Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц)
Семейство Голомбеков занимало на улице Чацкого огромную квартиру с высокими потолками, немного мрачную и заставленную мебелью, которую отец Франтишека покупал, что называется, без ладу, без складу. Вступив во владение всем этим хозяйством, Оля начала освобождаться от ненужной рухляди. Часть вещей она сдала на хранение, кое-что подарила милой пани Кошековой, старшей сестре мужа, жившей на Праге. В комнатах стало просторнее, из гостиной вынесли тяжелые диваны со спинками в дубовой оправе, а вместо них вкатили большой рояль Блготнера, удачно купленный на углу Мазовецкой. Тетя Михася получила собственный кабинетик направо от входной двери и там принимала своих гостей: сестру, пани Кошекову, с которой они подружились, и пани Шимановскую (урожденную Воловскую – так же как и знаменитая пианистка), занимавшую апартаменты этажом выше. Голомбек чуть свет уходил к себе в пекарню и кондитерскую, расположенную неподалеку, на углу Свентокшиской; маленький, полуторагодовалый Антось находился в детской, в конце длинного коридора, под надзором дипломированной воспитательницы панны Романы; а Оля чувствовала себя одинокой и когда блуждала по пустым комнатам, читала или присаживалась сшить какую-нибудь обновку ребенку, и когда по временам касалась клавиш и открывала ноты с песнями Вольфа и Дюпарка{55}. Недавно она разучила очаровательную песню Дюпарка «Invitation au voyage»[28]28
«Приглашение к путешествию» (франц.).
[Закрыть], но даже послушать ее было некому, кроме разве прислуги, которая мыла окна в соседней квартире. Франтишек не мог оставить свою пекарню, а Оля не хотела без него ехать на дачу. Антося решили отправить на море в сопровождении воспитательницы. Тетя Михася уговаривала дочку тоже поехать, но Оля всякий раз только рукой махала. Свою вторую беременность она переносила тяжело, часто впадала в апатию, не хотелось ничего делать, даже двигаться. Она степенно расхаживала по комнатам и напевала вполголоса Дюпарка:
Остановившись на середине просторной гостиной с отвратительными картинами, которые Франтишек так и не позволил убрать, она громко повторяла: «Aimer et mourir au pays qui te ressemble…» И знала: хуже всего то, что ни любить, ни умереть нельзя, да и не нужно; что нет на свете такой страны, которая была бы похожа на Казимежа. В самом деле, какая страна могла быть похожей на него? Родился он не то в Сокале, не то в Жешове. Для Оли, плохо знавшей географию Галиции, эти два города сливались воедино, а тамошние края были совсем незнакомы. И, конечно же, в них не было ничего общего с pays lointains [30]30
Далекими краями (франц.).
[Закрыть] Бодлера. Не было там кораблей с высокими мачтами, не было там проникновенного высокого ля бемоль, которое нужно было взять пианиссимо на словах «ton moindre désir» [31]31
Твое малейшее желание (франц.).
[Закрыть], не было даже спокойного до мажор, которым заканчивалась песня. Эти понятия существовали только в поэзии и в песне, а там, в Сокале или Жешове, была железнодорожная станция с семафорами, будками и огнями; рельсы, вырвавшись из лабиринта стрелок, прямой линией устремлялись к недалекому горизонту. Около станционного здания стояли низкие каштаны или какие-то другие деревья, а на втором этаже помещались три квартиры, по одной комнате с кухонькой в каждой. В одной из этих квартир и вырос Казимеж. Отец вставал на работу в четыре часа утра, в восемь мать будила сына: «Казек, вставай, в школу пора!» И Казек шел в школу. Приезжал из деревни «дедуня» и привозил черный хлеб, две головки сыра, завернутые в белую тряпицу, и несколько мешков картофеля. Нет, Казек рос самым обыкновенным мальчишкой и не был похож ни на какую волшебную страну.
Эдгар в то время жил в гостинице и, узнав, что у Оли дома есть рояль, попросил разрешения приходить к Голомбекам играть и сочинять. Это внесло большое оживление в монотонную жизнь Оли. Она садилась на синий плюшевый диван в своей просторной спальне и, склонившись над голубой распашонкой для будущей дочурки (она не сомневалась, что это будет девочка), прислушивалась, как Эдгар перебирает пальцами клавиши, порой подолгу импровизирует, а порой, сыграв лишь несколько тактов или несколько аккордов, надолго замолкает. Она не осмеливалась спросить у Эдгара, сочиняет ли, записывает ли он эти аккорды, эти неизвестно что выражающие беспорядочные звуки, и только удивлялась, что из такого хаоса, из подобных эмбрионов может возникнуть какое-то гармоническое единство.
В тот день, когда Януш стал владельцем Коморова, он встретил на улице Эдгара, направлявшегося к Оле. Януш пошел с ним, и скоро они позвонили у высоких черных дверей с табличкой «Ф. Голомбек». Оля очень рада была их приходу, но стеснялась своего вида и к тому же испугалась: о чем они будут с нею беседовать? Эдгар всегда нравился ей, хоть она побаивалась его и удивлялась, что он еще снисходит до разговора с ней, такой глупой. Оля считала, что она совсем поглупела от своей любви к Ка-зимежу, а с замужеством лишилась всякой привлекательности. Эта мысль никогда не покидала ее, особенно на людях; тут она окончательно робела и не могла подыскать нужных слов. Януша она знала с детства, но в Варшаве и он показался ей каким-то другим, непонятным, окутанным таинственной дымкой.
Когда они втроем прошли в гостиную и сели в массивные кресла, каждый по-своему почувствовал вдруг свое одиночество: Эдгар, не освоившийся в Варшаве; Януш, растерянный, не знающий, чем заняться; Оля, душой постоянно пребывающая в каком-то ином мире. Сначала поговорили о том, что тогда занимало всех в Варшаве, потом умолкли. Приближался вечер, и в темноватой квартире Голомбеков стало мрачно.
Ройская как-то сказала Янушу: если в обществе создается гнетущая атмосфера, то лучше всего прямо заговорить об этом – все становится ясно, и обстановка обычно разряжается. Сейчас он вспомнил ее слова.
– Знаете, – неожиданно для собеседников заговорил он, – а ведь мы как-то не можем найти себя в Варшаве. Я, например, никак не могу освоиться в квартире сестры, старуха мне чертовски надоела со своими великосветскими манерами. И вы оба, мне кажется, не очень хорошо чувствуете себя здесь. Особенно в данную минуту.
Эдгар встал и прошелся по комнате. Он остановился у рояля и раскрыл ноты песен Дюпарка.
– Для меня самое важное – моя музыка, – сказал он. – А откуда теперь взяться музыке?
– Ах, а у меня столько работы, – неискренне сказала Оля, втыкая иглу в шитье. – Я ни о чем не думаю.
– А я думаю, – медленно процедил Эдгар, – думаю. Мне пора уезжать из этой Польши, но сейчас это было бы трусостью, и потому я сижу здесь. Через несколько дней отправляюсь в Аркадию под Ловичем. Может быть, там я смогу писать.
– Бегство? – резко спросил Януш.
Эдгар пожал плечами.
– Ну, бегство, если хочешь. Только бегу я от самого себя.
Оля совершенно неуместно улыбнулась и ни с того ни с сего спросила:
– От Эльжуни есть какие-нибудь вести?
– Есть, – неохотно ответил Эдгар, – через месяц она уезжает в Америку.
– Ангажемент?
– Не знаю, но, наверно, ангажемент, если пишет: «Еду петь в Америку…»
– Счастливая! – вздохнула Оля.
– Завидуешь ей? – спросил Эдгар. – Почему?
– Прежде всего потому, что поет, а кроме того…
Януш прервал ее:
– Никогда не угадаешь, кому и в чем завидовать. Человек обычно не ценит того, чем сам обладает. Я, например, только тогда осознал, каким другом для меня был Юзек, когда потерял его.
– Кстати, как Ройская? – поинтересовался Эдгар.
– Она в Варшаве, – ответила Оля. – Живет у нас, а сейчас ушла не то на женское собрание, не то на митинг. Их сейчас хоть отбавляй.
– Я давно не видал ее, как она поживает? – спросил Шиллер.
– Неплохо. Все, что связано с гибелью Юзека, она спрятала глубоко в сердце. Никогда не говорит об этом, никогда не вспоминает о Молинцах. Увлекается общественной деятельностью и всегда чем-нибудь занята.
– А Валерек?
Оля снова занялась шитьем.
– Как вам сказать? Валерек очень невнимателен к матери. Выглядит он великолепно, служит в семнадцатом уланском полку. Был ранен, но сейчас опять уехал…
Послышался звонок, и в гостиную вбежал Франтишек Голомбек. За последнее время он изрядно потучнел, на его красном лице поблескивали капли пота. Остановившись посредине комнаты, он отдышался и, не здороваясь ни с кем, выпалил:
– Представьте себе, выбили окна в моей кондитерской!
– Боже милостивый! Кто выбил? – воскликнула Оля.
– Ой, прости меня, детка моя, – спохватился Голомбек, – не бойся, ничего страшного не произошло.
– А я и не боюсь ничего, я только хочу знать.
– Бабы выбили. Палками, камнями, бог знает чем. Кто-то их науськал, вот они и пошли людей на фронт выгонять. Как увидели, что в кондитерской много посетителей, бросились с палками к дверям; я – раз и дверь на запор, а они начали угрожать клиентам через окно, да как завоют: «На фронт, на фронт!» Посетители мои – наутек, через сад, а они по окнам – трах-бах! Четырех стекол как не бывало! Вы подумайте, какой убыток…
Оля поднялась с кресла.
– Ты присядь, Франтишек, – спокойно сказала она, – зря нервничаешь. Сейчас я прикажу подать кофе.
Она позвонила служанке, но появилась панна Романа.
– На кухне никого нет, – сообщила она.
– Будьте любезны, приготовьте кофе на четверых, – распорядилась Оля и, усевшись на подлокотнике, обняла Франтишека.
– Не горячись, Франек, – сказала она, – стекла вставят, и все будет в порядке.
– Не так-то легко сейчас найти стекло в Варшаве.
– Уж как-нибудь найдется, – спокойно уверила его Оля. – А мы вот с Эдгаром и Янушем беседовали здесь о совершенно других вещах.
– О чем же вы можете беседовать в такие времена? – с некоторым испугом спросил Франтишек.
– О жизни, об одиночестве, об искусстве…
– Сумасшедшие! – воскликнул кондитер, затем вскочил и начал расхаживать по гостиной, заложив руки за спину, отчего животик его еще больше выпятился.
– Послушай, а ведь это тоже способ мыслить обо всем – мыслить методом исключения, – сказала Оля.
Франтишек не понял.
– Ну и настроение у вас! Позавидуешь! – сказал он.
Януш повторил про себя:
– Методом исключения.
Когда они с Эдгаром вышли из квартиры Голомбеков, на улице было почти темно. Над Варшавой раскинулось прозрачное летнее небо. Они медленно шли по улицам. Первым заговорил Эдгар. Он никогда еще не произносил таких длинных монологов. Януш даже удивился: видно, многое накопилось в душе Эдгара, если у него такая потребность в излияниях.
– Мышление методом исключения – это изумительное открытие, и кто бы мог подумать, что оно придет в голову именно бедной Оле. Я почти ежедневно хожу к ним писать музыку, но у меня ничего не получается. Совсем не получается; чтобы сочинять музыку, нужна соответствующая атмосфера, а там такой атмосферы нет. Оля, бесспорно, человек уравновешенный, рояль у них хороший, в доме тишина, но вот эти ужасные картины на стене и особенно желтая мимоза на синем шелке… Всякий раз, как посмотрю на нее, так и обрывается начатая музыкальная фраза. Словом, как в стихах:
Живем мы в мире неразгаданном,
На одной из удобных планет,
Где есть многое, чего не надо нам,
Того ж, что нам хочется, – нет.
– Вот видишь, как хорошо было бы иметь такую Олю… – продолжал Эдгар.
Янушу пришлось наклониться к Эдгару, чтобы расслышать его слова: уличный шум, грохот автомобилей – все это мешало, а Эдгар говорил тихо, как бы обращаясь к самому себе:
– Мне кажется, что, сочиняя музыку, я тоже отдаю дань методу исключения. В том смысле, что процесс композиции исключает из моего бытия все другое, с чем бы я все равно не справился. Я попросту растерялся бы… Это уже случалось со мной в России во время революции. Мне бы никогда не решить те вопросы, которые волновали всех вокруг и которые навязал мне Володя. Знаешь, ведь перед отъездом из Одессы я часто встречался с Володей. Но от Ариадны он не получал никаких известий, – поспешно вставил он, как будто предчувствуя вопрос, готовый сорваться с уст Януша, – абсолютно никаких. Так вот, о музыке. Ее я выбрал, наверно, тоже методом исключения: ничего другого я не умею, да и не смог бы делать. Вчера я весь день анализировал вариации Брамса, ну, ты знаешь, на тему Паганини, и, поверишь, давно уже не испытывал такой радости. Пусть рушится весь мир, остались бы только вариации Брамса!
– А если они никому не понадобятся? Если и они рухнут?
Эдгар ничего не ответил.
А в это время по гостиной Голомбеков ковылял маленький Антось, которого привела панна Романа. Он только еще учился ходить, забавно переставляя ножки, балансируя поднятыми ручонками и раскачиваясь всем телом. Это был пухлый, розовощекий бутуз, очень похожий на Франтишека. И Оля, и панна Романа были в восторге. Малыш перебегал по ковру из рук панны Романы в руки матери и обратно и заливался радостным смехом, пока наконец не упал и не разревелся.
– Этим всегда кончается, – сказал Франтишек, с лица которого еще не сошла улыбка.
Вбежала обеспокоенная тетя Михася.
– Что случилось? Что такое?
Но ребенок плакал недолго. Оля взяла его на руки, прижала к груди, а он, свесившись, показал пальчиком на отца и серьезно произнес:
– Па-па, па-па. – Это слово он начал говорить совсем недавно.
Оля еще крепче прижала его к себе и стала осыпать поцелуями.
– Счастье, что ты хоть его любишь, – сказал Франтишек.
На третий день, как и договорились, Януш с Шушкевичем поехали осмотреть новое владение. Старуха княгиня предоставила в их распоряжение свой древний драндулет-автомобиль, который отличался не только весьма странным видом, по еще и мотором, гудевшим словно колокол. Не прошло и часа, как машина довезла их на место. Ехать нужно было сначала по шоссе на Сохачев и, не доезжая этого городка, свернуть направо; проехав несколько километров по узкой дороге, обсаженной древними каштанами, вы попадали в Коморов. Пейзаж здесь был грустный и монотонный, как прелюдия Шопена. Узкая дорога между каштанами вела прямо в усадьбу. Автомобиль въехал в ворота и остановился, Януш вышел и оглянулся вокруг.
Большой двор, окруженный с трех сторон еще крепкими строениями, был непомерно велик для такого скромного хозяйства. Справа и у ворот стояли конюшни и хлева, слева – высокий овин с пристроенным к нему амбаром пониже. В глубине, несколько на отлете, виднелся высокий домик кофейного цвета с белыми наличниками. В дом вело небольшое деревянное крыльцо, над которым висела кабанья голова. За домом раскинулся сад.
Пока они разглядывали все это, с крыльца спустился сам Згожельский в полотняной куртке, с арапником в руке. Он приветливо поздоровался. Под его поседевшими усами сверкали белые зубы.
– Как решили, господа? Начнем с осмотра построек или сперва пройдем в дом? – спросил он.
Шушкевич взглянул на Януша.
– Пойдем в дом, – сказал Януш и почувствовал, как заливается румянцем.
Они пересекли двор, не слишком ухоженный и весь усыпанный соломой. Какой-то крестьянин тащил на плечах мешок из амбара. Згожельский забеспокоился.
– Ты что несешь, Игнац? – крикнул он уже с крыльца.
– Да вот, пан помещик, Мымка сегодня не пошла на луг.
– Ага, ну-ну, – пробормотал Згожельский и пригласил гостей пройти в дом.
Они оказались в продолговатой ободранной передней. Тут были только вешалки для платья да оленьи рога на стенах. Из передней наверх вела лестница.
– Там еще две комнаты, – пояснил Згожельский.
– А всех сколько? – поинтересовался Шушкевич.
– Внизу три и кухня, а наверху две, вот и все.
– Для холостяка вполне достаточно, – засмеялся поверенный.
– Даже если граф женится, – подхватил хозяин.
Януш нахмурил брови.
«Значит, я должен жить здесь? – подумал он. – Один?»
И вдруг ясно осознал, что дал завлечь себя в ловушку.
Они вошли в комнату налево. Здесь у стола уже хлопотала Зося. Не поднимая глаз, она подала Янушу руку, тотчас же отошла к буфету и стала вынимать из него стаканы и стопки.
Мужчины прошли в следующую комнату, откуда через широкое окно открывался вид на сад, на поля, раскинувшиеся позади него, и на близкий лес. Масштабы здесь были небольшие.
– Сад совсем маленький, – разочарованно произнес Шушкевич.
Зося в столовой услышала его слова и возразила:
– Зато очень хороший.
Януш присел к овальному столу, покрытому плюшевой скатертью; он не знал, о чем говорить. К счастью, его выручил Шушкевич, заговоривший со Згожельским об урожае, который обещал быть обильным, о скоте, о доходах. И еще о работниках именья – сколько их тут и что они собой представляют. Януш ужаснулся, подумав, что ему придется знакомиться со всеми этими людьми, интересоваться их жизнью, условиями труда. И конечно, немедленно воспользовался предложением Зоси показать ему сад. Они прошли через сени и пустовавшую маленькую комнатку в глубине дома, откуда второе крылечко выходило прямо на садовые дорожки. Януш внимательно присматривался ко всему, что попадалось на пути, ни на минуту не забывая, что только сегодня он действительно видит все эти вещи, а потом Коморов, дом и вся окружающая местность станут чем-то настолько обыденным, что навсегда утратится острота и свежесть восприятия. Впрочем, он не представлял себе, что сможет когда-нибудь поселиться здесь. Дом и все в нем было так примитивно, почти грубо, а сам он не только не смог бы создать для себя уют, но даже не знал, как подступиться к этому.
Зося вела его по широкой дорожке меж яблонь. По обеим сторонам росли обычные летние цветы: флоксы, ноготки и запоздалые колокольчики, лиловые и розовые, напоминавшие крохотные кувшинчики на блюдцах. Старые яблони были усеяны еще не созревшими плодами. Посредине сада находился маленький грязный пруд, до половины затянутый покровом зеленой ряски. За прудом росла густая лещина, над которой возвышался одинокий дуб. И все это занимало очень небольшую площадь. На пруду плавали белые утки. Зося остановилась у пруда и сказала Янушу:
– Вот и все наше хозяйство. – а потом грустно добавила: – Небольшое и запущенное.
– Здесь очень мило, – произнес избитую фразу Януш.
– Для вас тут все чужое, а я родилась в этом доме.
– Но это произошло не так уж давно, – пошутил Януш.
Она отвернулась и опять пошла вперед.
– Пока жива была мама, все здесь выглядело по-иному, – проронила Зося.
– А давно умерла ваша мама?
– Два года назад.
Они остановились у канавы. За ней начиналось ржаное поле. Узкая тропка вела через поле к лесу.
– Хотите в лес? – спросила Зося.
– С удовольствием. Куда скажете…
Зося прошла вперед по тропинке. Тяжелые колосья ржи били ее по груди, а потом, растревоженные, хлестали Януша. Небо было чистое, в воздухе стояла тишина. Увы, двое идущих на прогулку молодых людей не нарушали этой тишины. Они не знали, о чем говорить, а Зося к тому же явно была не в духе, а может быть, и немного сконфужена. Когда они прошли примерно половину пути до леса, она спросила:
– Вы впервые в наших местах, граф?
Януш возмутился:
– Пожалуйста, не называйте меня графом. Хорошо?
– Пан Шушкевич всегда так вас называет.
– А я этого очень не люблю. Да и какие мы графы!
– По папскому указу? – полюбопытствовала Зося.
– Ну, конечно. И получили мы этот титул при забавных обстоятельствах. Мой дед отправил Льву Тринадцатому{56} по случаю юбилея два вагона сахару с нашего подольского завода и за это получил графский титул для себя и для старшего сына. Отец мой был младшим сыном и, следовательно, не имел права даже на этот жалкий титул. Но заодно уж и его стали титуловать…
– Все это очень забавно, – засмеялась Зося и будто повеселела. – И вообще эти титулы! Глупость какая-то.
– Я того же мнения. – Януш хотел дать понять, что его не задела ее колючая фраза.
Они вошли в лес. Тут было не так жарко. На опушке стояли высокие сосны и ели, высаженные рядами, как в парке, но уже в нескольких десятках метров от них начинались буйные заросли лещины, молодых берез и рябины, устремлялись к небу старые дубы и липы. Лес был изумителен.
Они шли рядом. На этой лесной дорожке Зося казалась еще ниже ростом, и Януш только сейчас заметил, какая она хрупкая, маленькая, но в то же время спокойная и уверенная в себе. Разговор по-прежнему не клеился.
– И большой этот лес? – спросил Януш.
– Да, огромный. Он тянется на несколько километров и переходит в Пущу Кампиносскую. Отсюда можно проехать лесом и до Сохачева и до Варшавы. Леса эти подступают к самой Висле. Если кому-то нужно скрыться, то здесь отлично…
– Скрыться? Зачем?
– Откуда я знаю? Ну, скажем, бандиты, гверильясы…
– У вас какие-то романтические мысли, – заметил Януш.
– Но ведь мы живем в романтическую эпоху.
Януш вздохнул.
– Романтические эпохи красиво выглядят только в книжках.
– И то правда, – согласилась Зося.
Они уже углубились далеко в лес. В одном месте тропу пересекал довольно глубокий ров. Вдоль него тоже были посажены ели, окаймлявшие темной короной этот ров и небольшую зеленую полянку за ним. Они сделали еще несколько шагов и уселись под елями на мягком мху.
– Какой прекрасный день, – сказал Януш, чтобы хоть как-нибудь прервать молчание.
Зося, отвернувшись от него, разрывала пальцем мох, в зубах она держала длинную травинку. Януш видел ее профиль, на лицо ее легли тени от веток и солнечные пятна. Поверху неожиданно потянуло ветерком, зашелестели ветви. Несколько желтых, как лимон, листьев липы оторвались от родных ветвей и упали на темные еловые заросли. Янушу стало жаль Зосю, ему показалось, что она вот-вот заплачет. Он взял ее за руку.
– Что с вами? – спросил он.
Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Он увидел совсем близко ее бледное лицо. Огромные, расширившиеся зрачки, черные, пушистые, будто наведенные углем брови и лоб, невысокий, белый, красивый. Глаза ее смотрели почти с ненавистью, губы дрожали. Януш наклонился к ней и, обняв за плечи, хотел поцеловать. Но она отодвинулась спокойно и уверенно и, не отводя глаз, медленно произнесла:
– Не думаете ли вы, граф, что купили и меня вместе с имением?
У Януша опустились руки. Он отодвинулся и стал смотреть в лес. Но чувствовал, что девушка не спускает с него глаз.
– Вы недобрая, – сказал он.
Зося как-то странно рассмеялась.
– Да, – сказала она, – может быть…
Они отправились в обратный путь.
– Шушкевич, наверное, в отчаянии, что нас так долго нет, – сказал Януш, когда они пересекали ржаное поле, направляясь к саду.
– Неужели он не привык к вашим странностям? – спросила Зося.
– У меня странности? – этот вопрос Януш задал, пожалуй, самому себе.
Шушкевич и в самом деле бежал им навстречу по садовой аллейке.
– Что с вами? – закричал он. – Куда вы пропали? Пан Згожельский успел показать мне все хозяйство. Оно в образцовом порядке.
– Тем лучше, – пробурчал Януш. – Можно возвращаться в Варшаву.
