Текст книги "Ковчег для варга (СИ)"
Автор книги: Steeless
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)
Зануда качает головой и вид имеет философский и печальный. – О чем он только думал… Рихард, твой амулет защиты… – Помог бы, как навоз яприля при простуде, – говорю я.
Веретенщик – не магический удар и не пламя. От его укуса спасут разве что перчатки из железа – дерево бодрая ящерка прогрызает на раз. Хотя что это я. Можно подумать, Пухлик вообще думал. Увидел – летит что-то яркое – ну и хватанул.
К слову, бедный веретенщик сдох, когда уже на него упал Гроски. Может, даже от ужаса, а не от удушья.
– Отравление было слишком быстрым. Мы пережали руку и начали выдавливать кровь, чтобы не допустить распространение яда, но у него почти сразу же остановилось сердце. Антидот не помог в двойной дозе, я ввел третью – и сердечное, на всякий случай. После этого…
Синеглазка делает жест в сторону Пухлика. Пухлик возлежит. Конфетка выдыхает сквозь зубы.
– Ахата-ннэтэ, Рихард, иногда я думаю – боги не зря наделили тебя при рождении такими белыми волосами! Тройная порция антидота и сверху сердечное – да ты просто мог его убить!
– Но вместо этого…? – вкрадчиво обозначает начальство, которое только что обозвали блондинкой.
– Вместо этого спас ему жизнь. Вы замедлили отравление, но оно все равно идет слишком быстро.
Это-то да. Обычно при укусе веретенщика человек и укуса-то не ощущает. И потом еще пару часов вполне способен думать и говорить – а уж после начинает впадать в сон, который переходит в смерть и от которого есть только одно развеселое лекарство.
– Так что с ним сейчас? – хмурится Зануда.
Конфетка хмурит брови-дуги и теребит края цветастого платка.
– Он пока только спит, сладенький мой. Вот только это тяжкий сон – черный сон, какой обычно приходит через луну-две, а в нашем случае пришел уже сейчас. Может, он и очнется от кошмаров, но…
Пухлик, видно, подслушивает, потому что подскакивает с готовностью. Продирает глаза и садится на кровати. И с легким таким блаженным удивлением осматривает нашу порядком обалдевшую компанию.
– Рихард, дружище, – произносит на удивление ясным голосом, – мне нужно тебе кое-что сказать.
Нэйш поднимается из кресла, подходит и наклоняется – и Пухлик сообщает ему прочувственным шепотом:
– Мы похоронили тебя под чудесной яблоней, можешь не волноваться. Все было в лучшем виде.
Потом Гроски, умиленно улыбаясь, треплет Синеглазку по щечке. И падает на подушку, выражая лицом, что все – он сполна выполнил свой долг.
– Под яблоней? – переспрашивает Нэйш после секундного молчания.
На улице в ответ насмешливо и хрипло каркает ворона.
– Мне, пожалуйста, такие же кошмары, – бормочу я себе под нос. Жри их всех мартикора, какие ж все медленные, а мне еще нужно проверить, задали ли корму единорогам, которых только вчера от контрабандистов доставили. – Ну? Чего торчим? Какое есть лекарство от этой дряни?
Зачем я спрашиваю – и сама не понимаю. И без того всем известно, что противоядия против яда ложного василиска еще не изобрели. А лекарство – одно: поцелуй того, кого любишь. Ну, или кто тебя… в общем, не сильна я во всех этих дурацких штуковинах.
– Эй! – Балбеска вздрагивает и смотрит на меня так, будто ее только разбудили. – Давай быстрее. Что твой папаша любит?
– Пиво, – без малейшего промедления выдает подросшее дитятко.
Пухлик, кажется, всхрапывает что-то требовательное, но больше никак себя не проявляет.
– А кроме? – отметаю я желание посмотреть, как к Пухлику приложат бочонок с пивком.
Балбеска трясет головой и пытается настроиться на лад мыслительный.
– Ну, кроме булочек с изюмом… еще – меня, но это факт малоизвестный и непроверенный…
– Может быть, – мужественно вставляет Зануда, – есть смысл обратиться к твоей матери?
Ворона за окном выдает залп оглушительного «Каррр!»
– Лучше уж пиво, – решительно высказывается Балбеска. – Нет, если мамочку приложить к папочке – он, может, и встанет, но только чтобы сигануть в окно и оказаться от нее подальше. И я вообще не поручусь, что мы за папочкой не последуем.
Взгляд Зануды полон праведного сомнения. Лично я так не сомневаюсь. В конце концов, раз эту дамочку уже приложили к Гроски – а в результате получилось это вот рыжее недоразумение. На такой риск лучше не идти.
И вообще, тут намечается еще один вариант, в своем роде.
– Аманда… может быть, нам отвернуться? – выдает Синеглазка после насыщенного молчания.
Конфетка впивается в него взглядом, в котором явно видно какое-то проклятие нойя. А этот продолжает, причем рассматривает при этом потолок. С самым невинным видом:
– Мы можем даже выйти из комнаты, не так ли? Думаю, все согласятся с тем, что вас лучше оставить наедине в такой момент. Если вдруг тебе нужно собраться…
Ага, а Пухлику, небось – войти в роль Спящей девы из детских сказочек.
Балбеска подхватывается и распахивает глазенки с надеждой. Зануда тоже оживляется – намечается что-то вроде всеобщего ликования. И тут Конфетка качает головой.
– Медовая моя… я не смогу помочь.
Балбеска хлопает глазами с непониманием. Смотрит на Конфетку, потом на отца.
– Но вы же с ним… того. Я думала…
– Те, кто дарит друг другу ночи, необязательно влюблены, дорогая. Будь это укус обычного веретенщика – тогда, может быть, хватило бы моего поцелуя. Сейчас, в этом случае – не хватит.
– Можно же попробовать, – не сдается Балбеска. – Ну, не знаю, вдруг папочка был в тебя глубоко внутри по уши влюблен, и это все-таки сработает.
Конфетка улыбается Пухлику, который невозмутимо посапывает на кровати.
– Я так и подумала. А потому уже попробовала пробудить его. Сразу же, как вы доставили его и сказали, что это веретенщик.
– Правда? – нежнейшим образом спрашивает Синеглазка.
Ну да, Конфетка тогда минутки на две осталась с Гроски, пока Синеглазка выдергивал Зануду с Балбеской, а я носилки сворачивала. Наверно, тогда и чмокнула, только это не сработало. Да и вообще, что взять с нойя.
– Я буду искать противоядие, – голосок у Конфетки становится совсем карамельным. – Я работала над составом, который пробуждает после укуса веретенщика… раньше. Может, если Премилосердная Целительница будет к нам милостива…
Звучит это так, будто мы можем помахать Пухлику ручкой и придумать ему запись в Книгу Утекшей Воды.
Зануда хмурится и постукивает пальцем по носу. На физиономии Зануды – сдержанная досада и огромное «Невовремя».
– И как назло – конец месяца, – бормочет он настолько не в тему, что к нему оборачиваюсь даже я. – Что?! Кто-то же должен подумать и о питомнике. Закупки, перевозка животных, сведения о разведении, оплата наемным вольерным, да еще эти благотворители – их визит уже месяц планировался, а явятся послезавтра! Мы не знаем, когда Гроски будет с нами… прости, Кани, но существует вероятность, что его вовсе не будет с нами! Я ведь… я не представляю себе даже объем всего, чем Гроски занимался, а если там требуются срочные решения… а переписка?! Я вел переговоры, но я же не…
Конфетка, покачивая бедрами, прогуливается к заставленному склянками столику. Сует в руку Зануды стакан с зеленым мятным успокоительным настоем. И выпевает сквозь зубы:
– Думаю, это дело главы «Ковчега». В конце концов, Лайл лишь заместитель, не так ли?
Все какое-то время дружно вспоминают, кто у нас глава. Потом Балбеска начинает нервно ржать.
На лице Синеглазки медленно выступает приговор тому невообразимому мерзавцу, который отобрал у него заместителя. Могу об заклад побиться – он-то вряд ли даже знает, сколько животных у нас хотя бы в ясельной части.
– Могу поспорить, у тебя прекрасно получится, – утешает его Балбеска. – Ты прямо создан для бумажной работы: усидчивость, терпение, методичность. Это же как бабочек препарировать, а?
Нэйш устремляет на Зануду пристальный взгляд, который говорит: и этот не увернется. Тербенно со вздохом кивает – мол, чем могу.
Балбеска хрюкает со смеху, Аманда качает головой и даже Пухлик как-то подозрительно всхрапывает. Будто говорит: «Ну все, конец питомнику!»
Похоже, мне нужно срочно нарыть откуда-то того, кто может расцеловать Гроски до его благополучного оживления.
ДИАМАНДА ЭНЕШТИ
До вечера я блуждаю по лекарской, словно легкий ночной ветерок, свободный и неприкаянный. Перебираю корни сердечника, и высушенные плоды дурманящих мантикорьих ягод, склянки с перетертыми мандрагорами и с ядом болотных гадюк, и со спорами диковинных светящихся грибов с окраин Хейенских болот. Я ищу – чем можно пробудить его, кроме…
И я не нахожу.
Вливаю в него антидоты – самые разные. Иногда они не действуют совсем, иногда заставляют его задышать чуть чаще и приоткрыть глаза – но он смотрит сквозь меня, не узнавая, не понимая… он там, в своем сне. В черном, страшном сне, из которого вырывает только любовь.
– Может, и не только, – говорила мне Гриз Арделл, когда мы с ней размышляли о веретенщиках. – Никто не знает, что им является в этих снах, из которых они не возвращаются. Они ведь не помнят их, если пробуждаются. Может, это настолько страшно, что у них не хватает сил проснуться? Или настолько же чудесно? В любом случае, нужен какой-то рывок, чтобы преодолеть это состояние, и кто сказал, что это может быть только любовь или ее оттенки? Долг, дружба, родственные чувства… кто знает, что было испробовано, а что – нет? Мы же не знаем, насколько достоверными можно считать свидетельства – да и сколько этих свидетельств?
Долг не имеет отдачи, – шепчу я вновь и вновь, пересматривая свои запасы противоядий. Дружба слишком ровна и не так горяча – а чтобы яд веретенщика вышел, нужно согреть кровь. Я знаю это. Ты тоже знала это, потому что однажды подставила руку под такой вот укус. И, не дожидаясь погружения в сон, поцеловала человека, в которого была влюблена – и влюбленности хватило, чтобы спасти тебя. Но ты бросилась не за долгом. Не за дружбой…
Нойя знают сотни песен о любви: ласковой и суровой, страстной и обжигающей, переменчивой и верной, но я сейчас не хочу петь ни одну из них.
Не было случая, чтобы кого-то исцелила от укуса веретенщика нойя. Прости, Лайл Гроски. Мы дарили друг другу хорошие ночи, и с тобой мне было весело, но поцелуи мои для тебя – то же, что касания ветра. Прихотливого, ненадежного: коснулся – и полетел.
Четырежды я распускала волосы в знак траура – по тем, кому дарила песни, ночи и поцелуи. И никогда не хотела петь Песнь Прощания – но если нужно, спою ее и вновь останусь свободной.
Стоит мне отвернуться от его кровати – и они приходят ко мне. Рацуш – мой первый, ступает из угла, откинув голову, краденное золото горит в его смоляных кудрях, отливающих, словно пламя, алым. Говорили, он не поделил добычу с подельниками, или ревнивый муж выследил его, а может, он украл у того, кто был слишком могущественным – когда его нашли с проломленной головой, умолкшего и удивленного, никто не смог сказать точно.
Элет, светловолосый и с такими бездонными голубыми глазами, стоит у окна, глядит ласково. Сын знатных родителей, что бежал за мной в поисках любви и песен, и не побоялся жениться на нойя – и взять за меня мою смерть он тоже не побоялся, подставившись под стрелу убийцы, нанятого его отцом.
Кормен Кой, властный и жестокий, шагает от двери, каждая черточка таит опасность – лесной разбойник, который любил приказывать и вести за собой. Который так хотел удержать ветер в объятиях, и кричал, чтобы я не смела, не смела, не смела смотреть на других, и посмел заявить, что я навеки только его и поднять на меня руку, и я закончила наш спор холодным и точным движением кинжала – а потом оплакала короткое чувство с распущенными волосами и ядовитой улыбкой на окровавленных губах.
Хлемен, веселый сапожник, присаживается рядом. Сейчас щипнет за бедро, расхохочется: «Что не поешь, женушка?» Женой он называл меня, хоть мы и не успели дойти ни до одного из храмов, и я пела долгую, самую долгую песнь для него, сироты из портового города, когда его зарезал пьяный матрос на улице.
Четверо стоят, ждут пятого. Вновь хотят посмотреть, как я распущу волосы, но я только готовлю противоядия и пою ими Лайла, и шепчу: «Как же разбудить тебя?»
«От булочек бы не отказался», – долетает бодрый ответ.
Лайл – не тот Лайл, который бледен и лежит с крепко закрытыми глазами, а бодрый, в вытертой куртке, со щетиной, только слишком уж выцветший, отталкивает Кормена от двери и шагает в целебню как ни в чем не бывало.
И я не выдерживаю – трусливо отвожу от этого призрака взгляд. Ныряю в дверь, пугливым облачком несусь по коридору. В кабинет Лайла, где уже собрались остальные.
И веселье на миг поднимается во мне, когда я вижу, с каким выражением Рихард Нэйш изучает очередную папку бумаг. Из тех, которыми у Лайла завален весь стол.
– Он как будто убить их хочет, правда? – весело спрашивает Кани.
О, не так просто, медовая моя. Если бы эти бумаги были живыми существами – он выдумал бы для них десяток пыток. Только вот у исписанных желтоватых клочков не бывает слабых мест.
Десмонд Тербенно сидит рядом с нею и смотрит на меня с немой надеждой: сегодня ему пришлось говорить с поставщиками.
– Думаю, мне удалось замедлить отравление, – говорю я. – И я начала работу над противоядием. Все в руках Перекрестницы.
Рихард Нэйш медленно переводит взгляд на меня.
– Насколько я помню, противоядие искали не менее трех столетий. Так? И пока что все сошлись во мнении, что есть единственное средство. Поцелуй любви.
– У нас плохо с единственным средством, сладенький, – выдыхаю я. – Разве что ты только найдешь ту, которую по-настоящему любил Лайл Гроски. Или ту, которая любит его. Скажи, он случайно не рассказывал тебе ничего такого?
Рихард разводит руками с сожалеющей улыбкой.
– Думаю, я не тот, кому Лайл стал бы поверять сердечные тайны. Впрочем, может быть, он что-то и говорил…
– …но поскольку ты запоминаешь только то, что касается убийств, слабых точек и бабочек, ты это проворонил, – вмешивается Кани. – Вообще, папочка у нас был довольно скрытный тип, а? Как вы думаете, а может там быть какая-нибудь история с любовью на всю жизнь? Ну, вроде как «они расстались, но она всегда оставалась для него той единственной». Руку мантикоре даю на откушение – какая-нибудь тетка умеренной красивости так и льет по нему слезы в какой-нибудь деревеньке! А он, понимаете ли, глушил все эти годы страдания пивом…
И мной. По версии Кани получается, что – и мной тоже. Впрочем, разве настоящий путь – не за тем, что дарит наслаждение?
– Вопрос в том, – говорит Десмонд устало, – чтобы найти эту деревню. И эту женщину. Не хочу сказать ничего плохого о Лайле Гроски, но он не отличался… тягой к постоянству… во всех смыслах, насколько я понял. Нужен тот, кто мог бы его хорошо знать – но таких, насколько я понимаю, нет, а за ограниченное время мы не сумеем собрать сведения.
– Возможно, – шелестит голос Рихарда, который перебирает бумаги, – мы не сумеем. Но если обратиться к тому, у кого есть определенные связи…
Музыка вздохов, симфония удивленных звуков, в который я вплетаю свой.
– Алмазный мой, ты говоришь о нашем покровителе, не к ночи он будь помянут?
Рихард делает утвердительный жест. Голос Кани, когда она разрывает молчание, слегка дрожит:
– Слушайте, а вот у меня была идея: если бы мы все попробовали по очереди… ну, то есть, вдруг это как бы все прибавится, и этого хватит?
Десмонд смотрит на невесту с плохо скрываемым ужасом. Ему не хочется целовать Лайла Гроски, ему достаточно дочери Лайла Гроски.
Хлопает дверь, и в комнату яростным вихрем приносится Мел. – Синеглазка, какого черта? За мной ходят какие-то олухи и предлагают купить двух рожающих самок мантикоры, притом этих самок они уже к воротам питомника приволокли. Ты им давал разрешение? – Кажется, нет, – отзывается Рихард и перебирает бумаги. – В официальном письме они указали, что передадут питомнику за небольшую стоимость… двух небольших драконовых. Можешь отправить их обратно – думаю, твоих способностей с избытком хватит, чтобы запугать любого торговца. – У них самки вот-вот рожать начнут – тебе рассказать, как у мантикор роды проходят?! – Думаю, что могу обойтись… без подробностей. – Так вот, их скоро нельзя будет тревожить, иначе получишь двух бешеных мантикор прямо перед воротами. Нужно затаскивать внутрь, а эти уроды отказываются отдавать животных, если мы не заплатим по сотне золотых за каждую. – В таком случае плати, – отмахивается Рихард, словно от осеннего листка. – Поступлений от двух прошедших заказов ждем вторую неделю, – тихо вставляет Десмонд. – Нам сегодня пришлось расплатиться с вольерными, так что вряд ли у нас наберется даже сотня. Можно, конечно, вывернуть карманы у всего питомника, но… – В таком случае – торгуйся, – говорит Рихард, созерцая Мел, примерно как до этого – бумаги. – Одолжи мне нойя, – огрызается Мел. – Эти уроды требуют еще сотню за то, чтобы доставить клетки на нашу территорию. За опасность. – Позови вольерных. – Они вдупель пьяные, Синеглазка, ты вообще в окно смотришь?! Зануда ж выдал им жалование. Они прослышали, что Гроски нет – ну и поддали как следует. – А я должен заниматься вопросами их протрезвления? – Нет, прикончи кого-нибудь, если это все, что ты умеешь. Сейчас должен раздаться третий голос. «Вы меня в гроб вгоните, детишки, честное слово». Добавить пару шуточек. А потом обладатель этого голоса должен бы все решить – выкрутиться, извернуться, удержать наш «Ковчег» в сотый раз на плаву… Но наш смотрящий за порядком ждет своего поцелуя. И поднимается Рихард Нэйш – с улыбкой, которая режет, словно нож. – Думаю, я поговорю с этими торговцами сам. – Лучше я, – говорит Тербенно и поднимается тоже. – Думаю, такой разговор – не выход. Там… завтра с утра явятся по поводу закупки кормов, и с ними нужно будет согласовать хотя бы примерную стоимость… Послушай, я не ошибся, и ты собрался обратиться к Эвальду Шеннетскому по поводу… женщин Лайла Гроски? – Ну, кто-то говорил мне, что я должен заботиться о своих подчиненных, – отвечает Рихард с таким видом, будто не собрался отрывать одного из могущественнейших людей Кайетты от его дел. Ради женщин Лайла Гроски. О, об этом разговоре можно было бы сложить славную песенку. – Иначе ему придется копаться в бумагах папочки или целовать папочку, – добавляет Кани. – Или искать другого распорядителя – ну, знаешь, из тех, которые все знают, ко всем найдут подход и из всего вывернутся – не говоря уж о том, что этот человек захочет работать под началом Рихарда Нэйша в питомнике посередь опасных тварей за не особенно большие деньги. Эй, таких пруд пруди, правда?! Рихард не удостаивает ее взглядом. Он зол. – Аманда. Всем было бы лучше, если бы случилось чудо, и противоядие бы все же нашлось. – Настоящие чудеса бывают так редко, алмазный мой, – говорю я равнодушно, глядя ему в глаза. Поднимаюсь и выхожу – возвращаясь в целебню, к постели Лайла, к своим призракам, которые терпеливо ждут. Трогаю косынку – не распустить ли волосы? Нет, пусть. Может, они смогут совершить чудо. Может, Эвальд Хромец, который, как шепчутся, знает все и обо всех, сможет сказать – кому принадлежит сердце Лайла и в чьем сердце живет Лайл Гроски… В сердце нойя жильцы поселяются ненадолго. Нельзя надолго поселиться во вспыхивающем время от времени костре. Сгоришь. – У меня – Дар Холода, – вот в чем дело, – шепчет мой последний призрак. – Я бы как-нибудь перетерпел. Что там насчет булочек? Я сажусь рядом с ним на кровать. Шепчу бездумно: «Булочки с изюмом – хочешь, медовый мой?» И мне кажется, что его губы растягиваются в улыбке, но только чуть-чуть. – Я не могу пробудить тебя поцелуем, мой пряничный, – говорю я. – Прости. Но я придумаю, как. И я сажусь за записи и дневники Гриз, чтобы не видеть, как он – мой признак – ободряюще кивает.
И надеюсь, что Лайлу снятся хорошие сны.
====== Сон не для варга-2 ======
Что-то я расписалась, и потому получится четыре части. Общий объем, в принципе, как в предыдущем рассказе, но делится уж очень удобно…
ЛАЙЛ ГРОСКИ – Мортах, – выплюнула Мел, влетая в гостиную. Я кивнул ей на кресло, сам прислушался – идут или нет? Дождь барабанил в окна Ковчега – рвался внутрь, что-то такое свое бессмысленное долдонил. Отдавался в висках бесконечным, назойливым «Беги, беги, беги…» Бутылку виски я сам отдал зятьку. На сохранение. После того, как мы нашли труп шестой ученицы. Из тех, которые отказались уходить, потому что им некуда было идти. И по другим мелким, надуманным причинам, вроде верности и какого-то там долга. Наемный персонал оказался умнее и разбежался раньше – когда из питомника еще можно было сбежать. Кани и зятек нырнули в комнату одновременно. Дочка качнула головой. – Умерла. Арлотта Нейкен, девочка-варг и последняя ученица. Умерла от ран. Зелья не смогли остановить кровь, а целителя-травника у нас нет. И тело придется сжечь: у нас нет времени на церемонии с тех пор, как эта тварь ударила по похоронной процессии. После Рихарда было еще семь, и только двоим мы успели вырыть могилы. А животных и вовсе перестали считать. Слишком быстро эта тварь действовала. Проникала в запертые места, обходила ловушки, прошибала защиту. И не откликалась на зов варга – хитрая, злобная дрянь, которую ничем не взять и ничем не вытравить. – Мортах, – сипло повторила Мел и досадливо саданула по подлокотнику. – Пришелец из другого мира, – пробормотал я, вспоминая то, что рассказывала когда-то Гриз Арделл. – Из мира Перекрестья, где сущности сами могут выбирать себе форму и могущество. Идеальный охранник, идеальный убийца. – Не только зверь, – подал голос зятек. – Их ведь считают почти что демонами. Так? Кажется, вы встречались с таким и смогли его уничтожить. Пожимаю плечами. Тогда мортаха вызывал зеленый студент, и тварь была не настолько одержима кровью. Сейчас вызывал кто-то знающий. Кто явно точил на нас зуб. – Их сила зависит от силы мага, который открывает проход, – пробормотала Мел. Вид у нее был задумчивый и отстраненный, покрасневшие глаза смотрели в огонь камина. – Тут все сходится. Запах мне незнаком. Огромная скорость. Хитрая тварь. Не взять ловушками, не взять ничем. Гибкость, умение прошибать защиту… и следы путает. Да. Вызвал кто-то мощный, отдал внятный, четкий приказ: убить кого-то в питомнике… Кани, которая сосредоточенно вращала в пальцах серебристую бабочку, подскочила в кресле. – Кого-то?! Эта тварь что, малость ошиблась в настроечках?! – Не ошиблась. Сбилась. Мортах сбился, потому что умер его хозяин. Для них это как потерять путь, – умение говорить быстро, чуть высоковатым тоном – это для Мел новое. Началось, когда она увидела первые трупы единорогов в загонах. – А хозяин, видно, перегрузки не вынес, не рассчитал… вплел приказ в формулу призыва. А потом не повторил. Вот он и убивает всех подряд, пока до главного не доберется. Пламя в камине потрескивало. Дождь долдонил. Очень может быть, они вели какую-то независимую от нас беседу. – Фильтрует нас, значит? – спросил я у дождя как можно непринужденнее. – Скорее уж, вынуждает жертву саму выйти в открытую. Без защиты. Если тот, кто вызывал, хотел нам отомстить, он мог вплести это в призыв. Что-то вроде «убивай их, пока главный сам не подставит себя под удар». – Главный? – эхом откликнулся Крысолов. – Но ведь Рихард же… – Значит, это не Рихард, – приложила Мел, с чего-то называя нашего исключительного (теперь уже покойного) по имени. И мы погрузились в хмурое созерцание физиономий друг друга. Поскольку во всем поместье осталось только четыре человека (кошки и сквозняки не в счет) – не сказал бы, что у мортаха был большой выбор. Да и у нас… – Я знаю отличную считалочку, – прощебетала Кани. – Или, может, нам встать в ряд и предложить мортаху – эгей, мы все тут безоружны, выбирай, какой там тебе нужен? – А остальные будут смотреть? – дополнил ее Десмонд. Огонь и дождь все вели нескончаемую беседу. Там, за стенами старого замка, за пределом запертых дверей, гуляла где-то тварь, которой нужен был один из нас. И каждый из нас готов был пойти безоружным, в открытую. Да вот только у каждого был риск ошибиться. – Мел, – сказал я, зачарованно прислушиваясь к дождю. – От него можно сбежать? Следопыт коротко пожала плечами. – В теории. Только вот мортах продолжит людей резать. Пока не доберется. Или его не остановят. – Поскольку Рихарда эта тварь убила, за уничтожение теперь вроде как отвечаю я, – Кани трогала брошь-бабочку на своем воротнике, брошь я на нее нацепил с общего согласия, после третьей смерти. Хотя нужно было слышать, как зятек ее уговаривал принять защиту – стены дрожали! – Ну, и поскольку мы не знаем, на кого эта штука нацелилась, а помереть друг за друга в попытке это дело угадать – довольно бесполезное занятие… вроде как осталось только прописать мортаха в Книгу Утекшей Воды, а? И у нас вроде как есть одно надежное оружие. Я уж было подумал про дарт, который она крутила в пальцах, но тут она прибавила: – Десми, сыграешь, а? Я отвел глаза и поразился лицу дочки: сухие потемневшие глаза, искусанные губы и зловещая улыбочка, очень кого-то напоминающая. Я все же очень редко вспоминаю о ее месте в нашем «Ковчеге». И о том, у кого она училась убивать. Зятек заколебался было, но потом коротко кивнул. Он-то до сих пор не знает, что вылупится из его мелодий – особенно когда отпускает вдохновение на волю. Получается музычка разной степени убийственности для живых существ. – Думаю, нужно определить место засады, – добавил он. – Поскольку уже очевидно, что он быстро движется – моя мелодия может не успеть подействовать. Нужна либо открытая местность, либо крайне закрытая, либо защита иного плана… – Могу подкинуть огоньку, – предложила Кани. Зятек ощутимо замялся – ему не хотелось становиться пеплом. Мел хмыкнула и вдруг поднялась. – Ладно, стройте планы, мы на минутку. Пухлик… пошли-ка в лекарскую. Кани и Тербенно мы оставили в гостиной, у камина. Поговорить – кто там знает, может статься, напоследок. Хотя и не верится. Да и вообще, мало во что верится из всего, что произошло: последние дни были – словно мерзкий, быстротекущий, прилипший сон. Который силишься стряхнуть – а не можешь. Вообще-то, мне полагалось бы думать о невосполнимых утратах и идущем ко дну «Ковчеге». Но так вот получалось, что думалось о сне – не припоминаю, чтобы мне удалось поспать с тех пор, как мортах рубанул по той похоронной процессии. – Как думаешь, кого он выбрал? – рубанула Мел в темноте коридора. – Все равно что играть с нойя в наперстки, – фыркнул я. Осекся. Что-то было неправильное, цепляющее во фразе. Наперстки? Нойя? Или, может, лекарская располагала к невеселым мыслям. Тела последней ученицы здесь уже не было – Кани и Тербенно, видно, перенесли в соседнюю комнату. Только вот что ж такое чувство, будто в ней нет еще кого-то, кто должен быть обязательно? Мел тем временем обшаривала ящики и кидала сухие фразы: – Ищи такие тусклые бирюзовые камни, вроде сфер. Так. Наверное, это могу быть я. Я ж работаю с животными. Дрессировка, все такое. Или твоя дочурка – к слову, она же действующий уничтожитель. Была им даже когда Мясник еще не лег в землю. У Крысолова очень опасный Дар… Ну, и есть ты еще, только я сомневаюсь… черти водные, вечно-то у нее бардак… ага, вот, были же здесь. – У кого? – спросил я. – Мгм? – У кого бардак-то? Мел, у нас разве был целитель? – Разве что Мясник собрался бы примерить местную комнатку. Пухлик, ты что, забыл? Вечно сами обходились. Обходились сами? Чертов недосып, в память лезут настойчивые образы каких-то женщин – трактирщица с ямочками на щеках, кислая наставница пансионата, сухая жрица, все пыталась меня перевоспитывать… да что ж такое-то?! Все неправильно – вот что. Не могли мы обходиться сами, я половину трав тут не знаю, тут должен был быть травник… нойя. Почему нойя? Черт ее знает, почему-то кажется – она, только вот голова раскалывается невыносимо, и образ ускользает, не дается… – Пухлик, ты чего? – Все по-идиотски, – хрипло сказал я, бездумно перебирая склянки с зельями на столе. – Все, понимаешь? Рихард… представляешь, просто выдал мне фразу великого Арнау на прощание и отчалил в мир иной с улыбочкой, будто мечтал об этом… – Хе. Кто там Мясника знает. – Он должен был попытаться выжить, – сказал я с внезапным вдохновением. – Тварь на территории его питомника… ученики в опасности… он бы использовал любой шанс. И травник должен быть… там… там во сне была женщина. Я, знаешь ли, видел пару дней назад сон, все были в этой комнате, и там была какая-то нойя… Мел только выдала свое великолепное фырканье носом и начала было что-то говорить о том, что вот, нашла, может пригодиться – артефакты, которыми ограждают особо опасных больных в моменты буйства… Но я не слушал. Держался за виски и кривился, пытаясь вспомнить. Почему-то это казалось самым важным – найти недостающее. В память настойчиво бросались булочки с изюмом, лунные ночи, почему-то пиво (изыди, проклятое), какой-то единорог, бывшая жена (дважды изыди!), барак на Рифах, потом еще крик… Крик был не из памяти. Где-то там, в глубине замка зазвенело разбившееся окно, потом пронзительно вскрикнула дочка: «Десми!» – потом что-то грохнуло, шорхнуло… – Внутри, – шепнула Мел за миг до того, как мы сорвались с места и понеслись обратно, не разбирая дороги. Криков больше не было. Только когда я мы подбегали к бывшей гостиной – показалось, что что-то пронеслось мимо, да царапнул чей-то внимательный, оценивающий, не звериный взгляд. И еще шугануло пламя навстречу. Пламя сбил я, ударом холода, но гостиная превратилась в пепел: мебель осела в прах почти сразу же, в коридоре от жара оплавились стены. Стали видны тела. Тербенно лежал ближе к нам, и над ним нагнулась Мел, пока я бросился к дочке. – Я… по нему ударила, – сказала Кани, не открывая глаз. Волосы у нее обгорели, голос из прежнего звонкого щебета упал в еле слышное ломкое шуршание. На щеке медленно просыхала слезинка. – Здоровый гад. На Десми… кинулся. Прикончила? Крови на ней не было. Совсем не было. Кажется, просто ушиблась при падении, или, может, повредила какие-то внутренние органы – когда я надавливал слегка, она не морщилась. Прямо как когда в детстве полезла через забор и с него грохнулась прямиком в поленницу. – Где больно? – прошептал я как тогда. И получил тот же ответ: – Ладошки… горят. Ладони были черными – обуглившимися, и Печать Дара больше не видна была на правой руке. Знак того, что маг воззвал к высшей степени своего Дара и отдал все, что мог. Иногда после такого выживают. Иногда. – Это мы поправим, – сказал я – тоже как тогда. – Сейчас уйдем отсюда, поправим, залечим… – Маме не скажем, – шепотом подсказала она. Дернула углом губ – не улыбка, воспоминание о ней. Потом прикрыла глаза, когда я поднял ее на руки. Девочка из моей памяти тоже сделала так и тоже положила мне голову на плечо. Только вот была самую чуточку полегче. Мел уже подошла и стояла рядом – это значило, что Десмонду Тербенно не помочь. Качнула головой в ответ на взгляд, шепнула: «Я посмотрю по следам» – я открыл рот, чтобы остановить ее, но она только фыркнула и унеслась. В лекарской – опять проклятая лекарская – я опустил дочку на кровать. Отыскал укрепляющие настои, сердечное на всякий случай – дал ей. Она приходила в себя урывками, очень краткими, раз открыла глаза, сказала тихо: «Десми не придет, да?», потом еще пыталась мне рассказать, как было дело: «Стекло разбилось… влетело что-то… глаза горят, большое… не увидела, какой цвет, очень быстро двигается… Десми он сразу… ударил раз, два, очень сильно… а потом я… побежала… сначала Лассо Огня, потом Смерч…» Я гладил ее по волосам, говорил время от времени «Ш-ш-ш, потом». Прислушивался – где там Мел, думал, что надо будет хотя бы накрыть тело зятька… Хотелось спать. Мел явилась через час, угрюмая и встрепанная. Буркнула от порога: «Нету, ушел». Вытянула шею, посмотрела, спит ли Кани, продолжила вполголоса: – Прошел сквозь окно, первым ударом распорол грудную клетку Крысолову. Ребра – всмятку. От второго удара Десмонд в коридор вылетел. В этот момент Кани ударила огнем. Била два раза: в первый выжгла комнату, потом выбежала за мортахом в коридор. Тело Крысолова – почти что пепел. А этот жив. Насколько поняла – в здании. Никуда он отсюда не собирается. Может, ранен, но не более… – Ясно, – сказал я. Нет сомнений, эта тварь попытается до нас добраться. Убивать же ее попросту нечем – хотя если подумать… Кани застонала во сне, и мысль вильнула хвостом, улетела куда-то. Мел потопталась у порога, буркнула: «Я буду недалеко, есть пара идей насчет этих сфер» – вышла, неплотно прикрыв дверь. Наверное, нужно было ее остановить. Но я вспомнил, что вроде как многое не сказал дочке. А минуты слишком настойчиво падали каплями в водных часах, утекали, утекали, слова теснились и все не могли никак оформиться – извинения за то, что ушел, и за то, что я худший отец в мире, раз позволил, чтобы она оставалась в «Ковчеге», и куча воспоминаний и мыслей, которые я годы складывал в какой-то уголок памяти для нее – чтобы когда-нибудь поделиться, а вот, не вышло… Где-то через час я понял, что сижу молча и подбираю слова – и не могу начать вслух. Она это, видно, чувствовала, потому что приоткрыла глаза, криво улыбнулась и шепнула: – Расскажи сказку. И я кивнул. Сказал: «Обязательно». Дождался, пока она прикроет глаза и вышел в коридор: нужно было найти Мел, сказать, чтобы не отлучалась, запастись хотя бы водой на случай, если придется выдержать осаду… Мел я нашел через два коридора. Неправдоподобно легкую, как кукла – и лежащую в такой же неестественной позе. В пальцах сжат бирюзовый камень – из тех, которыми пользуются целители. Артефакт я положил в карман. Потом, теряя минуты, отнес Мел во вторую комнату лекарской – там лежало прикрытое простыней тело Арлотты Нейкен. Опустил на свободную койку. Вернулся к дочери – как раз нужно было опять давать зелья. Она спала с полуулыбкой, так что зелья дать не получилось. Я пристроился рядом и положил перед собой ту самую сферу, которую вытащил из кармана – кто там знает, может, она нас защитит. Опять мелькнула мысль – короткая, хлесткая, об огненном зелье – но я погнал ее, потому что не мог оставить Кани. Нужно было с кем-то связаться, только с кем? Все через пень-колоду, я же кому-то это говорил… Потом я задремал и видел сон. Во сне я рассказывал дочери о своей первой любви –светлокосой Денейре, а дочь слушала и улыбалась, и только иногда превращалась в черноволосую женщину-нойя… я рассказывал о той, кого любил и все хотел спросить что-то вроде: «Эй, красавица, погадаешь мне на ту, кого люблю сейчас?» – и мне казалось важным рассмотреть ее лицо, только вот я слишком хорошо помнил, что это сон, а на самом деле я разговариваю с дочерью… Проснулся я от ощущения чужого взгляда. В лекарской никого не было, но взгляд проникал сквозь стены, лез в щели, шептал: «Ты мой!» Был тяжелым, холодным… Как рука дочери. И как ее щека. И как мои пальцы, когда Печать дрогнула на ладони и заморозила их, и пришлось дышать на них, чтобы проверить – правда ли у нее настолько холодная щека и нет дыхания. Оказалось, правда. Извечный грызун внутри умолк. Навеки. Ему было незачем пробуждаться, как мне незачем жить. Ему было не от чего хранить меня, потому что мне оставался один простой выход – взять любой из оставшихся в лекарской ядов – и… – Нет, – сказал я, и тот, за стенами, – тот, который выбрал меня – уставился пристальнее. – Еще есть кое-что. Незаконченное дело. Поцеловал дочь в щеку, взял с одеяла тусклый бирюзовый камень и поднялся. Если эта тварь выбрала меня – она сильно пожалеет о своем выборе. МЕЛОНИ ДРАККАНТ
