Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц)
После Брестского мира немцы широкой лавиной ринулись на Украину. В середине марта они заняли Киев{24} и Одессу. Смешанные австрийские и немецкие части вошли в Одессу. Киев заняли немцы под командованием фельдмаршала Эйхгорна.
Ясное весеннее солнце светило над Одессой, когда немецкие войска входили в город. Март был так хорош, каким он бывает только на юге России. Горожане толпами высыпали на улицы, по которым шли отлично обмундированные солдаты в шлемах, с засунутыми за ремни еловыми ветками. Немцы были очень измучены войной, однако для занятия украинских городов еще нашлись где-то свежие части, вид которых поразил жителей Одессы, привыкших в течение последних месяцев видеть оборванных солдат, обвешанных гранатами и пулеметными лентами. За пехотой, мерно отбивающей шаг подкованными сапогами, медленно ехали два автомобиля. В первом сидел главнокомандующий оккупационными войсками, в другом – атаман Петлюра{25}. Автомобиль атамана был засыпан цветами, сам он стоял во весь рост в кузове и, держа руку у козырька, поворачивал голову то влево, то вправо, не переставая улыбаться. Толпа гудела, над головами то и дело взлетали букеты цветов и, описав круг, с большей или меньшей точностью падали в автомобиль. Шофер отмахивался от этих букетов, как от мух, и, не отрывая рук от руля, поднимал кверху локти для защиты.
Стоя в толпе, Януш со странным чувством смотрел на вступающие в город войска. Казалось бы, с ними пришло что-то вроде освобождения: порядок, законность, веяние Запада. И в то же время он не мог подавить в себе чувство ненависти, когда смотрел на этих солдат, на эти лица, если и недостаточно откормленные, то, во всяком случае, тщательно вымытые.
Толпа, еще недавно столь же шумно встречавшая большевиков, разгромивших Центральную Раду, сейчас ликовала при виде серых немецких мундиров и ярких шапок адъютантов батьки Петлюры.
Януш поспешил выбраться из этой толпы, раздражавшей его, и на углу Дерибасовской наткнулся на Володю. Он с трудом узнал его в упитанном, тщательно одетом купце с довольно большой бородой. Володя быстро подошел к нему и дал свой новый адрес.
– Приходи, – сказал он, – около шести я всегда дома.
– Где эта улица? – Януш не очень хорошо знал город.
– Недалеко от порта, там внизу… – И Володя исчез в толпе.
В доме Шиллеров Януша ждала сенсация. К ним пришел Карл, чтобы поблагодарить за приют и заботливое отношение, – он возвращался в австрийскую армию. Оказалось, что Карл лишь выдавал себя за рядового. Он явился к Шиллерам в офицерском мундире, представился как капитан Шефер и сейчас сидел в столовой, беседуя с Ройской. Венский диалект слегка чувствовался в его речи. Он говорил о том, что получил наконец вести от своей семьи, которая находится в безопасности в Винер-Нейштадте, что он очень благодарен Ройским за гостеприимство и доброту и очень просит, чтобы они навестили его как-нибудь в Австрии. Ройская, смущенная таким оборотом дела, не знала, что и отвечать, и видно было, что мысленно она перебирает в памяти случаи, когда бывала не слишком любезна с Карлом или излишне требовательна к нему. Офицер делал вид, что не замечает этого. Он обратился к Янушу:
– Я очень вам благодарен, ведь это у вас, собственно говоря, началась моя карьера слуги… Меня очень огорчила смерть вашего отца.
– Я помню это, – сказал Януш, и перед его глазами возникла часовенка, желтая глина свежей могилы, – и всегда буду помнить.
Щелкнув каблуками, капитан Шефер ушел. Ройская развела руками.
– Кто бы мог подумать…
Пошли рассказать обо всем этом Эдгару и профессору.
Эдгар в задумчивости ходил по комнате. Ни об Эльжуне, ни об одном из пассажиров исчезнувшей моторки ничего не было слышно. Если им и удалось пробраться в Крым либо в Константинополь, то все равно в ближайшее время нечего было и надеяться на получение письма. А войне, казалось, не будет конца.
Когда Ройская вышла из комнаты, Януш рассказал Эдгару о своей встрече с Володей. Эдгар оживился.
– Иди к нему, иди сегодня же. Может быть, он знает что-нибудь.
Однако в этот вечер идти не пришлось. В сумерки явился Голомбек, бледный и смущенный. Януш очень удивился, когда тот сказал, что хочет поговорить с ним наедине. Не найдя другой свободной комнаты, Януш отправился с ним в комнату Эльжуни. Тут же, не присаживаясь, Голомбек сказал Янушу, что одного его во всем доме считает мужчиной, и еще, конечно, Юзека, но именно Юзек…
– Что случилось? – забеспокоился Януш.
Оказывается, Голомбек получил из Киева от своего знакомого сообщение о том, что Ройский расстрелян в Мариинском парке в Киеве еще в январе, тотчас по приходе большевиков.
– Почему? За что? – спрашивал Януш.
– Откуда же мне знать? Взяли его дома вместе с хозяином, гвардейским офицером. Всех расстреляли в Мариинском парке.
– Боже мой, как же сказать об этом? – ужаснулся Януш.
Пошли все-таки посоветоваться с Эдгаром, у него они застали профессора Рыневича. Никто не мог решиться сообщить ужасную весть Ройской и ее сыновьям. Валерек с некоторых пор тоже жил здесь, в кабинете старого Шиллера. Наконец Эдгар взял это на себя.
– Видите, – сказал он, – кто здесь настоящий мужчина? Такие вещи всегда достаются мне.
И он отправился к Ройской.
В тот же вечер Валерек рассказал Юзеку и Янушу, когда те уже собирались спать, что из поляков, служивших в русской армии, формируется польский отряд{26}. Штаб его помещается в Павловских казармах, за городом. Он, Валерек, завтра утром идет туда записываться.
К удивлению Януша, Юзек не выказал никакого интереса к этому польскому отряду. Спустя несколько дней стало известно, что в Виннице создается Третий корпус{27} польской армии, и вот тут Юзек наконец оживился. К этому времени Валерек уже исчез в своих казармах и дома не появлялся.
Со времени отъезда Эльжуни Юзек находился в состоянии полной прострации. Он не вышел из дому, даже когда в город вступили австрийцы, и все дни проводил в чтении детективных романов, обширный запас которых, оказался в кабинете старого Шиллера. Известие о смерти отца совсем добило Юзека. Теперь он уже только и мечтал об отъезде в Винницу и уговаривал Януша ехать вместе с ним. Но Януш все не мог решиться. Он не очень-то представлял себе эту польскую армию – уланов с флажками, какую-то там артиллерию. Слишком неопределенные сведения доходили до Одессы. Местный же отряд не привлекал Януша потому, что ему пришлось бы там быть вместе с Валереком. А он с некоторых пор испытывал к нему отвращение, и когда старался понять, откуда это, в памяти оживало, как тот залепил ему пощечину четыре года назад: пустяковое событие, детская ссора двух приятелей, но эта история в корне изменила его отношение к Валереку. Вот Юзек – совсем другое дело. Януш даже не отдавал себе отчета, как сильно привязался к нему. Тесная дружба связала его с Юзеком за эти несколько месяцев совместной жизни. Януш немного боялся за него и не хотел с ним разлучаться. Поэтому он стал склоняться к мысли о вступлении в Третий корпус вместе с Юзеком. Да и что еще оставалось делать? С тех пор как не стало здесь Ариадны, он думал только о том, чтобы уехать на Запад. Может быть, этот Третий корпус наилучший путь.
К Володе ему удалось выбраться только дней через десять. Януш нашел его в комнатушке на первом этаже деревянного флигеля. Дом был старый, ветхий; в грязном дворе росли чахлые акации, в загородке гоготало несколько белых гусей – богатство, привезенное, наверно, из деревни. Володя ходил по маленькой комнате, как лев по клетке. Он растолстел – видимо, от сидячего образа жизни, рыжеватая борода подчеркивала бледность одутловатого лица. Весь он казался каким-то опухшим. Януш сел у окна и стал слушать, что говорил ему Володя.
Русская революция, казалось, зашла в тупик – на востоке, на Дону, и на Северном Кавказе побеждали Корнилов и Деникин,{28} немцы заняли весь юг России, отрезав Москву от житницы – Украины. В Москве и Петрограде царил голод, в Красной Армии, сражающейся с отрядами белых, были случаи беспорядков, подчас и полной анархии. И все-таки Володя верил, что положение изменится. Немцы потерпят поражение, поскольку в игру вошла Америка; не видать им как своих ушей ни Херсона и Донецкого бассейна, ни урожая с екатеринославских степей. Ведь немцы владеют лишь территорией вдоль железных дорог, а известно, какая редкая сеть дорог здесь, на юге; в глубине же хозяйничают банды, которые не признают ни немцев, ни Москвы, ни Деникина. Немцы возвращают фабрикантам и помещикам их прежние владения.
Володя остановился перед Янушем, взглянул на него испытующе.
– Хочешь вернуться в Маньковку?
Януш махнул рукой.
– Зачем? Я туда никогда не вернусь. С этим покончено.
Володя опять зашагал по тесной комнате, натыкаясь на стены, на обшарпанную мебель.
– Ты так думаешь? Вы так изволите думать, господин граф?
– Ирония здесь неуместна, – спокойно сказал Януш. – Дом сожжен, отца нет. Это уже невозвратное прошлое. Колесо истории нельзя повернуть назад.
– Ладно уж, – проворчал Володя, – ну а как дальше? Хочешь идти с нами?
Януш не отвечал.
– Веришь ты в революцию? – Володя опять остановился перед Янушем. Тот все молчал.
– Я верю в необратимость революции, – наконец сказал он. – Нет возврата к тому, что уничтожено революцией.
Володя засмеялся.
– А ты хотел бы вернуться?
– Тоже нет. Но я считаю вашу революцию вашим собственным делом. Меня это сейчас мало касается.
Володя сел и долго молчал, словно слова Януша лишили его дара речи.
– Ты всегда говоришь, – наконец сказал он, – что ищешь правду. Какую же, к черту, правду ты ищешь, если не видишь, что русская революция – это величайшее событие двадцатого века? Невозможно остаться в стороне от нее.
– Польша… – начал Януш.
– Вот как раз Польша, – рявкнул Володя так, что Януш невольно взглянул на окна: не слышно ли во дворе, – как раз Польша-то и не может быть вне русской революции!
Януш переждал этот взрыв и сказал спокойно:
– Я считаю, что у Польши сейчас собственные задачи. Когда Германия потерпит поражение…
– Это вопрос нескольких месяцев, – перебил Володя.
– Увидим. Если Германия потерпит поражение, нам предстоит дьявольски трудная задача сплотиться в одно целое после трех разделов. Разве это не цель? Вот после этого мы подумаем и о революции.
– Ты рассуждаешь, как настоящий буржуй, – проворчал Тарло.
– Только что ты назвал меня «господином графом». Как же я могу рассуждать иначе? Пойми, иначе я не могу. Правда правдой, но я не революционер.
– Кто не с нами, тот против нас.
– Это было бы так, если бы мы находились на двух противоположных сторонах баррикады. Но ведь это не так.
– Баррикада не имеет третьей стороны.
– Но я вообще не собираюсь выходить на баррикаду. У меня есть другие дела, задачи у нас совсем разные. Вот и все.
– Кажется, я начинаю понимать, – сказал Володя. – Ты вступаешь в польскую армию?
– Да, намерен вступить, – твердо ответил Януш, хотя до сих пор всеми силами гнал от себя эту мысль и шел сюда, еще не приняв никакого решения.
– Жаль мне тебя, – сказал Тарло. – Из тебя получился бы хороший товарищ, хотя ты и мягкотелый. Вы, поляки, вечные путаники. Романтизм ваш тяготеет над вами.
– Надеюсь справиться с этим романтизмом. Признаюсь, иногда он имеет слишком большую власть надо мной. Именно сейчас…
Тут наконец он решился задать вопрос, ради которого только и шел сюда:
– Нет ли у тебя вестей от сестры?
Этот неожиданный переход, видно, застал Володю врасплох, он долго молчал. Янушу пауза показалась вечностью. Тарло смотрел на него отсутствующим взглядом, думая о чем-то другом. Наконец ответил:
– Ах, да, есть вести… Все они в Константинополе. Встретили турецкий пароход, он их подобрал.
– Ты получил письмо?
Тут вдруг Володя взглянул на Януша совсем иначе. Очень пристально и как будто враждебно.
– Нет, – медленно ответил он, – я получил устные известия:.
Теперь Януш мог встать и уйти. Но, неизвестно почему, ему не хотелось так сухо расстаться с Володей. Потому ли, что это был брат Ариадны, или потому, что, прощаясь с ним, он навсегда прощался с тем, что было пережито в Одессе. А может быть, просто не хотелось оставить плохое воспоминание о себе. Ведь расставались они, видимо, очень надолго.
– Знаешь, – сказал он, – знаешь, Володя, я никогда не забуду этих одесских дней. Будь я русский, я бы остался с тобой. А так…
Это получилось как-то неловко. Володя, однако, понял. Он обнял Януша, который уже стоял в дверях, обнял, не сказав ни слова. Но Януш почувствовал, что они расстаются друзьями.
– Мне очень хочется, чтобы до тебя дошло: не в том дело… русский… поляк… Здесь совсем другое…
– Может быть, когда-нибудь и дойдет, – покорно согласился Януш.
Володя протянул ему руку.
– Что нас ждет – неизвестно, но я уверен, мы еще встретимся, – сказал Януш, выходя.
Гуси во дворе зашипели на него, вдалеке залаяла собачонка. Но Януш ничего не замечал, он был охвачен одной-единственной мыслью: «Она в Константинополе!» Мысль эта неотвязно была с ним до самого вечера.
Приблизительно в это же время, в конце марта, состоялась свадьба Оли и Голомбека. Спыхала тотчас по приходе немцев куда-то исчез, а Билинская с помощью княгини Мушки, выпущенной из тюрьмы (сына ее расстреляли), завязала теснейшие знакомства с генералитетом австрийской оккупационной армии. Кроме того, среди австрийцев она обнаружила родственников – Бадени и Эстерхази. С их помощью Билинская решила уехать в Вену, а оттуда пробраться в Краков и Варшаву. В обеих столицах у нее было по нескольку домов. Наибольшую помощь ей оказали, впрочем, не тузы, а скромный чиновник генерального штаба капитан Карл Шефер. В начале апреля Мария собралась покинуть Одессу. Эдгар тоже хотел ехать в Вену, однако столкнулся со многими трудностями.
Билинская утешала его. Обнадеживала, что скоро они встретятся в Варшаве, но Эдгар печально улыбался в ответ. Ему не хотелось говорить ей, что там у нее будет Казимеж.
И все же конец марта Эдгар провел в душевном спокойствии. Солнце грело, даже палило, осушая приодесские степи. Несколько раз они с Марией ездили на взморье, на Средний Фонтан. И хотя прогулки эти были не из веселых, Эдгар все же чувствовал себя потом лучше – одиночество не так угнетало его. Эльжбета не давала о себе знать, известно было только, что она в Константинополе.
И вот он проводил Марию на вокзал. Она ехала с Алеком и Бесядовской в немецком спальном вагоне. Австрийские солдаты отдавали ей честь, звонко щелкая каблуками. А она, надменная, равнодушная, в черной с мушками вуали, закрывавшей узкое лицо, держалась так, словно все это полагалось ей по праву. Так же, как и низко склоненная голова Эдгара, поцеловавшего ей руку… Мария вошла в вагон и, когда поезд тронулся, помахала ему из окошка букетиком фиалок.
Но все это было позже, уже после свадьбы Оли.
Свадьбу отпраздновали, конечно, очень скромно. Свидетелями были Эдгар и профессор Рыневич. Кроме них, на торжестве в костеле присутствовали только мать, тетка и оба двоюродных брата. Валерек явился в великолепном новом мундире, в каске цвета хаки с серебряным орлом. В доме гостей ждало скромное угощение, приготовленное руками пани Шиллер и Бесядовской. А служащие из кондитерской пана Франтишека прислали роскошный торт. С приходом немцев продовольственное положение немного улучшилось: всегда можно было урвать что-нибудь из огромных запасов, которые они нагромождали на складах, чтобы затем отправить «in die Heimat» [14]14
На родину (нем.).
[Закрыть].
Этот день Оля прожила как во сне. Видя счастливые улыбки матери и Голомбека, она старалась улыбаться им в ответ; хотела не думать о Казимеже, и это ей удавалось. Она вычеркнула из своей жизни и его, и несколько лет ожидания, и ту столь неожиданную и радостную встречу. Помнила она лишь прогулку в Молинцах сразу после его приезда; время от времени перед ее глазами возникал затоптанный газон и свежие, влажные пни дубов, сверкающие среди газона, как щиты на поле брани.
«Так и все сейчас, – говорила она себе, – как те порубленные деревья. И жизнь моя – тоже срубленное дерево».
За завтраком Оля узнала, что Юзек и Януш уезжают завтра в Винницу. Валерек посмеивался над ними и расхваливал свой отряд. Он немножко выпил и развлекал всех рассказами о поручике Каликсте и сержанте Горбале, которые держали всех в страхе, но были кумирами отряда. Сержант в прошлом был довольно известным в Варшаве, хоть и молодым еще актером.
Юзек отбивал атаки Валерека, твердя, что этот их отряд совершенно деморализован, и никто в нем не думает ни о борьбе, ни о возвращении в Польшу.
– С Германией, во всяком случае, мы воевать не собираемся, – сказал Валерек, – а большевики далеко.
– Могут оказаться ближе, – заметил Януш.
– Упаси боже, – вскрикнула панна Текла, разрумянившаяся от обильной еды, над приготовлением которой она трудилась все утро.
После завтрака молодожены уехали. Квартира Франтишека состояла из трех комнат. Тетя Михася собиралась переселиться туда через несколько дней.
Голомбек все еще не мог отвыкнуть от своего «уважаемая пани» в каждой фразе, хотя к Оле обращался – с трудом, правда, – уже на «ты». Зато ей это «ты» по отношению к толстяку Голомбеку, который был старше ее, никак не давалось.
Молодожены сидели в столовой за столом и не знали, о чем говорить друг с другом.
– Может, хочешь чайку? – спросил Франтишек. – Я сейчас приготовлю, уважаемая пани.
– Спасибо, охотно выпью, – ответила Оля, только чтобы остаться одной.
И Франтишек поплелся в кухню.
Перед Олей открывалась перспектива безнадежно пустых дней. Ей так не хватало тетки, матери и той жизни среди близких людей, к которой она привыкла. Франтишек был до ужаса чужим.
Он принес ей чай. Крепкий, хорошо заваренный. Такой чай сейчас был редкостью в Одессе. Оля взглянула на него с благодарностью, Франтишек поцеловал ей руку, и в этом простом и искреннем движении он впервые не показался ей смешным. Присев рядом, он весь так и подался к ней. Она совсем близко видела его лицо – красивое, но заплывшее жиром, с голубыми глазами, белыми ресницами и чуть покрасневшими веками. Он начал говорить – так, словно хотел в чем-то переубедить ее.
– Я знаю, тебе тяжело, меня полюбить трудно, я тебя понимаю, знаешь, правда понимаю, и я так благодарен, что ты согласилась стать моей женой…
Слушая эту неловкую речь, Оля подумала, что Голомбек ни разу не сказал «уважаемая пани», и это ее растрогало.
– Знаешь, я хотел сказать, – продолжал Голомбек, опустив глаза, – я хотел тебе сказать, что если хочешь, то пусть остается так, как есть… ты сначала привыкни ко мне, потому что я такой неловкий, знаешь… сколько времени ты захочешь… когда захочешь, а пока пусть будет так, как есть.
Он взглянул на нее вопросительно, а Оля покраснела и отвела глаза. Сердце у нее сильно колотилось.
– Какой же ты все-таки добрый, – прошептала она.
– Нет, нет, – отчаянно запротестовал Голомбек, – никакой я не добрый, я плохой человек, ах, ты меня не знаешь. Но я очень люблю тебя, – закончил он еле слышно.
Где-то за окном раздались выстрелы, но это было теперь в порядке вещей. Оле вспомнился Казимеж, представилась его худая, «благородная», как она уверяла себя прежде, фигура, его большие черные глаза. Стало очень тоскливо. И так вдруг захотелось, чтобы рядом была мать, с которой она почти не расставалась с детства, что Оля разрыдалась. Голомбек обнял ее. Его широкая грудь была словно щит, теперь эта грудь будет ее опорой – каменной подушкой под развеянные сны. Оля долго не могла унять слезы.
В это же время в доме Шиллеров на кушетке сидели рядом обе сестры – Эвелина Ройская и Михася Сенчиковская – и тихо, спокойно, можно сказать, почти методично плакали. Пани Эвелина безучастно глядела в окно, и слезы струились одна за другой по ее напудренным щекам, прокладывая на них бороздки. Тетя Михася с подвязанной челюстью, уныло подпершись левой рукой, дробно тряслась в беззвучном плаче, как старая бричка на разбитых рессорах.
– Ты, по крайней мере, хоть видела счастье в жизни, – говорила тетя Михася, – жила с мужем почти двадцать пять лет… Ну, правда, убили его… но убили как бы и вовремя… Что бы ты с ним сейчас делала?
– Михася, милая, – взмолилась Ройская, – как ты можешь так говорить!
– Да, да, я не должна так говорить, – продолжала трястись в плаче тетя Михася, – но ты в глубине души признаешь, что я права. Ну что ж? Ты вернешься в Польшу, у нас ведь там есть еще Пустые Лонки. Наладишь хозяйство. А с ним были бы сплошные заботы… Снова начал бы свои опыты… Узкорядный сев…
– Нет у тебя сердца, Михася, – сказала пани Эвелина. – Такой удар, а ты говоришь…
– Верно, нет у меня сердца. А откуда ему быть? Как Сенчиковский бросил меня, зачерствела я на чужих хлебах.
– Ты же прекрасно знаешь, что не из милости жила. У нас был твой капитальчик, арендатор платил что-то там за Пустые Лонки… Не надо так говорить.
– Нет, конечно, нет. К Оле ты была добра.
– С тех пор как умерла Геленка, я считала ее дочерью.
– Да, да, – громко всхлипнула тетя Михася, – но все-таки я всегда чувствовала себя приживалкой.
– Это уж не по моей вине.
– Ну еще бы, Эвуня, что ты! Конечно, я сама виновата. Мне не хватало своего дома.
– Теперь будет у тебя дом… у Оли.
– Это будет дом Голомбека. Он очень порядочный человек, но…
– Знаешь, Михася, ты, по-моему, капризничаешь.
– Верно, Эвелина, милая, верно, капризничаю. Но женщины, которые не знали в жизни любви, всегда капризничают.
– Ты любила доктора.
– Сенчиковского? Да, любила, но он через два года бросил меня, и я приехала к вам. И знаешь, за те два года я тоже не очень-то насладилась жизнью. Он водил в дом любовниц.
– Ты мне уже говорила.
– Говорила, и не раз. Но ты не всегда об этом помнила. Видишь ли, поэтому мне так хотелось, чтобы у Оли был свой дом. Голомбек не бросит ее и, во всяком случае, не станет водить в дом любовниц. Это хороший человек. А Спыхале, знаешь, я не очень доверяла.
– И правильно.
– Мальчики завтра уезжают.
– Да, еще и это. Валерек-то остается в Одессе, а вот Юзек…
– Что же это за польская армия! С немцами заодно…
– Пока с немцами, а там, может, и против немцев. Ничего не известно.
– Эвелина, дорогая, не нравится мне все это. Сенчиковский всегда говорил, что Германия – это силища.
– Ах, оставь меня в покое с твоим… Сенчиковским.
Эвелина запнулась на имени своего бывшего зятя и большими шагами начала ходить по комнате.
– Думаешь, мне все это нравится? – бросила она сестре, которая перестала плакать, вытерла глаза платочком, но продолжала сидеть все в той же позе оскорбленной невинности.
Пройдя по коридору, Ройская без стука вошла в комнату юношей. Юзек упаковывал чемоданчик и сейчас стоял над ним, держа в руке фотографию, и как-то странно смотрел на нее. Когда вошла мать, он быстро спрятал фотографию в чемодан под белье. Ройская нахмурилась.
– Фотография Эльжуни? Откуда она у тебя?
Юзек мельком взглянул на мать и тут же отвел глаза.
– Эдгар дал. Ты знаешь?
– Все в доме знают. Ты вел себя как мальчишка.
Она опустилась в кресло у окна.
– О, мама, – сказал Юзек и сделал шаг к ней.
– Ну, ничего не поделаешь. Это твое первое жизненное испытание.
– Мама, неужели она выйдет за Рубинштейна?
– Я знаю об этом еще меньше, чем ты. Она тебе ничего не обещала?
– Она? Нет. Я даже не знал об ее отъезде. Она все скрыла от меня. Только Януш видел ее.
– Януш?
– Да. Кто-то там еще уезжал в той же лодке…
Ройская некоторое время сидела молча, по-прежнему нахмурив брови.
– И ничего-то мы о вас не знаем, – прошептала она.
Юзек подошел к матери, поцеловал ее и уселся у ее ног.
Стемнело.
– Видишь, мама, – сказал Юзек весело, – я сижу у твоих ног, совсем как в будуарчике в Молинцах.
– Нет больше нашего будуарчика, – вздохнула пани Эвелина.
Юзек с удивлением взглянул на мать. Никогда раньше он не слышал, чтобы она вздыхала. Но тут он вспомнил о смерти отца и отвернулся.
– Помнишь, как ты читала мне Сенкевича? Помнишь, после скарлатины меня перенесли в будуарчик и ты читала мне «Потоп»? Помнишь?
– Конечно, помню. Это было такое чудесное время.
– Мадемуазель Берта нянчила Валерека, а ты целый день была со мной.
– Конечно, помню. Все прошло…
– Но вернется, – твердо сказал Юзек.
– Нет, дитя мое, не будем себя обманывать, это не вернется.
– Как? Ты не веришь, что мы вернемся в Молинцы?
– Нет, мой дорогой, не вернемся. Это точно. Эта глава нашей жизни и нашей истории окончена.
– Нет, нет, – воскликнул Юзек, хватая мать за руку, – нет, это невозможно! Когда ты читала мне Сенкевича, то и мне казалось, что невозможен возврат к тому времени… невозможен. Но теперь, подумай, теперь польская кавалерия в Виннице, Стрыжавце, Ярмолинцах… Это почти как на Кудаке{29}.
– Жаль, что здесь нет Януша, – сказала Ройская, положив руку на голову сына, – он бы тебе все объяснил. Революцию не повернешь вспять, как он сказал мне недавно. У нас свои задачи, нам бы в них только разобраться. Вот почему надо возвращаться в Варшаву.
Юзек пожал плечами.
– Варшава! Варшава! Все теперь твердят о Варшаве. Я останусь здесь.
– Здесь нам уже нечего делать, – с грустью сказала Ройская.
Юзек помолчал.
– Так что же, зачеркнуть эти страницы нашей истории? – сказал он вдруг. – Но ведь историю тоже не повернешь вспять, если уж на то пошло!
– Надо считаться с фактами. Поэтому меня и огорчает твой отъезд в Винницу. Я думаю, что это напрасно – размахивать сабелькой ни к чему.
– Профессор Рыневич говорит, что это в лучших традициях нашего рыцарства.
– Профессор Рыневич сам не знает, что говорит. Тебя он убеждает ехать в Третий корпус, а сам добивается пропуска в Варшаву. Семнадцатый век давно миновал, сейчас двадцатый.
– Двадцатый! Прекрасный, замечательный век!
– Начинается он с кровопролития, – опять вздохнула Ройская.
Но теперь Юзек не обратил внимания на этот вздох.
– Ты, мама, просто пацифистка, – с досадой шепнул он.
– Нет, дитя мое, я всего только женщина. – И, помолчав, спросила: – Ты взял все необходимое?
Юзек молчал. Ройская, удивленная, склонилась к нему. Пальцы ее ласкали вьющиеся, жесткие и очень густые волосы сына. Она видела, как блестят его большие голубые глаза. Внезапно Юзек упал на колени и прижался головой к ее ногам. Он плакал.
Слишком много сегодня слез в Одессе, – шутливо сказала Ройская, чувствуя, что и ее горло сдавила спазма.
«Нельзя», – подумала она, стараясь овладеть собой. Она обхватила руками любимую голову сына, прижалась к ней губами и вдыхала запах рассыпающихся волос, такой особенный, такой родной, хотя немного и смешавшийся с запахом духов Эльжбетки.
