Текст книги "Ковчег для варга (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц)

Она не говорила мне – это из мимолетно подслушанного разговора… И все равно удар не достигает цели. Нэйш делает еще два шага, улыбается почти игриво, только голос становится тише.

 – Полезное качество, правда? Делать все, что в твоих силах. Идти до конца – вне зависимости от причин или… осложняющих обстоятельств. Кстати, о них. На самом деле ведь это не страх, вернее, не только страх, так? Соблазн. Разрубить узел. Убрать то, что тебя тяготит. Все вопросы к веретенщику, так, Аманда? Какую песню можно написать об этом? О нойя, которая полюбила не того, которая поняла это и не знала, что делать, и тут… сюрприз. Подарок судьбы. Просто не вмешивайся – все решится без тебя. Потом можно будет поплакать, но ведь не ты же виновата, что он умрет. А ты… Изнутри жжет. Мне нечем отразить этот удар. Я пячусь назад и смотрю на того, кто настигает меня, и не улыбаюсь, и молчу, и понимаю, что поздно просить пощады…  – А ты будешь свободной. Совсем свободной. Словно нойя, не правда ли, – он делает еще шаг, и я чувствую спиной стену, и он улыбается почти победоносно – мне больше некуда бежать. – Потому что вряд ли ты еще когда-нибудь позволишь себе привязаться вот так. Не будет другого Лайла Гроски, чтобы посягнуть на твою свободу. Лайла Гроски вообще больше не будет. Все узлы развяжутся. Это недоразумение – я сейчас о чувствах – кончится. Приятно быть свободным вечно, да, Аманда? Он стоит передо мной – навсегда свободный – и улыбается, но я вижу, как проступают у него в глазах – не морозные узоры от применения Дара, а цепи, вечные, неразрывные цепи, тяжкие и душащие, которые не сбросить. И мне страшно, будто – стоит ему коснуться меня – и они скуют мне запястья, свяжут горло, навсегда задавят все песни, заледенят руки и губы. Он поднимает палец, прикладывает к моим губам. Смеется, хотя в глазах у него нет ни тени улыбки.  – Я понимаю. Правда понимаю. И я не могу тебя заставить – может, я мог бы угрожать тебе дартом, но сильно сомневаюсь, чтобы такая угроза вдруг подействовала. В сущности, я вообще здесь ничего не могу. На мою долю остаются вопросы, так? О цене свободы и прочих не слишком существенных вещах. Да еще организация похорон – теперь заниматься этим больше некому. О, не беспокойся, у Кани есть теперь утешитель. Думаю, она не будет долго скорбеть. Мел и Десмонд тоже переживут, так что это будет в меру печальная церемония. Господин Шеннет, может быть, будет огорчен, наемные работники – определенно, но в целом…  – Рихард Нэйш, – говорю я тихо. – Иди, время уходит. Он приподнимает брови. Смотрит в глаза – но глаза мои спокойны, словно тихая ночь с соловьиными песнями.  – У тебя есть еще идеи? Я улыбаюсь сухими губами. Смотрю глазами, в которых нет слез. Если он не уйдет сейчас – я действительно могу его поцеловать, в щеку, на которой только что проступили рубцы от старого ожога. Ему нужно непременно уйти, чтобы не услышать моего «Спасибо». Потому что цепи падают с меня. Звенят о пол, раскатываясь невидимыми звеньями. Цепи, о которых я думала, что их нет – а они сковывали меня, придуманные мною же самой. Рихард, кажется, понимает – потому что уходит. И скрип закрывшейся за ним двери становится первой нотой в песни, которая зарождается у меня в груди. Песнь о тех, кто прорастает корнями насквозь. О лживости мимолетной любви и хрупкости законов нойя. О том, как глупо цепляться за прежнее, которое уже не дорого для тебя – когда нашла новое, которое дороже. О том, как важно идти до конца. Я сажусь на кровать и беру его за руку и плачу, потому что не слышала ничего прекраснее той песни, которая звучит во мне сейчас. Она словно медовое утро над росным лугом, она – гладь теплого озера с сытой рыбой, она – ночь в маленьком доме, где пахнет специями и выпечкой и звенят колокольчики смеха. Прекрасное часто рождается из уродливого. Костер – из сучьев, цветы – из сморщенных семечек, бабочка – из куколки. Моя песня родилась из страха – когда я услышала слова Рихарда и ощутила, узнала, представила, как Лайла принимает вода, как он уходит из здешних стен, оставив о себе лишь строку в Книге Утекшей Воды. Как он больше не шагнет на порог. Как я буду свободна – нет, одинока, безгранично одинока, и буду вспоминать его шутки и печь булочки по вечерам – в глупой надежде, что он завернет на чай. Как я задохнусь в пустоте без него – не особенно красивого, слишком старого, слишком… надежного – задохнусь и никогда не смогу больше петь. И моя свобода, и костры в лесу, и звезды, обернутся самой страшной клеткой из всех, какие мне приходилось видеть.  – Мне не нужна такая свобода, – говорю я и плачу, радостная, потому что песня заглушила страх. – Не хочу быть свободной без тебя. Его губы теплы под моими.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Не поместье, а приют умалишенных. Только-только успеваю устроиться в кресле в Кошачьей Каминной и обложиться котами (Фиалка – на груди, Диркен – на коленях, Стрелка, Пряник и Прохвост толкаются, чтобы занять ноги). И тут вдруг поднимается такой гвалт, будто из Омута Душ вылезли все до одного мертвые грешники. На самом деле это, конечно, Пухлик восстал из мертвых. По такому случаю все начинают носиться по коридорам туда-сюда, орать и выяснять – как такое чудо могло произойти. Само собой, скрыться мне не удается. Более того, все решают, что каминная – просто отличное место, где можно посидеть и отдышаться. И поговорить. Какого-то черта – со мной. Сперва появляется Зануда. Останавливает на мне обалдевший взгляд и доносит сведения сомнительной свежести. Мол, так и так, Аманда свершила прорыв в науке и изобрела все же противоядие от укуса веретенщика. И по этой причине – у нас тут вроде как новое новолетие, всем радоваться.  – Золотенький мой, – догоняет его голос Конфетки от двери. – Я бы сказала, что это вышло случайно. Никто не мог представить, что на Лайла все же подействует такая комбинация…  – Пиво в противоядие добавила? – спрашиваю я из-под котов. Зря спрашиваю: Конфетка радешенька объяснить, что она там наварила. Взмахивает руками и начинает сыпать названиями непонятных компонентов. Зануда внимает. Я пытаюсь понять, с чего это Конфетка кинула своего драгоценного больного. Разве она не должна околачиваться у его изголовья сутки напролет? В Зеленой гостиной – вопли и грохот. Это Балбеска изгоняет всех этих поцелуйных дамочек, которые должны были оживлять Пухлика. Дамочки все-таки хотят с Пухликом свидеться, а может, у них еще какие-то там резоны. Орут они – будь здоров. Но под конец Балбеска одерживает победу и заявляется в Малую гостиную сияющей. Отбирает у меня Прохвоста, плюхается в кресло и водружает кота на живот.  – Фух. Десми, мог бы и помочь. Кажется, они тут у нас решили пожить пару месяцев, а некоторые так и вовсе начали деньги требовать. И вообще, все были уверены, что это их поцелуй и сработал. И что папанька им теперь обязан до последнего вздоха. И как честный человек должен на каждой из них жениться. Вот уж не знала, что Лайл Гроски – такой завидный жених, ха. Пухлик мог бы заиметь сомнительную радость в виде гарема. Ну, или сердечный приступ – когда он понял бы, что ему придется жениться на всех этих курицах.  – Ну, и тут я им намекнула, что буду очень рада любой мачехе, хоть бы и самой распоследней… потому что моральный облик у меня хромает, и вообще, непонятно, кто меня будет воспитывать. И тут они как-то вспомнили, что у них дома дела. Но да, обещали писать. Кроме этой, Инессы Скальти, она предложила мне устроиться в ее пансион для девиц. Ну, и все рвались попрощаться, само-то собой. Представляю лицо папеньки, когда он получит три десятка писем от своих бывших! Кстати, Аманда, получается, это все было зря? Если ты и без того сварганила свое противоядие – выходит, нам не нужно было собирать их всех, а Мел и Рихарду – бегать по лесам, э?  – Все не зря, – говорит Конфетка со странной улыбкой. – Я до последнего не знала, подействует ли мое противоядие, пряничная.  – Ну, раз подействовало, то пора бы уже изобразить примерную дочь, – отзывается Балбеска, подхватывается, сгружает с рук кота и удаляется в сторону лекарской. Оставляет Конфетку и Зануду обсуждать – можно ли сварить вторую порцию такого противоядия, на всякий случай. И начинает паломничество к одру восставшего Пухлика. Гроски каким-то чудом переживает визит доченьки. И зятька, который потом донимает его какими-то документами. Когда в сторону лекарской мимо гостиной направляется Синеглазка – я уже готова поинтересоваться у Конфетки: она точно хочет своему пациенту выздоровления? Но она только отмахивается: «Лайл в порядке, ему нужно побольше впечатлений». Впечатлений за пятиминутный визит Синеглазки оказалось с избытком: в Малую Гостиную время от времени долетали вопли типа «К Шеннету?!» или «Что ты сказал тем поставщикам?!» Закончилось всё довольно ёмкой просьбой Пухлика пригласить к нему побольше веретенщиков, потому что лучше помереть, чем разбираться с этим бардаком.

На Нэйша это, понятное дело, не действует: он заявляется внизу, ухмыляется и уверяет всех, что с Пухликом всё нормально.

– Боженьки, – говорит на это Балбеска. – Знаешь, у тебя такой вид, будто ты самолично вернул папеньку в жизнь своим лобзанием. Слушай, там точно было противоядие?

Потом уходит терзать папеньку снова – у нее это называется уход за больным. Конфетка тоже идет – поглядеть, что осталось от Пухлика. За ними сваливает Зануда, так что я остаюсь в общей гостиной в самой препаскудной компании.

Кошки не в счет.

А Балбеска ошибается. Просто маловато знает Синеглазку – от его обычной дозы самодовольства блевать хочется, а для такого случая он бы выдал тройную, от которой кишки заворачивает только от взгляда на его физиономию. И точно не сел бы малевать в блокнотике, а начал бы мозги заворачивать всем встречным-поперечным – мол, гляньте, каков он я.

А мне так просто паскудно, хоть и Пухлик вполне себе жив. Наглаживаю кошку и сквозь зубы спрашиваю:

– Что он тебе сказал перед тем, как отрубиться?

Не так часто удается шарахнуть Нэйша, куда следует. Он даже от блокнотика отрывается. Делает вид, что задумывается, потом жмет плечами и очень натурально тянет:

– Какую-то чушь. Все эти фразы «еще ничего не закончено» звучат довольно жалко, а? Будто скопированы из книг, которые так любят впечатлительные девушки.

Ну да, ну да. Только вот Птенец не был впечатлительной девушкой.

Я слышала, что он там шептал Нэйшу. У меня ведь всё-таки Дар Следопыта.

– Они все умрут, – шептал он. – Все до одного, все, кто рядом с тобой. Все твои ковчежники. Все ученики, все… Истинный варг одинок… а ты станешь… мы нашли манускрипт… мы знаем, не беспокойся… они все умрут – каждый, каждая… кто рядом с тобой… закрой глаза – и увидишь, как они падают. Ты ведь видишь, да? Видишь их тела?

– А ты ему что ответил? – спрашиваю я.

Нэйш задумывается, а я делаю вид, что не знаю ответ.

Этот шепот я тоже слышала.

– Пока что я вижу одно тело, – шелестит шепот в памяти. – Твое тело. И знаешь, чьи еще тела я вижу? Тех, кто послал тебя. Тех, кто рядом с тобой… закрой глаза, ты видишь, как они падают? Каждый, каждая. Все до единого. Ты видишь… ты будешь видеть, как они умирают. В своем сне. В последнем сне…

Синеглазка переворачивает листок блокнота и переводит на него взгляд.

– Просто пожелал ему приятных сновидений.

Не знаю, что там видел Гроски в своих снах (помимо могилки Синеглазки) – но мне как-то кажется, что с ним – еще не худший случай.

В конце концов, не от всех снов можно найти противоядие.

====== Кровь варга-1 ======

АСКАНИЯ ТЕРБЕННО

Лотти – девчонка вполне себе такая ничего. Похожа на Мел, только поживее, полюбопытнее и не так задвинута на животных. Когда папаша и мой разлюбезный учитель доставляют ее в питомник – прямиком с невольничьего рынка в Тавентануме – она только первый день трясется, и настороженно оглядывается по сторонам, и по ночам рыдает. А потом Аманда ее отмывает, немножко откармливает и начинает дарить запредельные дозы воркования и ласки, так что на второй день девчонка сигает прямиком из окошка лекарской.

– Да ну ее, – говорит мне, когда я ее отыскиваю. – Ну, эту, нойя. Она у вас всегда такая сладкая? И всегда на всех смотрит, будто патоку варить из тебя собралась?

– Нет, ну ты что, – отвечаю я. – Это она еще вполсилы. Я Кани.

– Выглядишь как нормальный человек, – говорит Лотти, чем очень даже меня обижает.

– Это я злобно маскирую свою подлую суть, – признаюсь как на духу.

– Хе, да я уж поняла, что вы тут все чокнутые. Но ты хоть не будешь называть меня сладенькой.

Тут до нас доносятся отчаянные призывы Аманды, которая утратила золотенькую пациентку. Мы переглядываемся и решаем бежать.

Дальше я откармливаю Лотти чем придется – печеньем, вчерашними пирожками и леденцами, только смотрю, чтобы много не жевала сразу, после невольничьего-то рынка. Провожу ее по питомнику. Замок показываю. Слушаю и объясняю. Мне не в новинку возиться с новичками – у Мел это как-то не особенно получается, а папочка и Десми все чаще в разъездах. Для меня же работа находится не всегда – и, наверное, это хорошо, учитывая, сколько ведер слез я проливаю после каждой такой работы.

У Лотти сожжена деревня, о семье она сама говорит: «Все умерли», о рынке рабов иногда в ругательствах вспоминает.

– Ошейник, сволочь, всю шею поцарапал. И на солнцепеке торчать достало, я уж думала – хоть бы сдохнуть. Скука смертная. И мухи еще до кучи.

А так в основном расспрашивает, и это очень, очень хорошо. Зато вопросов у нее – десять тысяч и еще штук триста, не меньше.

– А я что, тоже с этими… учиться буду? Варжеству всякому? Ну да, этот, как его, Гроски, он говорил. Только я не поверила, очень уж у него рожа хитрая.

– Ого, какая домина у вас здоровая. Денег, небось, грифоны не клюют?

– А вы как нойя к себе привязали? Колдовством каким? У нас-то в деревне говорили, что нойя из лейра своего в замок не пойдет, если ее не обморочить как следовает. Кто, говоришь, обморочил? Этот, ну, Гроски? Э-э, силен мужик, а я думала, он вроде как слуга тут.

– …как, твой папаша?! Мда. Видать, ты лицом в мать, повезло тебе.

– А кто эта, которая вон там на вольерных орет?

– Руки-ноги ученикам-то часто звери откусывают?

– А, сталбыть, мне кровь зверей пить не придется? Что – совсем?! А у нас в деревне говорили, что у варгов оргии до жути дикие.

– А вот этот кто? Ну, зануда такой, с виду военный? А-а-а, жених, ясно. Эк тебя угораздило.

– Это что вот это за зверюга?!

– А учит варгов кто? Тот, который… ну, Нэйш?

Это она спрашивает на третий день нашего знакомства. И тут уж я ловлю симптомы – и мнимую рассеянность, и мнимую же небрежность тона, и глаза у Лотти куда-то совсем далеко смотрят. Ясное дело – ученицы в Рихарда втюриваются одна за другой, я таких симптомов за год по горло навидалась.

– Тот, который, – говорю весело. – Так что готовься к веселому обучению.

Ученички рассказывают, что напутственная речь моего всеобожаемого учителя заключается в перечислении того, что может случиться с неопытным или невнимательным варгом. В художественном, вдохновенном перечислении. Окончание речи включает то, что Нэйш собирается делать с учениками на занятиях. После этого обычно даже самые влюбленные перестают кушать глазами Рихарда и становятся маньяками учебы.

– А-а, ну да, они на него как-то странно посматривают, – Лотти грызет несравненную имбирную печеньку Аманды. И болтает ногами – мы сидим на бревне, на берегу ручья. – Вроде как, знаешь, у нас так на кузнеца смотрели в деревне. Красивый был, скотина, только у него жена была – в плечах футов пять и ревнивая жутко. В любой момент выскочить могла. Вот и на этого так поглядывают… у него там нет кошмарной женушки, э?

– Вроде как нет. Только вот от этого, знаешь ли, никому не легче.

Я знаю, почему они на него так посматривают, на Рихарда. В конце концов, это же было слишком недавно. Хотя нет, было месяц назад, а кажется, что пару дней. Но мне так и не хочется говорить об этом, так что я закрываю глаза, чтобы не видеть перед собой – алые пасти, алые капли… падающие на траву, отчаянные, полные бессмысленной боли глаза.

А Лотти и ненарочно, но продолжает скользить по неприятным темкам. – А я вот помню, что ты сказала, что ты у него учишься? Ну, вот вчера ты вроде как на учебу какую-то у него сбежала. Только ты же не варг, у тебя Печать Огня на ладони, да и вообще… – Угу, – говорю я хмуро и вытаскиваю из бокового кармана куртки лезвие на цепочке. – Да и вообще. Как ты вообще думаешь, кто я в питомнике, а? Лотти мычит и хмыкает и догрызает печеньку. Потом решительно говорит: – Да не знаю я. Ты со мной вот третий день носишься, особо не отлучаешься… по новичкам, да? – По новичкам, – соглашаюсь я. – А еще я устранитель, понимаешь ли. Страшный-ужасный убийца зверушек. Так что если хочешь с воплем убежать и прыгнуть обратно к Аманде в окошко – это пожалуйста. Лотти тянется к другому моему карману и хладнокровно достает еще одну печеньку. – А эта штуковина… – Это дарт. Знаешь, что такое атархэ? – Оружие, какое у знатных господ бывает. Под них делается, стоит уймищу, зато приказы хозяина вроде как слышит. Мастера его великие делают, такой раз в десять лет рождается. – Ну, рождаются они чаще, но… ага, почти верно. Это – атархэ Рихарда. Своего у меня пока что нет, оно ж стоит черт-те сколько, но Нэйш обещает подарить этак через годик, когда получше научусь пользоваться всем остальным… и этой штукой тоже. Или правильно сказать – угрожает подарить? С моим всеобожаемым учителем не разберешься. Когда он рассказывает мне о слабых точках и о том, как направлять удар – мне вообще кажется, что он скучает по старой профессии. Особенно когда он сетует на то, что не на ком потренироваться по-настоящему. Потому что я ему сразу сказала: убивать для тренировки – пошел ты в вир болотный. – Ну, по нему видно, что он весь такой из себя убивающий, – говорит Лотти и мечтательно отчего-то вздыхает. – Я его до жути напугалась, как увидела. Сначала. Ха, старый гад Оквуд от одной его улыбочки перетрухал до глубины душонки, я его понимаю! Слушай, я вчера говорила тут с одной ученицей, ну, Дайной… Так ее при упоминании Ри просто дергает – это тут со всеми так? Я чуть с бревна не сваливаюсь, когда понимаю, как она назвала Нэйша. Прекрасно, нет, ну честно. Теперь только так и буду звать. Лучше – еще и в лицо. – А ты с Мел поговори, – предлагаю я в надежде отшутиться, – посмотри, как ее подкидывает. – Стану я лезть к этой чокнутой, хотя ж вы тут все чокнутые, ну и да, она когда не орет, вполне себе ничего. Слушай, а говорят, что у вас еще покровитель есть, да? И будто бы сам Хромой Министр, который водных чертей заставил себе служить и с того света вернулся? – Есть такое дело, – отвечаю весело. – У-у, тогда понимаю, почему к вам сюда никто не суется. А то я гляжу – охраны нету у вас совсем. Защиты никакой. Если вдруг налетчики какие… ну, как к нам на деревню… только кто ж с Хромцом вязаться будет, он же и с того света достанет! – Этот может. Только, понимаешь, к нам не суются не совсем из-за этого. Просто защита у нас вроде как есть. Только вот… – У вас тут страшное что-то, небось, было, да? Народ так поглядывает? Э-э, Кани, давай, рассказывай. Да ладно, ты ж устранитель, ты ж небось и так навидалась. Это с Ри связано? Чего так народ трясется? А Мел ваша чего такая дерганая? А… Я молчу и борюсь с тошнотой. Это у меня вроде как инстинкта какого-то в последний месяц: как вспомню ту историю – тянет блевать. Меня, великого и ужасного устранителя невинных зверушек. Началось еще с того дня, как я вернулась тогда – и спасибо, Десми меня не успел в объятия схватить, рвало так, будто я три дня собственной стряпней наедалась. Но кто там знает, может, нужно попытаться рассказать. Может, на уроках я наконец смогу смотреть на своего вроде как наставника – точнее, на одну деталь наставника, перетянутую белым бинтом. Может, Лотти скажет что-нибудь вроде: «Ага, так я и думала, что было такое» – и полегчает. В любом случае ей ведь расскажут. Так что придется вспоминать. – Началось это месяц назад, – говорю я и глотаю, глотаю мерзлый, стылый ком, который лезет в глотку. – Вроде как пришло сообщение, что возле одного селения единороги волнуются… как раз в Единорожьих лесах, где их тьма. Будто раненого сородича чуют. Ну, а у нас было тогда затишье, вот мы и выдвинулись вчетвером. Мел, Гроски – ну, мой папаша. Я – если придется добивать… И Нэйш – чего его понесло, вообще никто не понял, хотя когда его вообще кто понимал?! Ну, и вот, мы пришли на место, Мел объявила, что чует кровь единорогов, ну, и мы пошли. Не сразу я понимаю, что молчу, а Лотти на меня таращится и подгоняет: ну? – И там были единорог? – Были. Единороги. – Раненые? – Нет. Умирающие. – И… несколько, да? Два? Три? Четыре? – Вроде как больше.

*

Их было тридцать. Может, и больше, но три десятка – точно, мы услышали крик задолго, как дошли туда, а потом только видели – морды, мешанину сломанных костей, и брызжущую кровь из пастей.

Яма была глубокой, и их просто… свалили туда, искалеченных до невообразимости и еще живых. Выбросили, поглумившись и не доведя до черты. И я смотрела на то, как они движутся, как смотрят… кто-то бился в агонии, и яма была не слишком большой, так что они лежали друг на друге – сплошное месиво тел.

Я стояла и не могла отвести глаз, и в голове прыгало только идиотское, никуда не годное: «Зачем?!»

В смысле, это же единороги. Они же такие красивые, а губами тянутся хлеб взять – губы мягкие такие, а серебристые, золотистые, бронзовые хвосты, звездочки на лбах, гордые шеи. Мне Золотинка иногда разрешала прокатиться на себе – это будто… летишь. И единорогов часто ловят, приручают для конюшен, для знатных выездов. Или просто держат, чтобы ими любоваться. Волосы еще на зелья берут, кровь – иногда.

А тут их просто мучали. Ломали, будто ненужные игрушки, калечили, избивали, резали, жгли – я видела следы ожогов. Так, чтобы…

Чтобы нельзя было исцелить.

Это нельзя было исцелить. Я это почти сразу поняла, когда увидела Мел. Она сначала рванулась к ним с криком, только папаша ее удержал, потому что она сама бы свалилась в эту яму. И тогда она застонала глухо, упала на колени, и я увидела, как она выискивает взглядом – хоть одного, чтобы можно было бы еще что-то сделать, выходить, исцелить, дать какие-то зелья, чтобы ходил, дышал…

Она не находила. И это было видно. А папочка понял все еще раньше меня, потому что сказал тихо:

– Здесь не поможешь, нужно уходить.

За криком боли, ржанием, стонами, – всем тем, что неслось из этой ямы смерти – его почти не было слышно, но я услышала.

А двинуться вот не могла.

Он, вроде, тогда еще к Мел подошел, попытался отвернуть ее – чтобы она не видела…

А я тогда и посмотрела на Рихарда.

Он стоял как-то странно – будто на него накатывают волны, и нужно удержаться, чтобы не снесли. Повел головой раз, другой, будто слышал что-то, от чего хотел избавиться.

И у меня еще мелькнуло: никогда б не подумала, что ему будет страшно слышать звериные крики боли, он же сам устранитель.

А потом папочка отпустил плечо Мел и рванулся к Нэйшу, каркнул хрипло:

– А ну-ка пошли отсюда! Не смей, не слушай!

Нэйш в ответ только губами шевельнул: «Не могу».

И открыл глаза – синие-синие.

А у меня в голове прямо поскакало одно за другим – все, что знала и чего не знала – тоже. Единорог – идеальное животное для варга, слияние происходит легко, всегда готов быть вместе… Тридцать искалеченных, умирающих единорогов, мамочки, какая ж это боль, его просто затащило туда помимо воли, и сейчас они действительно вместе, проживают одно и то же, а значит, значит…

– Кани!

Значит, остаюсь только я.

У отца были отчаянные глаза, лицо перекошено – видно, сам понимал, насколько отвратный выход. Он, вроде, пытался Нэйша трясти, размахнулся даже, чтобы врезать, ругнулся на незнакомом языке, пробормотал что-то, что при такой силе воздействия можно только навредить… а потом крикнул мне.

Хотя сам вообще-то все время отговаривал. От ученичества и от устранительства.

Пальцы у меня прыгали, когда я доставала дарт. Я старалась не смотреть в их глаза – там можно было утопиться в боли, и в этом крике, в хрипах, в сиплых вздохах тоже можно было потонуть. А мне ведь придется идти прямо по ним, ступать по телам, если хочу достать всех, потому что иначе…

Не знаю, что страшное случится, но наверное – очень страшное.

И мне придется. Придется.

Цепочка скользнула по пальцам. Время потянулось за цепочкой: секунда – звено, секунда – звено. К ногам как по бревну привязали. Папочка позади все пытался привести в чувство нашего варга, и я слышала что у Нэйша начинает прерываться дыхание, и слышала тихий надрывный вой, который вырывался из груди Мел… и я шла.

Понимала, что мне это будет сниться всю жизнь. Каждый удар. Но шла через вязкий, паточный воздух, дошла до края ямы, в голове еще мелькнуло – может, огнем, потом поняла, что огнем не смогу, Дар не сработает… Посмотрела в глаза ближайшего – жалобно стонущего вороного… подняла дарт.

И тут будто порвалась невидимая струна – на поляну, на яму, на нас обрушилась тишина. С размаху. Кажется, даже на макушке подпрыгнула.

Сначала мне показалось все-таки, что я ударила. Только удивилась – почему они умолкли все сразу.

Посмотрела в невидящие глаза вороного. Потом на дарт – он так и остался в ладони. Потом на остальных – они тоже все замолкли, остановились… утихли. Даже без конвульсий.

Потом обернулась и посмотрела почему-то на Мел.

У той были мокрые щеки и искусанные губы. И я даже почти обрадовалась, когда она глянула на меня как обычно – чего, мол, пялишься? Это не я.

Ну, конечно, это не ты, Мел Защитница Животных. Это…

– Что ты наделал? – спросил мой папаша в звенящей тишине. Кажется, заткнулись даже птицы. Внимали, наверное, что изречет один варг.

Один убивающий варг.

Из широко открытых глаз которого медленно уходит синева.

Папаша так и держал его за плечи. Будто не понимал – упадет он сейчас или нет. На физиономии Лайла Гроски застыл очень правдоподобный ужас. Мне даже чуточку было жаль, что я его не разделяю, потому что в этот момент я вся тонула в облегчении. В радости от того, что мне не пришлось.

Нэйш, к тому же, и не думал падать. Разве что пару секунд смотрел на папашу так, будто перед ним торчит какой-то совершенно незнакомый ему тип.

Потом отцепил от себя папашкины руки и ответил преспокойно:

– Закончил, Лайл. Закончил… всё.

Тут он, видно, попытался выдать свою знаменитую маньячную улыбочку, но то, что получилось, потянуло разве что на судорогу. Так что он добавил сверху:

– Если тебе легче, можешь считать – я выполнил их просьбу.

По выражению лица папаши я почему-то поняла, что ему не легче.

После этого Нэйш развернулся и пошел себе туда, куда его всем обычно хочется послать. Ну, смысле, подальше. А папаша кинул мне:

– Присмотри, – так, будто я правда могла за чем-то там присмотреть. Или от чего-нибудь Нэйша удержать.

Хотя могу поспорить на дарт – он просто не хотел, чтобы я дальше на это смотрела. В любом случае – я рада была оттуда сбежать.

В питомнике, как только мы добрались, я не стала ни за кем присматривать. Просто сразу же прокралась в наши с Десми комнаты. Еще робко понадеялась: вдруг моего самого чудесного остолопа не будет дома…

Но он, конечно, был. Как-то странно подпрыгнул, глядя на меня. И кинулся навстречу с испуганным «Что случилось?!»

Ну, и тут я устроила своему дражайшему жениху фонтан. И не из слез.

Даже сложно представить, кто из нас был в большем шоке.

*

Из Десми получилась бы чудесная нянька. Он у нас относится к той породе людей, которые вроде как такие суровые и занудные, а посади их рядом с ребенком – так согреют молочко, сварят кашку, укутают одеялком и будут терпеливо сюсюкать над колыской, время от времени получая погремушкой по лбу. Какую он суету вокруг меня устроил – это надо было видеть! К Аманде бегал за какими-то зельями. Сидел рядом, приносил воды, вытирал лоб, под конец еще одеялко подтыкал. И ведь не спрашивал же – пришлось мне или не пришлось, а сама я как-то среди рыданий сказать ему не удосужилась.

Потом я лежала, держась за его руку, в полусне – и не хотела уплывать в сон, потому что мне казалось – я могу все-таки увидеть там… их. Тускнеющие глаза, душераздирающую мольбу, изломанные, блестящие перламутровым блеском рога… Десми ворковал мне что-то утешающее, я себя чувствовала маленькой девочкой и никуда не хотела вылезать. Почувствовала только, что он ушел, когда стукнула дверь.

Это явился папочка. С порога в паре слов изложил внятно и сухо – что там было. Послушал ахи и охи Десми, уволок стул. Посидел, подумал и вдруг шепотом выдал такое, что я его страшно зауважала – да что там, его б любой портовый рабочий божеством за такой оборот провозгласил бы. Но не Десми, ясное дело.

– Не мог бы ты сдерживать свое тюремное прошлое? – выдал мой жених сердитым шепотом. – Кани спит.

– Как она?

– Мне сложно представить, что она испытала и… сложно не напомнить, что я был против этой истории… с устранением. Ты сам понимаешь, она ведь в сущности, еще ребенок, и я не знаю, сколько времени понадобится, чтобы она оправилась…

Бедолаге, небось, снова хочется сгрести меня в охапку и ускакать в неведомое прекрасное далеко. Придется мне с утра быть правдиво бодренькой, а то он в целебню меня до конца месяца запихает.

– Мел я оставил в загонах – приходит в себя среди животных. Должна оправиться, хотя… в общем, след ей не взять и этих сволочей не отследить. Работать на том месте, где они и взять след… в общем, она не сможет.

– А Нэйш?

Папаня как-то огорчительно закряхтел в ответ на это. И стало понятно, что он очень благоразумно пощадил свою жизнь и не стал соваться к Нэйшу после такого вот представления. И вообще старается пока от него держаться подальше.

А потом все как-то расплылось, они понизили голоса, и до меня долетали только отдельные фразы:

– …кто и зачем мог…

– …совершенно точно не ловушка. Не было там признаков ловушки, их просто отловили… ну, усыпили чем-то, может… потом мучили по одному или по несколько штук… в яму… какой-то бред…

– …по своим каналам… если кто-то вроде Душителя…

– …положил тридцать штук, понятия не имею, как на него повлияет…

Это я понимаю – смутно, уже почти во сне. Варгу же нельзя убивать. Нэйш даже спихнул на меня свои обязанности устранителя, когда его Дар перестал уживаться с убийствами. А теперь вот, значит, сразу… Всех сразу… закончил всё сразу.

На следующее утро я проснулась во вполне себе самоубийственном настроении. Потому что меня понесло туда, куда папочка сунуться не осмелился – прямиком в логово к моему учителю.