Текст книги "Ковчег для варга (СИ)"
Автор книги: Steeless
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 49 страниц)
Мои варги не могут их удержать.
У Эва закатились глаза почти тут же. Он осел рядом с Тибартом, на лице – недоумение пополам с испугом, глаза так и уставились на окровавленную ладонь.
Дайна простояла еще миг, может – два – с закушенными губами, невидящими глазами, рука опущена, кровь стекает по пальцам. Я хотел крикнуть еще – возвращайся, всё уже кончено – и тут она вскрикнула и упала, а рядом с нами поднялся вихрь.
Взревел десяток ураганов. Вырвались сотни демонов.
Второй исход. Если пролить кровь варга и не перехватить контроль над животными – их охватывает неудержимое бешенство. Неостановимое желание рушить и убивать.
Альфины больше не рычали – они ревели, визжали, бросались на землю, раздирая ее, колошматили друг друга, в щепки разносили деревья поменьше, отшвыривали камни, перемалывали всё, что попадалось под лапы и клыки. С клыков брызгала пена, в воздухе повис запах крови, скрежет, гомон встревоженных птиц – и всё это я увидел меньше, чем за секунду, потому что потом ушел в прыжке за единственное крупное дерево – за древнюю иву – распластался брюхом у корней так, чтобы ствол закрывал меня.
В глазах мельтешило алое, зеленое, желтые клыки, бешеные глаза. Внутри было пусто – даже крыса сбежала. Было только одно осознание, ясное, четкое: если их сейчас не унять – они все еще могут броситься вниз, на Ярмарку, а тогда…
Третий вариант. Если пролита кровь варгов – животное или животных может контролировать любой маг, у которого хватит на это воли.
Нет времени думать, хватает у меня там чего или нет. Я зажмурился и шагнул – так шагают, когда в детстве учатся призывать свой Дар и контролировать Печать… Только теперь я взывал не к Печати.
К крови.
Кровь, кровь, кровь, алые нити дрожат и путают, связали, больно, растерзать, убить, кровь пахнет приказом, что они хотят, кто хочет, нет, нет, связан, нет, связана, связаны, больно, больно, кровь нужно убрать, вцепиться, растерзать, убить…
Они обрушились одновременно – подмяли тушами: громоздкие, безразмерные, душащие, опутанные алыми нитями, уходящими в никуда и заставляющими выть, визжать, терзать, желать крови. Нити тянулись за ними, сплетались, и я пытался неуклюже подхватить их концы, потому что знал: нужно схватить, сдержать… кого, что, зачем?
Мысли, чувства, жажда крови – накатывали волнами, топили и били, я захлебывался и пропадал, и пытался цепляться за алые нити крови – чтобы крикнуть этим тварям: «Стойте, все уже кончилось!»
Где я, что это, мамочки, нити хлещут и жгут, жгут, их нужно сбросить, а кровь пахнет, отец, кажется, мёртв, как больно, страшно, я тону, впиться убить, разорвать…
Нас утаскивало вместе – меня и детей – в омут, в бездну ярости, топило и захлёстывало волнами исступления, желанием терзать, животным остервенением, и я всё меньше слышу крики, и я уже почти не помню – кто я и зачем пытаюсь еще кого-то удержать, я только знаю, что накатывают алые волны, и вокруг кровь…
Кровь, кровь, сводит с ума, алая пелена перед глазами, убить, выпустить всю кровь, теплую кровь, которая там, вдалеке, пахнет, пульсирует, много крови, нужно ее пролить, пролить, перебить этот страшный запах, нужно крови, тех, которые вдалеке, скорее туда, пролить, пролить…
Крик в горле, крик в ушах, кровь, кровь повсюду, я корчусь на земле, а на меня накатывает это – необъятное, рвущееся, я пытаюсь удержать, но я не могу, не могу, не могу больше, потому что я перестаю быть, я не знаю – где я, что я, я – осколок меня, затертый между чужими, бьющимися в агонии сознаниями, изгрызенный клыками бешенства, тонущий в этой жажде крови, я не могу, не могу, не могу…
…я…успел?
Кажется, успел. Кажется, вовремя.
Это пришло внезапно, ударило, накатило, и алая пелена дрогнула и смялась, словно лист блокнота в пальцах, кто-то другой, кого не могло тут быть, словно схватил за плечо – и оттолкнул в сторону, оттеснил, занимая мое место, уверенно и спокойно, шагая туда, в омут бешенства, в сплетение сознаний – и бешенство сжалось, задрожало и поползло в испуге, преклонилось перед вспышкой холодной решимости.
Я отползал, не зная, куда, тыкался, как обожженная крыса, в поисках спасительной норы, я только знал, что должен быть дальше, дальше, что это не мое, что я не должен даже слушать…
Но схлестнувшиеся волны накатывали и били, и не давали уйти.
Кровь, запах крови, нужно идти, нужно загрызть, алые нити, проникают под кожу, связывают, спеленывают, должен, должна, нет, должен, все должны подчиняться, нити шепчут, нити ведут, нити дрожат и прыгают, потому что их обрывает чья-то бестрепетная рука, и нити гаснут, когда их касается это странное чувство – чувство прозрения, осознания себя.
Я здесь. Я успел, я – там, где мое место сейчас… всегда? Как нелепо, как невозможно – найти себя в момент, когда почти опоздал – и понять, что не ошибся, когда пришел; не ошибся, когда выбрал…
Страшно, больно, нити ведут, нити колют, должны подчиниться, алая паутина бешенства трещит и рвется, и сердце – сердца? – сердце стучит ровно, только чуть быстрее, и убивать никого не нужно, совсем уже не нужно…
Будто наконец выбрался из клетки и вздохнул полной грудью.
Я – варг, я слышу вас. Я с вами.
Я открываю ваши клетки.
Страшно, тревожно, здесь чужаки, запах крови щекочет ноздри, где вожак, нет, вожак теперь этот, спать хочется, нужно к водопою, а алые нити истаивают и исчезают…
Откуда-то издалека донесся крысиный визг, которому я обрадовался как родному.
Потом меня попросту вышвырнули. Между делом небрежно дали пинок – или, может, схватили за шкирку и метнули в направлении. В нужном, наверное, направлении, потому что я вдруг почувствовал, что у меня есть руки-ноги, гудящая голова… глаза, да.
В глазах вертелась детская каруселька – яркая, ярмарочная, с единорогами-драконами, кого оседлаешь, Лайл? Где-то в горле колотилось сердце, разбухшее до размеров хорошего карпа. Вот же черти водные, я как-то забыл, что не тренировался на варга – и не буду, потому что пусть меня поглотят все водные бездны – если я когда-нибудь еще решусь на такое.
Внутренняя крыса тоже кружилась там, внутри – видать, каталась на карусели. Крысе это дело не особенно нравилось, потом что от ее визга у меня звенело в ушах.
Пальцы запутались в траве и никак не хотели нащупывать ствол древней ивы – последнюю опору…
Вокруг – не считая сердца и крысы – царила странная тишина. Разгуливал по дереву жук-древожор. Тревожно и заинтересованно трещали в ветвях ивы сороки.
Наверное, нужно было оглянуться, глянуть-таки на холмы, за которыми был водный портал. Но мне не хотелось. Я и без того знаю – чья там фигура выросла на этих самых холмах, знаю, что глаза у него слепят морозной синевой – потому что ничто другое их попросту не могло остановить…
Альфины замерли, порыкивая, переминаясь мощными, пухлыми лапами. Так и стояли и как-то смущенно покручивали массивными головами. Будто вгляделись во что-то чересчур личное, а теперь устыдились, наподобие благородных девиц. И не знают – то ли от такого конфуза развернуться и нырнуть в свои пещеры – то ли пойти, сожрать, свидетелей.
Пещеры все-таки победили. Вожак развернулся первым, наподдал ближайшим министрам полосатыми лапами по затылкам – и двинулся рысцой. За ним спешила свита самок, огрызаясь друг на друга и привычно раздавая плюхи.
Оставляя после себя вывороченные с корнем деревья, взрытую почву и три тела – три тряпичных куколки в разных позах.
Куколки, которыми не пришлось играть.
Очень может быть, мне ни разу в жизни не было так паскудно на душе, как сегодня.
Рихард Нэйш спустился с холма – он двигался довольно стремительно для потенциального покойника. Стремительно и с нехорошей такой нацеленностью. С неотвратимостью летящей стрелы или острия дарта, идущего в мишень.
В крупную такую мишень. Размером с меня.
Он, правда, задержался возле троицы юнцов – быстро нагнулся, коснулся шеи Дайны, шагнул к Эву, оттянул веко. Удостоверился в том, что я и без того знал: они были живы, все трое.
Потом я поймал его взгляд – полный ледяного бешенства, и страшнее мне не стало только потому, что я еще не отошел от того, другого страха. Но волосы наверняка поседели – может, даже и на груди.
Крыса внутри взвизгнула коротко и резко: «Беги!» – но ноги не отозвались. Я только и успел попятиться, прижавшись к стволу ивы – а потом его пальцы стиснули мне горло, от удара затылком об этот самый ствол в глазах поплыло разноцветным, а наши лица оказались напротив друг друга.
Мое лицо и его… маска: глаза широко раскрыты и не мигают, возле губ врезались полукруги – обозначили улыбку, которой на самом нет.
С почти неподвижных губ скатывается шепот – веско и остро.
– Это был последний раз, Лайл. Это был единственный раз, ты же понимаешь это. В следующий раз, если ты только… попытаешься провернуть подобное – меня не остановят запреты варгов, я заберу у тебя жизнь, и забирать буду настолько медленно, что ты успеешь пожалеть о своем решении сполна. Ты понял, Лайл? Ты услышал?
Не так-то просто кивнуть, когда на весу тебя держат в основном цепкие пальцы, стиснувшие горло. А перед глазами опять кружится до тошноты веселенькая карусель, сквозь которую смутновато проглядывает серо-голубой лед с проступающими в нем разводами – знаком варга. Слова пропадают как-то, растворяются – слишком занят тем, чтобы доставить в свою грудь хоть каплю воздуха, затылок царапает ствола дерева, и отдельные слова доносятся из дальнего далека.
– …не думай, что сможешь сбежать. Сегодня тебе повезло – они живы. Но это был…
Был последний раз, я понял.
Когда он удосужился-таки разжать пальцы – у меня даже не получилось хватануть воздуха: так, раскрывал рот, будто окунь на берегу. Потом передавленное горло сжалилось, подарило груди крохотный вздох – тут же отозвавшийся надсадным кашлем. Я пораздумал было, свалиться на колени или в другую сторону, выбрал последнее, все-таки свалился, хватаясь за горло и наконец с трудом выкашлял:
– Аманда… что ты с ней… жива?
Нэйш присел рядом – ну, ладно, сполз рядом по стволу. Будто о чем-то вспомнив, полез в карман, достал какой-то флакон и осушил его в два глотка.
– Благородно, Лайл… да. Жива. И цела – если это был второй твой вопрос. Она успела вовремя одуматься – в отличие от…
Видимо, все-таки меня. Горло нужно будет прикрыть каким-нибудь шарфичком – веселенькой расцветки, чтобы она не испугалась, когда увидит следы. Ребятам, когда мы их поднимем, наверняка зелья потребуются. Укрепляющие эликсиры, наверняка. И нужно посмотреть, что там с Варрантом. С младшим, потому что старший уже по частям.
– У каждого свои коллекции, Лайл, – шепот Нэйша подхватывал весенний ветерок, уносил в сторону веселящейся под горой ярмарки. – Кто-то собирает картины. Украшения. Я вот варгов. Живых варгов. Самое главное – твоя цель, так ведь? Моя цель – чтобы они оставались живыми. Какой бы ни была их важность, вне зависимости от возраста и сил. Все. Они должны выжить – потому она и оставила меня главой «Ковчега», хотя и не могу сказать, чтобы эта должность мне подходила, ты, наверное, заметил. В этой ситуации платить их жизнями за свою было бы… недопустимо, не находишь, Лайл. Так что не нужно. Просто дай мне выполнить работу, ладно?
Я молча следил за тем, как трепещет на весеннем ветерке фиолетовый цветок – непримятый лапами альфинов. Как-то я видел ее с таким цветком – она задумчиво вращала его в пальцах. «Говорят, настоящие варги не умеют предавать, – сказала она тогда. – Может, это не так – но я не могу допустить, чтобы из-за меня умирали».
– Ага, – сказал я хрипло. – Я весь уже проникся. Только у меня, знаешь ли, тоже есть цель, в своем роде – чтобы выжил ты. Та еще цель, я тебе скажу, но зачем-то же она меня здесь тоже оставляла. Я бы так сказал, у нас с тобой направления не совпадают. Как соберешься меня грохнуть в следующий раз – вспомни об этом.
Не могу сказать, чтобы я так уж сердился. В конце концов – если бы он вдруг опоздал, было бы хуже.
*
Дрова в камине Малой Гостиной весело потрескивают. Постреливают искрами, притворно и необидно шипят, потому что я уж слишком увлекся, толкая их кочергой в пасть к огню. Зато огонь доволен: щерится горячей пастью, облизывается десятками язычков. Хоть этот не хочет крови, к слову. Вроде как, мне положено бояться огня, с моим-то Даром, но у меня к нему сердечная склонность с детства. Папаша говорил – всё со мной не то и не так – ну, и я его как-то не оспаривал.
Голос у меня сипловат, а на шее – милый зелёный шарфик с фениксами, который Аманда как-то между делом сама срукодельничала. Аманде я сказал, что меня прохватило до костей горным весенним ветерком – вот и греюсь у камина. Очень кстати получается, к слову, потому что под кожей табунами носятся ледяные мурашки, до сих пор.
– Так что там… ученики? – горло опухло сильнее, чем думал, врать Аманде про простуду придётся не день и не два.
Рихард Нэйш пристроился в кресле, в углу, пристроив рядом свечу. Что-то малюет в блокноте и отвечает между делом, не отвлекаясь от рисования.
– Тибарт в порядке. Считает это маленькое приключение признаком избранности. Думаю, прямо сейчас он рассказывает, как впервые применил Дар на крови. А юные варги женского пола пораженно внимают. Из всего можно извлечь некоторую пользу, а? Эвальд на кухне, радуется освобождению от занятий – я дал этим троим неделю на восстановление. Кажется, он собирается навестить семью. Дайна с Мел в питомнике, помогает с лечением раненого грифона. Думаю, она восприняла это как новый урок, жестокий урок, но…
Но здесь уже все привыкли к тому, что их учит не Премилосердная Целительница. – Думаю, девочка – единственная, кто понял, что произошло на самом деле. Чем могло кончиться. Но она будет молчать, – Нэйш неспешно добавляет пару штрихов к своему рисунку, там и сям. – Она не уверена, она не решилась спросить у меня… может, она спросит у тебя, Лайл. Что ты ответишь? И продолжает рисовать, улыбаясь тому, что возникает там, на бумаге. Странное дело, обычно-то наш исключительный разводит свои художества с предельно сосредоточенным выражением лица – а как иначе, когда рисуешь сплошь слабые точки. Хотя так и так жутковато выглядит. Я отворачиваюсь и смотрю в огонь. – А что ты ответишь, если я спрошу насчёт Беннета? – Младшего, конечно? Старшего приняла вода – Десмонд обустраивал всё с погребением… В сущности, что ты хочешь спросить, Лайл? С ним Аманда, она обмолвилась, что рано или поздно он очнется. А что с ним делать потом – это… – Если бы он умер, – говорю я огню, – ну, скажем, в тот момент, когда ты только появился. Или раньше, пока ты шел от водного портала. Или позже. Скажем, потерял слишком много крови. Или сознание уплыло. Или какой-нибудь бешеный альфин зацепил бы лапой… Он ведь уже был варгом, да? Проявившимся. А варги чувствуют смерть друг друга. И мы пока что не проверяли – как это чувствуешь ты, с твоей появившейся чувствительностью к варгам. Что было бы, если бы он умер? – Он – или три ученика? – прилетает мне в спину. – У них шансов было почти столько же. Сознание могло уйти. Или вдруг альфин… Можно до бесконечности гадать – что было бы. Что бы ты сказал матери Тибарта и родителям Эва – если бы остался жив. Что Аманда сказала бы им и твоей дочери – если бы не остался. Что случилось бы, если бы ты не выдержал, и альфины всё же нашли путь к Ярмарке. Или если бы Аманда с самого начала вспомнила о своем эликсире для сердца. Нойя любят гадать на вероятности, – ты не решил записаться в их ряды и перейти к кочевой жизни? Я жму плечами. Исключительный прав. Случилось то, что случилось – все живы. Что, вообще-то, есть однозначный повод для ликования. Ну, а то, что из головы так и не вытряхивается – по какой мы прогулялись тонкой грани… может, я много с Амандой общаюсь. Вообще, побудешь четыре месяца заместителем Нэйша – заневолю возжелаешь кочевой жизни, свободы и песен у костра. Костер в камине есть, а песня прилетает тут же. Аманда входит тихо напевая, к груди прижимает поднос с имбирным чаем и булочками. Теми самыми – с изюмом. – Очнулся, – тихо говорит в угол и ставит поднос поближе ко мне и к камину. Нэйш захлопывает блокнот и ухмыляется. – Ну, тогда я не буду вам мешать. Думаю, он тоже предвкушает этот разговор. Мне как-то не по себе при мысли о том, что ж там Нэйш собирается сказать парню. Или что предложить. Или чем угрожать. Да и вообще, в теле какая-то предательская слабость – это откликается наш милый разговор с начальством под ивой. Аманда гладит по плечу и подсовывает булочку, я беру и бессмысленно кручу в пальцах. Исключительный выходит из комнаты, и я терзаю в пальцах несчастную сдобу, глядя в дверной проём. – Тебе не кажется иногда, что Гриз грандиозно ошиблась с выбором? – спрашиваю потом у Аманды сипло. – Когда оставила его вместо себя? Если учитывать, что он не всегда владеет Даром, не особенно любит животных, да и… как там назвать регулярный отлёт кукушки из его внутренних часиков? Аманда берет в ладони свою чашку и улыбается сквозь парок загадочно и мягко. – Иногда кажется. А иногда я думаю, что это был лучший выбор. Как бы то ни было – у него сердце варга. И он сделает все, что от него требуется. Иногда, может быть, и больше. Я наконец отпиваю чай, и поправляю шарфик, и делаю себе в уме зарубку: когда Рихард Нэйш вдруг решит сделать больше того, что требуется – не стоять у него поперёк дороги.
====== Сон не для варга-1 ======
ЛАЙЛ ГРОСКИ
– Не получилось, – просто сказал он, когда я над ним наклонился. Улыбнулся насмешливой улыбкой туда, где мелькнула за кустами неясная тень. – Быстрее, чем мне каза… казалось. – Боженьки, да заткнись, – простонал я, скидывая куртку. Белая ткань на его груди пропитывалась кровью – там, где ткань и грудь вспороли когти. Я пытался поднять ему голову, и найти в карманах, своих и его, «Пунцовую розу», зелье, творящее кровь, и натыкался на какие-то другие, ненужные, чуждые пузырьки, я пытался закрыть рану, зажать хотя бы курткой, руками не выходило – а он смотрел на мои старания бесстрастными глазами и улыбался, черт бы его побрал, улыбался. – Невовремя, – взглянул на свою ладонь, сплошь в крови, прикрыл глаза, собираясь с мыслями, выдавил: – Не… только зверь. – Молчи, – шипел я и старался не думать, что кровь, которая сейчас пропитывает траву, может привлечь сюда хищников, нет, хуже, может взбесить хищников, которых привлечет, заставить их обезуметь от жажды крови. – Держись, найдем целителя, всё исправим, главное дыши, не засыпай, дыши, слышишь? Ответа не было – в горле у него булькнуло и заклокотало, взгляд метнулся сначала в сторону кустов, потом туда, где была лесная тропа. – Черта с два я уйду, – отозвался я на этот недвусмысленный посыл. – Если уж ты не хочешь, чтобы я героически сдох рядом с тобой – тебе придется постараться и тоже выжить. Зелье… Зелье было уже без надобности – жизнь вытекала из него слишком быстро, не исцелить, не восполнить, пальцы вцепились в траву и побелели, осталось совсем немного, значит – осталось последнее. – Слушай меня, слушай. Древние варги могли, значит, можешь и ты, с твоими силами. Сейчас ты должен шагнуть, – как там это было в дневниках у Гриз Арделл. – Не просто слиться с разумом – уйти разумом в другое тело. А потом мы уже что-нибудь придумаем. Давай – сначала Дар, потом… давай же! Но его глаза всё не синели. Зато вдруг шевельнулись улыбающиеся губы. Сквозь кровавую пену прорвались слова на другом языке: – Кэй-но… ата… адрот. Слова на древнем языке Кайетты. Последнего из варгов древности – Патрица Арнау, упрямого старика, который не пожелал селиться в тело животного. Ухожу человеком. Потом он рванулся в последний раз, и его глаза так и остались открытыми. Синевы в них не появилось. Помощь притопала через четверть часа – тут вообще-то недалеко, родной питомник, а не далекие леса. Я за это время больше ничего не сделал – так, закрыл ему глаза, а после пристроился под дубом-старичком, на пригорке. Дуб то норовил уронить за шиворот сухой лист, то пытался приложить желудем по макушке. Осенний ветерок чувствительно прохватывал под рубашкой. Разумнее, может, было вообще уйти, если вдруг кровь себя покажет, но мне удобнее было просто сидеть и ждать. Первой на поляну вынеслась Мел в боевой готовности и со словами: – Пухлик, какого… вся живность разбежалась, вы тут всю округу кровью… твою ж растак, вы что – серьезно?! Потом прибыли Кани и Тербенно – сперва взвизгнула дочка, потом на ее голос прибежал мой предполагаемый зятек. Подавился воздухом. И по старой привычке законника принялся сыпать вопросами: – Давно? Кто мог такое сделать? Ты видел, как это произошло? – Успел к развязке, – сказал я и обнаружил, что голос у меня до отвращения ясный – хоть ты застольные песенки исполняй. – Недавно. Как понимаю, это самая тварь, которая убивает наших животных. Помните, мы думали – браконьеры? Троица кивнула. – Ну, так это не браконьеры, – сказал я неторопливо. – У него же был амулет, – почти жалобно прошептала наконец Кани. Будто во что бы то ни стало решила убедить всех, что этого никак не могло случиться. – Этот… защищающий. Даже от пламени. Мел хмыкнула. Прошла по поляне, избегая наступать на кровь. Подняла из травы серебристо блеснувшую брошь-бабочку. – Эта штука сорвала его первым ударом. Это точно не браконьеры. Судя по запаху – я вообще не знаю, что это за зверь. – Не только зверь, – подсказал я, катая в пальцах два особенно кругленьких желудя. – И у него здесь охотничьи угодья, – пробормотала Мел, потянулась к кустам, коснулась сломанной ветки. – Проблемка. Вот черт, до чего ж не вовремя его угораздило. Тербенно вздрогнул и открыл рот – то ли призвать Мел Драккант к деликатности, то ли выдать, что «невовремя» – это как-то и не то слово… Хотя нет, как раз таки то слово. Он, в общем-то, сам так и сказал. – А он теперь… – продолжила Кани, запинаясь и цепляясь за женишка. – То есть, с ним теперь… – На корм рыбам, – буркнула Мел, которую интересовали исключительно кусты. – Сопливые речи, строчка в Книге Утекшей Воды и грандиозный бульк в конце. Тербенно, кажется, вошел в разум – обнял Кани за плечи, заставил повернуться так, чтобы она не смотрела на тело, на мою куртку, из-под которой сочилась в траву кровь, на бледное лицо с приоткрытым ртом – будто что-то сказать собрался, это я забыл, что нужно бы челюсть подвязать… – Его возьмет вода, – пробормотал зятек как можно мягче, – здесь уже ничего не исправишь. – Не вода, – сказал я и вдруг ощутимо понял, как мне не хочется думать о том, что будет дальше. – Варгов предают земле. * * * С погребением я как-то замотался, и оно выскользнуло из памяти. Из-за проклятых снов ходил, будто в тумане. Кажется, что-то устраивал, а что – вопрос. Вроде бы, Мел пришла с новостями, что еще два единорога и пара яприлей… Они с зятьком что-то решали насчет того, что нужно изловить ту тварь как можно скорее – я кивал и соглашался… или не соглашался. Вроде бы, заявлялись какие-то родители – спрашивали, можно ли забрать ученичков, если учителя теперь уже вроде как и нет. Не помню как следует, что я им там отвечал. Очень может быть, тут во мне говорил старый добрый виски, с которым я как следует задружился в последнее время. Толпы народа, которые хлынули в «Ковчег», прослышав про новость, разгоняла Кани – иначе похороны были бы до неприличия многолюдными. Вроде как, и с местом могилы тоже носилась Кани, подбирала, чтобы живописно, хотя Мел, вроде, заметила, что Рихарду Нэйшу было бы глубоко наплевать – где лежать. Положили недалеко от ограды, возле молодых яблонь. Я смотрел, как опускают – и мне было как-то по-идиотски скучно, и хотелось пойти, смежить глаза, лечь, досмотреть сны.
Хотя не могу сказать, что сны были повеселее.
Сны были мутными, туманными, чернильными. Там у меня до обидного болела правая рука. Еще мелькали перед глазами пятна – неразличимые, плавающие.
Разве что голоса у них были знакомыми.
– Ушел по воде, след не взять, ах ты ж-ж-ж… чем его?
– Веретенщик, Мелони, нож!
– Чем ты ему руку пережал? Нужно крепче. Что ты ковыряешь, полосуй как следует, чем больше крови выжмем, тем…
– Дави. Я займусь антидотом.
Холодное лезвие касается кожи, а боли нет – так, щекочет. Кто-то зовет, и голоса не унимаются.
– Э-э, Пухлик, не время дрыхнуть!
– Гроски! Лайл, слышишь меня? Лайл?
– Что ты его по щекам лупишь, вкати-ка ему букетик – «Розу» к антидоту.
– Кроветвор с антидотом могут быть враждебными друг к другу.
– Его тушка сейчас будет враждебной к его душе, доступно? Из него третья пинта течет!
Во рту как-то непонятно. Кисло и горько, потом еще и жжет. Но слушать интересно, даже как-то уютно. Хочется слушать, как два голоса пререкаются над ухом, как щекочет пальцы какая-то текущая по ним жидкость, хочется проваливаться в сон, как в редкий, ленивый стук сердца…
– Дышит реже, сердце замедляется…
– Какой это, в омут, веретенщик тогда?! Сколько их было вообще?
– Один.
– Бред какой-то. Мясник, у тебя там в башке не числится, на какие точки давить, чтоб сердце запустить?
– Не числится, во всяком случае, в такой форме. Второй антидот?
– Т-только кокнуть кого и умеешь… всё, останавливается, надо качать, как утопленника.
– Секунду, Мелони, искусственным дыханием займись.
– А не пойти б тебе, Синеглазка, в…
Что-то давит на грудь. Не тяжелое – так, будто касаются пальцами в разных местах, только пальцы горячие, что ли. Горло, ниже, пальцы ударяют по груди…
– Ага, правильно, давай третий антидот, тут и похороним.
– Предложения, Мелони?
– Придуши его на месте, легче так, чем мучить.
– Конкретные предложения, Мелони?
– Можешь поцеловать, авось, очнется целеньким. Пока что дышит, сколько-то яда убрали, лучше уже не будет, кровь буду останавливать. Что за дрянь, четвертый антидот?
– Сердечное, может продержать его в пути.
– Синеглазка, на кой тебе с собой сердечное?
– Аманда неизменна в своем желании всучить всего побольше… Лайл?
– О, Пухлик. Привет, ты опять вляпался.
Пятна мельтешат, рвутся, проясняются в два лица. Одинаково сосредоточенных лица. Я смотрю на лица из сна, и мне хочется смеяться.
– Не… невовремя…
– Грифонову мать. Мы тут в мыле, а Пухлик еще и издевается. Всё, пока живой, надо тащить в «Ковчег».
– Есть сомнения, что мы можем доставить его к «водному порталу».
– Убил умищем. Да, он жирный, и да, мы его не донесем. Я за «поплавком», а ты поиграй с ним в Великую Целительницу. Поглядывай, тут могут быть другие веретенщики.
Хлопает дверь. Но еще до хлопка во мне разносится насмешливое.
– Да, Синеглазка! Надумаешь таки его целовать – вот теперь не стесняйся.
МЕЛОНИ ДРАККАНТ
В целебне людно и нервно. Балбеска вцепилась в женишка и вытянула шею, делает хлоп-хлоп ресницами. Зануда суров, строг, и на челе у него однозначное: «Во я попал» – вполне себе хорошая мысль. Синеглазка листает какую-то книжку. Я грызу уворованный мимоходом со стола сухарь – жрать хочется, сил нет, с утра по лесам, Пухлику все равно от этого хуже не будет.
Пухлик занимает во всем этом центральное место, гордо возлежа. Вид у Пухлика чуть порадостнее, чем у приличного покойника. Вокруг, сыпля ругательствами на родном языке, бегает Конфетка – у нее даже волосы из-под платка выбились. Бинтует Пухлику руку, звякает пузырьками и еще что-то такое лекарственное делает, с виду – добивает больного своими эликсирами. Когда в глазах у меня начинает прилично рябить – Конфетка останавливается. Разворачивается и кидает с угрожающей улыбочкой:
– Рассказывайте подробно.
К черту разговоры. Я хмуро гляжу на Конфетку и демонстрирую сухарь во рту. Синеглазка отрывается от книги.
– Я уже говорил. Вызов был вполне обычным – охотники наткнулись на стаю игольчатых волков, утверждали, что те… вели себя странно. Мы вышли втроем, потому что в питомнике достаточно людей. Стаю мы нашли достаточно скоро, оказалось, что волки охраняют хижину в лесу.
Синеглазка – мастер преуменьшений. Не было там хижины. Был аккуратно срубленный домик, комнаты на четыре, если подвала не считать. С хорошими отходами –неподалеку было даже «водное окно» (ставлю на что угодно – не отмеченное по карте). Это-то ладно, меня больше заинтересовали волки. Раза в полтора крупнее обычных особей, и уж что-то слишком кровожадные. От них так и смердело какой-то научной дрянью – то ли магией, то ли особым скрещиванием, мантикоры бы жрали всех недоучек, которые решаются и лезут совершенствовать виды!
Могу любимый метательный нож поставить: у животинок в головах было одно-единственное правило: «Все, зашедшие на территорию – чужаки и еда». Не представляю, как с этими бестиями справлялся типчик, который сидел в этом самом домике. Хотя, может, он не справлялся. Может, он вообще оттуда не вылезал.
Нас провел Синеглазка. Небось, завернул игольчатникам по мысленной связи что-нибудь о бабочках или на тему «у каждого свои слабые точки» – в общем, они там на месте и уснули, а мы прошли к дому, Пухлик и Синеглазка успели только подняться на крыльцо, а этот щуплый типчик как раз откуда-то и выскочил. Ну, я и припустила за ним – Пухлик бы точно не догнал.
– В доме мы столкнулись с еще несколькими… недружелюбными животными.
Синеглазка скромен – хоть ты обрыдайся. Дом кишел всевозможными занимательными тварями, у меня аж слюнки потекли – кого только не было, одну дымчатую гидру взять, потом еще только-только вылупившийся птенец феникса, черные аспиды и пауков – не наглядеться. Правда, кой-что из этого разнообразия гуляло на воле. И не особо хотело идти обратно в клетку. Так что у Синеглазки и Пухлика вдруг оказалось до кучи дел.
– Как там вообще оказался веретенщик? – возмущенно пыхтит Балбеска. – Эти штуки жуть какие редкие, так, что ли? Хочешь сказать, эта ящерка просто вылезла из норки и решила, что папашин палец – отличная еда?
Нэйш перестает созерцать книгу – теперь созерцает дохлого веретенщика, которого я прихватила с собой. Ложный василиск вызывает невольное почтение размерами – я такого здорового впервые вижу, без хвоста – целая пядь. Окраска радужная, блестящая, гребешок вдоль спинки – будто слюдяной. Поблескивают перепонки между лапами.
– Отнюдь, Кани, веретенщики предпочитают прыгать сверху. Этот сидел где-то на шкафу.
Интересно, кто вьет гнезда в мозгах того парниши, раз у него на шкафу заседает ходячий и злобный бочоночек с ядом, выведенный когда-то исключительно чтобы людей убивать.
– И он, значит, так и нацелился на папапин палец? – не унимается Балбеска.
– Вовсе нет, – вещает Нэйш с невозмутимой усмешечкой. – Думаю, его целью был я. Лайл успел его перехватить, но…
Ух ты, сколько жертвенности в тушке Пухлика. Положить жизнь за Синеглазку – надо ж, какая гнусная участь.
