Текст книги "Ковчег для варга (СИ)"
Автор книги: Steeless
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)
Ночь напролет я принимаю роды у двух строптивых мантикор. В компании успокоительного и четырех ученичков Синеглазки. Успокоительное я с собой беру для мантикор, а вливаю в ученичков. Эти слабаки, оказывается, в жизни не видели, как мантикора рожает. «О нет, оно там шевелится!», тоже мне.
Чудом каким-то успокоили зверушек и заблевали мне только половину загона. А убирать-то самой. Вольерные, твари этакие, на рассвете сладко дрыхли с перепоя, а подходить к животным после пьянки – смерти подобно.
Отмываться приходится долго, потом нужно пройти по остальным клеткам, проверить, что да как в яслях, подкинуть корма единорогам, растолкать оставшихся ученичков – пусть вместо вольерных мяса для игольчатников нарежут, что ли. А внутри все как-то паскудно насчет Пухлика. Не сказать, чтобы я уж так обрыдаться по нему была готова: на животных ему, скажем, плевать. Но с ним-то дело можно иметь. В отличие от того же Синеглазки. Еще паскуднее мне при мысли о парнишке, которого я не догнала. У которого была такая дивная хижинка в лесах с таким удивительным зверинцем. Само собой, я вчера опять смоталась к той хижинке, после того, как мы сгрузили Пухлика на руки Конфетке. Только вот обмозговать увиденное не успела – ну, а теперь можно подумать как следует. Уборка вольеров кого хочешь настроит на лад мыслительный. Чешу за ушком яприлей, похлопываю по клювам грифонов – и жду утреннего собрания. На котором обычно обсуждаются дела питомника, а теперь будут обсуждаться дела Пухлика. По такой причине маразм в Зеленой Гостиной можно прямо ножом резать: Балбеска готова взорваться, Зануда поддерживает женушку за локоток, я – после бессонной ночи.
Даже Синеглазке, вроде, не по себе. Будь его воля – он бы уполз в угол, шелестеть оттуда вкрадчивым голосочком. Восседать на почетном председательском месте и кидаться распоряжениями – дело Пухлика, как ни крути.
В нашей компании не хватает только Конфетки – чтобы попеременно прожигала взглядами и отравляла сахарными улыбочками.
Беседу начинает Зануда – решительный до посинения.
– Удалось что-нибудь?
Нэйш неопределенно жмет плечами.
– Как сказать… как сказать. Вчера я связался с господином Шеннетским. Обрисовывать ситуацию практически не пришлось: господин министр начал беседу с вопроса о том, что случилось с Лайлом Гроски. Согласие на помощь он дал достаточно быстро, и нужные документы доставили пару часов назад…
– Пару часов?! – вскакивает Балбеска. – То есть, как – пару часов? И ты, скотина ты этакая, ждал до утреннего собрания, хотя у нас каждый час…
Тут у нас намечается пауза, поскольку Зануда принимается утешать женушку. И доказывать, что вот прямо сейчас угрохать Нэйша – идея в чем-то привлекательная, но малость нелогичная.
– Шеннет дал согласие на помощь, – бурчу я себе под нос. – Ты, небось, ему весь питомник заложил в вечное пользование.
– Ты удивишься, Мелони, однако господин министр ничего не говорил… об ответных услугах с нашей стороны. Думаю, смерть Лайла крайне невыгодна ему самому.
– Потому что тогда придется общаться с тобой?
Синеглазка делает уклончивый жест и улыбочкой дает понять – ага, в том числе.
– …проблема не в цене, а в самих сведениях, которые мне доставили от имени господина Шеннетского.
– По поводу женщин папочки? – оживляется Балбеска и начинает сходу блестеть глазами. – Ну, ну, как у него там было на этой ниве? Зазноба в высокой башне, а? Разбитое сердце, великая любовь?
– Как выяснилось, на этой ниве, – с довольно нервной усмешечкой вещает начальство, – достижения Лайла примерно равны…
– Нулю, – фыркаю я себе под нос.
– …моим.
Бздыщ. Из-под стола появляется внушительная стопка папок. Громко ложится на столешницу. Папок – штук двадцать, никак не меньше, все – скучного канцелярского вида.
– Что… что это? – шепчет Зануда, на лице которого еще остается надежда. Вдруг, мол, это всего лишь список детишек местной школы, присланный по ошибке.
Нэйш театральным жестом раскрывает верхнюю папку.
– Миринда Эксвол, портниха из Овингера, сейчас – сорок два года. Имеет среди соседей репутацию вздорной и сварливой особы с тяжелым характером и тяжелой рукой… здесь еще есть описание внешности… С Лайлом Гроски состояла в отношениях в году 297, на протяжении трех месяцев, по утверждениям соседей – расставание было мирным. Инесса Скальти, наставница в пансионе для девиц незнатного происхождения, сейчас сорок семь лет, состояли в отношениях в году 295, шесть месяцев, расставание было мирным, отношения возобновлялись в 296, в 297 и в 298 году – тут дважды… Кайна Кроткая, жрица при храме Травницы, сейчас пятьдесят два года…
– Мамочка моя, – говорит тут Балбеска, созерцая это изобилие. – А я думала – папик в этом смысле недалеко от Десми ушел. Ну, он же женился как-то на моей мамочке.
– То есть, это всё его женщины, – со священным ужасом в глазах говорит этот самый Десми, который хочет абсолютной ясности.
Синеглазка чуть ли не сияет от такой его проницательности.
– Тут даже есть графиня, – говорит он, задумчиво поглаживая папку, – знаете… увлекательное чтение.
– И ты тут пару часов копался в личной жизни моего отца, – клокочет Балбеска. – А меня не позвал, черт бы тебя драл, мне ж тоже интересно!
Зануда тем временем уже осознал масштаб проблемы и задыхается себе потихоньку.
– Но это… это все… нет, постой. Если речь о случайных связях, которые ничего не значат в плане чувств…
– А-а, случайные связи, – с улыбочкой палача говорит Нэйш. – Это господин Шеннет передал отдельным списком.
Шмяк. На стол падает этот самый список, имена и даты в котором уходят в дурную бесконечность. Зануда бледнеет. Я хмуро раздумываю о том, что если подумать о методах Шеннета – все в который раз складывается в огромное «Как?!»
– И извинился за то, что все отследить невозможно, поскольку местами прошло слишком много времени. Пока что я просмотрел мельком папки и отсортировал наиболее… перспективных претенденток на роль дамы сердца Лайла. Получается одиннадцать имен, но…
– И не надейся, – пыхтит Балбеска и радостно сгребает папочки в охапку. – Мы с Десми обскачем всех до единой – если уж речь о том, чтобы найти любовь всей его жизни, то я намерена армию собрать, ясно тебе?!
В глазах у бывшего законника – немая мука: он-то, небось, понимает, на что они подписываются. И насколько все серьезно. И насколько мало шансов вытащить из груды этих «перспективных претенденток» ту, которая таит в себе горячую любовь к Лайлу Гроски.
Боги, да это же Пухлик в конце концов!
В довершение всего в гостиную влетает Конфетка – уже с порога прожигая Нэйша взглядом. Если вдруг хороших новостей нет – наш вроде как глава огребет себе какой-нибудь яд. А я порадуюсь.
– Насколько я могу понять – чуда не случилось? – интересуется Нэйш, поднимая брови. Конфетка дарит ему вымученно-ядовитую улыбку. – Нет, золотой мой. Кровь его не согрелась сама по себе. Правда, я нашла состав, который совершенно точно замедляет отравление. Но времени все равно осталось немного: мои противоядия могут лишь отсрочить конец. – Насколько? – влезает Балбеска. – Ну, то есть, за сколько мы с Десми должны обскакать всю Кайетту, чтобы нарыть толпы женщин, исходящих любовью по папаньке? – Толпы? – переспрашивает Конфетка с интересом. – Табуны, гурты, косяки, – Балбеска торжественно машет папками. – У кой-кого была очень насыщенная жизнь. Спроси у Рихарда – он до утра сверял списки и собирал растоптанное самолюбие. Конфетка смотрит на папки загоревшимися глазами. Прищелкивает пальцами. – Клянусь сердцем Великой Перекрестницы! Мы могли бы попробовать «Медовый язык»! Это одно из дурманных зелий, что заставляет человека бредить. Допрашивать человека под таким зельем получается плохо, но в бреду он сам выдает сокровенное. Свои чувства. Мечты. Самые сладкие воспоминания… – Ох ты ж, дрянь какая, – выдаем мы с Балбеской на пару. Зануда тоже смотрит на Конфетку с опаской, а потом бормочет, стараясь выглядеть умным: – Но ведь, насколько я понял, это зелье в нашем случае заведомо бесполезно? Лайл Гроски без сознания, и… – Он не без сознания, сладенький, он – во сне! – звенит голосом Конфетка. – А «Медовый язык» применяют только на спящих, это зелье сонного бреда! Если Лайл еще может говорить… кто знает, может, он сам выдаст нам, кто – женщина его сердца! – Или склеит ласты, если зелье не так наложится на яд веретенщика, – справедливо предполагаю я. Но у Конфетки на все ответ найдется. – Один раз его применяли на том, кого укусил веретенщик. И больной умер. Но только потому, что не оказалось тех, кого он любил бы. Вред от «Медового языка» не так уж велик. Я смогу его приготовить к ночи. Балбеска и Зануда начинают потихоньку сиять. Синеглазка шуршит какими-то бумагами. – Аманда, – говорит он сладеньким голосочком. – Было бы прекрасно, если бы ты вспомнила об этом зелье до того, как я обратился к господину Шеннетскому. Но поскольку других вариантов противоядия у нас нет… – Как насчет того, чем пользовался хозяин веретенщика? Синеглазка вопросительно вскидывает брови, все глядят на меня. Небось, ждут лекции в духе «Внемлите и слушайте все». Ни черта они не дождутся. – В общем, вчера я туда вернулась – осмотреться. На случай, если бы тот тип решил прийти обратно. Да и забрать то, что не успели. Игольчатников, которые охраняли дом, уже не было – разбежались. Поодиночке, не стаей. Уже странно. Остальное было нетронутым – подобрала там пауков, двух птиц, одного детеныша гарпии, двух сизе-черных аспидов, список потом дам. Нашла еще веретенщика – дохлого. Валялся просто в углу, почему умер – непонятно. Только получается, что и он гулял на воле. Размеры те же, вид тот же. Все, кого забрала – великоваты, так что выходит – он вроде как их разводил. Всех. Не представляю, что должно быть в башке, чтобы разводить веретенщиков. Ну, хотя можно спросить у Синеглазки – это как раз его степень чокнутости. Он вон даже не удивлен – водит пальцем по губам и цедит: – Я думал об этом. Если этот экземпляр – не единичный… у него должно быть противоядие. В любом случае, нам пришлось бы заняться его поисками, поэтому, Мел… Я вроде как должна быть по уши польщенной: Синеглазка снизошел и вспомнил, что я не люблю полную форму своего имени! Спасибочки, ага. С радостью ломанусь теперь по лесам – выискивать след идиота, который разводит ложных василисков. Две родившие мантикоры и куча перепившихся вольерных – не в счет. Ох, и должен мне будет Пухлик, когда проснется! Вроде как, вариантов прибавилось против вчерашнего. Балбеска готовится нестись по следам женщин своего папашки. И жениха прихватит. Конфетка будет варить очередную отраву, от которой Гроски не доживет до заката. Я – выискиваю разводчика веретенщика… – Что будешь делать ты, медовый? – интересуется Конфетка, которая вдруг осознала, что кто-то остался без дела. – Пойдешь с Кани добывать любовь для Лайла? – Ага, с его рожей! – подхватывается Балбеска. – Мне надобно, чтобы они на папочку пускали слюни, а не на кого другого! Нэйш выдает обычную улыбочку. И вещает прочувственно: – Я остаюсь управлять питомником. Проводить встречи. Вести обучение. И ждать чуда – кажется, кроме меня этим некому заниматься. Балбеска хихикает. Зануда, кажется, вот-вот покрутит пальцем у виска – ну да, как же, у Синеглазки прямо поперек лба написано: «Истово верую в чудеса». Правда, судя по его взгляду, на роль чуда скоропостижно назначена Конфетка.
С чего б?
ДИАМАНДА ЭНЕШТИ День тянется вязко и тяжело, будто капли загустевшего, засахарившегося меда. Я приступаю к изготовлению «Медового языка», и шепчу колдовские слова, и перетираю травы в ладонях. И отгоняю призраков, которые тоже шепчут. Я теперь почти сердита на Лайла Гроски, который затесался среди призраков и желает посмотреть – как готовится зелье. И на того, который бледен и холоден, не желает просыпаться и только покорно приоткрывает рот, когда нужно выпить очередное противоядие. Почему ты не уйдешь? – слова не складываются в песню, неуклюжие, неловкие, словно дева после первой ночи любви. Почему не перестанешь искушать меня? Зачем ты здесь – чтобы я сварила зелье, которое все равно не поможет? Или ради другого? Ты не получишь другого, Лайл Гроски. Я говорю тебе, Диаманда из лейра Огненной Ленты. Я сегодня – ядовитая вода, и я решила. Не в моих силах дать тебе исцеление. Лишь зелье. Даже два – о, я мечусь и над вторым котелком, в котором я пытаюсь сотворить противоядие, но руки мои тяжелы и не желают над ним летать, а слова не идут на ум, и даже травы не шепчут. Рихард принимает явившихся раньше благотворителей, а может, поставщиков кормов, а может, проводит обучение – мне безразлично, где он. Лишь бы не здесь. Через два часа после полудня является Кани с «первым уловом». – Заходите по одной! – командует и машет руками, и в лекарской появляется первая – бестрепетно ступающая жрица с гордым выражением лица. Одаривает меня неодобрительным взглядом. Останавливается у кровати с Лайлом и смотрит, вспоминая. Будто сравнивая с кем-то. – Ну, я вам дам сколько-то минуточек, – говорит Кани и утаскивает меня за ширму, где варятся зелья, чтобы похвастать: – Пока что трое, Десми пошел остальных окучивать. Мы, знаешь ли, разделились. Я лишь открываю рот, словно рыба, выброшенная на песок приливной волной. Я потеряла уже не песню – слова. – Байэгноро! Великая Перекрестница – ты их привела всех вместе?! – Да они еще от такой просьбочки не отошли, и я с десятка только три штуки набрала – а что мне было делать?! Ну, папочка и ходок, доложу… эти, вроде, ничего – две, которые в коридоре, даже познакомились, представляешь. Рассказывали мне про папку всю дорогу, я чуть концы не отдала от лиричных подробностей. – Медовая моя, но как же… – Ну, если они его таки любят – это им все равно не помешает. Им в таком-то случае вообще ничто, по идее не преграда, а? В конце-то концов, в этом-то случае – или любишь, или нет. Всякое «ну вот, тут вокруг меня еще куча претенденток, я его как-то уже и меньше люблю» не засчитывается, а? Она не замечает, как пристально я смотрю на зелье. Берет метелку шептун-травы, щекочет свой усыпанный веснушками нос и говорит: – Ставлю на что угодно – Десми облобызал бы меня, даже если бы вокруг столпились все его бывшие коллеги. Если вдруг у тебя по-настоящему – сделаешь все, верно? Она жмет плечами – младенец, который обрушивает на людей поразительные истины. Поднимается на цыпочки и тянет меня за собой. – Я закончила, – сурово и спокойно говорит жрица в сером одеянии. – Но я не вижу перемен. Лицо Лайла все так же спокойно, и губы не потеплели – я вижу это даже от ширмы. – Ну, а вдруг оно не сразу, – говорит неунывающая Кани. – Вы подождите там внизу, в Зеленой гостиной… любите кошек? Я попрошу кухарку вам чай подать. Жрица величественно кивает, скользит по мне взглядом, словно по лишнему предмету. – Я подожду. Ваш отец был хорошим человеком, Аскания. Он и сейчас хороший человек. Я не говорю, она не слышит: скрывается за дверью. Из коридора я слышу ее голос – звенящий, неутомимый: – Да вы не стесняйтесь, заходите… Они заходят. Я возвращаюсь к работе над «Медовым языком» и противоядиям, вожусь за ширмой и потому не вижу их – только слышу, как они стоят рядом с ним, или как разговаривают с Кани. Слышу голоса – трактирщиц и торговок, швей и светских дам – и поражаюсь тому, что они все пришли. – Ну надо же, не изменился совсем, старый лис! – Ой, у меня, наверное, не получится, я что-то сомневаюсь… мы же и вместе недолго были, но я, конечно, попробую… – А он сейчас холост, а? Кто-то плачет. В коридоре выясняют, кому заходить первой. Кани и Десмонд сменяют друг друга, и Кани время от времени заходит ко мне за ширму – поделиться новостями. – По-моему, они у нас в Зеленой Гостиной уже обжились. Расхватали кошек, пьют чаи, налаживают знакомства. – Тс-с-с! Вот сейчас одна зайдет – я ее почти час уламывала, остальные быстрее как-то… – Я там с поставщиками встретилась – летели на всех парах из кабинета папочки. Рихард что им – не так улыбнулся? – Там одна мантикора на волю вырвалась, ученички с Нэйшем заталкивают ее в клетку, а тут и благотворители как раз подоспели – посмотреть. Веселуха. Ладно, я еще двоих привела, посмотрим, как сработает… Откуда они берут их? Как находят? Как уговаривают за такой короткий срок?! О, Великая Перекрестница, неужели доставать все, что угодно – в крови у Аскании Гроски?! Посреди всей этой кутерьмы спокоен лишь Лайл, лицо которого невозмутимо, а губы принимают поцелуи многих женщин бесстрастно. Мы не можем угадать. Все равно что играть в наперстки с нойя. И тогда я дожидаюсь, когда все шаги утихнут за дверями. Снимаю с огонька котелок с «Медовым языком». Переливаю, охлаждаю, отмеряю дозу… Вливаю в его приоткрытые губы, как многие зелья до этого. Призрак Лайла хмыкает от двери: «Самые сладкие воспоминания, говоришь? Лишь бы я не завел песенку про пиво и булочки». Я отмахиваюсь от призрака и жду, жду, а грудь Лайла Гроски вздымается все так же ровно и еле заметно. Но я терпелива, и вот через пять минут Лайл приоткрывает глаза, и улыбается так, будто мы незнакомы. Бормочет:
– Мы встречались, красотка?
– Да, – шепчу я, – мы встречались.
Но он уже говорит не со мной – с кем-то далеким, из своего бреда.
– Да, помню. Я обещал сказку. Какую тебе рассказать?
– Расскажи о той, кого любил, – подсказываю я, наклоняясь к его лицу – чтобы не упустить… Не слишком близко – берегусь от искушения.
– Не очень сказка, если честно, – шепчет Лайл. – Так себе, прямо. Жил-был в одной деревне паренек, в общем. В обычной деревне, и паренек обычный, и Дар у него обыкновенный, разве что имя малость женское, так это чокнутая бабушка, с кем не бывает. И вот было ему семнадцать, и увидел он как-то бедную сироту из своей деревни… Ну, не совсем сирота, но без отца росла, скромная была девушка, строгая очень – на танцы всякие особенно не ходила… Ну, а паренек зашел раз к ее матери рыбу заморозить и молоко охладить, как обычно с Даром Холода помогают… Взял, да и спятил. С первого взгляда, то есть, хотя вроде как виделись до того… может, как следует не смотрел? И начал паренек думать, как бы еще зайти, чтобы посмотреть на ту девушку, а лучше – рассмешить, чтобы улыбнулась. И понаделал глупостей – кур, стало быть, в зеленый перекрасил, к свекле на грядке розы привязал, мало ли, всего не упомнишь… И она улыбнулась. А потом и заговорила с ним. А потом и сказала, что паренек ей нравится, так что стал он вроде как счастливым человеком. И было у них все как положено – поцелуи над рекой, провожания, ухаживания и признания в любви до гроба. Только вот какая ж сказка без разлуки? Дядька вознамерился пристроить парнишку в учебку при Сыскном Корпусе, родители не возражали – а это ведь три года… И влюбленные расстались. Поклялись друг другу всем, чем только можно. Писать пообещали каждый день. И расстались.
Он вздыхает и замолкает, и я наклоняюсь ближе, чтобы не потерять… опасно близко – но зато я слышу, как он продолжает.
– Парнишка, как оказалось, был гнилой натурой. Связался с дрянной компанией в учебке. Начал проворачивать хитрые делишки разной сомнительности. Она писала и ждала – ну, и он писал ей что-то вроде «люблю, скучаю, увидимся» – нет, он правда любил и скучал, просто завертелся в новой жизни, а отпусков его благополучно лишили еще после первого года – как понимаешь, не за прилежание. А то еще перед выпуском он познакомился с другой девушкой – рыжей, тоже из деревеньки, веселой, попроще такой… С матерью приехала в город по каким-то делам. Девушка восхищалась тем, что паренек будет работать в Сыскном Корпусе, все просила помочь – то с одним, то с другим… ну, в пару мест сходили, ничего такого не было… Потом дурачина-парнишка закончил учебку. Худо-бедно – наставники просто сдались из опасения, что он ее кому-нибудь продаст. Или с кем-нибудь договорится на снос… Так вот, парнишка приехал к своей суженой, на родину. А она не захотела его видеть. Сказала, что он обманщик… много чего наговорила. Знала про все, что было в учебке – кто-то, видно, рассказал. Ну, и получилось так, что она знать его не желала. Дурачина повздыхал, да и поехал в город, на службу.
Губы его сжимаются, он молчит – долго, почти минуту, но потом говорит опять, и я почти слышу, как тает его шепот, как его утаскивают туда, в омут черного сна.
– С Денейрой… с той девушкой они так и не увиделись. Но закончилось все равно хорошо, – шепчет он потом, – дурачина скоро женился – на рыжей девушке из деревни, правда, они потом характерами не сошлись, да и вообще как-то не очень жили. Зато у него родилась чудесная дочка. Самая лучшая дочка.
Он бормочет еще что-то, но уже неразборчиво – его тащат прочь, вырывают из краткого, целительного бреда, и я почти готова его удержать, почти готова нагнуться еще ниже, на пядь ниже, но шепот истины и шепот крови ядовиты.
Ты – нойя, – говорят они мне разом. Никто никогда не просыпался после поцелуя нойя – слишком мимолетны их чувства.
Никто никогда не любил нойя настолько сильно, чтобы победить яд веретенщика ради ее поцелуя.
Или настолько сильно, чтобы через три года вернуться к ней от другой женщины. Как вернулся парень из сказки к той, чье имя я теперь знаю – к Денейре.
В лекарскую стучатся, и просовывается прядь рыжих волос «самой лучшей дочки».
– Можно? – шепотом спрашивает она и тут же говорит кому-то позади себя. – Да вы заходите, заходите…
И я возвращаюсь к зельям, стараясь не наклоняться над котлами.
Слезы слишком многие отвары превращают в яд.
Комментарий к Сон не для варга-2 Следующая глава – целиком от лица Мел, так что для ее любителей)
====== Сон не для варга-3 ======
МЕЛОНИ ДРАККАНТ
В питомник возвращаюсь ближе к вечеру, усталая как грифон-шатун после долгих скитаний. Сталкиваюсь у выхода с территории с группой каких-то бледных. Можно было бы подумать, что претендентки на поцелуй для нашей Спящей Девы, так нет же, там еще мужик. Выглядят пришибленными какими-то – наверняка побеседовали с Синеглазкой. Одна блеет что-то вроде: «А в-вы госпожа Драккант?» Отмахиваюсь – не до них. Первым делом ползу к вольерам – посмотреть, что с подопечными. Вокруг вольеров нервно выплясывает Зануда. Пытается с чего-то припрячь к уборке егерей. Одновременно втолковывает что-то нервным и зареванным ученичкам. Рукав у Зануды подпален, на лице уныние.
– Что за муть? – спрашиваю сходу. – Вольерные что – так и пьянствуют?
По лицу у Зануды расползается облегчение. Подозрительно. Обычно его хлебом не корми – дай перед женушкой показать, какой он крутой управленец. – Частично. Сегодня с ними разговаривал Рихард… по поводу этой их пьянки… и с егерями тоже. Егеря из открытой части питомника зыркают из загонов злобно, но чисткой занимаются. – И протрезвились? – На треть. – То есть… – Треть решила не пить и выйти на работу, – уныло перечисляет Зануда, – треть ушла в повторный запой, а треть бежала в неизвестном направлении… у нас теперь не хватает двух егерей и четырех вольерных. Не считая тех, которые в повторном запое, конечно. Умеет Синеглазка найти подход к людям, что ни говори. – С этими что? – киваю на учеников. Зануда морщится. – Родительский день. Я совсем забыл из-за всего этого… в конечном счете, я в основном отвечаю за контакты с властями и учеными, а тут… А тут толпа родителей, желающих повидать своих ненаглядных. С разной степени любви к этим ненаглядным – ученички, бывает, болтают об этом. Кто мечтает смыться под матушкино крылышко, кто беспокоится, как бы их родителям не отдали… сиротам спокойнее. – Ну, и… – Ну, Лайл на них действовал успокаивающе. Но в этот раз… я был занят поиском всех этих женщин, задействовал связи, какие мог… В общем, с ними разговаривал Рихард. Надеюсь, эти тоже на треть ушли в запой, а на треть сбежали. – Не знаю, почему они не забрали всех учеников сразу, – хмуро продолжает Зануда. – Особенно после того, что случилось. Ученики-варги возле клеток шмыгают носами и просыпают корм. – Так. Что еще-то? – Одна из учениц проглотила что-то. Какой-то яд. Обнаружили примерно два часа назад, как раз когда подоспели ее родители. Аманда, конечно, спасла ее, но, сама понимаешь, скандал… – Дуреха. Чего она? – Похоже, неразделенная любовь, – вздыхает Зануда. – Опять? Синеглазка – просто проклятие какое-то для питомника, как погляжу. Учитывая, что он наворотил за один день – наш «Ковчег» потонет дней через семь, не больше. Ладно. Быстро пролетаю по вольерам и иду в само здание «Ковчега». Печать на руке от долгого выслеживания, принюхивания, прислушивания огнем горит, и не хочешь Дар использовать, а он сам лезет. Так что остальных я начинаю слышать еще за коридор – они в Малой Каминной комнате. – …можно сделать, – разливается Балбеска, что-то явно попутно жуя. – Некоторых вообще не было дома. У пары штук ревнивые мужья – ну, и тех, которые явно себе довольны жизнью я обычно тоже отметала, хотя рассказывала, мало ли что. Айза, которая горничная, денег с нас потребовала. Мол, вы мне золотишко, я вам поцелуй. А две чуть не подрались по дороге – кто б знал, что сердце папочки так популярно! Спасибо еще Десми и его сыскным способностям – многих нашли. Ну, и моей способности убалтывать. Хотя что толку-то – они в Зеленой Гостиной полдня просидели, выпили все запасы чаю, перезнакомились, переругались, передружились… похоже, провал. В общем, если не эта самая – как ты сказала, Денейра? – так я уж и не знаю, кто тогда. Синеглазка вставляет смешочек и шуршит какой-то бумажкой, а Конфетка отвечает: – Первая любовь всегда сильна, и даже память о ней может помочь. Лайл в бреду говорил, что они любили друг друга. Пусть неясно, что их разлучило… – Ну да, как же, неясно! Могу на дудочку Десми поспорить – мамочка их развела, кто ж еще. Небось, приехала раньше папки к нему на родину и наговорила этой Денейре с три короба: что жениться обещал, что она на сносях, что, мол, бандит-пьяница-картежник. А она сдуру поверила – маман, если что, бывает на диво невинной.
Какое-то время я слушаю эту ахинею. Потом мне надоедает, и я залетаю в комнату. С порога тычу пальцем в Синеглазку и говорю:
– Ты мне нужен. Нужно было сказать это хотя бы чтобы увидеть их физиономии. У Конфетки сейчас сердечный приступ будет, Балбеска подавилась тем, что она только что жевала. Мяснику только его репутация не позволяет выпасть из кресла Пухлика, в котором он расположился. Зато он кладет на место бумаженцию, которой все время шуршал. Медленно кладёт, будто разбить опасается. – Мелони…? – Эта теория – насчет противоядия. Что оно должно быть у того, кто работает с такими тварями, а? В общем, я вроде как нашла, где гнездится этот урод. Та хижинка в горах была перевалочной базой. Принести закупленных животных, подготовить для торговцев своих. Свои паскудные фокусы он проделывает в Вирских лесах. – А откуда ты… – начинает Балбеска. Я отмахиваюсь – ага, сейчас начну по порядку рассказывать, как я ковырялась в помете зверушек, как этот домишко чуть ли не по щепке обнюхала, пересмотрела все запасы трав, прошерстила Даром корма на полках и в шкафах, высматривала – что там за тина в следах этого уродца, что за семена в тине, где такие растут, чем пропахла брошенная куртка… Вспоминала – на каких болотах растет колючка «кошкина лапа», которая впилась в его рукав. – Там в одной деревне люди пропадают. Около западной окраины лесов. Уходят, не возвращаются. Долго уже. Они и охотников уже нанимали – все равно уходят, не возвращаются. Думаю, он на них пробует своих обновленных зверушек. У него там целый зоопарк подальше от троп – клетки, загоны, дом неслабый. Балбеска хлопает на меня глазами непонимающе. – Ты что, сама все это видела? – Издалека. Чтобы глянуть вблизи – нужен кто-то, кто снимет охрану.
Ну да, так я туда и полезла в одиночку. Да у этого типа перевалочный пункт бешеные игольчатники охраняли, наверняка у него у основного домика как минимум мантикора без привязи.
– Рад, что ты ценишь мои маленькие способности, – ухмыляется Синеглазка. У него такой вид, будто боги вняли его горячим мольбам и ниспослали спасение от бумажной работы. Я корчу ему в ответ рожу – пускай не слишком-то воображает меня спасением Балбеска, понятное дело, подрывается на ноги. – Так давайте и мы… – Нет, – мягонько осекает ее Нэйш. – Нет. Постарайтесь найти эту Денейру. И остальных женщин, сколько бы их не было. А мы с Мелони побеседуем с тем, кто это начал. И поднимается, небрежно отгребая в сторону бумаги. Под бумагами расположились ножны с дартом и два ножа. Конфетка смотрит на эти орудия для будущей беседы и тихо качает головой. – Мы не знаем, как выглядит противоядие. Вам придется уговорить человека, который создал его… – О, не волнуйся, – Нэйш окатывает ее улыбочкой. – Он его отдаст. Или опишет рецепт… подробно. Думаю, мы сумеем его убедить, верно, Мелони? Я не отвечаю. Мне до черта не хочется чувствовать то же самое, что и Мясник – но я не могу задавить в себе это. Предвкушение. Мы не беседовать с этим уродом собираемся. Мы собираемся убивать.
*
Запахи переплетаются в воздухе. Прелой листвы, иглицы, сырости, болотной ряски, тяжких, дурманящих трав, растущих по ложбинам. Вирские леса – то ещё местечко, самая глухомань. Болота, ручьи, омуты, городов поблизости нет, жители по деревням разбросаны – темные и заколоченные. А в самих лесах куча «водных окон» – старых, заросших порталов, какие-то вообще никогда на карту не наносились, а какие-то уже и работать перестали. Зато зверья тут много – комаров так точно. Ещё в болотах можно найти логово мантикоры, по полянам охотятся виверры, между корнями и в кустах – логовища короткокрылых гарпий, а на опушках так и единорога можно встретить. Не говоря уж об игольчатых волках и яприлях, эти вообще всюду попадаются. Иногда за добычей даже алапарды забредают. Ну, словом, раздолье для всякой швали вроде охотников и ловцов за животными. Или Рихарда Нэйша. Синеглазка мотает мне нервы – останавливается чуть ли не через два шага, прислушивается к чему-то. Донимает тупыми разговорчиками: – Ты сказала – дом, загоны… Откуда? – Увидишь этого урода – сам спросишь. Может, какая избушка лесника. Или база контрабандистов. Нэйш опять застывает с отвлеченным видом, прикрыв глаза. Небось, спит и видит, как хоронит Пухлика. Или просто выдумывает идиотские вопросы, вот вроде этого: – Ты чуешь животных, Мелони? Не чуять животных, когда идешь по звериной тропе, очень сложно, я ему так и говорю. Два алапарда пробегали, гарпия пропрыгала – загадила все вокруг себя, как у них обычно и бывает, а дня три назад эту тропу стадо яприлей перешло, только торопливо как-то. Только вот поблизости сейчас никого нет – ну, это и к лучшему, зверушкам не будет ковыряться в мозгах один недоварг. – Я не чувствую присутствия животных в окрестностях, – безмятежно сообщает мне этот самый недоварг. – Примерно на десять миль в округе… или больше. Ни одного животного. Забавно. Я б покрутила пальцем у виска, но с Синеглазкой нужны жесты поосновательнее. – У тебя на почве волнения за Пухлика Дар сбоит. Осталось меньше, чем полмили. И мой Дар слабо, но всё-таки ловит глухое взрыкивание, нервные взвизги – оттуда, спереди. Загоны не пусты. Синеглазка на это не отвечает, зато перестает замирать и донимать дурацкими вопросами. А я вдруг вспоминаю, что те игольчатники – ну, которые сторожили хижину в горах – что они остановились по приказу варга только в паре шагов от нас (Пухлик еще Нэйшу выговаривал – мол, что за шуточки). А потом Гроски ухитрился хватануть веретенщика открытой рукой, и началась вся эта суета, и все не было времени подумать – что ж это Синеглазка так медлил, Дар свой растерял, или его просто не сразу услышали? Ответ мы получаем, когда оказываемся на подходе к этому самому дому. Дом с невинным видом расположился в зарослях крушины – здоровый такой, в два этажа, длинный и не особенно ветхий, бревна не почернели еще. Рядом с домом – сплошь загоны и клетки, все пустые. Обитатели выходят нас встречать. Не торопятся навстречу – гуляют перед домом. Обычно для животных, которых долго держали в неволе, а потом вдруг выпустили: никуда не собираются, ждут кормежки… и обороняют от чужих свою территорию. Первыми навстречу кидаются алапарды, самец и самка, слишком уж пронзительно-золотые, глаза слишком алые, и высотой эти кошки мне до подбородка – невиданная величина. Дальше игольчатники, все в черных иглах, все вздыбившиеся и оскаленные, страшнее тех, которых мы видели. У бескрылых гарпий что-то уж слишком развиты крылья – спрыгивают с клеток, на которых сидели, вот-вот взлетят. Вайверн… черт, какой же здоровый вайверн, выворачивает из-за дома если эта штука огнем дыхнет – всё, угольков не останется. Красавцы – этого не отнимешь. Вайверн вместо привычного болотного оттенка с черными пятнами одет в ярко-синий, гребень огненный – залюбуешься. Только вот вся эта милая компания собирается нас сожрать, чего я никак одобрить не могу. Все нацелены, ступают медленно, собранно. Добыча тут. Добыча от них не уйдет. Добыча… черт. – Синеглазка, заснул?! Нэйш что-то не собирается применять свой Дар. Вместо этого достает ножичек с пояса. Я еще не успеваю сообщить ему, что он совсем рехнулся – с ножичком против этой стаи! – а он уже полосует ладонь, и кровь варга брызжет на тропу, которой мы пришли. И они вздрагивают, потом замедляются. Потом останавливаются, пригибают головы, только рычать продолжают. А игольчатники воют, и это вой голода – злой, нетерпеливый. Вайверн тормозит последним, тревожит землю когтистыми лапами, взмахивает гибким, мощным хвостом. И смотрит, и меня озноб прохватывает от этого взгляда, потому что так смотрят на кусок мяса, который близко, а не достать. Все люди – добыча – самый страшный из всех возможных кодексов для животных. Нэйш медленно делает шаг вперед, капая кровью с ладони. Я иду за ним, и вслед за нами поворачиваются их морды – на всех одинаковое чувство бездумной ярости. – Без крови не можешь? – бормочу под нос. – Так проще. Не уверен, что у них есть сознание, с которым можно соединиться. А если есть… А если есть, то кто там знает – насколько безопасно с таким сознанием соединяться. Хотя, может, для Синеглазки безопасно. Может, они отлично поняли бы друг друга с этими – голодными, неестественно огромными, изуродованными кем-то… Тихо. Из дома никто не выскакивает, нет звука шагов, шуршания листвы. От нас не хотят сбежать. Плохо. Если этот гад уже успел уйти – мне придется его еще раз искать, только на этот раз я ждать не буду, перережу глотку сразу. Мы идем по коридору из тварей – Мясник, с ладони которого капает кровь, а за ним я, а эти… урчат, рычат и провожают глазами, в которых нет разума – только голод, бездумное желание броситься… и нет страха. Стискиваю зубы так, что они начинают скрипеть. К горлу лезет тошнота, будто мертвечины нанюхалась. Я знаю, что они были другими – обычными… игривыми, пугливыми, ласковыми, понимающими. Каждый – собой. Какими знаю их я. Вот только эта тварь вывернула их наизнанку, сделала идеальными с виду, но загасила все, что было внутри, все искры разума, оставила только – голод… Эта тварь, которая носит человеческую оболочку и засела в доме. Одно утешение – убивать его буду я. Варгам нельзя, так что Синеглазка это на меня оставит. Доходим до двери, Нэйш стучит – на случай, если мы еще кого-то внутри не спугнули. Я напрягаю ноги – если этот гад опять ломанется в бега, теперь-то не упущу… И тут дверь распахивается. За дверью обнаруживается паренек лет двадцати с небольшим, бледный, с жиденькой бородкой, ранними залысинами и восторженной физиономией (в родительский замок странствующие поэты вот такие забегали). Одет как-то придурочно: какой-то цветастый халат, а поверх еще кожаный фартук. – Вы нашли меня, – говорит паренек и смотрит на Нэйша прямо-таки с бездной восхищения. – О, у вас всё же получилось! Вы же… задействовали свой Дар, да? «Он может видеть то, что видит любой зверь, и слышать то, что слышать любой зверь, и чуять то, что чует любой зверь…» – Нет, – отзывается Нэйш тихо. Он уже перетянул порез на ладони, сверху пристроил перчатку и рассматривает парнишку любимым своим препарирующим взглядом. – На сей раз я задействовал кое-что другое. «Кое-что» я ему припомню, но в другой раз. Есть дела поважнее. – Ты был в горах. И выпустил веретенщика перед тем, как драпануть. Так? Может, выглядит он не так, как я себе представляла, но это тот же тип, Дар не врет. – В каком смысле – выпустил? – он отрывается от созерцания Нэйша и подслеповатенько моргает на меня. – А? Нет, я не выпускал. Тот образец передвигался совершенно свободно, как этот, вот. И преспокойно вынимает из кармана фартука ложного василиска в полторы пяди длиной. Так, будто безобидную ящерку оттуда вытащил. Веретенщик пристально смотрит темными глазками, стреляет язычком, весь празднично-радужный и смертоносный до последней степени. Мне делается не по себе. Я-то думала – Синеглазка из моих знакомых самый чокнутый, но вот так держать в руках тварь, которая создавалась для убийств… Если он его швырнет… да ладно, если просто отпустит – тот, кого эта штука кусанет, досрочно поздоровается с Пухликом на том свете. Если что – придется сигать за широкие плечи Синеглазки. Хоть какой-то с него прок. Достаю метательный ножичек и цежу негромко: – Значит, противоядие у тебя есть. Так мы за ним. Или за рецептом. И если вдруг решишь спустить на меня свою зверушку – нож метнуть я все равно успею. Типчик с ящеркой пялится, приоткрыв рот, так что я сразу решаю звать его Птенцом. – Зачем вы так… о. У вас, наверное, кто-то пострадал? Ваш друг? И естественным образом процесс остановить не удалось? Как неловко, как неприятно… И от волнения сжимает веретенщика в пальцах, и тот шипит недовольно. Вот уж точно – неприятно. И Пухлику, и сдохшему веретенщику, да и этому обалдую, который не понимает, что мы по его душу пришли. Смотрит на Нэйша так, будто к нему божество с облаков спустилось. И улыбается, и заверяет, что ну конечно же, он нас снабдит противоядием, как может быть иначе. Мы вот совсем чуть-чуть немного побеседуем, а потом он нас так снабдит… – …но вы же выпьете чаю, да? Рука с ножом дергается – я ему, уроду, покажу чай, да еще с печеньем! Мясник хватает меня за запястье на половине замаха, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не ткнуть в начальство вторым ножом, с левой руки. – Пусти, – шиплю углом рта. – Ты что, не видишь, он над нами издевается! И тут в доме скрипит дверь и женский молодой голос выпевает: – Калеб, у нас гости? – Я же не пригласил вас войти, – спохватывается Птенец, отступает назад и говорит, сияя: – Да, милая, гости. Самые долгожданные. Я рассказывал тебе о нём. Ты ведь испекла печенье, правда? Пожалуйста, завари чай, мы будем беседовать и наслаждаться твоими шедеврами, да? Чудная беседа, чудное печенье в дорогу. Не беспокойтесь, я принесу противоядие. Конечно, вы верно подметили, оно у меня есть. Конечно, у того, кто работает с веретенщиками, оно должно быть. Эльса, ты накрываешь на стол? Я сейчас, проходите же, проходите! Встречает, как дорогих гостей, и суетится, и потирает ручки, и ведет себя так, будто ему лет семьдесят, и он рассеянный профессор из какой-нибудь Академии – даже бороденкой трясет похоже. Веретенщика поглаживает, как котенка. На плечо его пристроил – бедный веретенщик аж глаза округлил, сидит на плече и смотрит на ухо своего хозяина в тяжких раздумьях – цапнуть или нет? Дом более чем обитаем, можно сказать – долго пытались создать уют. На стенах рамочки, повсюду веночки из засушенных цветов, какие-то кружевные салфеточки. Откуда-то звякают посудой. Только вот еще по дому гуляют опасные звуки – тихий, невнятный скулеж, и шипение, и рычание из-за запертых дверей. – Не смоется? – спрашиваю я, когда Птенец в одну такую дверь ныряет. Нэйш слегка пожимает плечами, роняет: «Едва ли». – Чего ему вообще надо? – Кто знает, Мелони. Может, мы действительно просто побеседуем. Угостимся чаем, заберем противоядие. Вскидываюсь, чтобы поинтересоваться: он что – правда в такое верит? И понимаю, что ни на грош.
