда наш дом взорвали, и меня придавило штукатуркой, я не мог и слова сказать – только смотрел на корчившуюся на полу мать… И мечтал лишь об одном – чтобы ей помогли. Ведь я был в порядке, хоть и болело всё, но мама умирала, и ей нужна была помощь. А Инна… Она начала разгребать завал штукатурки, чтобы вытащить меня. Пожалела ребёнка? Решила спасти родного человека, а не чужую женщину? Хотела отомстить моей матери? Не знаю. Да и знать не хочу. Я тогда даже не заметил, что меня откапывают – видел только лицо матери. А потом вдруг почувствовал свободу, дышать стало легче, и мать исчезла – меня перевернули, и я увидел лицо сестры. И в тот момент я возненавидел её за то, что она спасла меня, а не мою мать. Но потом, спустя несколько лет, понял, что надо быть благодарным, а не злиться – она ведь не ушла, бросив нас всех, а попыталась мне помочь. Вот только стоны матери, её просьбы о помощи до сих пор иногда звенят у меня в ушах. И я не могу понять, как Инна могла проигнорировать их. Да что там, даже наш отец, как потом оказалось, просил её о помощи, но она даже не попыталась сдвинуть придавивший его шкаф. Почему? Впрочем, я знаю, что она презирала отца за то, что он отправил её к бабушке. Но в чём была виновата моя мать? И почему Инна решила спасти того, кто не просил о помощи и не нуждался в ней, проигнорировав истекавшего кровью человека, молившего о спасении? Мне этого не понять. Никогда. И, думаю, теперь я знаю, почему. Потому что Инна не такая, как я. Она живёт по своим правилам, которые вряд ли примет «цивилизованное общество». То, что прячется в глубине её души, меня пугает, но когда оно спит, Инна всё та же высокомерная, но добрая девчонка, которую я привык видеть рядом. А значит, я должен сделать так, чтобы это существо в ней не просыпалось. Я должен помочь сестре избегать ситуаций, когда она должна будет стать жестокой, чтобы выжить. Может, я опять слишком много на себя беру, но, как бы то ни было, ту Инну, которую знаю, я люблю. Она важна мне, и я не позволю ей превратиться в демона. По крайней мере, сделаю для этого всё, что от меня зависит, ведь Инка неплохой человек, и она заслуживает нормальной жизни – без этих чудовищных моментов выбора, когда ты должен решить, спасти свою жизнь или пожертвовать ею ради других. Я просто надеюсь, что, если защищать сестру от этого выбора, ей не придётся становиться тем страшным существом.

Я надеюсь на чудо.

Выбравшись из ванной, я отправился к себе. Общаться ни с кем не хотелось, видеть кого-то тоже, и я зарылся под одеяло, надеясь, что смогу заснуть, а утром всё снова будет хорошо, и кошмар исчезнет. Вот только на этот раз я так и не смог убедить себя принять то, что произошло, как данность. Потому что совесть буквально кричала о том, что я не имел права бросать умирающего в огне. И никакие оправдания не помогали. Я струсил. Предал самого себя. Сбежал. И это было гораздо хуже, чем полные ужаса часы в Америке, когда я сделал всё, что мог, чтобы помочь нуждающимся…

Провалившись в тяжелую дрёму, я видел багряное пламя и слышал надрывный кашель, а жар разъедал лёгкие, и хотелось вырвать их из груди – лишь бы не болели, лишь бы не давили на сердце, лишь бы не заставляли плакать…

Проснулся я вечером того же дня и с раздражением понял, что этот случай меня так просто не отпустит. Помыкавшись с пару минут, я всё же встал и отправился в душ. Инна что-то деловито обсуждала с Михаэлисом, а Клод, вернувшийся наконец с доклада шефу, заваривал ей чай. Вот так, сменила сеструха одного приближённого на другого, да как легко! И всего лишь за то, что Михаэлис её из особняка Динкиного друга спас. «О, женщины! Вам имя – вероломство!» Любят они героев, забывая о том, что герои помогают лишь в экстренных ситуациях, а в быту куда надёжнее простой клерк! Ну да ладно, не моё это дело, не моё…

Сполоснувшись, я выполз на кухню и, подумав, что одиннадцать вечера – детское время, решил сагитировать Сатклиффа на поход в Питер. А что? Отмучаюсь хоть с этим, раз уж кошмары всё равно выспаться не дадут… Инка, заметив, что я собираюсь на прогулку, одарила меня вопросом: «Кудай-то ты намылился на ночь глядя? Надеюсь, не планируешь повеситься на ближайшей осине?» Инна, ты так добра, что просто слов нет! Чтоб тебя Гермес в помощницы взял и всю жизнь зарплату утаивал, забалтывая до состояния не стояния!

Доведя до сведения сестры, что мои прогулки – не её дело, и я взрослый мальчик, не нуждающийся в навязчиво-хамской опеке, я отчалил, почему-то так и не дождавшись гневной отповеди за такую «наглость». Инна попросту усмехнулась и, покачав головой, пробормотала: «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы на осину с верёвкой не полезло», – после чего вернулась к обсуждению с демоном планов на будущее, а точнее, найденных вакансий на должность бухгалтера. Ну-ну, посмотрим, что ей существо без совести насоветует, лишь бы она по его указке банки грабить не пошла!

Я же поднялся на третий этаж и, позвонив в дверь Динки, на пару минут «завис» – в квартире стояла тишина, и открывать мне явно не собирались. Правда, как только я намылился начать строчить подруге смс с вопросом, жива ли она, дверь тут же распахнулась, и я обнаружил раскрасневшуюся, довольную Дину, напялившую юбку в пол и кофту с широченными рукавами, причём глаза подруги скрывали чёрные очки, а в руках она держала карты. Это что ещё за номер? С кем, интересно, она у себя дома в покер режется?..

– Что-то случилось? – всё ещё радостно улыбаясь, спросила Дина.

– Да нет, я просто Сатклиффа искал, – стушевался я и поинтересовался: – А его нет? Прости, что побеспокоил, я, кажись, не вовремя…

– Нет, что ты! Ты очень вовремя! – всплеснула руками Динка и втащила меня в квартиру. – Мы с Гробовщиком в покер играть сели, он Грелля позвал, я Нокса пригласила, потому как Гробовщик велел, вот мы и играем! Хочешь с нами?

– Да я ж не умею, – всё больше впадая в состояние глобального афига, ответил я.

– Научим! – воодушевилась Дина. Если честно, у меня не было абсолютно никакого настроения на покер, да и вообще на шумные компании, особенно с Гробовщиком – он уже два моих позорных секрета вызнал, мне с ним в одной комнате просто находиться, и то неуютно было! Но Динка так радовалась, что я сдался и кивнул. Впрочем, пройти в комнату я не успел – из Динкиной спальни вылетел Сатклифф и, сияя улыбкой до ушей, хоть завязочки пришей, ломанулся ко мне. Я впечатался спиной в дверь, а жнец, затормозив рядом, заявил, заламывая руки:

– Неужели ты пришёл, чтобы сдержать слово? Лёшечка, я так и знал, что ты не забудешь о своём обещании! Идём же! Куда ты хочешь? На какое кладбище? Весь мир к твоим услугам!

– А как же покер? – попытался выбить отсрочку я. Да уж, если выбирать между игрой с Гробовщиком и ночью на кладбище в компании Грелля, я всё же предпочту первое… Величайший меня хоть «окрасить в алый» не попытается! Разве что унизит, но это можно пережить…

– Да ничего, – улыбнулась Динка, подписывая мне смертный приговор. – Мы с вами потом как-нибудь сыграем. А раз ты пришёл, чтобы обещание выполнить, не будем вас задерживать. Удачи!

– Она мне понадобится, – сокрушенно ответил я, а Грелль захихикал и, крутанувшись вокруг своей оси, бросил тем, кто остался в комнате:

– Пока-пока, птички мои!

В следующую секунду мир привычно полыхнул белым, а через мгновение мы уже стояли на пустынном ночном кладбище города на Неве. Первым, что я увидел, была массивная стела из серого гранита, увенчанная рельефным крестом, а перед стелой находился бюст Фёдора Михайловича Достоевского. Это значило лишь одно – Грелль перенёс нас в Некрополь мастеров искусств Александро-Невской Лавры, а значит, мне предстояла ночь на одном из красивейших кладбищ Петербурга.

– Ну как, угодил? – стараясь не шуметь, шёпотом спросил Сатклифф и воззрился на меня хитрым, но настороженным взглядом.

– Ещё как, – кивнул я, с интересом рассматривая кованую ограду вокруг памятника знаменитейшего писателя.

– Отлично! – воодушевился Грелль и начал рассказывать о том, что рядом с Фёдором Михайловичем также захоронены его жена и внук.

Мы медленно бродили по тёмным аллеям, вглядываясь в прекраснейшие памятники, словно принесённые сюда с выставки скульптур, и жнец рассказывал мне о каждом захоронении, словно знал об этом кладбище абсолютно всё. На вопрос, откуда он столько знает, Грелль захихикал и ответил: «Сек-рет!» – а я подумал, что он вообще-то гражданин начитанный в похоронной сфере, но не настолько. Неужели он готовился к этому походу?

Узкие дорожки петляли между произведениями искусства, ставшими последней данью памяти великим людям. Ночь неспешно укрывала город, стоявший на костях, чёрным покрывалом. Деревья шептались, отвечая на лёгкий бриз шорохом ветвей. А высоко над нами раскинулось бесконечное тёмное небо, на котором зажигались первые звёзды. Тишина окутывала кладбище, и её разрушал лишь шёпот жнеца, да мои собственные слова, и чем дальше мы продвигались, тем больше нас захватывал диалог, и тем легче становилось у меня на душе. Мы обсуждали всё: начиная от красоты памятников и истории захоронений, и заканчивая традициями похорон того времени. Почему-то, отвлекаясь от собственных тяжёлых раздумий, я всё больше успокаивался, переставая себя винить. Грелль воодушевлённо комментировал увиденное, даже не пытаясь ко мне приблизиться и, что интересно, не делая никаких пошлых намёков. Нет, минут десять после нашего прибытия, он, конечно, мне подмигивал и посылал воздушные поцелуйчики (у него, кажись, это в привычку вошло), но как только диалог нас захватил, подобные ужимки остались в прошлом, и жнец стал – сама адекватность. Почаще бы его такое настроение посещало, право слово…

Когда окончательно стемнело, Грелль выудил из кармана фонарик, и мы продолжили обход, любуясь старинными бюстами, монументальными крестами и величественными стелами. Заметно похолодало, но настроение от этого только улучшалось – с кожи исчезало ощущение того жуткого жара, и прохлада казалась благословением богов. Когда мы дошли до конца последней аллеи, часы показывали три утра, но спать мне не хотелось – наоборот, хотелось пробраться в соседний Некрополь и продолжить осмотр. Настроение зависло на отметке «грусть, тоска, надежда на лучшее и воодушевление», а потому, когда Сатклифф нехотя предложил отправиться домой, я внёс конструктивное предложение – продолжить осмотр, перебравшись в Некрополь восемнадцатого века. Что интересно, Грелль меня поддержал, и белая вспышка перенесла нас к захоронению генерала Арбенева, а точнее, к серой полуколонне, увенчанной вазой. Я тяжко вздохнул, подумав: «Да, были люди в наше время», – и с досадой добавил, что как раз не в «наше» – сейчас героев днём с огнём не сыщешь, как и отважных полководцев. Грелль же, каким-то макаром догадавшись, что настроение моё рухнуло под плинтус, спросил:

– Ну и чего ты так переживаешь из-за этого похода? Ты всё равно ничего не мог поделать – тот человек давным-давно умер.

– Да, но ведь в тот момент он был жив, – нахмурился я, скрещивая руки на груди.

– На три часа. Потом он всё равно исчез бы. Учти, что чума характеризуется высокой температурой и общей слабостью – думаю, тот человек не смог бы идти. Вам пришлось бы нести его. Уилли отказался бы от подобного, и нести больного пришлось бы тебе. И знаешь что? Люди – существа хрупкие, я уже говорил. И довольно слабые. Ты бы нёс его минут десять, и с каждой минутой терял силы. Скорость упала бы до черепашьей, и огонь бы тебя нагнал. Вас просто раздавило бы горящей балкой или обрушившейся крышей. Обоих. К тому же, вспомни Америку – твоя сестрица и подружка кинулись за тобой. Потому, думаю, они и в огне тебя бы не оставили. И тогда Уилли должен был бы спасать и тебя, и твою подружку от каждого обрушения, но пойми – надвигался огненный смерч, потому и температура воздуха была так велика. А значит, промедли вы ещё полчаса, и выхода бы уже не было. Даже аномалия вряд ли бы сумела спасти твою сестричку, а твою подружку вынес бы Уилли, но вот тебя он бы вряд ли успел спасти. А если бы и успел, то спас бы только тебя, а тот больной оказался придавлен горящими обломками. И тогда он сгорел бы, а не умер от удушья. Причём сгорел бы не один – вместе с твоей сестричкой. Подумай, Лёшечка, что для тебя важнее: продление жизни умирающего нищего на три часа или будущее и жизнь твоей сестры. Выбор прост, а может, и сложен, это как посмотреть. Я бы выбрал спасение того, кого люблю-ценю-уважаю, а не какого-то неизвестного нищего, который через пару часов опять станет историей. Но ты мог сделать и иной выбор – пожертвовать сестрой, а возможно, и подругой ради продления жизни того смертного на жалкие часы. Всё просто – это вопрос приоритетов. Если у тебя, Лёшечка, с приоритетами беда, попробуй их расставить. Думаю, твоя сестрица именно это и сделала – выбрала свою жизнь, твою и вашей подружки. Поставила их в приоритет. Потому как, сколько ни геройствуй, смертному всех не спасти. Вы для этого слишком слабые. А ещё запомни: смерть всегда собирает свою жатву. И если жнец получил разнарядку, он заберёт человека, как ни старайся его спасти. Кисеки не ошибается, все имена, записанные в нём, принадлежат мертвецам. Как только имя проявилось в Кисеки, считай, что человек уже расстался со своей душой – за ней уже отправлен один из нас. А мы всегда выполняем свою работу, хоть Уилли и критикует меня за нерасторопность. Да, я могу опоздать, как и мой разгильдяй-напарничек, но мы всё равно выполним свою работу. Мёртвые не должны жить. А то это будет прямо-таки зомби-апокалипсис, как тогда, на корабле! Нет, это, конечно, весело, но не настолько, чтобы мир ходячими трупами наводнить. Одна твоя сестра, и то сколько неприятностей судьбе доставила! А уж если таких, как она, будет много, мир вообще исчезнет, не справившись с кармическим дисбалансом! В общем, когда встаёт вопрос жизни и смерти, и ты можешь спасти только одного человека, стоит расставить приоритеты и понять, кого ты хочешь видеть живым больше других. Это не попытка вершить судьбы – это всего лишь попытка понять, кто тебе дороже. Ведь согласись, глупо приносить в жертву дорогого человека, чтобы выжил кто-то посторонний. Или ты не согласен?

Я обдумывал слова жнеца, глядя на герб Арбенева, выбитый на колонне. Месяц смотрел на две звезды, словно не зная, какую из них выбрать… ведь звёзды были одинаковы. А вот в вопросе, кто мне дороже, сестра или давно умерший незнакомый нищий, выбор был очевиден. И мне даже показалось, что Грелль ответил на давно терзавший меня вопрос – почему Инна спасла меня, а не мою мать. Она просто пыталась помочь тому, кто был ей дороже, разве нет? Она сделала выбор, расставила приоритеты и поняла, что я для неё важнее отца и мачехи. Но почему? Она же меня терпеть не могла! Не знаю, да и, наверное, не узнаю никогда. Но с моей души рухнул ещё один камень: я понял, что сестра не мстила моей матери и не пыталась помочь самому младшему – она просто почему-то решила, что я ей дороже остальных, и кинулась на помощь. Вот и всё. А я столько лет ни за что на неё злился… Вот только кто мы такие, чтобы решать, кому жить, а кому умирать, исходя из принципа «он мне нравится, пусть живёт»? Это уже не игра в Бога – это попытка подчинить себе законы мироздания, разве нет?..

– Грелль, но какое право мы вообще тогда имеем выбирать, кому жить, а кому умереть? – озвучил я свои сомнения, и жнец, удивлённо на меня воззрившись, вдруг рассмеялся, схватившись за живот одной рукой и обмахиваясь другой.

– Ой, Лёшечка, ты такой наивный! – Грелль наконец проржался и, поправив очки, тоном лектора поведал: – Если имя человека есть в Кисеки, его заберут. Спасай, не спасай – не поможет. Но если его там нет, он выживет даже в самой жуткой катастрофе – хоть с десятого этажа упадёт, а в лепёшку не превратится. Ручки-ножки переломает, в кому впадёт, не важно – он всё равно останется жив. Потому, если перед тобой встал выбор, кому помочь, помни, что умирающего не спасти. А вот того, кто в Кисеки не значится, ты можешь уберечь от травм или жизни в виде растения. Понимаешь, о чём я?

– А если они оба должны выжить, какое мы имеем право решать, кому стать инвалидом, а кому – нет?

– Ой, ну это уже вопрос несущественный, – отмахнулся Грелль. – Судьба всё равно прописана на годы вперёд. Впрочем, люди этого не замечают и думают, что на самом деле у них есть выбор. Так вот что я тебе скажу, дорогой мой, по поводу выбора, раз уж тебе кажется, что он у тебя есть. Если ты не поможешь никому из нуждающихся, пострадают они оба. Если попытаешься помочь обоим, пострадают и они, и ты сам. Если сделаешь выбор, спасёшь хотя бы одного. Думаю, если ты не законченный мазохист, который хочет оказаться прикованным к инвалидной коляске ради эгоистичного желания побыть супергероем, ты выберешь оптимальный вариант, при котором жертв будет наименьшее количество. Пойми, Лёшечка, ты живёшь не в мире фантазий, сказок и чудес! Здесь не бывает всеобщих хэппи эндов, где счастлив каждый герой, начиная от главных, заканчивая эпизодическими! Жизнь всегда полна разочарований, потерь и боли – от этого она ещё интереснее, ведь жизнь – самый главный садист мироздания! Так мучить, как она, не умеет больше никто, даже я! И знаешь что? Этим она и интересна! Ты пытаешься бороться с судьбой, идёшь ей наперекор, сражаешься за счастье, зная, что его может и не быть! И эта угроза проигрыша делает победу в сто раз слаще! Ну а если проиграешь, это станет стимулом для новых битв! Вдруг в следующий раз победишь? По крайней мере, моя судьба нигде не записана, как и судьбы других жнецов, так что для нас это утверждение очень точно. Ну а вы можете утешать себя иллюзией подобного состязания, что тоже довольно любопытно. Смертные ведь не в курсе своей судьбы, так что смысл сражаться есть – а вдруг в Книге Судеб записана победа, а не поражение? Не сыграешь – не узнаешь! Ну а если уж тебе так хочется изводить себя вопросом, верный ли ты сделал выбор, основываясь лишь на личных привязанностях, дам совет! Причём бесплатно, хи-хи! Подумай, ты эгоист?

– Конечно, – выпалил я, даже не задумываясь об ответе. Нет, а что, есть люди совершенно не эгоистичные, что ли? Не верю! Хоть капля эгоизма, но в любом найдётся!

– Вот! – подняв к небу указательный палец, наставительно заметил Грелль. – Потому что все люди, да и не только люди, по своей природе эгоистичны. Когда ты покупаешь мороженое, ты выбираешь любимый сорт, а не тот, который тебя раздражает или просто не вызывает никаких эмоций, так и здесь…

– Людей с мороженым сравнивать нельзя! – возмутился я, перебив Сатклиффа, но тот лишь отмахнулся и закончил мысль:

– Человек, который выбрал бы нелюбимое мороженое, просто мазохист. Человек же, который спасёт незнакомца, предав того, кем дорожил и кому обещал помогать, как называется? Не мазохист уже, согласись? Чем серьёзнее выбор, тем серьёзнее «титул» принявшего неверное решение! Ну, так как мы его назовём?

– Предатель, – пробормотал я и подумал, что Инку я как раз так и называл – предательницей. А ведь тогда выбор в пользу матери был очевиден лишь для меня, и лишь с моей точки зрения Инна была предателем. Для неё же было очевидно, что она должна спасти меня, а потому, пойди она помогать моей матери, на самом деле стала бы предательницей. Предательницей своих идеалов. Какой же я идиот…

– Абсолютно верно, Лёшечка! – пропел жнец и подмигнул мне, а я почувствовал, что с души рухнул очередной булыжник, и дышать предрассветным, холодным воздухом стало намного легче. Потому что я понял, что сделал всё правильно. А ещё осознал, что Инна – не чудовище. Она просто поняла эту истину гораздо раньше меня, и хоть ей и неприятно делать выбор, сейчас она уже не мучается угрызениями совести, когда он перед ней встаёт. Просто потому, что привычка – страшная штука, а сестра давно привыкла к тому, что жизнь заставляет её решать, кто же из друзей и близких ей дороже…

– Спасибо, Грелль, – я улыбнулся и кивнул жнецу. Он же рассмеялся и, посмотрев на светлевшее небо, сказал:

– Зачем же ещё нужны друзья?

– Может, просто для того, чтобы быть рядом? – выдвинул я теорию.

– Возможно… Но ни один друг не будет рядом всегда.

– Точно. Потому как один всё равно умрёт раньше другого. Только знаешь, ты вот говорил, что жнец, влюбившийся в смертного, должен будет уйти через пару лет, чтобы не видеть, как любимая стареет. А я тебе так скажу: дружба в этом плане куда удобнее и приятнее – с другом можно быть до самой его смерти. Потому что его тело тебе будет не важно, и морщины не заставят пренебрежительно кривиться. Ведь «друзья – это одна душа на двоих», как сказал Аристотель. А душа не стареет. Остальное же для друзей не важно. И они будут вместе гораздо дольше, чем те, кто на пару лет погрузится в страсть, а потом будет страдать, потеряв свою любовь.

– Может быть, – пробормотал Сатклифф неуверенно.

Мы смотрели на светлую полосу, появлявшуюся на горизонте, и вбирали в себя первые лучи солнца, пробивавшиеся через листву высоких, раскидистых деревьев. Кресты и саркофаги выбирались из тьмы, ветер прогонял остатки ночи, и все кошмары уходили прочь, понимая, что в свете дня им не место. Тишина и покой заливали старинное кладбище, и лишь ветви шелестели, перешёптываясь с ветром. А на душе у меня становилось так же светло, спокойно и безмятежно, как в этом царстве вечной смерти, застывшей в каменных изваяниях, и боль исчезала, оставляя лишь лёгкую грусть.

Начинался новый день. В каждом уголке моей души.

====== 27) Авторитет ======

«Respue quod non es».

«Отбрось то, что не есть ты».

Лёша с Греллем вернулись лишь под утро, причём жнец сначала закинул моего друга к нему домой и только после этого одарил своего напарника, начальника и квартирную хозяйку зрелищем своей не в меру довольной физиономии. Уж не знаю, что у них там на кладбище произошло (надеюсь, Лёша не пострадал… Ну, или не сильно пострадал, на крайний случай), но Грелль сиял, как медный пятиалтынный, хотя, если честно, мне показалось, что он был сильно озадачен. Но это мне, наверное, всё-таки показалось…

Мы с Гробовщиком и Ноксом до самого утра играли в покер, причём выигрывал по большей части Величайший. Ну а как только Грелль вернулся, мы выслушали его довольное щебетание, расхваливавшее потустороннюю романтику кладбищ, и разошлись по комнатам. Гробовщик всегда ночевал отдельно, в гостевой комнате рядом с моей, Грелль же с Ноксом занимали гостиную, хотя, если честно, блондин оставался на ночёвку редко, гораздо чаще он отправлялся в неизвестность – на поиски прекрасных дам. Но если уж Рональд одаривал нас своим присутствием во мгле ночной, то спать ему приходилось на раскладушке – старой, советской, скрипучей… Короче говоря, я могу понять его стремление отдохнуть на гораздо более удобной кровати с дополнительным бонусом в виде живой грелки. Грелль же ловил свидания с Морфеем на диване и претензий не предъявлял, хотя поначалу жаловался на неудобную подушку и слишком узкое ложе.