Текст книги "Поиграем со смертью?..(СИ)"

Автор книги: Tamashi1

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

Окон здесь не было, пол был каменный, выкрашенные в серый стены украшали патологоанатомические плакаты, а в центре зала стоял стол, напоминавший операционный. Освещался этот склеп свечами, горевшими на круглой люстре под серым потолком, а также расставленными на полках, коих тут было немереное количество, причём баночки с заспиртованными органами и хирургические приспособления на них не давали усомниться в том, чья это камера смерти. Видимо, мы попали в Лондон девятнадцатого века по версии иной реальности, а точнее, в прозекторскую похоронного бюро Гробовщика. А может, и нет. Но тот факт, что это его лаборатория, был неоспорим.

– Для проведения эксперимента мне нужно твоё на него согласие, – оторвал меня от созерцания заспиртованного сердца слишком серьёзный голос Легендарного.

– Так я его уже дала, – озадачилась я и посмотрела на жнеца, как баран на плов – с подозрением. – Или нужно что-то ещё?

– Нет, лишь подтверждение, – усмехнулся он и подтащил к операционному столу – единственному белому предмету интерьера – небольшую тумбу. На неё была водружена странная цилиндрическая ёмкость, заполненная мутной жидкостью и плотно накрытая прозрачной крышкой.

– А что это? – любопытство во мне всё же пересилило, каюсь. Но ведь интересно же! А если жнец не захочет отвечать, то его совсем не затруднит послать меня куда подальше, в этом я уже убедилась, так что проблем ему своими вопросами я не доставлю. Наверное.

– Здесь хранятся твои новые воспоминания, они слишком хрупкие, чтобы хранить их вне данного раствора. Если вытащить Плёнку из этой колбы дольше, чем на минуту, верхний слой её начнёт разлагаться, и твой организм её отторгнет, – пояснил Гробовщик, и я, подойдя к цилиндру диаметром сантиметров в тридцать, с любопытством заглянула внутрь. Мутная серая жидкость, ничуть не похожая на формалин, полностью скрывала Плёнку, но зато я умудрилась разглядеть важную деталь – раствор был налит «всклянь», и воздуха в колбе не оставалось, а закрыта она, кажется, была герметично.

– Интересно было бы на Плёнку посмотреть, – пробормотала я.

– Посмотришь, – рассмеялся жнец, правда, негромко. – Ведь я не собираюсь тебя усыплять.

– Ого, – это всё, на что меня хватило. Я-то думала, это и впрямь будет операция, а если наркоз не понадобится, значит, меня всего лишь поцарапают? Ничего себе! «До чего дошёл прогресс», как говорится!

– Боишься? – попытался спровоцировать меня жнец.

– Нет, – покачала головой я и начала изучать органы на полках. – Просто я думала, это будет настоящая операция.

– А если так и будет? – продолжал атаку Гробовщик.

– Нет, если ты говоришь, что наркоз не нужен, значит, это не может быть очень уж болезненная операция, – ответила я. – Но если и будет больно, потерплю, не маленькая.

– Правильно, потерпишь, – одобрил прозектор местного морга и, встав у меня за спиной, тихо сказал: – Учти, будет больно. Я буду вырезать часть твоих воспоминаний «на живую». Это боль не столько физическая, её можно потерпеть, сколько духовная. Плюс всё же есть вероятность неудачного исхода. Не хочешь отказаться?

Я обернулась к жнецу и, посмотрев на пепельную чёлку, подумала, что впервые в жизни мне хочется увидеть его глаза. Чтобы понять, о чём он думает. Ведь Гробовщик ухмылялся как обычно, а в голосе его сквозил сарказм, но что-то было не так. Слишком близко он ко мне подошёл, слишком тихо говорил, слишком… да, слишком он ждал моего ответа. Было видно, что он ему нужен, а ведь обычно Гробовщик пропитан безразличием к смертным и их решениям, мнению, мыслям…

– Ты же знаешь, что я не изменю решение, – тихо ответила я. – Боль потерплю, ошибки ты не допустишь, остальное переживаемо. Как говорится, что нас не убивает, то криминалистам по барабану. А ты – патологоанатом, вот и не стоит волноваться о ерунде.

– Кто тебе сказал, что я волнуюсь? – рассмеялся Гробовщик и выудил из кармана своей любимой похоронной хламиды печенюшку.

– Никто, – пожала плечами я и вернулась к просмотру экспонатов местной Кунсткамеры. А ведь здесь было на что посмотреть! Разнообразие заспиртованных органов поражало воображение, а плававшие в особом растворе эмбрионы, казалось, готовы были в любую секунду открыть глаза и посмотреть на нас. Я видела в интернете фотографии из Кунсткамеры – на них эмбрионы с подкрашенными личиками выглядели словно спящие. Здесь же казалось, что они уже проснулись и просто не успели открыть глаза, настолько натурален был макияж и настолько хорошо сохранились сами экспонаты. Здесь были даже сиамские близнецы, сросшиеся головами, которые явно покинули чрево матери не раньше, чем через семь месяцев после зачатия, и выглядели они отнюдь не как мертвецы.

– Это один из моих любимых экспонатов, – заметив мой фанатский взгляд, пояснил Легендарный. – Их мать умерла сорок лет назад, её задушил любовник, не желавший мириться с участью отцовства и угрозой разрушения его брака с богатой леди. Женщина в могиле, мужчина на каторге, а эти двое смотрят на мир из-под закрытых век и смеются над глупыми людьми. Она требовала материальной поддержки и свадьбы, он хотел свободы и благополучия под крылом богатой дамы, и никто из них не подозревал, что шансов на выживание у этих близнецов не было. Только не в том мире, откуда я их забрал.

– Идиоты, – процедила я.

– Ты злишься отнюдь не потому, что он её убил, я прав? – протянул Гробовщик и хрустнул печеньем.

– Я злюсь, потому что этот жалкий трус испугался ответственности! – возмутилась я, с сожалением глядя на словно улыбавшихся младенцев. – А ещё потому, что женщина подвергла своих детей опасности, погнавшись за содержанием! Она не могла не знать, что за человек с ней рядом и на что он способен! Думать о последствиях надо было, когда в койку к такой твари прыгала, а раз уж забеременела – изволь родить и вырастить детей!

– А если нет возможности? – хитрым тоном вопросил жнец.

– Если уж совсем нет возможности их на ноги поставить, существуют детские дома. И если уж она связалась с женатым мужчиной, должна была понимать, что он может не захотеть расставаться с супругой, обеспечивавшей его существование. А значит, нечего было подвергать ещё не рождённых детей опасности, требуя невозможного! Что бы ни случилось в жизни родителей, дети не виноваты. Почему они должны платить по чужим счетам?

– Ты забываешь, что эти младенцы и так были обречены. Два человека сломали свои собственные жизни. Один – пытаясь загубить их, другая – желая на них нажиться. Но эти дети не выжили бы в любом случае, и если бы та женщина не требовала от любовника «невозможного», всё сложилось бы совсем иначе. Дети были бы мертвы, их мать отправилась на поиски нового ухажёра, а отец продолжил наслаждаться жизнью под опекой богатой жены. Посмотри на ситуацию с иного угла.

– У этих детей шанса не было изначально? – озадаченно пробормотала я, всматриваясь в словно живые лица мертвецов. И тут меня словно озарило. – А у их родителей впереди была вся жизнь! Своей глупостью они уничтожили сами себя. Мать поставила под угрозу жизни детей, а в результате умерла сама. Отец хотел избавиться от неприятностей, а в результате нашёл куда большие. Их наказала сама судьба!

– Вот именно, – довольным тоном отозвался Легендарный. – Если не разобраться в ситуации, кажется, что она ужасна, и пострадали дети. А на деле Судьба просто подарила смертным то, чего они заслуживали.

– «За что боролись, на то и напоролись», – процитировала я, воодушевившись.

– Именно. Потому мне и нравится этот экспонат. Женщина сгнила в могиле, мужчина состарился на каторге и потерял всё, а эти дети – будто живые и улыбаются миру. Они смеются над ним. Потому что они знают.

– Они сильные, – улыбнулась я. Злость прошла, осталось лишь безмерное уважение к так и не родившимся детям и уверенность в том, что за грехи приходится платить, и каждое наше действие влечёт кару, вот только она не всегда понятна окружающим. Да и самому согрешившему тоже…

Жнец потрепал меня по голове (у него этот жест последнее время прямо-таки в привычку вошёл) и направился к столу, а я продолжила исследование полок. Наконец, меня позвали для проведения процедуры, и я, подойдя к Гробовщику, была озадачена целой лекцией о том, как будет проходить процедура и что мне делать, если что-то пойдёт не так. В целом всё сводилось к банальной истине: «Говори, если что-то пойдёт не по плану, а я исправлю», – и я не особо беспокоилась. Легендарный не ошибётся. Зато теперь стало ясно, почему мне пришлось снять куртку и распустить волосы…

Когда инструктаж был завершён, я улеглась на металлический прозекторский стол, высотой доходивший Гробовщику до живота, и посмотрела вверх – на люстру. Свечи плакали, роняя восковые слёзы на золотистый обруч, неподвижно висевший на цепях. Алые блики играли на крупных звеньях и окрашивали серый камень в нежный оранжевый цвет. Огонь бросал яркие отблески на сотни стеклянных колб и отражался от сосудов смерти, переливаясь в холодном сыром воздухе, подсвечивая каждую трещину пола, танцуя вальс на безразличных скальпелях… Красиво. И спокойно. Этот мир холодный и безучастный, безразличный к судьбам смертных. Он честный. А ещё он на удивление уютный, ведь мёртвые дети улыбаются из своих стеклянных гробов, а живое, дрожащее пламя поглощает лишь свечи, плачущие не о себе, а о тех, кто никогда не сможет заплакать вместе с ними…

– Здесь здорово, – прошептала я, пока Гробовщик раскладывал на второй тумбочке какие-то загадочные приспособления. Там и зажимы, и пинцеты мелькали, и ножницы, похожие на маникюрные, да чего там только не было! Одних колб я насчитала штук шесть.

– Это моя лаборатория, – отозвался жнец, не отрываясь от работы. – Она находится в том мире, который знаком тебе по манге, однако далеко не в том похоронном агентстве, которое там описано. Мы не в Лондоне, это пригород.

– Я люблю пригороды и деревни – там природа красивая, воздух чистый, – вздохнула я, глядя на свечи. – А в городе очень шумно, пыльно, народу много…

– И главная причина, конечно, последняя, – поддел меня жнец.

– И не поспоришь, – рассмеялась я. Ну а что? Он ведь прав.

Наконец приготовления были завершены, и Величайший, вымыв руки под умывальником, находившимся в углу комнаты, скомандовал:

– Для извлечения нужного отрезка Плёнки мне необходимо сделать надрез на твоём животе. Поднимай рубашку.

Собственно, он меня об этом ещё во время инструктажа уведомил, так что я такого поворота событий ожидала и быстро задрала рубашку, оголив пузо. Н-да, а вот сейчас меня будут резать… Интересно, что я почувствую? Будет больно? Смогу удержаться в сознании? Что станет с воспоминаниями, они просто исчезнут или из меня их в буквальном смысле вырвут? Нет, я не мазохистка, просто к боли физической отношусь равнодушно – она не может убить, разве что болевым шоком, а остальное переживаемо. Боль же душевная куда страшнее, но и к ней привыкаешь – человек вообще существо приспосабливаемое. И он умеет выживать даже тогда, когда, казалось бы, боль должна его уничтожить…

Гробовщик зафиксировал мои лодыжки и запястья ремнями, вмонтированными в стол, а ещё один ремень приковал меня к этому жертвенному алтарю за бренную тушку – чуть ниже груди. И это на данный момент стало самой неприятной частью эксперимента…

Величайший распахнул полы плаща, и я увидела каким-то чудом державшиеся на подкладке длинные деревянные планки, похожие на те, что часто можно увидеть на синтоистских кладбищах. Также было замечено, что под балахоном жнец носил облегающий плащ с воротником-стойкой, который скрывал белую, судя по воротничку, рубашку. Чёрные брюки «в облипочку» и кожаные остроносые сапоги выше колена, сплошь обвитые широкими ремнями с массивными серебристыми пряжками, дополняли образ, совсем не вязавшийся с привычным обликом смешливого прозектора, кутавшегося в безразмерные хламиды мешкоподобного фасона. Короче говоря, прятал он свою красоту от мира, видимо, опасаясь толп поклонниц, которые бы непременно сгрудились вокруг его стройной, спортивной тушки. Только вот зачем Смерти поклонницы? Она видит в них лишь материал для эксперимента…

Величайший вооружился одной из деревяшек и взмахнул ею. Пламя сотен свечей задрожало, а мне сразу стало не до смеха. В руках жнеца была уже не планка с надписями – он сжимал древко самой настоящей Косы Смерти, и она была великолепна. Широкое изогнутое лезвие, на котором плясали огненные блики, крепилось к длинной металлической рукояти при помощи странной конструкции – части человеческого скелета, выполненной из серебристого металла. Череп был многократно обвит терновой лозой, а грудная клетка располагалась на древке Косы так, будто оно было позвоночником. Рук и ног у «скелета» не наблюдалось, зато череп словно усмехался, глядя на мир пустыми глазницами. Кроваво-алые отблески плясали на самом величественном орудии убийства и замирали в провалах глаз, поглощавших даже сам свет. Это было самое настоящее чудо. И восхищение, которое я почувствовала, увидев его, не описать словами. Передо мной во всем своём великолепии стояла сама Смерть, готовая начать жатву, и усмехалась беспощадной, но в то же время безмерно печальной ухмылкой. «Гробовщик» исчез, и в неровном свете умиравших свечей появился тот, кого когда-то называли Легендарным.

– Приготовься. Будет больно.

Взмах Косы. Свист, похожий на дыхание. Боль, разгоравшаяся в теле, подобно костру. Усмешка.

Больно. Как же больно…

Живот словно разрывало на части, хотя порез был крохотный – Коса Смерти лишь расцарапала кожу, сделав надрез длиной в пару сантиметров. И в ту же секунду самое страшное оружие в мире исчезло под плащом Легендарного, а от крошечной царапины начали расползаться щупальца боли. Словно терновая лоза проникла под кожу и разрывала меня изнутри. Слёзы брызнули из глаз. Стало душно. Горло будто скребли наждаком. Я сжимала кулаки и смотрела на огонь.

Этот мир был алым, а не серым.

– Знаешь, люди очень хрупкие создания, но их не так легко убить.

Как же больно… Ничего не вижу… Только кровавое море вокруг… Оно меня уничтожит!

– Вы выживаете, даже если скинуть вас с десятого этажа, но можете умереть, захлебнувшись в луже. Всё решает Кисеки.

Не так! Я не хочу умереть в красном мире! Я хочу в темноту! Где нет ничего яркого… Я хочу в темноту… Как же больно…

– Но почему именно Список Смерти решает, кому жить, а кому умереть? Что, если человек ещё слишком молод, и у него много важных дел впереди? Что, если есть кто-то, кому он необходим, как воздух?

Этот алый, алый, алый… Он везде! Пламя. Наверху. Внизу. Вокруг. Во мне! Всё в крови. В огне. Это больно…

– Что же делать, если Кисеки хочет убить человека, а тот, кому он дорог, хочет его спасти? Кому решать, на чьей стороне правда?

Что это? Почему так холодно? Нечем дышать. Я кричу? Нет. Я хриплю. Где бежит вода? Откуда этот плеск? Здесь везде огонь, почему?.. Нет! Нет, я не хочу, не хочу переживать это заново! Не трогайте меня, не трогайте! Твари! Сдохните! Отпустите! Я не хочу идти с вами!

– Кисеки лишь записывает имена. Ему плевать на смертных. Он – всего лишь бумага. Разве не справедливо будет подарить победу в этом споре тому, кто всем сердцем желает возвращения самого дорогого человека?

Только не сюда! Не в этот ад! Холодно, как холодно… Больно… Смеётесь, твари? Смейтесь, пока можете. Этот ледяной душ, этот хохот, эту боль вам припомнят! Когда-нибудь. Когда-нибудь. Когда-нибудь…

– И ведь кармический баланс не нарушится, если душа смертного будет официально значиться умершей, а сам он не будет влиять на других смертных. Пусть он окажется птицей в клетке и будет заперт от общества в своём доме, с родными, но он будет жить. Или почти жить…

Я не сдамся вам. Смейтесь, сколько хотите, я не признаю вас. Вы не можете победить! Трусы! Бить детей?! Жалкие, никчёмные трусы! Ненавижу! Ненавижу вас всех!

– Но он будет с теми, кого любит, и кто любит его. Так почему бы не положить на алтарь такого будущего пару десятков… или сотен жизней? Ради счастья тех, кто дорог. Ради их жизни.

Алое море. Чего-то не хватает. Где вода? Нет… Какая вода? Что это? Алый мир. Больно. Не страшно. Почему? Почему уже не страшно? Что это? Это… небо.

– Эгоистичные желания исследователей толкают их на бесчисленные жертвы. Кто-то изобретает ядерные бомбы, чтобы сделать свою державу величайшей. Кто-то ищет лекарство от рака, испытывая его на живых ещё людях. Кто-то мечтает о богатстве и синтезирует опаснейший, но сильнейший наркотик. А я всего лишь хочу посмотреть, может ли человек ожить. Ведь это нечестно – решать, кому жить, а кому умереть, лишь с помощью бесчувственной бумажки, которая никогда никого не теряла.

Это небо… такое синее. Я… смеюсь? Почему? Почему я смеюсь, когда мне так больно? Белые облака. Красиво. Они так спокойны… Словно мертвы. Я хочу плыть рядом с ними. Смотреть на небо так же спокойно. Почему же так больно, когда так хорошо?..

– Знаешь, эти опыты могут помочь многим. Тем, кто умрёт. Тем, кто потеряет дорогих людей. Ведь смертные такие хрупкие, что жнецу ничего не стоит забрать их… если есть разнарядка. Я эгоист, как и все вокруг, и я хочу посмеяться над этим глупым списком, который определяет нашу судьбу. Он забрал то, что было мне дорого, почему бы не забрать то, что дорого ему? Возможность решать, кому жить, а кому умереть. Вот только это не месть.

За облаками – Рай. Но его не достичь. В этом алом мире есть лишь небо и боль. Но и они умрут. Всё умирает. И я умру. Когда? Когда я наконец умру?..

– Я хочу посмеяться над Кисеки, я хочу подарить надежду хрупким, но очень интересным созданиям. Я хочу узнать, кто из нас сильнее – жнецы, люди или сама Смерть. Это лишь эксперимент, не более. Ведь я отказался от этого глупого чувства под названием «привязанность», чтобы у меня не забрали ещё кого-то. Но знаешь, если достичь оптимального результата в этом исследовании, можно будет привязываться даже к смертным – они перестанут быть излишне слабыми.

Нет. Я не должна умирать. Умереть – значит сдаться. Я не сдамся. Не умру. Больно? Плевать! На всё плевать! Я не слабая! Это море огня не погаснет. Я не уйду в темноту. Я буду жить.

– Впрочем, даже если эксперимент удастся, мне не нужны привязанности – это обременительно. Люди лгут, предают, сквернословят, возмущаются… С мёртвыми проще. Их красота идеальна – она молчалива. Она пропитана формалином и тишиной. Мёртвый не упрекнёт, не оскорбит, не будет перечить… Он не станет ни высмеивать тебя, ни жалеть. Он просто будет вечно смотреть на тебя из колбы с формалином и усмехаться вместе с тобой. Смеяться над этим глупым миром. Живые так не умеют.

Плевать на этот мир. Плевать на эту боль. Плевать на это пламя. Я выживу. Потому что я не слабая. Я не сдамся! Пропади оно всё пропадом, я не сдамся!

– Скажи, а ты живая? Или уже умерла? А может, никогда и не была живой? Ты не умеешь улыбаться – лишь усмехаешься. Скажи, ты хочешь умереть?

Я умру. Но не сейчас. Я буду жить назло этой чёртовой жизни, которая хочет меня сломать. Убивает. Она убивает меня с рождения. Плевать. Я. Не. Сдамся! Потому что я не жила. Потому что я не умру. Потому что я сильная. Я так решила! Сама!

– Знаешь, ты не живая. Но ты и не мёртвая. Ты… необычная. Но ты и не такая, как мои «странные куклы». Почему? Я хочу понять. Я не люблю чего-то не знать.

Больно. Жарко. Душно. Горло словно раздирают когтями. Темно. Где огонь, почему так темно? Кожу колет сотней игл. Кровь закипает. Сердце разрывается на куски. Сочащиеся кровью куски. На костёр их! Они никому не нужны! Кости выворачивает из суставов. В голову вливают горячий свинец. В мышцах прорастают терновые лозы. Больно… Но я выдержу.

– И когда я пойму тебя… Нет, даже я не знаю, что будет. Знал ещё неделю назад, а вот сейчас не знаю. И это я тоже хочу выяснить! Давай раскроем эту тайну вместе? Давай я узнаю о тебе всё, проведу все необходимые мне для оживления мёртвых эксперименты, а потом вместе выясним, кто ты и стоит ли мне…

Это можно выдержать. Я же жива. Розы распускаются в крови. Они и есть сама кровь. И они горят. Горят адским огнём. Вместе с плотью. Но почему мне так спокойно? И почему я хочу улыбаться? Что это за чувство? Я его не знаю.

– Давай вместе узнаем, стоит ли смертный того, чтобы к нему привязался жнец?

Я хочу узнать, что это такое. Почему я улыбаюсь, хотя мне так больно? И почему в груди так тепло, как никогда раньше? Это странно. Я хочу понять, что это. Может, это и есть… счастье?

– Я узнаю правду.

Я узнаю правду.

Я никогда не сдамся.

Тишина накрыла с головой. В висках отбивал бешеный ритм пульс. Темнота, такая желанная, не пропускала ни единой вспышки. Медленно и словно неохотно боль, расползавшаяся по телу, словно ядовитый плющ, возвращалась к ране на животе. Жар исчез, как и духота, но горло саднило от жажды. Из глаз всё ещё текли глупые, никому ненужные слёзы. А с губ слетал хрип, который я не слышала. Бешеное сердцебиение выравнивалось, накатили слабость и апатия. А где-то на краю сознания вспыхивали и гасли странно-счастливые, словно искусственные воспоминания. Вот только они не были ложью. К картинам прошлого примешивались такие родные строки любимых песен, и в голове рождался нестройных хор прекрасных голосов, не дававший мне усомниться в собственной памяти.

Я вспоминала то, чего не могло быть, но было.

«Не страдаю, не лгу, не хочу, не терплю,

Не надеюсь, не плачу, не жду, не люблю.

Но пытаюсь упорно сильней и сильней,

Дотянуться рукой до закрытых дверей»…

Тёмная палата наполнена мерным дыханием тринадцати спящих детей. Но я не сплю и просто смотрю на луну, ожидая чего-то страшного. Я обещаю сама себе, что когда-нибудь сумею выбраться отсюда и расплатиться с теми, кто превращает мою жизнь в Ад. Нет, это не месть, ведь я их презираю. Это просто справедливая кара за несправедливые поступки, не более. Потому что все должны платить по счетам – короли и шуты, нищие и властители мира. Это справедливо.

«Скажи, ты умеешь жалеть?

Ах, да! Ухмылка в ответ.

А душа твоя может болеть?

Ах, да! У тебя её нет!»

Темноту вдруг вспарывает белая вспышка, и вот уже ночной мрак окутывает фигуру в чёрном монашеском балахоне. А впрочем, нет, не монашеском. Это похоронная накидка Смерти, решившей поиграть в патологоанатома. Но я узнаю об этом много позже… когда встречусь с ним вновь. Гробовщик усмехается и протягивает мне руку. Но почему-то мне не страшно, и вместо только что снедавшей меня решимости я ощущаю безудержную радость. Радость от того, что жнец с безжалостной ухмылкой на губах сейчас заберёт меня из этого Ада.

«А я в начале пути

И мне ведь нужно пройти

Целых восемь шагов к раю»…

Белая вспышка поглощает меня, а жнец, сжимая мою ладонь, говорит что-то о целом дне, наполненном весельем и смехом. Я не знаю, о чём он, ведь веселиться сутки напролёт мне ещё не доводилось. Но я уже чувствую, что все тревоги позади, и этот весёлый марафон начинается с прогулки по парку. Утро застаёт нас у киоска с пирогами, и рассвет мириадами светлячков пляшет на серебристых волосах Легендарного. А я смеюсь, глядя на то, как неспешно и словно нехотя плывут по небу огромные белые облака. И мы идём к парку развлечений – небольшому, довольно старому, с наипростейшими, но такими притягательными аттракционами. Я ведь никогда не бывала в таких местах, и я счастлива оттого, что впервые пришла сюда с другом…

«Синее небо в рыжей листве,

Краски ехидных глаз.

Ветер искал в старой траве

Милый, забавный рассказ»…

Смех, веселье, ветер в лицо. А под вечер огромное старое Колесо Обозрения поднимает нас к небесам. Таким чистым, что кажется, сквозь них можно рассмотреть Рай. Такой далёкий, такой недостижимый… Он за этими облаками – так близко, что, кажется, протяни руку и коснёшься Врат. Но её не протянуть, и кабинка медленно плывёт вниз, а жнец, которому в Рай путь заказан, смотрит на солнце и усмехается, словно знает: даже на земле можно достичь Рая, если создать его самому. Рай на одного невозможен, но на двоих… вполне. Главное не быть одиноким. А счастье, переполняющее душу, построит воздушные замки… Вот только это счастье не вечно, а значит, и Рая нам не достичь. Но мы хотя бы пытались… А кабинка кружит и кружит в синем, кристально-чистом небе, то взмывая к солнцу, то опускаясь к земле. И только улыбка на моих губах неизменна.

«Сказка странствий – зов печальный,

Он звучит, вдаль маня.

Сказка странствий – песнь скитаний

Для тебя, для меня»…

Ничто не вечно. Счастье тоже. День подходит к концу, и последние шаги по опустевшему парку замирают у старой лавочки. Последние пирожки съедены, последние лучи солнца отпущены, а темнота плотным коконом окутывает душу. Но я всё ещё улыбаюсь, потому что умирают последние секунды самого счастливого дня моей жизни. Завтра они станут историей, но сейчас они всё ещё здесь, со мной. И я могу проводить их искренней, настоящей улыбкой… Но ведь это не конец, правда? Это лишь начало. Начало долгого поиска длиною в жизнь. И когда-нибудь я найду то, что оставлю в этом дне – свою улыбку, своё счастье и свою мечту о воздушных замках на земле…

«Dies ist der Morgen danach

Und meine Seele liegt brach

Dies ist der Morgen danach

Ein neuer Tag beginnt

Und meine Zeit verrinnt»…*

Белая вспышка, и я снова в палате. Жнец склоняется надо мной и шепчет: «Когда-нибудь мы снова встретимся. Когда это случится, расскажи мне, кто ты. Я хочу узнать всё! А главное, почему ты не живая и не мёртвая. Но пока тебе меня не стоит вспоминать. Как только догорит вспышка, ты забудешь обо мне. И вспомнишь лишь в день, когда я заменю твою Плёнку». Я ложусь в кровать, а Гробовщик треплет меня по волосам, и я улыбаюсь ему на прощание. Секунда, и вокруг меня лишь темнота. Мне холодно, гадко и больно. Всё тело болит, особенно спина, словно меня били по почкам. Но я не жду спасителей, не надеюсь на помощь, не страдаю от унижений и обиды. Я лишь усмехаюсь темноте, такой родной и спокойной, обещая ей, что когда я выберусь из этого проклятого места, всё изменится. И я больше не буду слабой.

Темнота накрывает с головой, и больше нет ничего – ни воспоминаний, ни усталости, ни боли. Только покой. И это всепоглощающее Ничто куда добрее и куда опаснее жизни. Ведь его не хочешь покидать и готов умереть, лишь бы не возвращаться в слишком яркий и слишком жестокий привычный разноцветный мир…

====== 31) Идеал ======

Комментарий к 31) Идеал Напоминаю, что события манги “Темный дворецкий” учитываются лишь до 104-ой главы, а потому объяснение сущности жнецов не совпадает с объяснениями из манги. Оно частично взято из манги “Потомки тьмы”, частично вымышлено, что сделано ради сюжета: он был детально продуман еще до выхода 104-ой главы “Дворецкого”, и менять его сейчас – значит полностью разрушить Обоснуй. Надеюсь на ваше понимание, спасибо, что остаетесь с нами...

«Nitinur in vetitum semper, cupimusque negata».

«Мы всегда стремимся к запретному и желаем недозволенного».

Очнувшись, я почувствовала, что у меня нет сил. Абсолютно. Веки были словно каменные и подниматься не желали, пошевелиться я не могла, и даже мысли текли, как у сонной мухи – вяло и неохотно. Однако вместо боли, воспоминание о которой тут же заставило меня нервно сглотнуть, я ощущала удивительную лёгкость во всем теле, словно сонливость моя была неспроста, и «муха» оказалась наркоманкой… Вместо негативных эмоций же я ощущала эйфорию и радость, причём они были явно не к месту – с чего мне радоваться после пыток? Впрочем, слово «пытка» слишком уж громкое – да, физически было больно, но если подумать, гораздо больнее было морально. Причём даже не знаю от чего… Тот кусок воспоминаний, что вырезал Гробовщик, я не помнила, как не помнила и что видела, когда он его вырезал – в памяти было черным-черно, и лишь ужас и воспоминание о боли остались со мной. Но это всё лирика – мне надо было понять, где я нахожусь.

Переборов себя и собственную слабость, я с третьей попытки разлепила глаза и плавающим взглядом осмотрела местность. Оказалось, что я всё ещё была в лаборатории Величайшего, к тому же лежала на операционном столе, привязанная ремнями. Из новшеств было лишь тёплое шерстяное одеяло, которым меня укрыли, и подушка, подсунутая под мою многострадальную голову. Обо мне заботятся, или это чисто ради того, чтобы я не заболела и работоспособность не потеряла?

Попробовав пошевелить хотя бы пальцами, я потерпела сокрушительное фиаско и подумала, что стоит позвать Гробовщика, ведь жажда всё же давала о себе знать. Но сил на членораздельный звук у меня не было, да и я не была уверена, что Легендарный вообще где-то рядом. Ничего, подожду, мне к ремням на руках не привыкать… и это самое гадкое, потому что они меня до сих пор пугают.

– Очнулась, – внезапно донеслось до меня, как сквозь вату, и я покосилась на подошедшего ко мне жнеца. Значит, он всё-таки был тут?

– Я должен проверить твоё состояние. И психическое, и физическое, – продолжил он, стягивая с меня одеяло. – Ремни я не развязывал, поскольку могла последовать непредвиденная реакция – ты могла навредить себе. Но прежде чем отстегнуть их, я проверю, полностью ли ты пришла в себя.

Ответить я не смогла – только едва слышно что-то прохрипела, а Гробовщик начал рассматривать мои зрачки, считать пульс, проверил, нет ли жара… Когда физический осмотр завершился, жнец велел моргнуть один раз, если я его понимаю, что я и сделала. На вопрос, осознаю ли я, что происходит, я снова моргнула один раз, и Легендарный отстегнул ремни, внимательно наблюдая за моей реакцией. Я же вздохнула с облегчением, потому как фиксаторы вызывали далеко не самые лучшие воспоминания, и попыталась попросить воды, но снова издала лишь хрип. Что интересно, жнец меня понял и принёс стакан воды, после чего приподнял мои бренные кости и осторожно поднёс посудину к моим губам. Сделав пару глотков, я закашлялась, но прохладная вода меня взбодрила, и допивала я её уже в куда лучшем состоянии.

Наконец меня уложили обратно, и Гробовщик, поставив пустой стакан на одну из полок, сказал, что я слишком слаба для перемещений в пространстве, потому он отнесёт меня в свою комнату, где я должна буду выспаться. Я едва заметно кивнула (на большее не хватило сил), и жнец, подхватив меня на руки, словно я весила не больше килограмма, быстрым шагом покинул подземелье. О да, как оказалось, данная комната была подвальным помещением его собственного дома, и первый этаж, оформленный в чёрных, серых и серебристых тонах, имел как окна, так и традиционную для не лабораторий мебель. Правда, оказавшись рядом с гостиной, я заметила стоящий в ней стройный ряд чёрных гробов, прислонённых к стене, и стол с мензурками. Он что, продолжает трудиться хозяином похоронного бюро?..