Текст книги "Ковчег для варга (СИ)"
Автор книги: Steeless
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц)
А потом до меня доходит самое худшее: чай пить таки придется.
Мантикоры бы жрали все эти светские церемонии, как же я их ненавижу. Еще минут через пять мы заседаем в освещенной свечами гостиной – вдоль и поперек уставленной книгами, баночками и бутылочками. По другую сторону круглого стола устроился Калеб со своей зверушкой: ложный василиск сыто пригрелся на груди, Птенец придерживает его рукой. Рядом с Калебом сидит его до отвращения миловидная женушка, которую он нам представил: «Эльса, отрада моей жизни». Эльса теребит белый локон и не сводит глаз с муженька, прямо-таки каждое слово ловит. Настолько образцовый подголосок мужа, что даже любезность Нэйша пропала даром: он-то на целых две минуты стал милым и даже руку ей поцеловал, а она похлопала глазами с удивлением и предложила печенья. Мясник после этого сходу вернулся в прежнюю шкурку и смотрит на Калеба-Птенца взглядом опытного разделывателя. А тот и не замечает: разливается вовсю. – Знаете, я мечтал с вами познакомиться. Еще год назад, когда пошли слухи о том, что Истинный Варг наконец-то найден. Я, понимаете, человек науки, я всю жизнь полагал, что возрождение древних варгов – глупости, сплетни, что они сами остались лишь в мифах… И вот этот миф сидит со мной за одним столом. Вы – миф, Рихард. Живая легенда, ходящая во плоти. Совершенно… совершенно такой, каким я вас представлял себе по рассказам, вот и Эльсе описывал, правда, Эльса, милая? А скажите, каково это – когда в твоих руках, метафорически выражаясь, бьются судьбы мира, когда каждом шагом ты творишь историю, когда знаешь, что каждый прожитый тобой день через столетие или даже меньше будет изучаться историками, когда на вас уповают, когда… Сейчас заржу. Нет, правда, дожили – у Синеглазки появились почитатели. То-то я гляжу – этот тип на всю голову отбитый. Не знаю, сколько раз нужно поймать удар по черепу, чтобы рядить Рихарда Нэйша во всеобщего спасителя, но точно могу сказать – через сто лет кому-то знатно поплохеет при попытке написать биографию этого мессии. Интересно, сколько страниц там будет о работе в публичном доме, к слову? Синеглазка откидывается на стуле и вертит в пальцах песочное печенье. – Это иногда бывает утомительно. Приходится отвлекаться от… великих деяний на браконьеров. Или торговцев. Или на хищников, которые бросаются без предупреждения и у которых в сознании читается четкое желание убивать… Эльса как раз начинает разливать чай по чашкам в цветочек – тревожно звякает заварником и мотает головой. – Нет-нет, вы не понимаете. Калеб работает совсем над другим, он мне рассказывал, правда, милый? Он человек науки, он изучает… что-то там, как можно сделать зверей лучше. Бедолажка тупа как пробка, я так её и буду звать. Местное зверье не сожрало ее явно из боязни заразиться. – Правда? – тянет Мясник. – Ну, надо же. Понимаете, наш товарищ встретился с одним из питомцев Калеба. И теперь при смерти. Пробка вскрикивает, Калеб треплет женушку по пухлой ручке успокаивающе. – Это вышло случайно, совсем случайно. И я дам противоядие. Конечно, дам противоядие. Скажите, а тот экземпляр остался жив? – Не-а, на него упало семь пудов другого экземпляра, – говорю я. – Жаль, такой был любопытный образец, – вздыхает Птенец. – И я с ним почти приблизился… Ну, что же вы не пьете? Все остынет! Поглаживает ложного василиска у себя на плече, а другой рукой достает из кармана маленький пузырек, хрупкий с виду. В пузырьке – что-то темно-коричневое. Наверное, то, за чем мы сюда пришли – противоядие. Только вот стоит Птенцу разжать или сжать пальцы… – Рихард… я могу вас так называть, да? Вы знаете, как появились на свет веретенщики? О, есть много легенд о том, как их вывели и почему от их яда не нашли противоядие… а я нашел в архивах Академии подлинную историю. Еще когда там учился… я рано туда поступил, вы знаете? Уже в тринадцать лет, и все были восхищены моими знаниями. – Он такой умный, – с нежностью вставляет Пробка и подвигает к муженьку печенье. – Разве я могла не пойти за ним куда угодно, до конца? Я от сумасшествия этого чаепития сейчас заору. Не хватает только, чтобы веретенщик открыл пасть и стал самостоятельно излагать – как же там вывели его далеких предков. – О, ложные василиски, да… на самом деле – плод Последней войны, Вейлора против Айлора… почти пять столетий назад, а? Хартия Непримиримости, вечный разрыв между двумя государствами, а? Силы подходили к концу у всех воинов, а война все длилась, и ей не было видно конца. И тогда в Айлоре решили найти новое оружие. Других воинов, да. Один из военачальников решил выслужиться перед своим королем – и вошел в сговор с магами из Академии. Подкупил их золотом и обещаниями земель – и несколько магов согласились и пошли против своей клятвы никогда не выступать на стороне любых правителей. А Академия тогда… о! И ученые были не чета нынешним – они не боялись пробовать, не убивали жизнь на написание бессмысленных томов, полных ненужными терминами и повторением одного и того же. Они не боялись дерзать – они смогли создать новое животное… новое оружие, да. Быстро плодящийся, приспособленный, изумительный по хитрости вид, безобидно выглядящий… и смертоносный. Ложные василиски тогда выглядели как сейчас – прекрасны, правда? – погладил тварь, безмятежно возлежащую на своей руке. – Не было маскировочного окраса, и они были больше… и смертоноснее – так, что после укуса почти сразу же впадали в тяжелый сон, а смерть следовала через сутки, если не принять противоядие. Противоядие, конечно, было – как же иначе, об этом позаботились в первую очередь! Ведь они сами работали с этими удивительными созданиями. И вот первую дюжину экземпляров подбросили в лагерь противника – представьте только, что началось! Могу себе представить. У нынешних веретенщиков запас яда пополняется за минуту – иными словами, в час эта милая ящерка способна уложить шестьдесят человек. Благо, за века повадки поменялись, и они не кусают всех подряд – только тех, кого считают нарушителем территории. Их предки явно не были так разборчивы – вон, Птенец вздыхает и рассказывает о сотнях и сотнях смертей в первые же сутки.
– В летописи, конечно, цифры преувеличены… но все равно – столько смертей! Лекари с ног сбивались в поисках противоядия или хотя бы какого-то лекарства… не сразу поняли, что творится, считали даже – что какая-то страшная болезнь… А средство нашла девушка, одна из местных жительниц, которых привлекли, чтобы ходить за пострадавшими. Она, видите ли, влюбилась в одного из воинов и решила поцеловать его. И словно в песне или сказке: «И поцелуй ее произвел чудесное действие, и болящий исцелился в единый миг» – да, древние веретенщики были смертоноснее, но и исцеление приходило легче и быстрее. Многих удалось спасти – их через водные порталы доставляли домой, к невестам и женам… погибли те, кого никто не любил, поэтично, правда?
Пробка вздыхает и явно недопонимает – как это: чтобы никто не любил. И прямо вся светится от нежности к чокнутому муженьку. Тьфу, голубица.
– А концовка… концовка даже символична. Воины Вейлора смогли уничтожить десять веретенщиков из двенадцати, а двух… двух они изловили и подбросили – одного тому самому военачальнику. Перед этим к нему подослали наемника из Гильдии Чистых Рук, который уничтожил противоядие. Военачальник еще успел снарядить гонцов к тем самым академикам, но гонцы нашли их уже в состоянии тяжкого сна после укусов второго уцелевшего веретенщика. Лаборатория была сожжена, а о том, что от укуса может исцелить поцелуй они ведь не знали – удивительно недальновидно, правда. И вот противоядие и рецепт его пропали навеки, и долгое время считалось, что единственное настоящее противоядие от яда веретенщика – это чтобы тебя очень сильно любили.
И улыбается своей ненаглядной женушке, и начинает уверять, что она совершенно неотразимо заваривает согревающий чай – с травами и специями, почему это мы еще не сделали ни глотка?
Да потому что все эти проклятые травы забивают мой Дар – я слышу в чае гвоздику, и смородиновые листья, и корицу, и имбирь, и чабрец, и если там какой-то яд со слабым запахом – я его различу разве что после того, как сделаю глоток. Так что спасибочки, не хочется. Синеглазка – этот известный самоубийца: берет чашку и отпивает, не спуская глаз с хозяина. Говорит в сторону хозяйки: «Замечательный чай» – таким непринужденным тоном, что веретенщик на плече у Птенца икает и ползет прятаться за пазуху.
– Я искал противоядие еще когда учился в Академии, – тянет Калеб, слегка потряхивая своим пузырьком. – Мне казалось – я войду в историю, если разрешу эту загадку… столько книг, знаете. Я ведь человек науки, я говорил об этом? А потом я понял, что это не главное, я услышал это… поступь истории. Перелом времен, эпоха оживших мифов и великих перемен… возрождение былого величия.
Мантикорье жало ему в печень, да он же просто истязает меня этой болтовней. Еще пузырек этот потряхивает со значением. Не будь пузырька – я уже сто раз бы его прибила бы.
Судя по тому, как улыбается Синеглазка – он бы грохнул его еще раньше меня.
– Я покинул Академию… и не жалею об этом. Иное время. Для иной науки, для иных ученых, которые будут торить иные тропы. Я поселился здесь, в глуши, да. И здесь я открыл для себя дело жизни… здесь нашел Эльсу – мою лилию, расцветшую в захолустье. Если хотите… если хотите – вы после возьмите мои записи, я столько постиг, пока изучал своих подопытных…
– Ты их калечил, – шиплю я.
– Не-ет, – он улыбается и показывает своего веретенщика. – Нет, что вы. Я их возвращал. Из небытия, куда почти свели их люди. Это долг настоящего ученого, а не пытаться разложить по полочкам то, что и без того идеально создано. Нет, не калечил. Исправлял то, что с ними сделали. Там, в архивах Академии… там можно найти их прежние описания, – наклоняется вперед и шепчет, поблескивая глазами. – Они были другими, Рихард. Гордыми, величественными, прекрасными. До того, как их начали истреблять, как загнали в глушь. Совсем другими. Вы же видите, вот… – и тычет в воздух веретенщиком, который уже разозлился – вон, шипит уже, сейчас хватанет. – У меня получилось не сразу, да. Сколько образцов погибло. А веретенщики – сколько раз они меня кусали, даже вспомнить не могу, глупыши… Но я сделал достаточно, я открыл путь. Другим…
И улыбается – счастливый до ушей, а женушка аж чашку в сторону отставила, ни глотка не сделав – не может налюбоваться на муженька. Так и сияет неразбавленной гордостью.
– Ты сделал из них убийц, паскуда! Скажешь, люди из деревень у вас просто так пропадают?
– Они же хищники, это в их природе, – отзывается Птенец и смотрит глазами, полными наивности. – Это их мир. Мир, где они царствуют, а остальные должны подчиняться. Рихард может вам сказать, правда же?
Синеглазка молчит и водит пальцем по губам. Потом говорит тоном, в котором ничего не разобрать:
– Ваши животные не слышат приказов варга.
– Это потому что вы еще не достигли совершенства, – с извиняющимся видом заявляет Птенец. – Вы – уже легенда, Рихард… но вы еще не Истинный, вы заготовка, образец… понимаете? Они услышат вас, как только вы станете настоящим варгом. Безукоризненным варгом. Жаль, я не смогу поучаствовать в этом, но это… вам помогут другие. Обязательно.
– Другие? – мягонько спрашивает Нэйш, и я вижу, как проступает у него на щеке белое пятно – след от старого ожога. Синеглазка злится.
Я подбираюсь, как для прыжка, только не знаю еще – куда. На всякий случай готовлю нож. Эта дрянь человеческая, которой нет названия, кажись, собирается заканчивать речь. Отрепетированную речь – что он там припас под конец?
– Другие. Знаете, я человек ученый… – Птенец с извиняющейся улыбкой гладит по головке веретенщика и теперь-то выглядит не профессором, а студентом-ботаном, который слишком поздно над книжками засиделся. – Я все мечтал остаться в вечности, а потом понял, что это неважно. Главное – что-то сделать, чтобы оставить другим. Вы вот возьмете мои записи, вы же возьмете? Мне удалось выпустить две партии образцов, они все способны к размножению, это ведь тоже много, да? Остальные продолжат. Нет, вы не двигайтесь, Рихард, мне говорили, что вы… такой быстрый. Вы же хотите спасти своего друга, да? Сидите. Выпейте чаю. Понимаете, меня предупреждали, чтобы я не затягивал до встречи с вами, но мне так хотелось с вами побеседовать! Даже зная, чем кончится.
У него жалкий смешок – и боязливый, и нервный, и почти женский какой-то. Женушка тревожится, смотрит на него, он качает головой и ласково подает ей чашку – мол, займись делом, попей чайку. Пробка покорно пьет, а Калеб смотрит на своего кумира так, будто разреветься решил.
– Рихард, я знаю, зачем вы здесь на самом деле. Зачем вы здесь?
– Потому что мне нужно противоядие, – тихо отвечает Синеглазка. Он тоже весь напряжен, в пальцах опущенной руки блестит дарт. Нечего сказать, образцовое противоядие.
– Правда? – Птенец опускает плечи. – Ах да, противоядие для вашего товарища. Нужно решить этот вопрос, конечно. Оно было утеряно в древности, а мне пришлось работать с веретенщиками, улучшать их породу… Ох, сколько раз меня кусали, да! Вот так, прямо вот так.
И он рассеянно тычет пальцем в нос рассерженному веретенщику. Тот хватает палец так, будто только об этом и мечтал. Раз, потом два. Верная смерть, а Птенец только улыбается. Гладит женушку по руке.
– Жаль, очень жаль вашего товарища, Рихард. Понимаете, все так просто. В сущности, я ведь счастливый человек, меня так любят. Зачем мне было изобретать противоядие, когда оно каждый день со мной? Моя любимая, ласковая, нежная…
Ласковая и нежная смотрит на мужа и глуповато улыбается. Застывшей какой-то, безучастной улыбкой.
Так с этой улыбкой она и падает на стол, опрокидывает ухом свою чашку с этим самым замечательным, душистым и согревающим чаем. Который так отлично скрывает запах ядов.
– Мое противоядие закончилось, – шепчет Птенец и разжимает ладонь, выпуская недовольного веретенщика на стол. – Простите, что так… вышло.
И начинает падать, откидываясь на стуле, и в левой руке у него все тот же пузырек, который нам так нужен, за которым мы пришли…
Синеглазка распрямляется, будто пружина. Дарт прошивает насквозь идеальный образец веретенщика – пригвождает его к столу, чтобы не мешался. Мы с Нэйшем огибаем стол единым рывком – он подхватывает Калеба под спину, я ловлю выпавший из пальцев пузырёк.
– Есть, чтоб тебя!
Синеглазка не оборачивается: занят Птенцом, которого только что опустил на пол. Тот дышит тяжело и бормочет всё тише: «Ты потом поймешь… было нужно… кто-то же должен был начать…»
– Начать? – спрашивает Нэйш, который явно настроился придушить Птенчика раньше, чем его убьет яд веретенщика. Хотя какая разница – все равно ведь…
Трогаю Эльсу за шею – там, внутри, ничего не стучит. Что-то мгновенное и эффективное. Нужно будет перелить немного из этой чашки – снести Конфетке, пусть посмотрит, что за дрянь.
Калеб шепчет что-то Синеглазке, задыхаясь – очень, очень тихо шепчет, торопится договорить, захлебывается шепотом: «Да, я совсем забыл… должен сказать, должен передать…»
Шепот все стихает и стихает, и Синеглазке приходится наклониться, чтобы его разобрать. Слушает он недолго. Потом отвечает что-то – тоже шепотом, очень, очень тихим шепотом, зато с такой улыбочкой, будто отыскал новую бабочку и собирается прямо сейчас засунуть ее под стекло. Потом не особенно нежно отпускает Птенца на пол – я слышу, как тот стукается затылком.
Мясник распрямляется и принимается стряхивать пылинки с белоснежного рукава. Задумчиво пробегает пальцами по броши-бабочке на воротнике.
– Мелони. Если ты вдруг хочешь сказать на прощание нашему гостеприимному хозяину…
– В вир болотный, – цежу я. – Вижу, ты с ним уже попрощался.
Смысл с этим дохляком разговаривать, когда он уже засыпает. И без того хватает – там эти экземпляры разгуливают, а где-то еще две партии, которые могут размножаться… и эти непонятные «другие». И еще Пухлик.
Нэйш смотрит с высоты своего роста на тушку безмятежно почивающего Птенца. Ну, может и не безмятежно – тяжкий сон, а потом смерть, как-никак. Но Синеглазка все глаз не сводит – и на лице у него какое-то слишком явное сожаление.
Ему жаль, что веретенщик успел раньше него.
Потом он разворачивается к столу. Выдергивает из мертвой ящерицы дарт, протирает платком лезвие. И вспоминает наконец:
– Тот пузырёк…
Я кручу пузырек в руках. Открываю, подношу к носу.
Внутри отличный, самый лучший согревающий чай на травах.
====== Сон не для варга-4 ======
ЛАЙЛ ГРОСКИ
Бутылка виски – тварь подлая и пустеющая до огорчения быстро. Я к ней прикладываюсь, как к лучшей возлюбленной, а она предает. Нет бы – затуманить разум, макнуть в блаженное забытье, пробудить внутреннего визгуна – вечный инстинкт…
Грызун мертв. Внутри нет визга, ничего не царапается – оно и понятно, поместье вообще-то не блещет жизнью. В поместье остались только шорохи, осторожные шепоточки теней, сквозняки и паутина. И одинокая крыса, которая мыкается по углам и ждет не дождется, когда настанет ее очередь уйти.
Я.
Во мне закипает сухое, равнодушное, отстраненное веселье – странно, я-то полагал, что до жути боюсь смерти. Оказалось, я плевать на нее хотел. Я даже напеваю себе под нос какую-то ярмарочную песенку – в надежде, что эта тварь на нее выскочит, и мы с ней обнимемся напоследок.
Все, что нужно, у меня для объятий есть. Бирюзовый камень, который я вынул из мертвых пальцев Мел. Бабочка на потертой куртке – пришлось позаимствовать у дочки, чтобы подпустить как можно ближе и выдержать хотя бы первый удар – во время которого я сожму пальцы и активирую сферу. И хрупкий пузырек, который обязательно разобьется, как только я упаду. И выжжет сферу, меня и мортаха из истории Кайетты.
Эй, как тебя там, дружище? Не хочешь обняться? Очень надеюсь посмотреть тебе в глаза, когда ты ударишься о защитную сферу и поймешь, что к финишу мы с тобой успели одновременно. Наверное, это как продуть карточную партию, имея на руках одни козыри.
Одинокая крыса неспешно наворачивает шаги по выстывшему коридору – почти что своего дома. Хотя когда это у крыс был дом? Эти твари – ну, то есть, мы – умеют только портить, обращать в труху, прогрызать…
Очень надеюсь, что мне удастся кое-кого превратить в труху до того, как он переломит мне хребет. Или даже после. Крысы живучи, и я точно знаю: это будет пламя, для меня и для мортаха. Почти такое, как создавала дочка.
Горя нет. Мы с ним договорились насчет графика посещения моей чувствительной натуры: оно обещало явиться попозже. Я собираюсь обогнать его и уйти к своим раньше. Я не знаю, что там есть, в Водной Бездони, но хорошо бы догнать Кани с Десмондом на полдороги – сказать им пару ласковых за то, что не попрощались. И рассказать, как разделался с мортахом. Такое они не пропустят – вот уж точно.
Я иду по пустынным коридорам, пропитанным сквозняками – будто гонюсь за ними, ушедшими, и идти приходится быстро, потому что образы как-то истончаются, ускользают из памяти. Я не могу вспомнить смех дочки и голос Крысолова, не вспоминается: у Мел глаза карие или голубые? А Нэйш – он, вроде, птицами интересовался или чем-то таким тоже с крыльями?
Откуда-то я знаю, что это не виски, и что если я еще промедлю – они уйдут от меня насовсем, растворятся, и я не смогу их догнать, и потому мне нужно быстрее…
– Где ты, – шепчу, вслушиваюсь в сквозняки, и уже бегу по коридорам, гонюсь за проклятой тварью. – Где же ты?!
Не смей, слышишь, не смей уходить, когда их нет, давай же, иди сюда, сейчас мы с тобой славно обнимемся, тебе же с самого начала был нужен я, так? Как там говорила Мел – убивает всех, кроме одного человека, того, которого с чего-то назначает главным? Рихард наверняка догадался – потому и попытался выйти один на один. Думал предотвратить резню. Он же не мог представить, что нашего мортаха съездили чем-то тяжелым по голове, и главным он выбрал меня.
А теперь вот ходит поблизости и следит: я на себе все время чувствую этот взгляд, насмешливый, чуть снисходительный и совсем не звериный. Он изучает. Ему интересно, что будет делать тот, кому больше не за кого умирать.
И он ускользает от меня каждый раз, проклятая, безжалостная тварь, как будто точно знает, что я сделаю. Знает, что когда они начнут уходить от меня все дальше, я разобью флакон с зельем пламени у своих ног, потому что мне скорее нужно за ними, и это важнее всего, даже мести.
Нетерпеливо роюсь в ворохах памяти, чтобы вспомнить ускользающее – цвет волос Кани, имя ее женишка-Крысолова, бойкую девчонку, которая любила животных, и того охранника с Рифов, он, вроде как, варг еще. Память все подсовывает что-то не то, неясное, неважное – улыбается женщина из трактира, из угла машет Инесса из пансиона, но я отмахиваюсь от них на бегу, бегу опять по коридорам, плутаю и не могу найти, не могу вспомнить, и значит, мне нужно поторопиться.
Я даже уже достаю склянку, когда прохожу мимо Малой Гостиной и вижу ее в кресле. В клетчатой рубашке, каштановые волосы чуть растрепались, лицо задумчивое – Гриз Арделл сидит и ждет меня над своим дневником.
– Привет, Лайл, – говорит она тихо. Еще один призрак, но с этим хоть приятно поболтать.
– Ты же ушла в свой лучший из миров. Нет разве?
– Ушла. А ты собрался следом?
– Ну, зависит от того, как оно там обстоит. В лучших мирах. Как оно там, а?
– Нормально, – говорит Гриз Арделл. – Только вот сны… но это всегда. Когда уходишь не попрощавшись.
Я кручу в пальцах бутылочку со взрывчатым зельем. Стены шепчут: «Давай, пора» – но желание поболтать с Гриз Арделл напоследок сильнее.
– К слову, знаешь ли, наши были полны возмущения насчет этого. Из-за того, что ты простилась только с…
Как же его, этого нашего исключительного?
– С вами – не могла, – она поднимается и останавливается у окна. Смотрит на неприветливые сумерки. – Мне ведь нужно было уходить, а вы бы обязательно заставили бы меня остаться. Даже не говоря об этом вслух. Даже просто стоя рядом. Знаешь, иногда нужен тот, кто может просто отпустить. А иногда – тот, кто может просто позвать.
– У меня таких нет, – говорю я и выжимаю кривую, жалкую, крысиную усмешку. – Я, знаешь… больше никого нет. И меня тоже. Тебе лучше уйти и вспоминать нас только в снах – так будет лучше, а?
– Есть сны, которые вернее яви, – задумчиво отвечает Гриз Арделл. – Только вот это все равно лишь сны. Проходя сквозь которые, идешь к тем, который ждут тебя.
Идешь куда? Я не успеваю спросить ее. Сжать свой пузырек-талисман тоже не успеваю. Гриз Арделл улыбается от окна и продолжает тихо:
– Иногда мне кажется, что вернуться к тем, кто дорог тебе, можно откуда угодно. Из другого мира, из сна… Лишь бы звали.
А потом она испаряется. Просто уходит в никуда, как-то буднично и очень деловито, не как призрак, а как визитер, у которого на сегодня еще тысяча, тысяча дел, и шататься по чужим снам – только одно из них.
Я медленно протягиваю руку. Ставлю на столик маленький фиолетовый пузырек, который может обратить в пепел пару зрелых мантикор. Потом сажусь прямо на пол и невозмутимо смотрю в дверной проем.
Там маячит силуэт ростом мне примерно по пояс. Он кажется почти прозрачным, только на крысиной морде горят алым две точки – приказывают.
Прямо-таки создание из кошмаров.
– Ни черта ты мне не сделаешь, – говорю я и ухмыляюсь в рожу мортаху так безумно, что алые точки на миг потухают. – Тебе же нужно, чтобы я захотел умереть. Чтобы я сам это сделал. Я не захочу.
Открывает пасть – шипит что-то вроде: «Захочешшшь…» Ступает в комнату, на ходу перекрашиваясь в серо-бурую масть, шуршит длинным хвостом, не спускает алых глазок.
Глазки говорят мне, что я чокнулся. Глупо верить, что явь – сон. Глупо верить, что сны – явь.
Но в моих снах они были живы, они звали меня – и ненормальная вера рождается в груди и меняет сны и явь местами. Мертвые лица призраков уходят.
Где-то здесь, совсем рядом со мной, они все – живые.
– Меня не бросят, – говорю я, когда длинный хвост задевает мою руку, оставляя рубец.
Где-то пропела дудочка Крысолова – и тварь вздрогнула, бросила испуганный взгляд.
– Они придут за мной, – шепчу я, когда она прыгает, щелкает клыками, замирает напротив моего лица. – Неважно, сколько нужно ждать.
И тихий знакомый смешок откуда-то издалека служит мне ответом.
Тварь извивается, шипит и пытается хватануть, и когти режут плечо, но я улыбаюсь и повторяю ей в морду: «Меня ждут».
Слышишь – с улицы долетает гневный вопль? Могу поспорить, это опять Мел воюет с вольерными.
– Я помню, – говорю я и знаю, что грань недалеко, и стоит только перестать держаться за спасительную веру – дрянная тварь из кошмаров перекусит мне горло.
Но пока что в мой сон долетает смех дочери. И тварь бессильна.
Она извивается и прыгает вокруг, и лязгает зубами, и делает все, чтобы отвлечь меня, и перед глазами проплывают опять: обожженные руки дочери, Тербенно с распоротой грудью, Рихард с землей в волосах, Мел – будто сломанная кукла… но я плюю на это, как на ложь, которой никогда не дам случиться – я готов не только ждать их, я готов идти к ним, только вот – куда? Наверное, есть кто-то, кто может мне это показать, кого здесь почему-то нет, нет в опустевшей целебне, нет в этом сне, потому что ей обязательно нужно быть вне этого сна.
Чтобы позвать.
Я отвожу глаза от скулящей твари, распластавшейся на полу. Смотрю на луну за окном.
И жду, когда в моем сне раздастся путеводная песня.
ДИАМАНДА ЭНЕШТИ
Она является, когда ночные тени побороли день. Огненная девушка, дочь ледяного человека, который лежит сейчас на кровати в лекарской. Одна. – Не пошла она, – говорит сердито и пинает ножку кровати. – Денейра эта, которая первое чувство. Вся обрыдалась и уши мне прожужжала про любовь всей жизни, а не пошла. «Ах, я боюсь, что обо мне подумают!» «Вы понимаете, я, конечно, не особенно люблю мужа, но ведь это было бы нечестно по отношению к нему!» Выперла меня. Пока муж не вернулся. Ну, а я решила не рассиживаться и сразу сюда… что там с противоядием? Котелок с вязкой, бесполезной жидкостью бурлит за моей спиной. Травы, которые не говорят, и коренья, голос которых неразличим, и порошки из перетертых цветов, и кровь единорогов – все компоненты немы, и этим противоядием нельзя спасти и кошку, что случайно проглотила паука-костееда. Но нойя слишком хорошо умеют лгать, и губы мои дарят Кани ободряющую улыбку. – Все в руках Перекрестницы. Может быть, кто знает… И мы молчим – глядя куда угодно, только не на блеклое подобие Лайла Гроски, которое лежит на постели – недвижное и едва ли дышащее подобие. Вслушиваемся в звуки, которые долетают из Зеленой Гостиной. – Десми этих дамочек вроде как придержит, – говорит Кани. Вздыхает, ерошит яркую шевелюру. – Если вдруг кто ещё понадобится. Ну, чтобы второй раз. На всякий случай. Гомон слышится снизу – в Зеленой Гостиной словно поселилась стая диковинных птиц. – Наверное, надо было бы их как-нибудь разделить, – добавляет Кани и косится на дверь. – Но вообще, какого черта. Может, они сдружатся. Может, они общий клуб заведут на предмет папочки. Станут ему писать по очереди. И вообще – главное, что маман среди них нет. Уж она бы их пораспугала бы, ха. Да и не только их – пришлось бы мне Десми отлавливать в здешних заповедных лесах. Она держится и бодрится и не пускает слезы в глаза, она – дочь своего отца. И в глазах ее я вижу благодарность – за то, что я здесь. Потому что если бы она осталась одна с Лайлом – не было бы того, перед кем нужно было бы прятать страх. – Скажешь мне потом? – она переминается, и ей очень хочется что-нибудь сделать, что-нибудь еще, важное или неважное, куда-то нестись, помогать – только не сидеть на месте. Пламя. – Ну, если он очнется. Или если вдруг не подействует – мы с Десми еще за кем-нибудь сбегаем. Все-таки притащим Денейру – ну, или мамулю, хотя что-то я сомневаюсь, что она будет его целовать. Или что это приведет хоть к чему-то хорошему. Я киваю и успокаиваю ее – конечно, конечно, и прячу под улыбкой меру безнадежности. Лайл там, на постели, бледен и холоден, губы его выцвели и не потеплели после многих подаренных им поцелуев. Он словно мальчик, заблудившийся в чертогах Ледяной Девы и заснувший, чтобы видеть холодные сны. Не просыпаться. Где-то внизу грохочет дверь, знакомый голос выпаливает что-то убийственное. Кани подхватывается, встряхивает волосами. – Это Мел, что ли? Точно, Мел, опять какую-то зверушку напугали. Может, им что удалось, как думаешь, а? Надо бы посмотреть. Хлопает дверь, я не смотрю на нее, я опускаюсь рядом с Лайлом. Трогаю его холодную ладонь – будто и не кожа, чужеродное что-то. Там, чуть ниже, еще нащупывается медленный, редкий стук. «Скоро. Скоро. Скоро», – толкается под пальцами, и я плотнее укутываюсь в платок, я убираю пальцы, я… мёрзну от мысли, что осталось последнее средство, потому что-то, как вернулась Мел Драккант, может означать одно: у них тоже не получилось. – У вас не получилось, золотой мой, – говорю я, когда дверь опять открывается. Встаю, иду, чтобы добавить дров в камин – согреть комнату, если уж не удается согреть его. – Да? Рихард Нэйш вертит в пальцах хрупкий пузырек, ставит на столик у изголовья Лайла. – Я открывал. Насколько понимаю, внутри – чай на травах. Согревающий, с пряностями. Смешок его звучит безрадостно, но молнию из моего взгляда он встречает со спокойной улыбкой. Мне хочется кричать. Выливать на него все ругательства, какие я только знаю, на любых языках. Пламя поднимается и гудит во мне – сжигающий, багряный огонь, не чета пламени из камина. И я упираю руки в бедра и встаю напротив него – лицом к лицу – откинув голову. – В самом деле, алмазный ты мой? И как это ты ухитрился дойти до такого? Ты захватил чай специально? Или это лучшее, что ты нашел? А как же предположение Мел, а? Ты ведь сам признавал, что тот, кто работает с веретенщиком, должен иметь антидот. – Или его должны очень сильно любить, – отвечает Рихард, разводя руками. – Все оказалось так просто… слегка трагично в результате – спроси у Мел, после ее рассказа ты сможешь сочинить новую песню. Но просто. Есть только один рецепт. Тот, который известен всем. Он прикладывает пальцы к губам и посылает в воздух поцелуй. Губы к губам – рецепт, который известен всем. Простой и роковой словно последняя песня идущего на казнь. Огонь потухает во мне – словно его вдруг коснулась Снежная Дева. – Но я так понимаю, вы тоже потерпели неудачу? – продолжает Рихард. – С этим рецептом. Удалось отыскать Денейру? Впрочем, какая разница. Все эти женщины внизу… не то, да? Слишком много лет прошло. Слишком плохо его помнили. Или изначально чувствовали что-то другое. Или, может, все гораздо проще – на таком этапе ведь необходим отклик? Отзыв на чувство. Может, все дело в том, что они для него остались где-то в памяти, на которую глубоко наплевать. Может, нужно поискать еще. Поискать… ближе. Кровь бросается мне в лицо – делает щеки зрелыми, будто яблоки осенью. – Поискать, медовый мой? У тебя есть Мел – почему бы тебе не поискать? Но я уже сказала Кани, что я… – Да, – он делает шаг, мы стоим над постелью Лайла лицом к лицу. – Ты сказала Кани, она поверила. Мне, например, требуются доказательства. Почему бы тебе не повторить прямо сейчас? Ты же точно знаешь, что это не подействует. Голос у него скатывается в нежный, вкрадчивый шепот, будто он собирается обольщать. – Ты же точно знаешь, что это не подействует? Да, Аманда? Так в чем тогда риск. Всего один поцелуй, прямо здесь и сейчас – и я уйду, чтобы распорядиться насчет похорон. Или, может быть, Кани в последний момент придет в голову какая-нибудь безумная идея. Мы соединим руки над его телом… или найдем другой выход. Ты веришь в это? Верю, как моему первому. Когда он уверял, что нашел вот этот браслет с изумрудами на дороге, и что вот те сережки уж точно не краденные. Во мне больше веры в милосердие Мечника и жестокость Целительницы, но я молчу, потому что мне нечего говорить, нечего петь, нечего делать. Потому что мне хочется только выть – как заблудившемуся алапарду, которого пугает полная луна – глаза невиданного зверя на небе. Потому что мне проще поцеловать Рихарда Нэйша. Может, этот поцелуй убил бы его вернее, чем укус веретенщика – потому что ядовитые слова копятся и копятся на моих губах. И тогда он замолчал бы – Перекрестница, неужели я хочу многого?! – Может, и пробовать не надо, – говорит он, бросая на Лайла пренебрежительный взгляд. Делает шаг вбок – я тоже делаю шаг, мы идем по кругу, сцепившись взглядами. – Нойя, полюбившая Лайла Гроски – нелепость, да? Если бы подействовало – это было бы чудом. И обозначало бы признание. Окончательное. В том, во что не может поверить бедняжка Кани – что ваши чувства крепки… и взаимны, так? Я молчу и отступаю, не сводя с него глаз. Слушаю шепот. Не помню о песнях. Готовлю удар в ответ. – Боишься этого Аманда? Да? Того, что он может понять, когда очнется. Если очнется. А если вдруг не очнется – это будет обозначать, что у кого-то из вас было слишком мало чувств. Вдруг Лайл Гроски ничего не чувствовал вовсе? Вдруг ты любила его недостаточно, чтобы поднять? Не смей красть мои мысли, Рихард Нэйш. А если уж смог украсть их – не смей облекать их в слова и швыряться ими с презрительной улыбочкой. – Драгоценный мой, а тебе какое дело? Тебе же на него наплевать. Как и на всех здесь – скажешь, нет? Это стремление не потерять удобного заместителя? Или это внезапное чувство вины? Это ведь твоя смерть на нем, Рихард. И знаешь, почему он взял ее? Потому что с тобой шансов не было бы совсем. Ни одного выхода, никакого лекарства. Потому что, мой пряничный, тебя никто не любит – и никого не любишь ты. Из тех, кто здесь. Он замедляет движение, и я продолжаю. Говорю, не думая, выливаю яд из себя, потоком, густым, страшным, жгучим – только бы он не заговорил опять, потому что я решила, я уже решила, я не хочу больше думать… – Но если бы здесь была Гриз? На его месте? Если бы твой поцелуй обозначал окончательное признание в том, что Рихард Нэйш может чувствовать как человек – что бы ты сделал? Он даже не думает перед тем, как ответить. – Попытался бы. – И это не подействовало бы. Она тебя не любила. Когда ее укусил веретенщик – она пошла не к тебе. – Да, – он делает еще шаг, и мне опять приходится отступить. – Но я бы попытался. Один раз или несколько – неважно. Если можно сделать то, что от тебя зависит – почему нет? У него все так просто, так… просто, что хочется искромсать эту простоту, вывернуть наизнанку, закричать: «Просто ты ничего не понимаешь, ты не знаешь, как это…» Но нет. Мой удар будет тих: в спину. – Следствие той лечебницы, так? Тебя хвалили за старательность, Гриз мне говорила. Или все-таки мать? «Ты не стараешься, Асти. Ты не прилагаешь усилий».
