Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)
[106]106
Некоторые моменты этой главы навеяны книгой Ксаверия Прушинского{149} «В красной Испании». (Прим. автора.).
[Закрыть]
Ехать пришлось через Биарриц и Сен-Жан де Люз автомобилем с не очень надежным по виду шофером. Януш чувствовал себя превосходно, его даже начинала забавлять эта история. Он не воспринимал ее серьезно, она казалась ему импровизированной увеселительной прогулкой.
От Сен-Жан де Люз они направились к Пиренеям и вскоре достигли ущелья, где некогда трубил в свой рог прославленный рыцарь Роланд. Документы у них были в полном порядке. Польский посол в Париже со страхом – просто с ужасом в глазах – вручал княгине эти бумаги.
– Господи боже мой, княгиня, ну почему вам надо ехать туда именно сейчас? Неужели это действительно такие важные дела?
– Денежные дела всегда самые важные, господин посол, – пренебрежительно засмеялась Билинская.
Януш следовал за ней тенью, но относительно него посол не выразил никаких опасений.
Живописное, узкое ущелье врезалось в горы, точно нож. Через каждые несколько сот метров стояли постовые французской жандармерии, но, видимо, они были предупреждены о поездке, и не задерживали автомобиль. Осложнения начались только на самой границе.
Французские чиновники, конечно, поняли, что это случай исключительный, и быстро, деловито записали фамилии проезжающих, их возраст и прочие сведения. В чемоданы даже не заглянули. Зато испанцы позволили себе учинить длительное следствие. Переводчик (полуфранцуз, полуиспанец, юный и обаятельный) пожимал плечами, но вынужден был переводить бессмысленные вопросы, которые жандарм, очевидно, считал хитроумными и неожиданными.
– Прошу прощения, мадам, – сказал наконец переводчик, – но постарайтесь понять. Тут поблизости эти ужасные баски. Он боится, что вы едете к ним.
Януш успокоил его:
– Не волнуйтесь. Мы все понимаем… И отлично знаем, какая сейчас ситуация на этой границе…
– Что он сказал? Что он сказал? – насторожился жандарм.
Растерянный переводчик пробормотал первое пришедшее ему на ум.
Наконец им все же удалось выпутаться из этой несуразной истории.
– Ты не помнишь русских жандармов, – сказала Марыся, – ведь ты не ездил до войны за границу. Испанцы мне безумно напоминают их…
Януш смотрел на дорогу. Они быстро удалялись от гор и спускались в долину. Долина была ровная, красно-бурая и однообразная. Дорога пересекала ее прямо, как стрела. Выжженные, невспаханные поля тянулись большими полотнищами до самого горизонта.
– А мне и пейзаж этот напоминает Россию, – сказал Януш.
Марыся ничего не ответила.
Бурые поля как будто вздымались, напоминая и цветом и фактурой венецианские паруса. Высокое плоскогорье Старой Кастилии поражало прежде всего своим цветом. Местами фиолетово-бурый скат уходил в низину.
– На Подолье такие низинки называют балками, – сказала Билинская.
В этих «балках» длинными рядами тянулись вереницы тополей, стройных, высоких и еще зеленых, листва их, глянцевая и лишь изредка пронизанная золотистыми пятнами, кипела на ветру.
В одной из низинок они увидели небольшую усадьбу. Невысокие постройки землистого цвета были установлены квадратом. На току рядом с усадьбой шла молотьба. По устланной золотистой пшеницей земле кружились санки, привязанные к вбитому посредине колышку. Санки тянул черный лоснящийся бычок, а на странном сооружении сидела толстуха в пышном черном платье и в черном платке на голове.
Януш с удивлением смотрел на это допотопное устройство.
– О таком «у нас на Украине» давно уже забыли, – усмехнулась Билинская.
Боковыми дорогами они обогнули Памплону и доехали до городка, который назывался Альсасуа, где и остановились перекусить, так как до Бургоса было еще далеко.
Городок, или скорее деревушка, был взбудоражен прибытием французского автомобиля. Дети и молодежь без всякого стеснения окружили машину. Старшие поглядывали издалека и довольно подозрительно. Шофер настаивал на том, чтобы немедленно ехать дальше, но Марыся заявила, что она умирает с голоду. Двухэтажный дом, вылепленный из глины, словно гнездо ласточки, был украшен горделивой надписью большими буквами: «Hotel la Perla». Они вошли туда, чтобы что-нибудь перекусить. И тут это «что-нибудь», как обычно в Испании, превратилось в длинный ряд блюд. Марыся рассказала Янушу и оробевшему шоферу, что раньше «во всей Европе» было такое меню. Подавали, правда, быстро, но пока ставили перед гостями и убирали почти нетронутые блюда – мозги, ракушки, начиненные какой-то зеленой массой, очень жирную свинину, – прошел час и начало уже темнеть. Когда обеденный церемониал завершился кофе, шофер вышел и тут же вернулся с довольно глупой миной: все четыре шипы были проколоты и автомобиль осел, являя собой зрелище как смешное, так и грустное. Януш убедился в этом своими глазами – действительно, ехать дальше было невозможно.
Марыся пришла в страшное негодование, как будто не из-за ее «ужасного голода» приключилась вся эта история. Шофер сказал, что на ремонт и клейку шип ему нужно не меньше трех часов при свете. Пришлось заночевать в Альсасуа. Напуганный шофер улегся в машине, чтобы стеречь ее: ведь не без причины же ее покалечили. В гостинице «Perla» был всего один свободный номер, правда, большой, на втором этаже. Комната была с очень покатым полом, и, когда по ней ходили, казалось, что вот-вот вывалишься наружу. На городок уже спустились сумерки. Кровати стояли у противоположных стен номера, довольно далеко одна от другой. Марыся велела принести старомодную ширму, которой загородили ее постель, – получилась как бы отдельная спальня. Прислуживали старая горничная и необычайно запуганный юнец. Спать легли рано, за окнами было темно, и где-то далеко слышались звуки гитары и мандолины. Играли они не сентиментальные южные песни, а быстрые, задорные, веселые испанские марши вроде матчиша. Это напомнило Янушу Одессу. Было всего лишь около десяти, когда выключили свет. Билинская уже устроилась на своей кровати. Кровать была такой же наклонной, как и пол в номере, и одеяло то и дело сползало. Януш смотрел в окно. Когда глаза привыкли к темноте, окно стало темно-синим и выступили крупные звезды.
– Сколько же лет прошло с тех пор, как мы спали в одной комнате? – спросил он.
Марыся шевельнулась в постели.
– Не помню, чтобы мы вообще спали в одной комнате.
– А как же? Помнишь, когда болели скарлатиной!
– Ах, да, когда болели скарлатиной.
– Сколько нам тогда было. Мне восемь…
– Ну, а мне четырнадцать, – сказала Билинская.
Януш многозначительно хмыкнул. С каждым годом разница в возрасте между ними становилась все меньше.
– А гитары-то, гитары, – перевела разговор Марыся. – с чего они так веселятся?
– Видимо, Франко берет верх, – иронически бросил Януш.
– Ну да, конечно.
– А что, приятно – такая вот музыка вдалеке.
– Для кого как.
– После скарлатины мы лежали в одной комнате. Текле было легче так ходить за нами. И вот так же, издалека, как эти гитары, доносилась игра отца. Что он тогда играл?
– Не помню.
– О, я хорошо помню то время. Отец всегда приходил пожелать нам спокойной ночи. Над твоей кроватью он наклонялся и целовал тебя в лоб, а мне издали махал рукой и говорил: «Bonne nuit».
– Не помню.
– А я помню. И никогда не забуду обиду, которая подымалась в моем сердце каждый раз, когда отец целовал тебя в лоб.
– Ты должен был ненавидеть меня.
– Нет, это была не ненависть, а обида в сердце, обида на то, что у меня такая вот жизнь, а не другая. Совсем как сейчас.
– А ты и сейчас в обиде на жизнь?
– Да. Все как-то глупо сложилось.
– Жизнь сама так сложилась или ты ее так устроил?
Януш засмеялся.
– Какая ты умная.
– Ты всегда относился ко мне иронически, считал идиоткой, – со злостью сказала Билинская.
– Ну что ты. Когда-то в молодости, – вспоминал Януш, глядя в темно-синее окно, – я, может быть, даже любил тебя. Только потом это чувство превратили бог знает во что.
– Превратили? Кто же это?
– Прежде всего отец. Отец все испортил своей фанатичной любовью к тебе. Когда мне было пятнадцать, нет, четырнадцать, в период твоего замужества, я ненавидел тебя.
– А теперь?
– А теперь нет. Теперь даже люблю. У нас ведь столько общих воспоминаний. Одно только странно – до чего мы разные люди. Просто удивительно, что брат и сестра могут быть до такой степени непохожи друг на друга.
– Я в отца, а ты в мать, – тихо и как-то задумчиво сказала Билинская.
– А ты хорошо помнишь маму?
– Нет, словно в тумане, – через минуту, подумав и, очевидно, воскрешая в памяти черты покойной, сказала Марыся. – Я была уже довольно большой девочкой, когда ты родился, но меня все время окружали гувернантки, учительницы… Я мало ее видела. Обедала я всегда в детской, – с горечью добавила она. – Но помню, что мама была красивая, высокая, стройная, с такими же чертами, как у тебя. Брови чуть-чуть вразлет, и точно такой прямой короткий нос. Рот, кажется, был другой. Помню ее и в гробу…
– Она была темная, как я, – заключил Януш.
– Да. А почему ты спросил о ней?
– Лучше сейчас, чем никогда. Мы же никогда не говорили о матери.
Марыся горько засмеялась.
– Мы вообще никогда ни о чем не говорили, – заметила она. – Очевидно, ты считаешь меня слишком глупой, чтобы я могла тебя понять.
– Слишком глупой?
– Мне кажется, что Зося была не умнее меня, но с нею ты мог разговаривать.
– К сожалению, тоже недолго, – вздохнул Януш.
Марыся зашевелилась в постели, как будто оперлась на локоть. С минуту слышался далекий хор мандолин и гитар.
– А почему ты, собственно, женился на Зосе? – спокойно спросила Марыся. – Скажи откровенно.
– Знаешь, я и сам не знаю, – сразу, без малейшей паузы ответил Януш. Подобная формулировка не требовала никаких усилий.
С минуту они помолчали. Наконец веселые марши смолкли и послышались вступительные гитарные переборы – перед песней.
– О, только бы они не пели! – взмолилась Билинская.
– А ты знаешь, шофер мне сказал, что Памплона уже окружена басками.
– Ну, ничего, утром мы будем в Бургосе. Там нас не захватят.
– Однако ты смелая, – вздохнул Януш.
– Ты забываешь, что я пережила двадцать лет назад… Нам как-то удалось разминуться с ними по дороге сюда, – снова начала Билинская, потому что Януш явно собирался спать. Он глядел в синие окна и слушал приближающийся звон гитары. Неожиданно он заговорил спокойно и тихо, постепенно оживляясь.
– Мы никогда не говорили с тобой откровенно. Ведь по сути дела мы с тобой в чисто светских отношениях. Ты никогда не говорила мне, ни разу, за всю нашу молодость… и потом… никогда не сказала мне того, что сестры обычно говорят братьям. Что Эльжуня говорила Эдгару. Ты никогда не говорила, что ты думаешь обо мне. А ведь что-то ты ведь должна была думать. Никогда не говорила, что ты думаешь о моем хозяйстве, – даже об этом. А ведь это ты купила мне Коморов. Наверно, для того, чтобы с чистой совестью распорядиться остальной частью денег. Но ты купила мне Коморов… вместе с Зосей. Я купил ее, как Поланецкий Марыню{143}… Ты и тогда мне ничего не сказала. Ведь я же бесплодный, ненужный, бесполезный отпрыск, последнее ответвление нашего рода, нашего класса… Это Янек Вевюрский мне вспомнился и вся «поэзия пролетариата»… Ты же видишь, что я трачу себя, что разлагаюсь, пью, месяцами сижу в Коморове праздно и бездумно… и ты ничего никогда мне не говорила. У меня никогда не было матери, а ты моя старшая сестра, ты же гораздо старше, и хорошо знаешь… хотя делаешь вид, что не помнишь… хорошо знаешь, насколько ты старше. Ты могла бы заменить мне мать. Ты знала, что отец меня не выносит. Матери у меня не было. А ты ко всему этому была безучастна, равнодушно скользила по мне взглядом, как по прохожему на улице. Ты презирала мою жену… так как она не была «quelqu’un»[107]107
Заслуживающей внимание личностью (франц.).
[Закрыть]. И теперь в испанской деревушке, среди этой черной ночи, ты вдруг осмеливаешься спросить: почему я женился на Зосе? Ты не имеешь ни малейшего морального права спрашивать меня о Зосе… – И после паузы он добавил: – Я же никогда не спрашивал тебя о Казимеже.
Последние слова он выпалил громко и с жаром. Из-за ширмы донесся до него какой-то звук, словно кто-то скреб ногтем по стене. Может, Марыся таким образом выражала свое раздражение?
– Ты спишь? – спросил он.
– Нет, – ответила она кратко и отчетливо, самым спокойным голосом. И, помолчав, добавила: – Семейные отношения можно понимать по-разному. Мне кажется, что ни один человек bien élevée [108]108
Хорошо воспитанный (франц.).
[Закрыть] не имеет права влезать в калошах в душу другого человека. Я всегда стараюсь быть тактичной. Никогда никому не задаю ненужных вопросов. И я действительно не знаю, что это вдруг на меня нашло, почему я задала тебе этот совершенно ненужный вопрос.
Януш язвительно рассмеялся.
– Ты верна себе, «княгиня Билинская», bien élevée. Иногда я подозреваю, что сердце у тебя вообще превратилось в carnet mondain[109]109
Светскую записную книжку (франц.).
[Закрыть], куда записаны даты приемов и дни рождений или именин. Ну, разумеется, и сроки резания купонов, об этом забывать нельзя. И все же что-то тебя еще беспокоит: лучшее доказательство – то, что ты спросила меня о Зосе. Ты хотела узнать, любил ли я? Да, я любил Зосю, любил, любил, хотя всем вам это кажется невероятным.
– Ты зря горячишься, – спокойно откликнулась Марыся. Видимо, самообладание уже вернулось к ней.
В этот момент гитара звякнула под самым окном, и вдруг зазвучала горестная жалоба. Пел юношеский баритон поразительно сладкого тембра. Голос напрягся и взвился, ниспадая головокружительно трудными мелизмами. Певец был где-то совсем рядом, казалось, он находился в этой самой комнате. Но вот он оборвал песню так же неожиданно, как и начал. Послышались шаги, и гитара зазвенела уже где-то в отдалении.
– Удивительная ночь, – сказал Януш.
Оба помолчали.
– И я вовсе не горячусь, – снова начал он, – меня только страшно раздражает твоя сдержанность. Ты всегда бываешь сдержанна, всегда, всю жизнь, как только дело касается моей особы. Ты считаешь, что я вульгарен.
– Что это на тебя нашло, Януш? – довольно неуверенным тоном спросила Марыся.
– Нашло… Ты всегда меня ненавидела. Может быть, за то, что я мужчина…
– Тоже мне мужчина.
– Ого, кусаешься?!
– А ты меня… любил, – заключила Марыся.
– Не будем об этом.
– А ты задумывался над моей жизнью? Знаешь ли ты хоть сотую часть того, что я знаю о тебе? Ты хоть раз пытался облегчить мое положение? Интересовался когда-нибудь тем, что я переживаю, depuis toujours, depuis cette nuit terrible…[110]110
Все это время, с той ужасной ночи… (франц.).
[Закрыть] Протянул ли ты мне хоть раз братскую руку? О, не думай, что я этого ждала. Je savais que c’était impossible… [111]111
Я знала, что это невозможно… (франц.).
[Закрыть]…Я знала тебя, знала куда лучше, чем ты меня. А ты и понятия не имел о моей жизни, начиная с моей свадьбы. Билинский… Ты же ничего не знаешь о Билинском…
Януш обронил так, точно улыбнулся в темноту:
– Никто ничего не знает о Билинском.
– Никто ничего не знает о Билинском… и обо мне, – продолжала Марыся. – Гораздо хуже, что никто ничего не знает о Билинской.
– Ты сама постаралась об этом.
– Да, я скрывала свою жизнь. А ты хоть раз задумался о том, что это была за жизнь? Сколько мне пришлось намучиться?
– Потому что ты наложила на себя какие-то ложные путы.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты должна была сразу выйти замуж за Спыхалу.
– Как ты все легко решаешь. Пока была жива княгиня Анна, я не могла. А потом… О, как эта старуха меня обошла! Она ведь знала, что я буду опасаться опекунства графини Казерта.
– Я не понимаю всех этих терзаний.
– Вот-вот. Ты должен был хоть раз в жизни сказать мне, что не понимаешь всех этих терзаний.
– Говорю об этом сейчас.
– Немного поздновато, – саркастически заметила Марыся.
– Как будто ты бы меня послушала!
– Разумеется, нет. Но хотя бы знала, что кто-то думает обо мне, проявляет внимание… решает, как я должна поступить. Что кто-то, кроме меня самой, думает о моей жизни. А ты никогда и не подумал о моей жизни. Вот в чем я могу тебя упрекнуть, вот что я хотела тебе сказать. Больше ничего.
– Совершенно то же самое, что и я тебе. Ты тоже не задумывалась над моей жизнью.
– Я купила тебе Коморов, значит, задумывалась, как тебе жить. Я знала, что ты без оранжереи не проживешь.
– Как я это должен понимать?
– Как хочешь. Но ты не можешь отплатить мне той же монетой. У меня была своя тяжелая и постыдная жизнь, я должна была избегать взгляда Алека. И все же сумела подумать о тебе…
– Одним словом, ты лучше меня, – раздраженно сказал Януш, вылез из постели и пошел в пижаме к окну, спотыкаясь о мебель на покатом полу.
– Осторожнее, вывалишься из окна, – сказала Марыся, – пол тут ужасный.
– Если и упаду, мир вверх дном не перевернется.
– К сожалению, еще ни одна человеческая смерть не заставила мир переворачиваться вверх дном.
– К сожалению.
Окно было ограждено чем-то вроде кованой балюстрады. Януш оперся о нее и выглянул на площадь. Была полная тьма. Когда он вслушался в темноту и тишину, до него донесся далекий, неясный звук, похожий на протяжный гул.
– Мы тут болтаем, – сказал он, – а там пушки бьют. Слышишь?
Они помолчали.
– Далекий-далекий гул, слышишь?
– Это пушки? – удивленно спросила Марыся.
– Вероятно. Что же еще может быть?
– А где?
– Вероятно, под Памплоной.
– Воюют?
– Воюют.
– А за что?
– А это уж ты их спроси. Или графа Казерта, он же, кажется, адъютант генерала Франко.
– Интендант, – поправила Марыся.
– Разница небольшая.
Януш вернулся в свой угол и улегся на деревянной скрипучей кровати.
– А ты помнишь, как мы ездили на престольный праздник в Бершадь? Была страшная грязь, и отец велел запрячь шестерку лошадей – четыре в ряд и две спереди. Ехали мы в открытой линейке, и грязь летела нам прямо в лицо. И я потом сказал, что ты похожа на индюшечье яйцо, а ты расплакалась.
– Да не потому я расплакалась, не от этой глупой шутки.
– Я знаю. Я знаю, отчего ты расплакалась. Ты была влюблена в Дмытерка, в кучера. Он был такой красивый, молодой, так хорош в ливрее с красным кушаком.
– Откуда ты знаешь?
– Догадывался. Нетрудно было догадаться. Вернее, догадался я в тот момент, когда ты расплакалась. Мне ужасно было тебя жаль.
– Правда?
– Единственный раз, когда мне стало тебя жалко. По-настоящему. Потом ты меня уже только раздражала. Я никогда не претендовал на то, чтобы ты называла меня хорошим братом.
– Это верно.
Снова послышались шаги, чья-то нетерпеливая ладонь хлопнула по гитаре, гулкий хлопок этот прозвучал как выстрел.
Януш вздохнул.
– Неспокойная у нас ночь. Гитары и пушки.
Марыся потянулась.
– Мы же в Испании, – сказала она, по своему обыкновению цедя слова.
В Бургосе над цитаделью есть место на взгорье, где растет высокий чертополох. Совсем как на границе Подолья и Киевщины. Крыш цитадели оттуда почти не видно, зато собор виден как на ладони, так что можно считать, что это «взгорье над собором». Януш открыл для себя это место через несколько дней после приезда и почти каждое утро приходил сюда читать. В гостинице «De Londres» было чертовски тоскливо. Здесь жили франкистские офицеры, обеденный зал был заполнен мундирами, и на них с сестрой смотрели с подозрением. Золовка Билинской тоже жила здесь. В разговорах с нею Билинская обычно проводила всю вторую половину дня. С утра она не выходила из своего номера. Януш, по обыкновению, вставал рано, брал книжку и шел на свое взгорье. Бургос – город небольшой, и дорога была недлинной. По улице Lain Calvo он доходил до собора, обходил это строение, похожее на букет засушенных цветов, и тропинками вдоль стен цитадели добирался до выжженного, заросшего бурьяном взгорья.
В Париже Януш приобрел философский том Оклера «De la tristesse humaine», последний крик моды – толстую книжищу, изданную Плоном, которую очень неудобно было таскать. И тем не менее он ежедневно брал ее с собой на это взгорье и усердно читал. Больше делать было нечего. Содержание книги французского писателя отнюдь не соответствовало мрачному заголовку. Философия была скудненькая, утверждавшая, что человек напрасно грустит и усложняет свою жизнь. К этому Оклер привязывал биографии известных людей, приводя бесчисленные подробности о том, что они ели, что пили, как (и с кем!) спали, и старался доказать, что они были счастливы. Все это, изложенное превосходным стилем с прелестными сравнениями и безупречно построенными фразами, было так оторвано от настоящей жизни, что чтение приводило Януша в состояние эйфории. Очевидно, этой своей особенности изделие француза и было обязано громким успехом. Контраст произведения «О человеческой скорби» с окружающим миром был слишком велик, чтобы Януш мог принимать эти красивости всерьез. Особенно здесь, в Бургосе, где его окружали одни военные: самоуверенные штабные и все это блещущее золотом мундиров окружение генерала Франко, которое не только вызывало у Януша отвращение, но еще и нагоняло страшную скуку. Он сам не понимал, что с ним творится, почему он здесь, а посему предпочитал бежать от действительности и, уединясь на взгорье, читать красиво написанные сказочки о «великих» людях.
«Лучше бы уж «Сказки тысячи и одной ночи», – думал он, усаживаясь на выжженном солнцем взгорье и листая плохо сброшюрованные страницы пухлой книги.
Когда он отрывал глаза от страниц этого приторного изделия, он видел перед собой вздыбившееся взгорье – возвышающуюся над городом бурую равнину Старой Кастилии и в ее изломе – башни собора. Рядом с двумя этими громадами сам город и цитадель терялись внизу.
С того места, где он сидел, башни собора выглядели так, словно это вздымались из земли полевые лилии. Огромный неф был окружен мелкими башенками, – сходство с цветком было уже полным. Это был поистине предмет, достойный созерцания, куда реальнее всего, что он вычитывал из модной французской книги. Изумительная готика XVI века великолепно вписывалась в пейзаж, подобно большому кусту чертополоха, возле которого Януш сидел на каменистой, лишь местами покрытой травой почве.
«Какое терпение! Так долго, столько веков строить в одном стиле. Почему мы теперь так не можем?»
В первый же день, когда Януш взобрался на взгорье над цитаделью и больше созерцал пейзаж, чем читал, он заметил молодого человека, поднявшегося по той же тропинке. Высокий, стройный и очень смуглый юноша в широком, надетом по местной моде берете, увидев, что удобное место под кустом репейника уже занято, немного смутился и растерялся. Он остановился и оглядел Януша, но, вероятно, увидев, что тот читает французскую книжку, решился, прошел мимо и сел за холмиком довольно далеко от него, так что возвышение скрыло его от глаз чужестранца. Взгляд, которым он окинул Януша, проходя мимо, дал понять, что он считает его нахальным субъектом. Как раз в этот момент Януш наткнулся на довольно любопытное место: Оклер приводил неизвестные ему доселе сведения, касающиеся «счастливой» жизни Леонардо да Винчи. Поэтому он углубился в книгу, не обращая внимания на то, что творится вокруг, и слышал лишь, как юноша время от времени покашливает и шмыгает носом, точно прилежный школьник, старательно выполняющий задание. Это сопение отвлекало внимание Януша, и он вновь оторвался от книги.
Далекий коричневый горизонт над желтыми, точно из кружевной яшмы выточенными башенками и башнями собора показался ему притягательным. Даже несколько таинственным, хотя вместе с тем и очень родным. И здесь Испания напомнила ему Подолье и поездку к Марысе Билинской. После разговора в Альсасуа Марыся не стала ему ближе, она была по-прежнему чужой, и все же ее окружала атмосфера давних-давних воспоминаний. Разговор с сестрой напомнил ему детство – и равнина перед глазами вызывала давние ассоциации. Не случайно ему припомнился престольный праздник в Бершади.
Он взглянул на часы: пора обедать. Януш с неохотой возвращался к обществу, оставленному им в гостинице «De Londres». Его угнетали разговоры надутых господ военных, впрочем, он мало что в них и понимал: в основном говорили по-испански, а язык этот он только еще начинал осваивать. Газеты, впрочем, уже мог читать.
Поднявшись на ноги, он увидел юношу. Тот сидел поодаль, в ложбинке, напряженно подсчитывая что-то на пальцах, и, бормоча вполголоса, писал карандашом в большой клеенчатой тетради. Берет он сдернул – оказалось, что юноша коротко острижен, и сейчас, когда он прилежно царапал карандашом, он снова напомнил Янушу ученика, решающего задачу на проценты.
Януш улыбнулся и, сделав несколько шагов, склонился к юноше.
– Que faîtes-vous ici?[112]112
Что это вы здесь делаете? (франц.).
[Закрыть] – решился он спросить по-французски.
Юноша ответил ему на великолепном французском:
– О боже… как вы подкрались. Я каждый день прихожу сюда работать и всегда сижу на том месте, которое вы заняли.
– Завтра я уступлю вам его, а сам сяду где-нибудь в другом месте, – сказал Януш.
– А вы завтра опять придете?
– Вероятно. Если будет хорошая погода.
– О, погода теперь установилась. На весь октябрь.
– Тогда приду. А что мне еще делать?
– Вы иностранец?
– Да.
– Хорошо, а? – И юноша широким жестом указал на желтые цветы собора.
– Вон там красивее, – указал Януш на сиреневатого цвета поля.
– Старая Кастилия, – с каким-то странным акцентом сказал юноша.
Януш удивленно взглянул на него.
– Вы не испанец?
– Баск, – коротко ответил юноша и нахмурился.
– Баск? – удивился Януш.
– Вы слышали о таком народе? – с иронией спросил юноша.
– А вы слышали о Польше?
– Вы поляк? – с недоверием протянул юноша.
– Баски весьма преуспевали в Южной Америке, – сказал Януш, лишь бы что-нибудь сказать.
– Зато на родине… дома, нельзя сказать, чтобы им особенно везло… – проворчал юноша и натянул берет таким движением, точно хотел спрятать голову.
– Да, я слышал, – серьезно произнес Януш и сел рядом с молодым баском.
С минуту они молчали.
– Что вы тут делаете? – спросил наконец Януш, беря из его рук книжку в школьном переплете из серой «мраморной» бумаги.
Юноша резким движением вырвал книжку из рук Януша, так что тот даже пожалел о своей бесцеремонности.
– Простите, – сказал он и встал. – Уже поздно, мне пора в город. До свиданья!
Молодой баск ответил «до свиданья» тоном капризного ребенка, который в чем-то провинился и теперь жалеет об этом. При этом он бросил на Януша умоляющий взгляд. Януш сделал вид, что ничего не заметил, и стал спускаться вниз. В гостинице он забыл о встрече, поссорившись с Билинской из-за героев Алькасара. Марыся бурно восторгалась ими.
Назавтра, когда он вышел с книгой на взгорье, молодой баск уже сидел под кустом чертополоха. Увидев Януша, он покраснел, как мак, и принялся еще старательнее черкать в тетради, то и дело заглядывая в «мраморную» книжечку. Когда Януш проходил мимо, он поднял глаза и робко произнес:
– Bonjour!
Януш ответил улыбкой.
Он сел чуть ниже и, как будто совершая установленный обряд, прежде чем открыть оптимистическую книгу, доказывавшую, что скорбь бессмысленна, устремил взгляд на открывающийся перед ним вид. По другую сторону речки Арлансон виднелся сад, сегодня по-особому освещенный, а над ним – чахлые зеленые тополя. Точно пилигримы, всходили они на покрытое сплошной стерней взгорье.
Неожиданно юноша подошел к нему и, присев рядом, подал ему руку.
– Меня зовут Хосе Амундзаран, – сказал он. – я поэт. Последние годы жил в Париже.
Януш обрадовался этой перемене в отношениях.
– О, как хорошо, что вы на меня не сердитесь. Я действительно был несколько бесцеремонен, но ведь я же не знал, что это тайна.
– Никакой тайны нет, – ответил юноша, протягивая ему книжку, – это просто «Антигона».
Януш удивился.
– И что вы с этим делаете? – спросил он.
– Перевожу на баскский, – сказал Хосе, – уже перевел больше половины. Мне хотелось бы, чтобы мои братья, – он помедлил, прежде чем произнести это патетическое слово, – прочитали когда-нибудь «Антигону» на своем языке.
– Она еще не переведена?
– Нет. Баскская литература очень убога. Мы бедны.
– Не все.
– Да. Но те, кому удается разбогатеть, забывают баскский, становятся испанцами или французами.
– Ах, так.
– Мы бедный народ, – вздохнул Хосе. – А сейчас еще…
– Что сейчас? – как-то машинально спросил Януш, ведь он знал, что имеет в виду юноша. Баски воевали.
Хосе взглянул на Януша с презрением. В глазах его таилось чувство превосходства представителя древнего, существующего с незапамятных времен народа над каким-то выскочкой.
– Когда «Антигона» возникла в голове Софокла, да что там, еще когда только возник миф об Антигоне, мы уже были старым народом и, вероятно, имели свою большую литературу. Я говорю – вероятно, потому что от нее ничего не сохранилось.
На этот раз Януш уже свободно взял из рук юноши серенькую книжечку. Это был греческий текст «Антигоны». В книжку были вложены небольшие пронумерованные листочки, на которых мелким, но четким почерком виднелись начисто переписанные строфы и антистрофы трагедии на трудном языке страны Эускади. В тетради Хосе писал начерно, вдохновенно черкая и вычеркивая.
– Почитайте, – попросил Януш.
Юноша не заставил себя упрашивать, скинул берет и, подложив его под книжку, приступил к чтению. Сначала он читал по-гречески. Греческого Януш не знал, но это не имело никакого значения. Он слушал проникновенную декламацию так, точно понимал все. Впрочем, он знал почти наизусть это первое обращение Креонта:
Потом Хосе взял листок с переводом. Суровый баскский язык звучал крепко, а строфы словно были вырезаны из твердого южного дерева.
Все это время Януш приглядывался к юноше. Он обратил внимание на его волосы. Стрижка была совсем не такая, как у других молодых людей на улицах Бургоса. Молодежь в Альсасуа тоже не носила таких причесок. Вокруг коротких волос виднелся след от берета. И тут Януш сообразил, что Хосе находится в армии. Там его и подстригли так некрасиво. Но почему же он в штатском?
Хосе читал довольно долго, наконец спохватился, заметив, что Януш слушает его из вежливости, оборвал на половине строфы и смущенно улыбнулся:
– Простите, я увлекся. Я же совсем забыл, что вы ничего не понимаете.
Янушу захотелось порадовать его:
– Но это же чудесно звучит. Какой своеобразный язык…
– Старый, – улыбнулся Хосе, – отшлифованный, как камешки на речном дне.
– И много у вас поэтов?
– Все меньше и меньше, – сказал Хосе, сводя брови.
– Что это значит?
– За последнее время погибло шестеро.
– Как это погибло?
– Расстреляли…
– Кто?
– Разные. То те, то другие. Одного убили свои.
– Значит, вы убиваете друг друга?
Удивляетесь? Разве вы не знали, что в Испании идет гражданская война?
– Вы против Франко?
– А как вы думали? Мы не против кого-то, мы только «за». За независимость страны басков. А этого боятся все испанцы. Как монархисты, так и республиканцы, как фашисты, так и социалисты… У всех мы бельмо на глазу.
Разумеется, Януш знал, что в стране идет война. Он ведь слышал пушки под Памплоной и ежедневно видел за столиками в ресторане гостиницы «De Londres» людей в мундирах. Но до сих пор ему еще не приходилось слышать столь полновесно звучащих слов – убит, расстрелян, казнен: каноник Аризтимуно расстрелян, каноник Панреги убит, поэт Лемона казнен, новеллист Онандья убит, романист Атерри расстрелян. Януша напугал этот однообразный перечень. Сколько же соответственно нужно было бы расстрелять поэтов и писателей у нас, если здесь расстреляли шестерых из пятнадцати? Великолепный переводчик каноник Маркьеги расстрелян. А вдруг бы у нас расстреляли Боя{144}? А этот молодой поэт с неподвижным, почти застывшим лицом, на котором нет и следа ненависти, спокойно произносит имена замученных.
