Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)

V

Однажды Спыхала, как обычно, позвонил в дверь особняка на Брацкой и, когда Станислав открыл, попросил доложить о себе княгине Марии. Станислав проводил его на второй этаж, в маленькую гостиную, прилегавшую к спальне Билинской. Минуту спустя дверь открылась, но вместо Марии к Казимежу вышла старая княгиня Анна.

Спыхала видел ее только однажды, да и то мимоходом. Сейчас, в длинном светлом платье, с белыми, искусно уложенными волосами, с тростью в руке, она показалась ему необычайно высокой и чем-то напоминала весталку. Княгиня очень приветливо поздоровалась с ним.

– Мария сейчас выйдет, вам придется немного подождать. И если вас не тяготит общество старухи, мы подождем ее вместе.

За полтора года службы в министерстве иностранных дел Казимеж успел приобрести хорошие манеры. Он не носил теперь здоровенных тяжелых сапог и в ответ на слова старой княгини довольно элегантно шаркнул ногой, сгибаясь в поклоне.

– Прошу вас, садитесь. Что нового в политике?

Спыхала неопределенно развел руками.

– Вам бесспорно известно, княгиня, с чем Грабский^{57} вернулся в Спа?

Старуха пожала плечами.

– Вам все представляется в ложном свете, – сказала она. – Наш главный враг – это немцы.

Княгиня вынула черепаховый портсигар и закурила. Огонь ей подал Казимеж.

– Но немцы разбиты, – робко заметил он.

– Разбиты? Немцы? Вы их плохо знаете. А я их вижу насквозь. Вилли сбежал?^{58} Чепуха! Вильгельм всегда был слюнтяй, мы знакомы с ним с детства. После принятия закона об отчуждении^{59} я отказала ему от дома. Представьте себе: камердинер ответил, что княгиня не принимает. И вместо того, чтобы отдать приказ о моей высылке за границу, он прислал мне назавтра букет роз… Слюнтяй! Там действовали иные силы, а они-то не разбиты…

Она отдышалась и продолжала:

– Казалось бы, пора нам знать их. Ближайшие соседи! А мы понятия не имеем, что такое Германия. Уж я-то знаю, у самой в жилах немецкая кровь, но кое-кто…

Спыхале не хотелось спорить. Он чувствовал, что препираться с этим драгуном в юбке бесполезно.

– Ну а как вы устроились в Варшаве? – спросила старуха, заметив, что он не склонен беседовать о политике. – Сейчас очень трудно с жильем.

– Это верно. Но мне удалось найти две комнаты на Смольной.

Княгиня пристально посмотрела на него, и Спыхала под этим взглядом покрылся румянцем.

– Две комнаты? – повторила она, затянувшись папиросой. – Похоже, вы не собираетесь жениться?

Спыхала улыбнулся и почувствовал, что еще больше краснеет.

– Жениться? В моем возрасте еще, пожалуй, рано.

– А сколько же вам лет? – спросила княгиня и посмотрела на него через золотой face-à-main[32]32
  Лорнет (франц.).


[Закрыть], висевший у нее на шее на золотой цепочке.

– Двадцать восемь… – Спыхала запнулся, – неполных…

– Пожалуй, и вправду рано, – сказала княгиня. – не женитесь.

– Прошу прощения, почему?

– Да ведь сейчас нелегко найти подходящую жену. – Княгиня смотрела в сторону, на большой букет гвоздики, стоявший на рояле. – Впрочем, вам нужно думать о своей карьере… Если бы вас назначили посланником…

Спыхала тоже устремил свой взгляд на гвоздики. Этот букет принесли сегодня утром с запиской от него. Он не знал, догадывается ли об этом княгиня.

– О да, – согласился он, – ради дипломатической карьеры мне бы следовало подумать об удачном браке.

Княгиня снова затянулась папиросой.

– Видите ли, не всегда поймешь, – что считать удачным. Нередко то, что мы считаем удачным, – одна лишь видимость. Блестящие браки порой превращаются в непосильный груз.

– Нет, нет, я и не помышляю о блестящем браке, – пошел на попятную Казимеж.

– Понимаете, – сказала княгиня со вздохом, словно приступая к длинной речи, – блестящий брак, возможно, был бы для вас чем-то неестественным. Он мог бы испортить вам карьеру, спутать все ваши карты. Я говорю это только из симпатии к вам. Мария мне много о вас рассказывала: о том, как вы были добры к ней, о том, какую опору она видела в вас, когда наступили эти трудные времена. – Княгиня очень доброжелательно посмотрела на молодого человека, и Казимеж почувствовал, что она говорит от чистого сердца. – Вы должны выбрать девушку с образованием, молодую, крепкую. И – не обижайтесь на меня за эти слова – из своего круга.

Казимеж заерзал на стуле.

– Вам кажется, что я говорю это, потому что я старая аристократка и когда-то не пускала к себе на порог Вильгельма. Но это совсем не так. Мое происхождение здесь ни при чем – с вами говорит женщина, которая знает жизнь и, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, смотрит на мир трезво. Я понимаю… да, понимаю, к чему идет этот мир. Понимаю, что для нас в нем остается все меньше места… нас уже изгоняют… Вон оттуда, например. – Она кивнула на фотографию дома в Михайлове, висевшую на стене. – Разумеется, вам импонировала бы княжеская корона и особняк на Брацкой… Но мы-то знаем, что это уже конец. Жизнь идет вперед, пан Казимеж.

Казимеж сидел, опустив голову, и чувствовал, как он краснеет. Уши у него горели.

– Значит, вы не верите в любовь? – спросил он.

– Я? Не верю в любовь? – рассмеялась княгиня. – Нет, этого я не говорила. Наоборот, сейчас, когда я стою на последней ступеньке и уже подумываю, не сделать ли последний шаг, – do you know? [33]33
  Вы знаете (англ.)


[Закрыть] – сейчас мне кажется, что любовь – это единственная вещь в мире, которая еще чего-то стоит. Нет, право, я этого не говорила. Но…

– Любовь перекидывает мосты через любую пропасть.

Княгиня встала и по своей привычке прошлась по комнате.

Она остановилась у вазы с гвоздиками и, вынув из нее один пурпурный цветок, стала внимательно его рассматривать. В эту минуту она казалась Казимежу помолодевшей.

– Мне думается – и в этом суть новой эпохи, – продолжал Казимеж, воспользовавшись тем, что княгиня молчит, – мне думается, что в наше время любовь может отважиться на такое неслыханное дело, как неравный брак.

– Конечно, конечно, – ответила княгиня, понюхала пурпурную гвоздику, а потом с цветком в руке подошла к Казимежу и снова опустилась в то же кресло.

– Именно теперь и можно отважиться на это.

– Послушайте, – сказала княгиня, с некоторым усилием, неотрывно глядя при этом на цветок, – по-моему, вы уже совершили одну ошибку. Я имею в виду не то, что вы поступили в министерство иностранных дел…

– Таков был приказ моего начальства, – перебил ее Спыхала.

– I know, I know[34]34
  Я знаю, я знаю (англ.).


[Закрыть], – уронила княгиня. – Они там рассчитывают на вас. Но я о другом: вы изменили стиль жизни. Вы, похоже, отреклись даже от своего родства…

– Что вы, княгиня, – Спыхала начинал злиться, – ведь вы, наверно, знаете, что я не порвал со своей семьей. Как раз недавно я занялся делами моего отца…

– Знаю, конечно, знаю… – Было заметно, что княгине стоит усилий продолжать этот разговор. – Вы купили отцу небольшое хозяйство под Жешовом, и я даже знаю, кто вам… дал для этого денег в долг.

Спыхала засопел и снова опустил голову. Сердце у него стучало, как молот.

– Так вот, – размеренно и безжалостно продолжала старуха. – Как раз это я и называю изменением стиля жизни. Будущее, бесспорно, принадлежит вам, но вы должны оставаться самим собою. Разыгрывать из себя то, чем вы в действительности не являетесь, очень опасно. А именно это я наблюдаю вокруг.

– Но я не такой, как все, – прошептал Спыхала, совершенно уничтоженный этим разговором.

– Мне бы очень хотелось, чтобы это было так, – вежливо сказала княгиня, – хотя бы ради моего внука, на которого вы, бесспорно, будете иметь большое влияние. А мне очень хочется, чтобы он просто жил на свете, а не играл в нем какую-то роль. Вы, наверно, посмеетесь над старой эгоисткой, если я признаюсь вам, что очень люблю его.

– Я тоже, – чуть слышно процедил Казимеж.

Княгиня притворилась, что не расслышала этого признания.

– И поймите, – продолжала она, легко ударив его цветком по руке, – я считаю ваш стиль жизни недостойным. Но если бы вы… совершили ложный шаг, женившись, то это я бы считала уже просто предательством.

Спыхала растерянно посмотрел ей в глаза.

– Предательством?

– Да, предательством. И вам пришлось бы крепко пожалеть об этом шаге. Простите, кажется, идет Мария.

– Так как же быть, княгиня? – совсем по-простецки спросил Казимеж.

– Все должно оставаться как есть. Для вашего и для ее благополучия. Ну… и ради моего Алека.

– Очень трудное положение, – признался Спыхала.

– Да, конечно, – подтвердила княгиня, – я это понимаю. Вы совершили ошибку, бросив свою невесту.

Спыхала опять поднял глаза на княгиню Анну.

– Мне рассказывала старуха Ройская, – улыбнулась она, – мы с ней часто говорили о вас. Она очень хорошо к вам относится.

Вошла Мария, стройная, в темном костюме, в шляпе с вуалеткой и букетиком фиалок. Княгиня поднялась.

– Good afternoon[35]35
  Добрый день (англ.).


[Закрыть], – обратилась она к невестке. – Я, как могла, развлекала пана Спыхалу. Думаю, что our friend[36]36
  Наш друг (англ.).


[Закрыть] не скучал. – Она вставила гвоздику обратно в вазу. – Какие чудесные цветы! – продолжала княгиня, глядя на Марию и Казимежа, безмолвно застывших посредине комнаты. – Однако, à bientôt[37]37
  До скорого свидания (франц.).


[Закрыть], приходите ко мне на чай… – И, опираясь на палку из слоновой кости, вышла.

Спыхала тяжело вздохнул.

Мария быстро шагнула к нему и положила руки ему на плечи.

– Кази, – спросила она, – что произошло? Почему у тебя такое глупое выражение лица?

Но Казимеж ничего не ответил. Он снял со своих плеч ее руки в серых перчатках и в полном молчании поцеловал сначала одну, потом другую.

VI

В особняке на Брацкой парадные комнаты находились внизу, на втором этаже помещались спальни обеих княгинь и Алека, а третий этаж был рассечен надвое длинным коридором, в который выходили небольшие спальные комнаты. Из коридора можно было пройти в кухню и на черную лестницу. В одной из этих маленьких комнат, угловой, жил Януш. Генрик Антоневский, пребывавший на излечении в Уяздовском госпитале в Варшаве, вечерами частенько захаживал к нему. Он был ранен в руку, но рана уже зажила, и вскоре ему предстояло вернуться на фронт. Проходил он обычно через кухню, потому что не терпел «холуев», как он выражался, открывавших парадную дверь. На кухне он был уже со многими знаком, а панна Текла всегда сердечно его приветствовала:

– Дома, дома Януш. Проходите к нему, пожалуйста, уж больно он одинок.

При этом она тяжело вздыхала. Генрик дружески приветствовал всех, кто был на кухне, и по коридору проходил в комнату Януша. Болтали они обычно допоздна. Около десяти Генрик вскакивал.

– Боже мой, у меня увольнительная только до десяти!.. – восклицал он и начинал прощаться, но это отнюдь не означало, что беседа окончена. Януш нередко провожал его через площадь Трех Крестов и по Вейской улице до госпиталя.

В один из вечеров Генрик застал Януша за работой: он жег какие-то бумаги и наводил порядок в своем письменном столе. В маленькой комнате было необычайно жарко. Июльский вечер не приносил прохлады.

– Ну вот, – сказал Генрик, – сегодня я выписался из госпиталя и получил отпуск на неделю.

– Отпуск? Сейчас? Но ведь всякие отпуска, насколько мне известно, отменены.

– А мне повезло, – сказал Генрик, – и притом ведь под лежачий камень вода не течет… Нет, нет, – возразил он, поймав на себе укоризненный взгляд Януша, – отпуск у меня совершенно законный. Только, признаться, я его выпросил.

Януш, сидевший у стола, повернулся к нему лицом. Закатные лучи летнего солнца ярко сверкали на оконных стеклах.

– И как же ты намерен провести этот отпуск?

– Знаешь что? Поедем в Закопане…

Януш воздел руки к небу:

– Дружище! О чем ты думаешь? Как раз завтра я собираюсь записаться в армию.

– Запишешься неделькой позже.

– А не будет ли это слишком поздно?

– Через неделю? Конечно, нет.

Он уселся напротив Януша и просительно поглядел на него.

– Ну, пожалуйста, Януш. Без тебя я не поеду!

– Так уж хочется тебе в Закопане?

– Очень хочется. Я давно там не был. Сейчас в Закопане пусто. Да и пробудем мы там не больше четырех дней.

– Тогда вот что, – уступил Януш, – возьмем с собой Эдгара!

– Нет, нет, ни за что! Я хочу походить по горам.

– Но я никогда не ходил.

– Тем лучше. Я научу тебя, обязательно. Едем. Поезд уходит в одиннадцать.

– Сегодня?

– Ну да. Мне и ночевать-то негде.

– Ты мог бы переночевать у меня.

– Нет, нет, жалко терять время. Сунь в чемодан что под руку попадет, и поехали.

– Но у меня даже денег нет. Всего каких-нибудь пятьсот марок в кармане.

– Этого, пожалуй, хватит. Впрочем, у меня ведь тоже есть кое-что. Ну, Януш?

– Ладно. До чего же ты умеешь уговаривать.

– Когда-то я уговорил тебя отправиться под Канев. Жалеешь?

– Жалею, как вспомню, что Юзек…

– Да, это верно. – Генрик нахмурился, но ненадолго.

– Нужно предупредить сестру. Я сейчас вернусь, – сказал Януш и вышел.

В коридоре и на лестнице было уже темно. Он на ощупь спустился на второй этаж и без стука открыл дверь в маленькую гостиную сестры. Комната освещалась одним большим торшером. Под лампой в глубоком кресле сидела Мария, а перед ней склонился какой-то мужчина, прижавшись головой к ее коленям. Его смоляные волосы были так взлохмачены и так длинны, что Януш в первое мгновение не узнал Спыхалу. Януша не заметили, и он в нерешительности застыл на месте.

Билинская погрузила обе руки в черные волосы Казимежа и спокойно произнесла:

– Kazi, ne pleurez pas, mon cher[38]38
  Кази, не плачь, мой дорогой (франц.).


[Закрыть], все будет хорошо.

– Но так не может больше продолжаться, – сквозь слезы произнес Казимеж.

Януш отступил на цыпочках, не закрывая за собой дверь. Он поднялся наверх и постучал в комнату Теклы. Старушка сидела у стола и при свете небольшой лампы латала скатерти. Она взглянула на него поверх очков. В этой маленькой белой комнатке всегда царил покой, и Януш любил заходить сюда вечерами.

– Тебе что-нибудь нужно, мальчик мой? – спросила панна Текла, снова склоняясь над работой. Игла так и сверкала у нее в руке. Януш даже забыл, зачем пришел. Ему захотелось хоть минутку посидеть в этой комнате. Над кроватью висел коврик из разноцветных лоскутков, обрамленных черным бархатом, – этот коврик запомнился ему с младенческих лет. Выше коврика висела гравюра с изображением Христа, расточающего благословения, а за гравюру была заткнута пальмовая ветка с перистыми листьями.

– Нет, нет, Бесядося, – ответил Януш, – просто тревожусь я.

– Чего тревожишься? Влюбился, что ли?

– Э, со мной это случилось давно, Бесядося. А вот что будет с Марысей и Казеком?

Панна Текла помолчала и еще быстрее заработала иглой. Потом сказала:

– А что может быть? Ничего не будет. И нечего тебе тревожиться. Все пройдет само собой.

– Ты так думаешь?

– Такое всегда приходит и уходит.

– Не всегда, – вздохнул Януш.

– Поживешь, увидишь. А тебе что кажется?

– Ничего. Только тут, по-моему, большая любовь.

– Старая княгиня тоже не одну большую любовь пережила, ну и что?

– А ты помнишь?

– Нет, не помню. Давно это было. То же самое будет и с Марысей.

– Понимаешь, мне кажется, что она не выйдет за него.

Панна Текла оторвалась от работы.

– Она? Марыся? – спросила с возмущением старушка. – Княгиня Билинская за Спыхалу? Да ты в своем уме, Янушек?

– Вот об этом я как раз и говорю. Не выйдет она за него.

– Подвернется кто-нибудь подходящий, почему бы и не выйти? Молодая, красивая…

– Жалко мне Казека.

– А мне нет. Мужик этакий! Не суйся, свинья, не в свой огород.

Януш засмеялся и взял Бесядовскую за руку.

– А в свой огород свинье можно соваться? Ой, Бесядося, что-то здесь не так.

Бесядовская тоже рассмеялась.

– А что Генрик? – вспомнила она. – Он встретился мне на кухне.

– Верно, верно, – смутился Януш. – Сидит у меня в комнате. Хочет, чтобы я поехал с ним в Закопане.

– Вот и отлично. Прокатись, это тебе на пользу пойдет. А то в этом доме духотища страшная.

– Но он едет немедленно. Через час…

– Ну и что с того? Что, тебя держит здесь кто-нибудь?

– Вот именно! Нет, ничто меня здесь не держит. Только денег нет.

– А я тебе дам. – Панна Текла отложила работу и направилась в угол, к комоду. – Сколько тебе? – спросила она, открывая шкатулку, стоявшую на комоде. – Двух тысяч хватит?

– Ты с ума сошла! Это же целое состояние. Как я верну тебе такую сумму?

– Вернешь, вернешь. Не сразу, так попозже. На старости лет я тебя всюду разыщу.

– Какая ты добрая!

Януш обнял Теклу и поцеловал ее в сморщенные щеки. Потом помчался в свою комнату. Генрик сидел все в той же позе.

– Едем, – сказал Януш, – едем. Теклюня дала мне деньги. Весь мир у наших ног…

– На целую педелю! – подхватил Генрик. – Ну, собирай манатки.

На вокзале была неимоверная давка. Только что выстроенный зал кишел пассажирами. Преобладала избранная публика, модно одетая, с шикарными чемоданами.

– Смотри, сливки общества улепетывают, – указывая на эти чемоданы, сказал Генрик.

Поезд на Закопане был набит до отказа. Пассажиры влезали в вагоны через окна с выбитыми стеклами, а кое-кто, воспользовавшись теплой погодой, устроился на буферных площадках и на крышах.

– Уж который год человечество путешествует таким вот образом, – философически заметил Генрик, когда они с разочарованными лицами проходили вдоль переполненных вагонов.

– И сколько лет еще будет так путешествовать… – отозвался Януш.

Но им повезло. В одном из головных вагонов они заметили высокую тормозную площадку, на которую нужно было взбираться по лестнице. Заглянули внутрь – площадка была пуста, но дверь оказалась закрытой. Тогда они обошли вокруг паровоза и заглянули с противоположной стороны; там дверь подалась. Площадка была тесная, вдвоем они едва умещались на ней, но к стене была прибита лавка, на которой немедленно улегся Генрик. Януш присел рядом. Свет вокзальных фонарей еле-еле проникал сюда, но все же освещал их лица – они будто фосфоресцировали в синем полумраке летней ночи. Белые и черные клубы пара и дыма из стоящего рядом паровоза временами заволакивали окошко. Никто не тревожил их здесь. Через каких-нибудь полчаса раздался заливистый свисток и поезд тяжело тронул с места.

Януш пытался объяснить Генрику, какие чувства испытывает он всякий раз, когда слышит протяжные гудки паровозов, но вскоре убедился, как трудно втолковать это человеку, не понимающему, о чем идет речь. Слова оказались слишком бедны. Генрику это надоело, Януш махнул рукой, и они заговорили о другом. В синеватой дымке ночи проплывали за окном деревья, станционные постройки, освещенные фонарями белые стены, неожиданно открывался кусок неба, усеянный звездами. А потом поля, плоские, ровные, бесконечные.

– А ведь я, по правде говоря, совсем не знаю Польшу, – сказал Януш. – Никогда не был ни в Закопане, ни даже в Кракове.

– Ну что ж, – зевнул Генрик. – польша… маленькая страна, маленький народ… ничего особенного… все обыденное.

– Нет, – возразил Януш, – для меня здесь много открытий. Я ведь все это знал только по книгам. И теперь все здесь кажется мне экзотичным. Только Варшаву я знал. И ты, конечно, прав: по сравнению с Россией здесь все мельче и ограниченнее. Тесно мне здесь.

– Привыкнешь, – сказал Генрик, – мне ведь тоже все тут кажется иным после Киева, где я провел два года.

– А ты, собственно, из каких мест? – спросил Януш. – Смешно, но я до сих пор ничего не знаю о тебе.

– Нечем было хвалиться. Из Лодзи я. Точнее, из-под Лодзи. Ты даже не представляешь, как незаметно лодзинские окраины переходят в самую настоящую деревню. Есть там такая речушка Мощеница. И пруды. У отца в тех местах была мельница. Наверно, и сейчас есть, я ведь с пятнадцатого года ничего не знаю о своей семье…

– Почему?

– Отец отрекся от меня, когда я уехал в академию. Летом четырнадцатого года мы с профессором Павлицким реставрировали церковь под Киевом. Там, как ты знаешь, я и остался, а потом все закружилось…

– Ты, наверно, чувствуешь себя одиноким в Варшаве?

– Как тебе сказать, кое-какие друзья у меня есть. Рисовали вместе…

Поезд мерно постукивал, неспешно катясь по направлению к Скерневицам. Януш смотрел в окошко, за которым изредка проносились сверкающие снопики искр.

– Да, страна не из красивых, – сказал Генрик. – Под Краковом местность поживописнее, но и там живут бедно.

– Вот это хуже всего, – прошептал Януш, – нужда страшная.

– Что ж делать? Мир не изменишь.

– Как знать? Может, и удалось бы все изменить, если бы очень захотеть…

– Хотеть-то можно, а как за это взяться?

– Вот этого я как раз не знаю. И не знаю, сумел ли бы я взяться. Я вот люблю читать стихи…

Генрик засмеялся:

– Боюсь, что ты любишь писать их.

– Стихами тоже мир не переделаешь, – уклончиво ответил Януш.

Генрик опять засмеялся.

– Вы посмотрите, какой великий реформатор нашелся.

– Но ты ведь тоже хочешь хорошо рисовать.

– Живопись – это совсем другое.

– Наверно. Но мне кажется, что все это основано на каком-то недоразумении, на какой-то лжи.

– Что значит – все это?

– Ну, все. Вся эта Польша.

– Но, но! – умерил Генрик его пыл. – Прошу полегче.

– Нет, это так, наверняка. Ты посмотри, вокруг огромный мир, широкий, высокий, бездонный. И где-то в нем небольшая точка. Разве может она уцелеть, существовать, сохраниться? Со всех сторон волны. А вот если бы в мире царила некая истина…

Генрик уселся на лавке и внимательно посмотрел на Януша. Болезненная гримаса перекосила бледное, худое, с резкими чертами лицо Януша. Волосы в буйном беспорядке рассыпались по лбу. Януша нельзя было назвать красивым, но в эту минуту Генрику вдруг захотелось писать его портрет.

– Ты знаешь, я написал бы тебя вот таким, какой ты сейчас.

– Ну что ж, пиши, – согласился Януш.

Они помолчали. Потом Януш снова заговорил:

– И все-таки должна существовать какая-то истина, которой мы с тобой не знаем.

– Все это болтовня и дурь. Никаких объективных истин не существует. И незачем забивать себе этим мозги. Жизнь нужно принимать такой, как она есть, вот и все. В конце концов, уже одно то, что я родился на мельнице над Мощеницей, предопределило мою судьбу. И отречься от своего происхождения я не могу. Пусть бы я рисовал, как Рембрандт, все равно мне от этого факта никуда не уйти.

– Рембрандт тоже родился на мельнице.

– Что ты говоришь? Вот не знал! – сказал Генрик с несвойственным ему интересом.

Януш рассмеялся.

– Значит, у тебя еще не потеряна надежда стать Рембрандтом.

– Разве что…

– Но ты им не станешь. Ты не умеешь страдать, как Рембрандт.

– А ты умеешь?

– Видишь ли, – медленно произнес Януш, – страдание – это только одна из истин. Но и я не умею страдать. Конечно, я мучаюсь… сильно мучаюсь… Вот, например, сейчас, когда думаю о Польше. Где же выход? Или еще раньше – в России. Ты не представляешь себе, как я пережил русскую революцию. Это было почти… страдание. Ну а потом эту измену…

– Она изменила тебе? – беззлобно спросил Генрик.

– Ариадна? Нет, не мне. Она изменила делу, в которое верила больше, чем я. Так мне, по крайней мере, казалось. Но нет, видимо, не верила. А раз не верила она, то может быть, вообще, не стоило верить?

– Из-за одной глупой бабы…

– Прошу тебя, не говори так.

– Любил ты ее, что ли?

– До сих пор люблю. Это и есть мука. Потому что знаю: она не заслуживает любви.

Генрик пожал плечами.

– Заслуживает любви! Ты, Януш, совсем еще ребенок.

– Знаю. Но есть люди, которые на всю жизнь остаются детьми. И от этого страдают. Именно дети-то и страдают. Разве ты не замечал, как часто они плачут и сколько искренности в их слезах? У меня есть племянник, ему три года. Послушал бы ты, как страдальчески всхлипывает он, когда у него отнимают любимую игрушку. Он в эти минуты по-настоящему несчастен.

Генрик хлопнул Януша по плечу.

– Ну и что, брат, у тебя тоже отобрали твою игрушку?

Януш ничего не ответил. Он отодвинулся в тень, и в темноте теперь нельзя было разглядеть его лицо.

– Ничего эта болтовня не даст ни нам, ни Польше, – сказал Генрик.

– Вот это хуже всего. Человек ничего не может толком распознать, ни в чем не уверен твердо, нигде не видит четких очертаний – сплошной туман.

– Ты пессимист, – шепнул Генрик. – Ну-ка, ложись спать. Расстели плед.

– Нет, я не пессимист. Разве можно назвать пессимистом человека, который верит?

– Во что же ты веришь, дорогой мой Януш?

– Верю в человека, в человечность, в истину… Я во все верю. Только ничего не знаю.

– Тогда ложись спать.

Генрик подвинулся на лавке. Януш кое-как примостился рядом, положив под голову рюкзак.

– Жизнь – это, конечно, не роман, – заключил художник.

– И тем не менее она страшно увлекательна, – сказал Януш и почему-то вспомнил именье, владельцем которого он недавно стал.