Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)

IX

В большой комнате ловичского органиста Яжины было сыро и сумрачно. Гелена с шумом расставляла в шкафу вымытую посуду. Старик отец сидел в глубоком ободранном кресле с наушниками на голове. Концерт передавали прямо из зала. У старого Яжины был небольшой детекторный приемник и две пары наушников.

Сейчас будут передавать песни пана Эдгара, – сказал он Гелене, которая, присев на корточки, стелила свежую бумагу на нижних полках шкафа.

Но Гелена, притворившись, что не слышит, ничего не ответила отцу, встала и, откинувшись назад, прогнулась в пояснице. Поясницу ломило. Целый день Гелена провела за швейной машиной: к завтрашнему дню надо было закончить платье для жены судьи.

Послушала бы, Геля, – робко предложил Яжина.

Еще чего! – проворчала та. – Как-нибудь обойдусь.

И поплелась на кухню.

Хотя со смерти Рысека прошло уже столько лет, на рояле все еще стояла открытая нотная тетрадь с музыкальными набросками покойного. Яжина не смел к ней прикоснуться, а Эдгар обещал просмотреть их, да только с той поры, как умер «внучек», все никак не мог выбраться в Лович. Яжина даже написал ему раз, но ответа так и не получил.

И вот он сидел с наушниками, похожий на переодетого пса. Белые усы торчали из-под спутанных проводов. Издалека доносился до него голос диктора, объявлявшего название песен и автора слов. Это напоминало чтение садоводческого каталога, до того все это было незнакомо старому Яжине. Но вот донеслась музыка. Сначала ария Царицы Ночи.

Старый Яжина не получил никакого образования, но от природы был человеком музыкальньм и потому сумел оценить чудесный голос и хорошую школу Эльжбеты, и, хотя приемник был плохой и музыка доносилась искаженной, вся прелесть Моцарта и совершенство исполнения были доступны для органиста. К сожалению, то, что последовало потом, глубоко его разочаровало.

Об Эдгаре он был немало наслышан от своего внука.

Два года, которые Рысек провел в Варшаве после окончания школы в Ловиче, прошли в тесном общении с Эдгаром. Несмотря на всю свою неразговорчивость, Рысек иногда, приезжая на каникулы, рассказывал деду о своем учителе. Учился Рысек в консерватории, где у него были свои профессора, и все равно Эдгар оставался для него «учителем» в старом, библейском значении этого слова. Рысек помнил все, что говорил ему Эдгар, хотя и не мог все понять, а тем более пересказать. Но с его слов у деда сложился образ композитора, совсем отличный от образа человека, который ел как-то у них раковый суп и потом еще приезжал раз-другой погулять с Геленой в Аркадии.

Но теперь, когда он слушал эти четыре песни, не видя ни переполненного зала, ни белых перьев Эльжбеты, когда перед глазами у него была лишь темная, сырая и низкая комната со скудной мебелью и Гелена, которая хлопотала, согнувшись, у низкого коричневого буфета с резными колонками, – образ этот никак не воплощался. До слуха его долетали непонятные и бессвязные, как ему казалось, звуки и слова, отчетливо произносимые Эльжбетой, но слова, которые говорили о чем-то чуждом ему и неинтересном, а если и называли вещи знакомые (например, флейту), то в таких сочетаниях, которые казались Яжине по меньшей мере несуразными.

Когда отзвучало последнее, чистое и высокое ля бемоль, как будто заключившее в себе переживания сидящих в зале, и раздались аплодисменты – этот несогласованный, глупый и необъяснимый шум, – старый Яжина распутал провода и, откладывая черные раковины наушников, огляделся, как будто желая увериться, что ничего здесь, в Ловиче, не изменилось. Потом прикрыл глаза и откинулся в кресле. Когда он поднял веки, перед ним стояла Гелена.

– Ну и что? – спросила она, подбоченясь.

Яжина отвел взгляд.

– Да ничего… Не знаю.

– Ну как там наш пан Эдгар?

Произнесла она это с такой горечью, как будто в вопросе заключался совсем иной смысл, и, не дождавшись ответа, вновь направилась к шкафу. Яжина посмотрел в ее сторону со страдальческим видом.

– Если бы тут был Рысек… – прошептал он.

– Ну и что было бы? – спросила Гелена, которая, видимо, напряженно ждала, что он скажет, потому что издалека расслышала этот шепот.

– Если бы тут был Рысек, – повторил органист несколько громче, – то, может быть, он объяснил бы мне…

– А так ты не понимаешь?

– Не понимаю, – беспомощно заключил старый Яжина.

Гелена направилась было к кухне, но остановилась.

– А что тут понимать? – словно про себя сказала она. – Всякая музыка одинакова, немного шуму – и все… И говорить не о чем.

– Не чувствуешь ты, – вздохнул Яжина.

– А что мне чувствовать? Господская это забава. Делать пану Эдгару нечего, вот и пишет всякое этакое, а люди слушают… А чего ради это слушать? Чего ради об этом говорить? Чтобы ему деньгами карман набивать? У него же их не густо.

– Откуда ты знаешь?

– Стало быть, знаю… – раздраженно отмахнулась Гелена. – И та тоже, раскатывает по Лондонам, по Америкам, а сама такая же шлюшка, как и все…

– Геля, побойся бога! – слабо отбивался Яжина.

– А что?! Будто я не знаю? Пан Эдгар рассказывал, что она за богатого еврея замуж вышла ради денег.

– Ничего ты в их делах не понимаешь, а плетешь! – вскипел наконец органист.

– Ясно, не понимаю. Где уж мне до этих господ! – огрызнулась Гелена, стоя посреди комнаты и размахивая тряпкой. Казалось, голова ее достает до потолка. – Не про меня это. И еще скажу, не про нас вся эта их музыка. И хорошо, что Рысек умер, потому как он тоже для этого дела неподходящий был…

– Ужасный у тебя язык, Геля.

– Все равно замучили бы его рано или поздно. Ты же помнишь, как он всегда говорил… Неужто не помнишь? «А Ловичу от этого что? Я хочу, чтобы это была музыка для Ловича». – Гелена засмеялась. – Только ошибался он, для Ловича никакой музыки нет.

Старый органист сложил руки.

– Сама каждое воскресенье ее слушаешь. Мессу Монюшко поем.

– Да, да. Бабы голосят: «Мы бога славим, мы бога славим…» Это, что ли, музыка?

Гелена сделала несколько шагов к двери, остановилась, повернулась к отцу и, грозя пальцем, повторила с затаенной страстью в голосе:

– Нет для Ловича музыки!

Очевидно, в ее понимании это значило: «Нет для Ловича счастья».

Какое-то время старый Яжина сидел, понурив голову, потом спрятал лицо в ладонях. Нет больше Рысека, лежит там, возле стены, только кости от него остались. Интересно, как он, горб-то, выглядит у скелета?

Все помнит он, точно вчера это было. Рысек, потный весь, лежал в алькове и выглядел так, будто его из гроба вынули. Приехал на автомобиле Эдгар, быстро вошел в его комнату, слегка волоча ногу, и наткнулся на Гелену, которая стояла у стола. «К мертвым так приезжаете, – сказала она, – а живые вам не нужны». Эдгар прошел прямо к алькову и сел возле кровати. Рысек был в сознании и улыбнулся ему. Только уж ничего не говорил… Эдгар взял его за руку…

Старый Яжина встал и подошел к роялю. Над роялем в узкой золоченой рамке висела фотография Рысека в костюме для первого причастия. Более поздней фотографии внука у него не было. Фотография была скверная, черты расплывчатые, лицо фиолетового оттенка смазано, отчетливо видны только широко раскрытые глаза мальчика и большой белый бант над локтем.

– Ничего от тебя не осталось, ничего, ничего, – прошамкал старый органист. – А то бы ты мне объяснил… Я ведь ничего не понимаю…

Дрожащими руками принялся он рыться в груде нотной бумаги, оставшейся на рояле после Рысека. Из бумаг выпал портрет Эдгара Шиллера – вырезка из какого-то заграничного журнала. Эдгар сидел в несколько манерной позе с папиросой в руке, подстриженные усики придавали красивому лицу фатоватое выражение. Уставясь на эту вырезку, Яжина твердил, точно пьяный:

– Видит бог, пан Эдгар, не понимаю!

Вошла Гелена. Увидела, что отец держит что-то в руке, и заглянула ему через плечо.

– Ну и ну! Откуда такое взялось? Сколько раз я перебирала эти бумаги и не видала…

Она взяла у отца портрет и поднесла к лампе, вглядываясь в него с каким-то насмешливым и вместе с тем как будто слегка смягчившимся выражением лица.

– Ишь ты, какой франтик. А похож!

– Ты трогала это? – спросил обеспокоенный органист.

– А что, брала там какую-то бумагу, – ответила она небрежно, не отрывая глаз от вырезки.

– Я же тебе говорил: не смей трогать!

Гелена пожала плечами.

– Ой да уж!.. – И спрятала портрет Эдгара в кармашек на груди. – Век, что ли, им лежать на рояле? Только мухи засиживают…

Яжина схватил груду потной бумаги и прикинул на руке. Она показалась ему куда легче, чем раньше.

– А куда остальное девалось? – закричал он.

– Опять ты за свое! – вспылила Гелена. – Ведь тут же был тот еврейчик из Лодзи, Артурек, он и забрал…

– И после Мальского здесь было больше.

– Да не век же этим бумагам тут лежать!

– Гелена!

– Да кому оно нужно?!

Яжина медленно направился к дочери. Весь он как-то подобрался и одеревенел, это одновременно было и смешно и страшно. Гелена хотела было рассмеяться и тут же раздумала.

– Ой-ой! – вскрикнула она и быстро ускользнула на кухню.

Яжина бросил кипу исчерканной нотной бумаги на рояль, быстро подошел к буфету и распахнул дверцы, но было уже темно и он ничего не мог разглядеть. Тогда он запустил руку в глубину и принялся ощупывать бумагу, подстеленную под чашками и стаканами. Тонкими, чуткими пальцами уловил он вереницы нотных линеек. Тихо охнул и принялся выдирать бумагу из-под посуды резкими, нервными движениями. Несколько рюмок, зазвенев, упали на пол, но старик, не обращая на это внимания, продолжал выдирать бумагу.

Из кухни влетела Гелена.

– Отец! – завопила она. – Да ты никак пьян! Он еще и посуду бьет!

Яжина обеими руками поднял над головой бумагу. Глаза его жестоко сверкали.

– Ты, падаль, – прошептал он, – ты всегда его ненавидела. Всегда к нему ревновала… и сейчас, после смерти, готова его добить… осиновый кол готова…

Гелена не выдержала.

– Да, осиновый кол! – крикнула она пронзительно. – Сколько же еще с этим вурдалаком жить! Никакой мочи нету, все только Рысек да Рысек! Только одно и было. Да что у меня, своей жизни нет? Что я, не человек?! Что мне, не жить теперь, что ли?!

Она упала в единственное кресло и разрыдалась громко, открыто, наконец-то от всей души.

Напуганный этим плачем Яжина быстро зашлепал к креслу, оставив бумаги на буфете, и стал гладить дочь по голове.

– Геля, что с тобой? – тупо твердил он. – Ну не плачь же, доченька! Разве ж ты мне не дочка? Последняя моя…

– Стало быть, не дочка, – сквозь слезы воскликнула Гелена. – Даже не пожалеешь. Всю жизнь… всю мою жизнь…

Судорожные рыдания перехватили ей горло.

– Вот возьму да наложу на себя руки! – закричала она вдруг.

Яжина обхватил ее голову.

– Дочка, – шептал он, – дочка… Да чем же я тебе помогу? Я же и сам… Я ведь и сам…

И больше ничего не мог сказать. Только прижался головой к заплаканному лицу Гелены и тоже разрыдался.

X

Дося Вевюрская была музыкальна от природы да к тому же столько наслушалась за годы, проведенные в гардеробе филармонии, что вдалеке, внизу, знала, как идет концерт. Когда после трагического минора зазвучал чудесный мажор финала Пятой симфонии, она встрепенулась, стряхнула с себя не то дрему, не то задумчивость, в которой пребывала вот уже полчаса, и приготовилась к решительным действиям, – окинула взглядом ряды пальто и шуб, сгрудившихся на вешалках, взглянула на шляпы, мужские и дамские вперемежку, проверяя, все ли в порядке, и прикидывая, откуда придется начать. И тут-то она заметила, что в просторном вестибюле, среди людей, которые пришли встретить своих близких, есть и знакомые. Напротив ее барьера, напротив ее «царства», как она сама его называла, прохаживался взад-вперед солидно, как этого требовала его полнота, Франтишек Голомбек. Он доброжелательно улыбнулся ей.

– Добрый день, вернее, добрый вечер, пан директор, – сказала Дося. – Видела я, видела – жена ваша сегодня с сыновьями пришла. Какие уже большие мальчики!

– А вы не знаете, скоро кончится? – спросил Голомбек.

– Сейчас конец, уже трубы играют, – воскликнула Дося.

– Жена у вас раздевалась?

– Нет, пани директорша всегда раздевается там, дальше, у Вероники. Но вы туда не ходите, там всегда давка.

Сквозь триумфальные звуки фанфар наверху почувствовалось оживление, на лестницах появились капельдинеры в красных куртках. Шоферы, гревшиеся в вестибюле, вышли на улицу. Несколько слушателей уже спустились по лестнице, быстро оделись и покинули филармонию. По всему было видно, что концерт подходит к концу.

Неожиданно двустворчатые стеклянные двери распахнулись, и в вестибюль стремительно вошла высокая молодая девушка. Чуть не столкнувшись с Голомбеком, она отпрянула, а затем, хотя лицо ее было озабоченным, невольно улыбнулась и поклонилась ему.

– Чуть не сшибла вас, пан директор! Простите, я очень спешу к тете.

И она подошла к барьеру.

– Где у тебя глаза, Ядька! – недовольно проговорила Дося. – Если болтать пришла, так могла бы и пораньше. А то концерт уж кончается.

Ядвига, она же «Жермена», так странно посмотрела на Досю, что та встревожилась.

– Что случилось? Да ты в своем уме? – спросила Дося раздраженно.

– Дядю сегодня днем арестовали. У нас обыск, – сказала «Жермена» самым обычным тоном.

– Во имя отца и сына… – прошептала, бледнея, Дося. – А что случилось?

– Откуда я знаю? Пришел там какой-то и сказал. А сейчас дворничиха не пустила меня наверх: жандармы, говорит, пришли, обыск делают.

– Какие еще жандармы, теперь нет жандармов.

– А я что, разбираюсь в этом?! Пришли – и все…

– О боже мой… – заломила руки Дося. – Что теперь Янка будет делать?

– Вот-вот… – прошептала «Жермена». – Что теперь делать?

Голомбек, заинтересовавшись их разговором, подошел к клетушке.

– Что случилось? – спросил он. – У вас обеих такие лица…

– Ничего, ничего, – быстро ответила Вевюрская и тайком подмигнула Яде, чтобы та помалкивала.

В эту минуту наверху раздался гром аплодисментов, и сразу же по мраморной лестнице волной хлынула публика. Все неслись, как будто спасаясь от преследования, у каждого мужчины на пальце болтался медный номерок. Вестибюль вдруг захлестнуло людским половодьем, хотя наверху еще гремели аплодисменты. Возле гардероба скопилась толпа, началась даже легкая давка.

У Доси, когда она брала первые номерки, руки так и прыгали, и она хватала не ту одежду. Толпившиеся у вешалок люди теряли терпение.

– Побыстрее, милая, побыстрее! – Кричали ей.

– Сейчас, сейчас, сейчас! – откликалась Вевюрская и совала кому-то в руки чужое пальто.

– Да сюда же, сюда!

«Жермена», на шаг отступив от барьера, терпеливо выжидала, пока кончится вся эта толчея. Людей это раздражало.

– Что вы тут стоите? И без того тесно, – проворчал высокий худой господин.

– Значит, надо, если стою, – отрезала она. – Voila!

Господин окинул ее удивленным взглядом.

Сыновья Голомбека вышли из зала довольно поздно, но зато с лестницы помчались как ураган. Оля сказала мужу:

– Побудь с детьми, я получу пальто.

Анджей молча схватил отца за руку. Ему столько хотелось рассказать, и слова все сразу так просились на язык, что в первую минуту он не мог произнести ни звука. Антек опередил его:

– Панна Эльжбета пела, как ангел! И пан Губе был.

– А Губерта не взял с собой, – выпалил наконец Анджей. – И еще сказал, что Губерт пошел к товарищу. А это вовсе и неправда. Зачем он врет?

– Потому что боится Злотого, – буркнул Антек.

– Мальчики, не говорите глупостей, – заметил с улыбкой Голомбек.

– И вовсе это не глупость, папа, – дергал его за руку Анджей. Он уже пришел в себя и теперь не давал Антеку вставить ни слова. – Это же правда, чистая правда. А содовую воду продавала девушка с прической, как у тети Михаси.

Тетя Михася не разрешала мальчикам называть себя бабушкой.

– Только волосы у нее светлые, – серьезно заметил Аптек и вновь зарумянился, как только он один умел.

Подошла с пальто Оля.

– Ну как? – спросил Франтишек.

– Замечательно, – сказала Оля, и вдруг на глаза ей навернулись слезы. Так она и стояла, беспомощно, с детскими пальтишками на руке. Франтишек сделал вид, что не замечает ее волнения.

– Ну дай же я тебе помогу, – только и сказал он, не глядя ни на нее, ни на мальчиков.

Оля всегда чувствовала, что муж не очень одобрительно относится к тому, что она берет мальчиков в театр, теперь же, когда она впервые повела их в филармонию, недовольство Франтишека проявилось еще отчетливее. Он явно расценивал это как стремление уйти от него в ту область, которая была ему чужда. Музыка была для него чем-то недоступным, и его раздражало, что жена питает к ней такое пристрастие. Оля поняла это и теперь хотела как-то задобрить мужа.

– Жаль, что тебя не было, мы тут столько знакомых встретили. Губе спрашивал о тебе…

– И Злотый тоже, – с иронией вставил Антек. – Говорил, что он тебя знает.

– Конечно, знает, – сказал Голомбек. – И я его знаю как облупленного.

Януш и Зося простились с друзьями в артистической и молча направились по лестнице в гардероб. Здесь их догнала Билинская.

– Вы не идете к Ремеям? – спросила она.

– Нет, Зося очень устала, – сказал Януш.

– Тогда зайдите ко мне перед сном на чай.

Зося знала, что «чай» этот нужно понимать буквально, и с грустью взглянула на Януша.

– Ну разумеется, – ответил тот, – зайдем. – И, нагнувшись к Зосе, шепотом добавил: – Текла наверняка даст нам что-нибудь поесть.

Внизу они наткнулись на Шушкевичей. Пани Шушкевич схватила Януша за плечо. С той поры, как ей наконец удалось выйти замуж, она стала ужасно романтичной и так и вынюхивала, не пахнет ли где любовью.

– Quelle femme charmante que cette madame Rubinstein! – сказала она. – Vous étiez amoureux d’elle à Odessa, n’est-ce pas? [99]99
  Очаровательная, женщина эта мадам Рубинштейн! Вы ведь были влюблены в нее в Одессе, да? (франц.).


[Закрыть]

Старый Шушкевич кашлянул и прикрыл ладонью белые усы. Зося не выносила его, он слишком живо напоминал ей о продаже Коморова.

– О, для меня это неожиданная новость, – засмеялась она, обращаясь к Янушу. Тот пожал плечами.

Тут к ним с шумом и громом подлетел Адась Ленцкий и принялся целовать ручки «тете Шушкевич» и «пани графине». У него была отвратительная манера выкрикивать титулы и звания.

– Я хотел бы на днях поговорить с вами, пан граф, – обратился он к Янушу.

После разговора в артистической Януша не очень-то интересовали дела, в которые мог посвятить его Адась. Наверняка опять предложит какую-нибудь аферу вроде тех комбинаций, что племянник Шушкевича упорно подсовывал ему, отнюдь не смущаясь постоянными отказами.

– Относительно дела моего шурина Гольдмана, – добавил Ленцкий.

Старый Шушкевич недовольно поморщился.

– Здесь – и вдруг говорить о делах, дорогой мой Адась! – заметил он Ленцкому.

– Что ж поделаешь, пан граф просто неуловим! – сказал Пшебия-Ленцкий и столь же шумно распрощался.

Дося с минуту не подавала им пальто, так в нерешительности и стояла с номерком в руке и смотрела на Януша, не зная, сказать ему или не говорить. Но тут «Жермена» сделала шаг и прикоснулась к локтю Януша. Зося встревоженно взглянула на мужа.

– Пан граф, вы знаете? – шепнула Дося. – Янека арестовали.

Януш ничего не мог понять.

– Как так, почему? – удивленно спросил он.

Зося из-за спины мужа взглянула на «Жермену». Та стояла, высокая, стройная, сведя брови и опустив глаза, и, несмотря на то, что глаз не было видно, во всем ее облике было что-то вызывающее.

– Ну что за расспросы, Януш! – шепнула Зося и, обращаясь к Вевюрской, спросила: – Мы можем чем-нибудь помочь?

– Разве что княгиня… – прошептала Дося почти неслышно. Ей казалось, она должна скрывать, что просит кого-то о протекции. – Но княгине, наверно, сам Станислав скажет.

– Бедный старик, – вздохнул Януш.

Хотя большая часть публики уже покинула вестибюль (давно уже вышла и Оля с мужем, который вел за руку Анджея), возле гардероба еще толпилось много людей, которые стали выказывать раздражение затянувшимся разговором Доси с Янушем и Зосей.

– Пани Вевюрская, – резко сказал стоявший рядом Губе, – разговоры разговаривать будем потом.

Дося мельком взглянула на седого фабриканта и, как настоящая белка^{131}, шмыгнула за шубами Мышинских. Ядвига коснулась Губе плечом. Позади стояли Злотые.

– Пан директор, – с какой-то свойственной ее голосу насмешкой сказала Ядвига, – дядю-то арестовали!

Злотый при этих словах резко повернулся к ней.

– Зачем ты здесь об этом говоришь? – возмутился он.

– А где мне об этом говорить? – громко отозвалась «Жермена». – В комиссариате?

– Что случилось? – воскликнул глуховатый Губе, забирая у Доси свою красивую, подбитую котиком шубу. – Кого арестовали?

– Вевюрского, – грустно и огорченно ответил Злотый.

– Какого Вевюрского? – вновь громко спросил Губе, никак не попадая в рукав.

– Ну, того самого, Янека, который должен был заменить на «Капсюле» немецких мастеров.

Наконец-то Губе надел шубу.

– Как это так? Арестовали моего рабочего? А за что? – Губе был удивлен тем, что с ним могло случиться нечто подобное. – Ведь это же наш лучший работник!

– Но он коммунист. – Злотый пригнулся к его уху и перешел на шепот: – Наверняка в партии состоит.

Губе удивился еще больше.

– Коммунист? Не может быть. У него же хорошо шли дела. Вполне прилично зарабатывал.

«Жермена» звонко рассмеялась. Дося, застыв с шубкой мадам Злотой в руках, с головы до ног окинула девушку гневным взглядом.

– Давай-ка ступай отсюда, – сказала она, – нечего тебе здесь делать!

Девушка оборвала смех, повернулась на каблуках, и, никому, даже Досе, не сказав ни слова, двинулась к выходу. В дверях она задела Мышинских. Обогнав их, обернулась и не без злорадства сказала Янушу:

– А вы, пан граф, еще в Париже предсказывали это дяде.

При звуке ее голоса Зося еще крепче прижалась к плечу Януша.

– Какая ужасная особа! – сказала она с дрожью в голосе.