Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)
Они условились встретиться у статуи Нике. Еще поднимаясь по лестнице, Януш заметил худощавую и высокую, немного сгорбленную фигуру Эдгара, стоящего у статуи. Композитор не мог оторвать взгляд от складок развевавшихся на ветру покровов Нике, но когда он поздоровался с Янушем, то сразу начал рассказывать о том, как звонил по телефону панне Текле и о всяких варшавских мелочах. Не так давно он заходил на чай к Голомбекам, к столу подали какое-то высохшее и кислое печенье, очевидно забракованное в кондитерской. Малютку уже крестили, и он, Эдгар, стал крестным отцом; ей дали имя Гелена. Беседуя, друзья по-прежнему стояли у статуи. Фигура Нике в те годы была установлена иначе, чем сейчас: ниже и с большим наклоном, тем не менее она всякий раз производила огромное впечатление на Януша, он то и дело возвращался к ней.
– Мы здесь стоим так долго, будто здесь больше и смотреть не на что, – заметил наконец Мышинский.
Эдгар по-детски улыбнулся.
– Признаюсь, мне никуда отсюда не хочется идти. Я стремился повидать только Нике. И ничего больше.
Януш тоже улыбнулся:
– Тебе наскучила живопись?
– Ну, как тебе сказать? Да, чуточку… Собственно, «наскучила» – это, может быть, не то слово. Видишь ли, я немного пресыщен искусством…
В эту минуту к ним подошел Генрик, который уже не одно утро провел в Лувре.
– Пресыщен искусством? – удивился Януш. – Ты, который всегда твердил, что только в искусстве и можно найти спасение?
Эдгар беспомощно посмотрел на него.
– Такое у меня сейчас чувство. И знаешь, даже эта Нике привлекает меня только своей классической силой… а мы все – обреченные на александринизм…
Генрик, незнакомый с Шиллером, тем не менее вспылил.
– Значит, вы считаете наше искусство упадочным? – спросил он.
– Нет, больше стоять здесь невозможно! – вмешался Януш. – Идемте в галерею Аполлона, там нет картин, зато есть диванчики.
Они уселись неподалеку от витрины с алмазами, и это обеспокоило служителя, одетого как распорядитель на похоронах. Он настороженно следил за этими громко разговаривавшими иностранцами. У Януша из кармана выпала маленькая карта «Totius Silesiae». Генрик поднял ее.
– Что это у тебя? – спросил он.
– Понимаешь, это маленькая карта Силезии, – в некотором замешательстве пробормотал Мышинский. – Вот тут, видишь, – он ткнул пальцем в карту, – тут гора Святой Анны.
Эдгар тоже склонился над картой.
– Что это за гора Святой Анны? – спросил он.
– Ну, есть такое место в Силезии, – ответил Януш.
И вдруг понял, что не может рассказать своему другу о тех чувствах, которые вызывала у него эта маленькая карта. И о вчерашней встрече с Янеком Вевюрским тоже не может рассказать, так как Эдгар попросту ничего не поймет.
– Он, видите ли, «обречен на александринизм», – повернулся Януш к Генрику.
Эдгар рассмеялся.
– Не придирайся, Януш, – сказал он. – Мне кажется, что все эпохи упадка очень похожи одна на другую. Трудно выйти за рамки подражательства, повторения избитых форм. Повторяю… Не могу же я, например, создать новую форму, потому и вынужден обращаться к старым: либо соната, либо симфоническая поэма… Ну а дальше? Все это уже было. Невозможно разорвать эту, если можно так выразиться, скорлупу культуры… Это безнадежно.
Генрик прервал его, обратившись к Янушу:
– Знаешь, с кем еще я договорился встретиться здесь? Приехал Керубин Колышко.
– Неужели? – рассеянно спросил Януш.
– А что ты думаешь обо всем этом? – очень серьезно спросил Эдгар.
– Ну вот, затянул старую песню, – отмахнулся Януш.
– Знаешь, Виктор Гданский дал нам денег на оборудование баржи художников на Сене. Через несколько дней она будет готова, – снова вмешался в разговор Генрик, желая, по-видимому, переменить тему, так как рассуждения Эдгара явно его раздражали.
– Что же на ней устроят? – спросил Шиллер.
– Обычный ресторан, как и на других баржах, – ответил Генрик, – это теперь модно. Во время выставки будет несколько таких судов.
– А когда откроется выставка?
– Пятого мая.
– Ага, значит, и мы увидим ее, – сказал Эдгар.
Они помолчали с минутку. Генрик встал, чтобы сходить за Колышко, с которым он уговорился встретиться в другом зале. Януш и Эдгар остались одни.
Януш заговорил с видимым усилием:
– Не люблю я, когда ты так говоришь. Ведь не искусство же стало для тебя источником такого пессимизма? Как можешь ты жить и творить, если и впрямь так мыслишь?
– Но мне кажется, что мой инстинкт художника сильнее того, о чем я думаю… – медленно проговорил Эдгар.
– А мне знаешь что кажется, – снова начал Януш, будто сдвигая тяжелый камень. – Мне кажется, что так больше нельзя.
– А как же нужно? – спросил Эдгар.
– Что значит как же? Да обычно, но только со страстью, что ли… и чтобы для людей…
Он вспомнил вдруг вчерашний рассказ Янека о том, как дрались под горой Святой Анны и как пели эти «силезские дьяволы». И каким, по существу, балаганом было все это Силезское восстание, и во что превратило перемирие министерство иностранных дел. И ему стало даже забавно, когда он подумал, что стоит на рубеже двух столь различных миров. Он ровным счетом ничего не мог рассказать Эдгару о Силезском восстании, но и Янек Вевюрский вряд ли поймет что-нибудь, если попытаться ему пересказать мысли и слова этого известного композитора. Янек наверняка ничего не поймет и, пожалуй, выругается, а Янка обязательно одернет: «Не кипятись!» Януш тихо засмеялся.
– Ты почему смеешься? – спросил Эдгар.
– Видишь ли, я не чувствую себя «обреченным на александринизм». Есть теперь во мне нечто такое, что спасает…
– Что, например? – насмешливо спросил Эдгар.
– Вера в человека.
– Вера в человека? – раздраженно воскликнул Эдгар. – Это еще что такое?
– Ну, этого я тебе объяснить не сумею, – отозвался Януш.
Он был страшно зол на себя, чувствуя, что выглядит сейчас очень наивным. Но перед Эдгаром он всегда робел и в его присутствии наивно формулировал мысли и упрощал определения.
– В чем эта штука проявляется? – продолжал допытываться Эдгар.
– Вот именно. Все дело в том, – пробормотал Януш, – что во мне она пока еще совсем не проявляется.
– Так как же ты хочешь, чтобы я понял или усвоил, – с упреком сказал Эдгар, – то, что и в тебе совершенно не проявляется?
– Но должно проявиться! – воскликнул Януш.
– Ты мне голову не морочь, – рассмеялся Эдгар, – я-то хорошо знаю, что о тебе думать. Уж я тебя знаю.
– Я и сам-то себя не знаю.
– Может быть, сам себя и не знаешь. Зато я тебя знаю хорошо.
Пришел Генрик в сопровождении Керубина. Поздоровались. Януш и не пытался быть приветливым.
– Ты будешь завтра у Гданского? – спросил он у Генрика.
– Нет. А ты?
– Я должен там встретиться с Ариадной.
– Ах, вот как.
– Который это Гданский? – спросил Керубин, знавший все обо всех. – Этот католик?
Януш не имел ни малейшего представления о том, католик ли Виктор Гданский.
– Тот самый, – ответил за него Генрик.
– Ариадна? Тарло? – снова спросил Керубин. – Не та ли, что собралась в монастырь?
На этот раз Януш от всего сердца рассмеялся.
– Нет, определенно не та, – ответил он.
Они вышли все вместе и вместе же позавтракали в каком-то ресторанчике на острове Сен-Луи.
Квартира Виктора Гданского на улице Малар была одним из прекраснейших интерьеров, какие когда-либо видывал Януш. И все же в убранстве ее было много искусственного и претенциозного. Над итальянским секретером эпохи Ренессанса склонялись огромные восковые свечи, великолепный крылатый гусар Вычулковского{89}, изображенный на коне среди заросшего тюльпанами поля, загораживал зеленые створки датского крестьянского шкафа. В столовой – узкий дубовый стол, стулья высокие и почти готические, а окна задернуты черными занавесками; освещение – всегда искусственное.
В условленный день Януш явился на обед пунктуально, к семи. Ариадна опоздала, и Мышинскому представилась возможность побеседовать со своим новым знакомым. Говорили, разумеется, об Ариадне.
С огромным удивлением Януш узнал, что Ариадна приняла польское подданство (с ее фамилией она уладила это довольно просто) и якобы даже занимается какими-то «благотворительными» делами в парижской колонии. Он подумал, что, быть может, «Жермена» действительно ходила в детский сад, попечительницей которого была «его» Ариадна. Гданский, который не был в Варшаве с 1914 года, спросил Януша, как, собственно говоря, обстоит дело с титулами в теперешней Польше.
– Титулы отменены, – без колебания ответил Януш.
– Но, может, именно поэтому ими можно безнаказанно пользоваться? – спросил Гданский. – Вы, например, пользуетесь титулом?
– Никогда, – не моргнув глазом, ответил Януш.
– А как, например, называют вас ваши слуги?
Януш покраснел.
– Ну, собственно говоря, – сказал он, – это не имеет никакого значения.
Гданский, куривший сигарету в очень длинном янтарном мундштуке, сделал вид, будто не замечает смущения Януша.
– Видите ли, – сказал он, – я уговариваю Ариадну, чтобы она пользовалась графским титулом, это намного облегчает жизнь в парижских условиях. Как урожденная Тарло, она, собственно, имеет на это право.
– Ну, право сомнительное, – рассмеялся Януш, снова обретая равновесие. – Впрочем, никто ей этого не запретит.
– Польский посол, я полагаю, возражать не станет! – пошутил хозяин.
Пришла Ариадна; в легком черном костюме и в шляпе с цветами она снова выглядела очень молодо. Следы усталости исчезли. Она была очень оживлена и сердечно поздоровалась с Янушем.
Затем они с Виктором заговорили о людях, которых Януш не знал. Он уже успел привыкнуть к этой парижской манере, которая в его кругу была бы сочтена верхом дурного тона. Тут, в Париже, Януш, как правило, попадал в общество, которое обсуждало достоинства или недостатки совершенно незнакомых ему людей и буквально изнывал от тоски. На этот раз он то и дело слышал имена Жак и Раисс, и, хотя понятия не имел, о ком идет речь, Ариадна весьма подробно рассказывала о вчерашнем своем визите к этим людям.
– Видите ли, у Жака нет никаких возражений относительно моего проекта, – сказала она наконец. – Напротив, по его словам, он готов оказать мне всяческую поддержку, может направить меня к одной своей знакомой… Ну и…
В эту минуту вошел лакей, высокий, с налитым кровью лицом, и доложил, что на стол подано. Все перешли в столовую.
Усевшись за стол, Виктор и Ариадна словно только сейчас увидали Януша и вспомнили о его существовании. Виктор принялся рассказывать, что его кухарка родом из Варшавы и поэтому он смог ввести польскую кухню у себя в доме. Некоторое время рассуждали о польских блюдах. Тема была благодарная, и разговор довольно долго вертелся вокруг нее. Садясь за стол, Ариадна сняла шляпку и пригладила волосы. Януш растрогался, заметив у нее несколько седых волос в прядке надо лбом. Под жакетом на блузке, как и на шляпе, тоже был приколот букетик искусственных цветов; когда Ариадна сняла перчатки, он увидал длинные белые кисти ее рук с отпечатком шва пониже большого пальца. Прежде руки ее не были так красивы, подумал Януш. Она смеялась, вспоминая блюда, которые ела дома в Одессе, а ему припомнился тот вечер, когда Ариадна декламировала стихи Блока и на шее у нее была нитка искусственного жемчуга.
– Что поделывает Валя Неволин? – внезапно спросил он.
Виктор растерянно взглянул на Януша, но Ариадна, откладывая ложку, спокойно ответила:
– Он в Париже, служит в каком-то кабаке.
По выражению лиц собеседников Януш понял, что не дождется больше никаких подробностей о своем одесском знакомом. Ариадна снова обратилась к Виктору – у них был свой мир.
– Жак обещал, – сказала Ариадна, делая особое ударение на этом имени, – дать мне экземпляр книги святого Фомы со своими пометками.
Но Виктор не поддержал этого разговора. Он обратил внимание Януша на гусара кисти Вычулковского.
– Вы, верно, знаете, – сказал он, – что для Вычулковского такая тема – редкость.
Ариадна бросила мимолетный взгляд на огромную пастель, и Януш прочел в ее глазах что-то вроде неодобрения. Тут ему невольно вспомнилось, что он еще ни разу не упомянул Ариадне даже в письме о своей встрече с Володей. Но сейчас он тоже не мог этого сделать. С трудом верилось, что эта худощавая особа с остриженными волосами, по-парижски элегантная, и есть та самая Ариадна, жившая на пятом этаже в Одессе, на Вокзальной улице, и Януш был не в состоянии достаточно отчетливо представить себе тот вечер, когда впервые пришел туда по приезде из Маньковки.
– Эдгар спрашивал о тебе, – обратился он к Ариадне, а когда та вопросительно подняла брови, добавил: – Эдгар Шиллер.
При этом он подумал, что у Ариадны наверняка очень много знакомых в Париже, так что она уже не различает ни имен, ни фамилий, и опять ощутил, как сердце защемило от досады. Все более определенно он чувствовал себя здесь гостем из глухой провинции. Но Ариадна все-таки вспомнила.
– Что он теперь сочиняет? – осведомилась она.
– Написал оперу, одноактную, вроде «Электры»{90} Штрауса. О царе Давиде.
– О царе Давиде? Что за странные темы приходят людям в голову!
– Видите ли, – сказал Януш, – это совершенно то же самое, что рисовать кувшины и яблоки. Все это не имеет большого смысла, если не сделано первоклассно.
– Вот почему я и пишу всегда портреты, – поспешно возразил Виктор. – Ведь портрет, даже если он написан недостаточно мастерски, все равно сохраняет свое значение как человеческий документ.
Януш не имел понятия о том, что Гданский рисует. Только теперь он сообразил, чем вызван интерес Виктора к польским художникам. И ему стало ясно происхождение весьма неудачного портрета полуобнаженного юноши, висевшего в гостиной рядом с великолепным распятием из слоновой кости тосканской работы.
– Разумеется, но Ади (это был тот художник, мать которого носила громкое имя) как раз рисует яблоки и кувшины и делает это превосходно, – с некоторым вызовом произнесла Ариадна.
Януш не различал ее слов, разговор этих двух людей нагонял скуку и был ему чужд; но он слушал ее голос – и только в нем находил что-то от прежней Ариадны.
Чайки кричали: чьи вы?
Мы отвечали: ничьи… – {91}
вдруг произнес он. Ариадна метнула на Януша недовольный взгляд, но в глубине ее глаз Мышинский уловил что-то вроде беспокойства. С минуту все трое молчали.
– А все-таки мне кажется, что Генрик самый способный из этих молодых художников, – сказал Виктор только для того, чтобы прервать паузу, которая слишком уж затянулась.
– Не потому ли, что лучше всех имитирует импрессионистов? – спросила Ариадна. – Импрессионисты, пересаженные с французской почвы, теряют право на существование, гибнут, как рыба, вытащенная из воды. Перенесение импрессионизма в Польшу – нелепость.
Виктора это высказывание явно раздосадовало. Дружба, которой он дарил молодых художников, обязывала его не только разделять их теоретические взгляды, но и защищать их. Гданский начал было пламенную речь, но тут лакей принес десерт.
– Взгляни, – сказал Виктор Ариадне, – моя кухарка называет это блюдо «tutti frutti à la polonaise»[54]54
Ассорти из фруктов по-польски (итал. и франц.).
[Закрыть], а я ничего подобного в Польше никогда не ел.
– Что это такое? – недоверчиво спросила Ариадна, перед носом которой маячило блюдо с высокой, слегка курившейся бабкой. Ей не хотелось первой бросаться в атаку.
– Бери, бери скорее, а то осядет, – сказал Виктор.
Лакей, на лице которого не дрогнул ни единый мускул, с презрительной миной внимательно наблюдал, как Ариадна погрузила вилку и ложку в бока бабки. Словно кровь и внутренности из бока раненого оленя, хлынули мороженое, крем и разноцветные кусочки фруктов.
– Это просто феноменально! – воскликнула Ариадна, торопливо наполняя тарелку этой сложной смесью. Тут же рядом с ней очутился серебряный соусник, который лакей держал в другой руке.
– А это что? – спросила Ариадна.
– Персиковый соус, – пояснил Гданский, – якобы обязательная приправа к этому блюду. Пожалуйста… Отведай!
Виктор взял десерт последним, зачерпнул не более ложки бабки «а la polonaise» и теперь нехотя ковырял вилкой в тарелке; он не любил сладкого.
– Возвращаясь к Раисс и Жаку, – сказал Гданский, – я думаю, что они ошибаются. Они не знают тебя так, как я… Известно ли вам, – обратился он к Янушу, – что Ариадна намеревается уйти в монастырь?
– Я уже слыхал об этом, – сказал Януш, – но не хотел верить.
В голосе Мышинского прозвучал такой холод, что Ариадна подняла глаза и пристально на него посмотрела. Ему показалось, что она только сейчас узнала в нем того прежнего Януша, каким он был девять лет назад.
– Ибо мне думается, – продолжал Виктор, – что можно все-таки сочетать жизнь праведника с трудами на поприще искусства. Я не понимаю этого скоропалительного бегства в монастырь. Жизнь во Христе может сочетаться с мирскими занятиями, сам Маритен{92} не раз это повторял.
Только теперь Януш понял, что Жак и Раисс, столь фамильярно упоминавшиеся, были супруги Маритен и что его собеседники, возможно, с умыслом подчеркивали свои близкие отношения со столь выдающимися католическими деятелями, а он этого не оценил.
– Я, например, – без умолку разглагольствовал Виктор, – всегда выезжаю летом на два-три месяца в Лурд. Ухаживаю за больными, которых попросту некому носить к гроту, ведь их там сонмище. Надеюсь, что моя работа в Лурде, а она довольно тяжелая, полностью искупает мою мирскую жизнь и является достаточной компенсацией за грехи…
– За все ли? – спросила вдруг Ариадна с двусмысленной улыбкой.
– Ты злая! – воскликнул пискливым голосом Гданский и рассмеялся.
В эту минуту лакей принес во второй раз остывшую теперь бабку. Ариадна снова положила себе солидную порцию. Януш тоже.
– Ты меня абсолютно не понимаешь, – возразила она Виктору, продолжая есть и от удовольствия облизывая губы. – Мирское несовместимо с жизнью во Христе. Либо одно, либо другое. Я уже давно об этом думала…
– Может, еще в Одессе? – спросил Януш.
– Представь себе, даже в Одессе. Правда, там я думала о православном монастыре, который, возможно, поэтичнее католического…
– «Стоны, звоны, перезвоны…» – начал декламировать Януш стихотворение Городецкого.
– Как ты все помнишь! – произнесла с оттенком недовольства Ариадна.
– Ты даже не представляешь, как я все помню, – вдруг серьезно сказал Януш, но тут же вернулся к прежней теме: – Значит, ты полагаешь, что монастырь чем-то поэтичен?
– Патер Бремон, – сказал Виктор, – считает, что поэзия и религия едины. Знаешь ли ты…
– Патер Бремон ошибается, – перебил его Януш, – монастырь не поэтичен, во всяком случае, не так, как вы это себе представляете. Мой дядюшка был монахом-базилианцем.
– Базилианец – это другое дело, – бросил Виктор.
– Много ты понимаешь! – воскликнула Ариадна.
Все встали из-за стола. Лакей распахнул массивную дверь в гостиную. Там их ждал сюрприз: под резным распятием, на диване персикового цвета, сидела мать Виктора, старая Гданская, и в хитроумной серебряной кофеварке варила кофе.
Гданская, некогда известная красавица, ныне была маленькая, худенькая, увядшая особа с испуганным взглядом, крашеными волосами и манерами четырнадцатилетней девочки. Несмотря на все это, Януш даже как-то обрадовался ей – он всегда питал слабость к пожилым дамам, матерям своих друзей.
Поздоровавшись, Гданская обратилась к Виктору.
– Мой дорогой, заходил этот Сандро. – Она показала на портрет полуобнаженного юноши, висевший рядом с распятием. – Хотел повидаться с тобой. Но я сказала, что у тебя гости. Придет позднее. На редкость милый юноша, – добавила Гданская, обращаясь к Ариадне. – Несмотря на разницу в возрасте, они с Виктором дружны, как братья. Правда, Виктор? – Она широко раскрыла глаза, как птица, проглатывающая муху, – Сандро помогает ему в студии.
Виктор молча смотрел в окно.
– Вы постоянно живете в Париже? – спросил Януш.
Но Гданская вдруг подпрыгнула на диване и закричала:
– Ах, ах, кипит, кипит! Убежит кофе!
– Надо завернуть! – воскликнул Виктор.
Януш молча повернул ручку кофеварки и погасил пламя горелки, задвинув серебряный кружок.
– А я вот никак не могу на это решиться, – сказала Гданская, вздыхая. – Как только закипит, я сразу же пугаюсь, и кому-нибудь приходится меня спасать.
Януш улыбнулся.
– Значит, вы не можете самой себе готовить кофе.
– Вот именно. Это обычно кончается катастрофой.
Она налила всем кофе; пили, сидя у низенького столика. Ариадна хмуро уставилась в пространство, не произнося ни слова.
– Вы спросили, давно ли я живу в Париже? – вспомнила Гданская. – Нет, я живу в Лодзи, но каждый год приезжаю сюда к Виктору на пять-шесть месяцев. В Лодзи у меня второй сын, внучата, семья. У моего старшего сына фабрика… Впрочем, у нас есть дом и в Варшаве.
– Вы живете в Варшаве?
– Немного здесь, немного там. Для детей полезнее в Варшаве. Викторека я вырастила в Варшаве, он был такой болезненный.
Януш с некоторым недоверием оглядел мускулистую, стройную фигуру Виктора, его прямую и мощную шею, ассирийскую голову – точеный профиль Виктора вырисовывался на фоне красноватого витража.
– В Лодзи постоянно свирепствуют эпидемии детских болезней, – продолжала Гданская, беспомощно разводя маленькими ручками, на которых густой россыпью сверкали бриллианты. – Дети там мрут как мухи… Я не могла держать Викторека в таком городе…
– Ну, и благодаря тебе я отвык от Лодзи, – сказал Виктор. – Не могу уже там жить. Вы знаете, – обратился он к Янушу, – в Лодзи любая картина покрывается за три месяца слоем черной сажи в палец толщиной, и отмыть ее уже невозможно.
– А тем более легкие! – воскликнул Януш и, вдруг поперхнувшись, закашлялся.
Пани Юлия Гданская вскочила с дивана.
– У вас кашель, граф? Сейчас я вам дам великолепное средство от кашля. Примите два порошка, и кашля как не бывало. Это порошки доктора Ландсберга… Какой доктор! Вы знаете его, граф? Вот это доктор!
Гданская торопливо выдвинула маленький ящичек секретера в стиле Ренессанс, вытащила из него коробку, наполненную пакетиками с аптекарскими снадобьями, и принялась быстро перебирать их.
– Может, у вас слабое сердце? – спросила она Януша. – У меня есть чудодейственные порошки доктора Ландау. Это тоже светило! Только по другой части…
– Но мама, – произнес с легким раздражением Виктор, – Януш совершенно здоров…
– В самом деле, я только поперхнулся, – пытался защищаться Януш.
Но все было напрасно. Мышинскому пришлось немедленно принять один порошок от кашля – Гданская позвонила, велела лакею (называя его «мой Валентин») подать стакан воды, а затем все-таки сунула Янушу в карман маленькую коробочку с порошками.
– Вы будете благодарить меня, – заверила она, – вот увидите. Только принимайте.
Ариадна не проронила ни слова. Она встала и, взглянув на часы, сказала, что должна встретиться по срочному делу с самой Ланвен. Пора уже обсудить моды осеннего сезона.
Виктор тоже поднялся.
– Знаешь что, – сказал он, – тебе не хватает такой добродетели, как любовь к ближнему, – charitee.
Ариадна подняла на него удивленный и полный недоумения взгляд.
– А тебе? – спросила она.
– Я никогда не скучаю, – возразил Виктор.
– Потому что упиваешься самим собой, – сказала Ариадна и обратилась к Янушу: – Я позвоню тебе послезавтра утром. Мне бы все-таки хотелось поговорить с тобой.
Януш слабо улыбнулся.
– Как хочешь, – прошептал он, – но стоит ли?
Виктор посмотрел на них с легким удивлением, словно только теперь заметил, что этих людей что-то связывает. Но тут же спохватился и поцеловал Ариадне руку.
– Au revoir, madame[55]55
До свиданья, мадам (франц.).
[Закрыть], – сказала она пани Юлии.
– Au revoir, comtesse[56]56
До свиданья, графиня (франц.).
[Закрыть], – ответила старуха Гданская и с преувеличенной сердечностью пожала ей руку.
Виктор проводил Ариадну до передней и вернулся на прежнее место под распятие.
– Вы слыхали, граф, – обратилась Гданская к Янушу, – что эта сумасшедшая хочет уйти в монастырь?
– Мама, – сказал Виктор, – что ты говоришь?
– Я понимаю всякие причуды, – сказала мама Гданская, – но в монастырь! Ну и ну!
– Действительно, – заметил Януш. – А вы не знаете, как это пришло ей в голову?
Виктор зевнул.
– Не думайте, что у нее легкая жизнь. Parmi cette facticité…[57]57
Среди этого притворства… (франц.).
[Закрыть]
– А вам не кажется, что это тоже «factice»?
– Ах, она просто сумасшедшая, – пожала плечами Гданская. – Вот уж не хотела бы я, чтобы мой Виктор на ней женился. Хоть она якобы и графиня.
– Она почти такая же графиня, – сказал Януш, – как и я. Ее отец был полицмейстером в Одессе!
– Tant pis[58]58
Тем хуже (франц.).
[Закрыть], – проворчала Гданская, – а она хочет здесь делать la pluie et le beau chour…[59]59
Погоду (франц. искаж.).
[Закрыть]
– Le beau temps, – поправил Виктор.
– Как этот Неволин сбежал от нее, – прошипела Гданская, – так она сразу в монастырь. На меньшее не способна – только в монастырь… Графиня…
– Да, кстати, – отозвался Януш, вдруг сообразив, что он проглядел самое главное в жизни Ариадны, – что случилось с Неволиным?
– Женился на молоденькой русской, – сказал Виктор, – теперь поет в хоре русской чайной в предместье Сент-Оноре.
– Ах, вот оно что, – протянул Януш. А сам подумал: «Господи, какой я идиот».
И Януш попрощался с Гданскими. Пани Юлия попросила, чтобы он сопровождал ее на какой-то благотворительный концерт, но Януш отговорился недостатком времени.
– Жаль, – сказала она, – но, я надеюсь, мы встретимся на концерте Падеревского? Правда?
– Да, я там буду. Моя сестра достала билеты через посольство.
– А мы еще два месяца назад получили билеты, – сказала Гданская. – Этот Сандро, приятель Виктора, такой предусмотрительный!
Януш очутился на улице, залитой теплым, даже слишком прекрасным солнечным светом.
«Господи, какой я глупец, – сказал он самому себе, – ведь я о ней ничего не знаю. У нее была своя жизнь все эти долгие годы, а я веду себя так, словно ничего не изменилось! Как я мог даже думать о ней!»
Но он думал о ней весь этот день и весь следующий, вплоть до ее телефонного звонка.
