Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

– Это еще почему? – засмеялся Януш.

И, глядя на Фанни Наумовну, подумал, до чего различное выражение могут иметь подобные влажные, бархатистые, черные глаза, которыми наделили человечество Азия и прилегающие к ней края. У Фанни глаза были совсем иные, чем у мальчика, который ел вчера мороженое.

– Какой сегодня чудесный день, – сказал он, лишь бы не молчать, так как в этом молчании Фанни Наумовна могла угадать все.

– Вы пойдете на концерт? – спросила она.

– Пока еще не знаю.

И вдруг разозлился на себя и на доктора Мартвинского, который посоветовал ему: «Попробуйте – увидьте». А что он должен был увидеть? Совершенно нелепая и недостойная сорокалетнего мужчины игра – желание вернуться к событиям и чувствам, уже минувшим. Не нужно быть особо искушенным человеком, чтобы это понять, говорил он себе, достаточно усвоить простую истину: нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Стремление возвратить что-либо нелепо. И если бы мы даже сочинили это возвращение и запечатлели его на бумаге, все равно и тут обман неизбежен, потому что возврат к прошлому на бумаге – всего лишь произвольный отбор каких-то отрывков, отдельных слов, отдельных красок и отдельных обрывков ощущений. А весь поток прежней жизни навсегда уплыл. Запечатлеть его может только одно: фотография. И он вспомнил, что где-то в Коморове у него сохранилась выцветшая фотография этого, ныне не существующего сада – с Ройской, Юзеком, Эдгаром Шиллером и лентой Эльжбеты, которую Эдгар держит в руке, намотав кончик на палец. Фотография тоже была всего лишь крохотным отрезком прошлого, но он как будто зачерпнул одну каплю из реки времени и до сего дня хранил ее в пробирке. Капля высохла, остался только след ее протяженности…

Так зачем было ехать в Одессу? Он мог достать фотографию из ящика письменного стола в Коморове и разглядывать ее, как разглядывал он порой фотографии Зоси и маленькую, почти совсем стершуюся фотографию Мальвинки. Ни к чему иметь в жизни старые вещи, в жизни нужны только новые вещи.

Еще яснее он осознал это вечером на концерте. Только во время третьего номера понял он, от кого это приглашение. Концерт проходил в каком-то большом клубе, недавно построенном возле вокзала, на месте разрушенных домов. Ехать туда было далеко. Фанни Наумовна как будто была раздосадована тем, что ей пришлось идти на этот концерт. Сначала играла очень хорошая пианистка. Януша огорчило, что публика решительно не принимала эту музыку, сидела тихо, но напоминала глухую стену. Это чувствовалось во время исполнения каждого такта, каждого трудного пассажа. Зал не хотел слушать. И когда пианистка закончила громкие заключительные пассажи стретты (как Эльжбета любила это слово «стретта», Януш просто слышал сейчас, с какой любовью она повторяет его, подчеркивая это двойное «т» – стретта, стретта), публика холодно похлопала, короткий всплеск аплодисментов прокатился от балкона вниз по всему залу и замер в первых рядах. Было ясно, что зал чего-то ждет. Но нет, не второго номера программы. Вторым выступил известный кукольник, который с двумя куклами на пальцах разыгрывал целые драмы и комедии. Кроме участников учительской конференции, в зале находилось много молодежи: сюда привели сразу несколько школ, и все свободно разместились в огромном зале. Дети, разумеется, смеялись над куклами и восхищались виртуозностью и выразительностью манипуляций артиста. Но по аплодисментам Януш ясно понял, что ждут чего-то еще.

Оказалось, зал ждал третьего номера. На сцену вышли дети, которых Януш видел вчера в ресторане. Оба были в белых пикейных костюмчиках, и Януш заметил, что мальчик был немного ниже девочки. Зал пришел в неистовство. Видимо, пара была уже хорошо известна молодой публике, потому что послышались возгласы: «Аннушка! Коля!» и названия вещей, которые они должны были исполнить. Пока вслед за одетой в белое парой пробралась робкая аккомпаниаторша в черном платье, Януш успел заглянуть в программку и увидел: «Дуэт из оперы «Лакме», исполняют Анна и Николай Ариадины» и остолбенел – как он раньше не заметил этого псевдонима, который должен был сказать ему так много.

И вот дети запели. Было удивительно, что Анна пела партию меццо-сопрано, а Коля – партию Лакме. Чистоту, высоту и кристальное звучание этого голоса невозможно было передать. Избитый дуэт, весь на секстах, звучал в исполнении этой пары так необычно, что зал замер. Замер в восхищении и Януш, заметив только быстрый взгляд Фанни Наумовны, которая стрельнула на него глазами с каким-то беспокойством. Даже на фоне русских слушателей восхищение Януша этой музыкой обращало на себя внимание. Дуэт колыхался (ведь это же баркарола), вздымался ввысь и опадал вниз, но красота его казалась Янушу слишком стеклянной, перенасыщенной кристаллами. Он был так захвачен, что даже не заметил, когда дуэт закончился и исполнители неловко, по-детски мило поклонились и убежали. Но зал не дал им уйти совсем. Под новый рев им пришлось вернуться, вновь поклониться, и наконец они опять появились в сопровождении аккомпаниаторши. На бис они исполнили «Колыбельную»^{140} Брамса. Ту, что из народных песен.

У Януша даже дух захватило: простая убаюкивающая мелодия, которую следовало напевать вполголоса, была исполнена этими детьми с необычайным художественным чутьем, с такой – без единой фальшивинки – музыкальной правдивостью, какой он не встречал и у взрослых артистов. Разве что одна Эльжбета могла так исполнить ее, еще тогда, давно, в Одессе, когда на прощание пела для Юзека… Высокие, чистые ноты, которые с такой легкостью звучали у Коли, казались в его мальчишеском тембре звуками челесты. Точность интонирования и музыкальность, которая производила такое впечатление, будто все получается само собой, просто восхищали. Это было что-то головокружительное. Публика вновь принялась вызывать на бис.

На этот раз дети исполнили дуэт Чайковского на слова Гете «Wanderers Nachtlied»^{141}. Русский перевод этого гениального стихотворения был правильно строфическим и не передавал духа немецкой поэзии. В музыке тоже чувствовалось что-то от цыганского романса. Но как дети пели это!

Януш смотрел на Колю с немым восхищением. Он не мог аплодировать после каждой песни – он видел перед собой мальчика, голос которого со дня на день должен был исчезнуть, видел это продолговатое личико и влажные глаза, похожие на глаза Ариадны, когда она декламировала Блока. Только то была декламация, нарочитость. А здесь все проникнуто самой музыкой.

 
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты…
 

Warte nun balde ruhest du auch… И Януш понял. Вот это и есть то новое, то захватывающее, что несет с собой жизнь. Возврата к минувшему нет, но именно вот так, как сегодня на берегу моря, он вдруг увидел, что после каждой волны, которая бесплодно разбивается о песок, вздымается новая, другая волна. И она несет новые раковины, новые чудеса, сосредоточенные в капле воды, и точно так же рухнет. Он искал здесь воспоминаний – и ничего не нашел. Чужой город, чужие дома, чужие люди, среди которых он уже никого не знал. Но зато к нему пришла эта песня, этот хрустальный, упоительный, хрупкий, как льдинка, и, как льдинка, тающий голос, который заверял его:

 
Подожди немного,
Отдохнешь и ты…
 

Ждать! Теперь только ждать великого отдохновения. И каждый день будет приносить новую каплю живой воды.

Он взглянул на Фанни Наумовну.

Съежившаяся, сгорбившаяся, ушедшая в себя, она сидела рядом с ним, забыв о нем. Она даже не смотрела на поющих детей, просто ушла куда-то в себя и плакала.

– Что с вами? – спросил ее Януш.

V

Эдгар Шиллер в ту осень, которая выдалась ненастной и унылой (не было любимых им «упоительных дней»), довольно часто заглядывал по вечерам к Оле. Около восьми Голомбеки ужинали, после чего мальчики сразу же отправлялись к себе. Геленка ела отдельно и в восемь ложилась спать – таков был строгий режим, установленный тетей Михасей. В девять Оля одна, а иногда в обществе мужа и Кошековой, сидела в гостиной. За окнами в дождевых потоках выла непогода и метался на ветру фонарь. А здесь было тихо и тепло, и Оля всегда была рада Эдгару. Отложив книжку, она принималась рассказывать о детях. Иногда, правда редко, пела. Эдгара что-то отвратило от музыки. Последнее время приходилось зарабатывать преподаванием в музыкальной школе. Музыка как творчество («дилетантское творчество» – обычно говаривал Шиллер) могла его увлекать, но музыка как заработок – это уже страшно. Первый курс преподавания гармонии (до большого септаккорда включительно) случайным ученикам, из которых ни один не проявлял особого рвения к постижению теоретических основ музыкальной науки, был не ахти как интересен. Эдгар чувствовал себя одиноким, усталым. Комната, которую он снимал на Варецкой, была холодная и не очень влекла к себе в такие осенние вечера. Разумеется, там стояло пианино, лежала нотная бумага. Но, вернувшись под вечер в свою холодную квартиру, Эдгар чувствовал себя слишком усталым, чтобы сочинять. Разложив на столе бумагу, он затачивал карандаши и часами кружил по крохотной комнате, боясь взглянуть на белый лист. Белый лист всегда наполнял его страхом, пока он не превозмогал себя и не набрасывал первых тактов. Но теперь все реже удавалось настроиться, сесть к столу и быстро рассыпать знаки по нотному стану. «До чего примитивно!» – говорил он всегда, записывая свои музыкальные мысли. Только теперь все реже представлялась возможность произносить эти слова. В течение сентября, который когда-то был для него самым плодотворным месяцем, Эдгар написал три маленькие, одностраничные прелюдии. Он послал их Эльжбете в Лондон, но не получил никакого ответа.

Как-то он сыграл эти прелюдии Оле, и они очень взволновали ее: две были поживее, средняя помедленнее, раздумчивая, «серьезная», как сказала Оля.

– Какие странные вещи, – прошептала она, – будто предсказывают что-то.

Эдгар улыбнулся.

– Я никогда не занимался никакими предсказаниями… Скорее уж они рассказывают.

Оля задумалась.

– А о чем?

Эдгар пожал плечами.

– Я бы хотела знать. Ведь об этом же все говорят… Все знают… «Вся Варшава». Ты же знаешь, что случилось.

Она положила руку на ладонь Эдгара.

– Я сплетнями не интересуюсь. Впрочем, я и не представляю, чтобы какое-либо событие, даже самое драматическое, можно было передать такими прелюдиями.

– А ты знаешь, когда она ко мне пришла, две прелюдии были уже написаны. Я даже сыграл ей ту «серьезную», как ты говоришь. Она сказала, что это напоминает ей импровизации Рысека. Ты слышала когда-нибудь, как он импровизировал на органе?

Оля отрицательно покачала головой.

– Ну вот видишь, значит, ты даже не можешь судить. Да, так оно и есть, вторая прелюдия рассказывает о разочаровании, каким была для меня смерть Рысека.

– Разочарование? Так ты это называешь?

– Именно так. Не могу же я назвать его смерть горем, ведь Рысек не был для меня самым близким человеком…

– Скорее уж ты был для него самым близким.

– Да, и поэтому он хотел видеть меня перед смертью, во что бы то ни стало хотел видеть. А для меня это было разочарованием. Я думал, что Рысек мог бы так много создать. Что его жизнь будет иметь громадное значение для нашего искусства. А он взял и умер, и ничего не осталось. Не записал ни одной своей импровизации. А фортепьянные его композиции ничего особенного не представляли. Это всегда так выводит из себя Артура…

– И ты воспроизвел одну из его импровизаций в этой прелюдии?

– О нет, это было бы слишком просто. Да я и не сумел бы… Его импровизации были всегда очень искусны по форме, а эта прелюдия, как и все мои вещи, – просто излияние звуков, речка, небольшой ручеек.

– Красиво…

– Вот именно, красиво. И ничего от великого. А я хотел выразить в этой прелюдии свое разочарование. То есть даже не выразить… Когда я писал ее, я много думал о Рысеке и о том, как жаль, что он умер, и что ничего после него не осталось, и что могила в Ловиче наверняка уже запущена. И вот что у меня получилось… Как раз тогда и пришла Гелена…

– Ты любишь Марысю?

– Марысю? Билинскую? Откуда я знаю? Так я сказал Гелене…

– Я знаю.

– Откуда?

– Ты как-то говорил об этом.

– Забавно. Не помню, чтобы мы вели такой разговор.

– Разговоры мы вели разные. Еще в Одессе. И потом, когда ты уже знал Гелену.

– Она отравилась в соседней подворотне.

– Я знаю.

– И что самое страшное – ужасно вульгарная форма всего этого… Как раз тогда, когда хочется, чтобы все в жизни было таким… если уж не красивым… то хотя бы привлекательным… все вдруг так запутывается.

– Ну и что? Остаются такие вот прелюдии?

– Видишь ли, мне кажется, что это не очень честная калькуляция. Когда такое количество человеческого страдания конденсируется в одной странице нотной бумаги, большого смысла тут нет.

– А какой еще смысл можно придать человеческому страданию? Женщины…

Оля внезапно оборвала разговор, а Эдгар не настаивал на его продолжении. И, задумавшись, верно, снова забыл о нем, чтобы при случае вновь заговорить о Гелене и Рысеке, о ее вульгарном самоубийстве и о сокровищах, которые легли в гроб вместе с горбатым внуком органиста.

Однажды вместе с Эдгаром пришел Януш.

При виде его Оля растерялась.

Теперь ей было трудно разговаривать с Янушем. Собственно говоря, она и раньше не умела найти с ним общий язык или хотя бы просто перекинуться расхожей фразой. Он всегда заставлял ее испытывать робость и даже в гораздо большей степени, чем Эдгар, который силой своей индивидуальности подавлял все ее «соображения» и «остроты». Но в Эдгаре она ощущала невероятно много доброты, от которой робость ее скоро проходила.

Несчастье отделяло Януша от людей непроницаемой стеной, – во всяком случае, так казалось Оле. И она просто не могла подобрать слов, с которыми можно было бы к нему обратиться.

– Вот привел к тебе Януша, – сказал Эдгар, – хочу показать ему прелюдии.

Оля подумала, что бедный Эдгар нарочно старается придать этим прелюдиям какое-то особое значение, чтобы скрыть их ничтожность. Она даже забыла, что когда-то и сама считала эти произведения значительным событием в творчестве Эдгара. И только позднее вспомнила об этом. «Надо следить за собой, – подумала она, – А то я становлюсь какой-то желчной. Ведь ему и в самом деле некому даже показать эти прелюдии».

Януш неуверенно улыбнулся.

– Ты знаешь, – обратился он к Оле, – меня сейчас как-то не очень интересуют новые музыкальные произведения. Я предпочитаю старые.

– Ты всегда пренебрежительно относился к моему творчеству, – с упреком произнес Эдгар. – я никогда не забуду, что ты сказал после моего последнего концерта…

– Это когда Эльжбета пела «Шехерезаду»?

Тем не менее Эдгар проиграл все три прелюдии – и даже дважды.

Средняя прозвучала очень хорошо.

– Задумчиво, серьезно, – повторила Оля.

– Неужели так важно то, что эти прелюдии существуют? – спросил Януш.

Эдгар пожал плечами.

– Разумеется, все самые прекрасные вещи на свете могли бы и не существовать. Но в них есть какой-то смысл. Для меня, во всяком случае, очень значительный. Эти прелюдии придают смысл моему теперешнему существованию…

– Скорее помогают тебе обманывать самого себя, – сказал Януш.

– Какой ты, однако, стал страшный, – передернулась Оля. – Даже не веришь во внутреннюю потребность творчества.

– Нет, я верю только во внутреннюю потребность существования. Не будь ее, мы бы все давным-давно болтались на суку…

Эдгар повторил начало прелюдии – грустную фразу, тремя нотами поднимающуюся вверх и затем ниспадающую.

Януш задумался.

– Это красиво, – сказал он.

– Только одна фраза? – спросил Эдгар. – Четыре ноты?

В эту минуту зазвонил телефон, и Оля пошла в переднюю. Вернулась она улыбающаяся.

– Знаете, кто звонил? Керубин. Спрашивал, не знаю ли я, как можно разыскать Януша. Я сказала, что ты у меня. Сейчас он примчится.

Януш скривился.

– Что? Тебе не улыбается встреча с Колышко? Тогда прости…

– Как-то раз, очень давно, я имел неосторожность быть откровенным с этим человеком. И теперь, когда встречаю его, всегда краснею.

– Что это тебе пришло в голову? – спросила Оля. – Откровенничать с Керубином!

– Я был тогда еще очень молод, – вздохнул Януш. – Это было сразу после возвращения из России… Боже, каким я тогда был простаком!

Эдгар повернулся к ним лицом.

– А теперь ты уже не простак? – спросил он, улыбаясь.

– По крайней мере, уже не такой примитивный, как тогда. Хотя и теперь еще живу как во сне.

Эдгар снова взял аккорд и – на фоне этих нескольких нот – первый такт прелюда.

– Должно быть, это очень приятно – жить как во сне.

– Не знаю, можно ли отнести мою жизнь к приятным, – задумчиво произнес Януш, не глядя на Эдгара, – я сам этого не ощущаю.

– Живем, как в аквариуме, – сказала Оля.

– Золотые рыбки, – с каким-то ожесточением произнес Эдгар и пробежал пальцами по клавиатуре. – Дебюсси…

– Щуки иногда любят лакомиться золотыми рыбками, – сказала Оля.

– Ну что ты сочиняешь! – возмутился Эдгар. – Золотые рыбки живут в аквариумах, а щуки в реках, в озерах, в больших водоемах. Как же они могут есть золотых рыбок? Они же не соприкасаются…

– А если аквариум разобьется?

– Если аквариум разобьется, то золотые рыбки сдохнут, прежде чем попадут в воду, где рыскают щуки. Нет, сравнение у тебя явно не получилось.

– Может быть. Но то, что мы чем-то похожи на золотых рыбок, в этом я уверена, – бросила Оля на ходу, так как в передней раздался звонок.

Никто, пожалуй, не изменился за эти пятнадцать лет так, как Керубин Колышко. Из стройного юнца, всегда небрежно одетого, он превратился в толстого элегантного господина в костюме от Дорочинского и шелковой рубашке с пестрым галстуком. Но, несмотря на это, он остался столь же подвижным и злоязычным. Острота ума его слегка потускнела, и был он уже больше адвокатом, нежели писателем. Вел адвокатскую контору и выступал на многих громких политических процессах, защищая коммунистов – и даже довольно известных. Однако в Брестском процессе^{142} Керубин участия не принимал. То ли никто к нему не обратился, то ли он считал себя не такой уж заурядностью, чтобы «возиться с этим дерьмом», как он называл процесс.

Войдя, он тут же кинулся на Януша. Слушая его излияния, можно было подумать, что встретились два друга. При этом он был настолько бестактен, что не мог не вспомнить о «горе», постигшем Януша. Оля встревоженно взглянула на Керубина.

– Стихи еще пописываете? – спросил Януш.

На этот раз в замешательство пришел Керубин, почувствовав, что ему вновь хотят отвести роль, играть которую он уже не желал.

– Стихи? Нет, очень мало, больше занимаюсь критикой в литературных журналах.

– Я как раз недавно читала, – сказала Оля. – У вас удивительно тонкий подход к оценке книг. – такой поэтический…

– Вообще-то, – заметил Эдгар, – критика – это тоже поэзия.

– Все поэзия, – пожал плечами Януш, – и коль на то пошло, то подобные определения ничего не определяют. Ну что такое поэзия?

– Ох уж эти мне ваши разговоры – вечно начинаются и кончаются дефинициями поэзии. Странно, что годы ничуть не изменили вас.

– Потому что мы все еще пребываем в эпохе «Шехерезады», – сказал Эдгар. – Все равно какой, Римского-Корсакова или моей…

– О, это огромная разница. Та «Шехерезада» – эпоха нашей молодости.

– Тогда скорее уж «Verborgenheit», – задумчиво произнес Эдгар, положив пальцы на клавиши.

С минуту все молчали. А помолчав, сразу же перешли к повседневности.

– Ну что такое воспоминания? Сны! – высказался адвокат-поэт. – Сегодня – это куда важнее.

Керубин Колышко непременно хотел в ближайшее время видеть Януша у себя. Януш приехал из Коморова только на несколько дней и был очень занят, и поэтому предложил встретиться на другой же день.

У Колышко была солидная адвокатская контора на Капуцинской. Квартиру он снимал в респектабельном доме, на третьем этаже – несколько комнат, хоть он и не был женат. Идя к нему, Януш припомнил, как он навещал Керубина, когда тот жил на Прибазарной, в здании старой богадельни, в анфиладе комнат, где стояла старая фисгармония. Ничто не напоминало сейчас того старомодного дома, равно как не было тут ничего и от современности – ни в самом здании, ни в квартире, полной клубных кресел и бархатных портьер. Януш иронически усмехнулся, входя в этот храм преуспевающей адвокатуры.

«Странно, – подумал он, – что я всегда с какой-то насмешкой отношусь к бедному Колышко. И вдруг ударил себя по лбу: да ведь это же фигура из Диккенса, ей-богу! Керубин Колышко – чисто диккенсовский герой. Но за каким дьяволом я ему понадобился? Что у него может быть ко мне? Опять кому-то от меня что-то нужно!»

Он погрузился в вишневое кресло, с полным безразличием отнесясь к тому факту, что одно из этих кресел уже занято толстой блондинистой личностью с явно семитскими чертами лица. Толстый господин этот чуть приподнялся с кресла.

– Прошу простить, – сказал он, – но у Керубина такие кресла, что с них трудно подняться. Прирожденный сибарит…

Януш улыбнулся, так как незнакомец выговаривал слово «сибарит» точно так же, как княгиня Анна. Как будто звуки «и» и «р» с трудом проходили у него сквозь горло. Что-то этакое аристократическое с претензией на значительность слышалось в голосе незнакомца. Хотя Януш и не любил рассматривать людей в упор, тем не менее он поднял взгляд на человека, утонувшего в глубоком кресле, и стал к нему приглядываться.

«Занятный субъект», – подумал он.

Лицо незнакомца, как будто слегка опухшее, брюзгливое или высокомерное, было асимметричным. Правая сторона была совсем иной, чем левая. Левая – мечтательная и мрачноватая, правая – полная энергии и решимости. Светлые волосы беспорядочно сбились надо лбом, словно их никогда не расчесывали, в уголках губ то и дело скапливалась белая слюна, особенно когда он говорил. Имени его Януш не расслышал, а может быть, Колышко даже и не назвал его.

– Вы, кажется, едете в Испанию? – бесцеремонно спросил толстяк.

Януш взглянул на него с глубочайшим удивлением.

– Я? И в мыслях не было. – И, обращаясь к Колышко, который уселся за стол, точно желая подчеркнуть официальный характер разговора, добавил: – Последнее время я было принялся скитаться по свету, вот досужие языки даже Испанию припутали. Интересно, на чьей я должен был быть стороне?

– Разумеется, на стороне Франко. У вас ведь, кажется, там родня.

– Послушайте, Керубин, – насторожился Януш, – что все это значит?

Керубин как-то неопределенно усмехнулся, играя разрезальным ножом. Незнакомец недовольно поерзал в кресле.

– Сейчас я вам все объясню. Нам стало известно, – он отнюдь не спешил объяснить, кого он подразумевает под этим «нам», – что вы должны сопровождать сестру, княгиню Билинскую, которая как раз собирается навестить свою золовку и ее родственников. А поскольку владения графини Казерта находятся неподалеку от Бургоса, естественно, вы должны очутиться на территории генерала Франко. Надеюсь, ясно? – спросил он деловито и без улыбки.

– Мне об этом пока ничего не известно, – озадаченно ответил Януш.

– Очевидно, сестра еще не успела вам об этом сказать, – собеседник стряхнул пепел в голубую пепельницу – единственное светлое пятно в этом темном кабинете. – А может быть, она собирается поставить вас перед свершившимся фактом? Боится, чтобы вы не воспротивились, и, по-видимому, на днях явится к вам с паспортом и билетом.

Януш так и не мог понять, издевается незнакомец или говорит серьезно. Он взглянул на Керубина, но тот отвел глаза.

– А ты не ошибся, Ежи? – обратился он к своему гостю. – И потом ты начал так круто – у меня такое впечатление, что пан Мышинский даже испугался.

– Господи, с чего вы взяли! – рассмеялся Януш, и к нему тут же вернулось самообладание. – Ничуть я не испугался. Наоборот, очень хотел бы побывать в Мадриде…

– Ну, до Мадрида вам пока что далеко, – спокойно сказал тот, кого Колышко назвал «Ежи».

– Что ж, и Бургос чего-то стоит, – согласился Януш.

– Вы знаете Испанию?

– Нет, никогда там не был.

– Впрочем, это не имеет значения. Так вот, у нас к вам просьба. Нам нужно переслать письмо…

– Письмо? Кому?

– Адресат пока что анонимный.

– Как же я его найду?

– Вам и не нужно будет искать. Он сам явится к вам, как только вы прибудете в Бургос.

– Какое чудесное путешествие, – нейтрально вздохнул Колышко.

– В данный момент не очень, – сказал Януш, следя за дымком папиросы. – Кроме того, меня несколько озадачивает причина, по которой моя сестра именно сейчас должна отправиться… навестить родных.

Ежи улыбнулся.

– Может быть, наша информация не совсем точна. Но как бы то ни было, я бы не хотел вас затруднять еще раз. Скажите мне сразу: если бы вы ехали в Испанию, взялись бы вы доставить письмо?

– Это письмо революционерам? – спросил Януш. – Что в нем?

– А не все ли вам равно? – в свою очередь, спросил Ежи. – Разумеется, вы вправе интересоваться содержанием этого письма, но, к сожалению, я ничего не могу вам сказать. Я и сам этого не знаю. Но ведь вам же ничто не грозит, вы едете в обществе сестры… Если не ошибаюсь, граф Казерта – адъютант генерала Франко.

– Тешит себя надеждой, что вся эта история кончится восстановлением монархии, – добавил с каким-то снобистским удовлетворением Керубин.

Януш вновь взглянул на своего собеседника. Тот сидел, развалясь в кресле, и смотрел на него в упор с откровенной иронией. Янушу сделалось не по себе.

– Я вижу, что мне во всей этой истории отводится довольно странная роль, – неприязненно заметил он.

– А что бы вы предпочли? Чтобы это письмо было адресовано генералу Франко или революционерам?

– Мне кажется, что как раз генерал Франко и считает себя революционером, ведь это он восстал против законного правительства. Разве не так? – раздраженно сказал Януш.

– Я вижу, вы хорошо информированы.

– А я вижу, что вы считаете меня полным идиотом. – Януш встал с кресла и принялся расхаживать по кабинету.

– Ну что вы, дорогой мой, – забеспокоился Колышко, – не принимайте все это близко к сердцу. Ну, не хотите передавать письмо – не надо…

Януш в упор посмотрел на него.

– Поставьте себя в мое положение. Все играют мною, как кот мышью. Сестра посылает меня в Испанию…

– Может быть, это недоразумение?

– Это не может быть недоразумением. По вашим лицам я вижу, что вы осведомлены лучше меня и, вероятно, знаете не только это. Впрочем, мне все равно.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы были на нас в обиде, – добавил Ежи.

– При чем тут обиды? Единственно, на кого я могу быть в обиде, это на судьбу, заставляющую меня быть вечным созерцателем. Но ведь и созерцатели бывают нужны… даже в наше время. Ну, разумеется, я возьму это письмо…

– Вы отдадите его человеку, который скажет, что он пришел от Ежи. Причем все равно, будет ли он говорить по-испански, по-французски или на каком-нибудь другом языке… На любом языке он произнесет это имя так, как я его сейчас выговариваю: Ежи. И вы отдадите ему это письмо.

– И больше ничего?

– Больше ничего.

– Когда я получу это письмо?

– В день отъезда.

Януш быстро простился и вернулся на Брацкую. Станислав сказал ему, что княгиня ждет его в гостиной, так как у нее к нему важное дело.

– Ты знаешь, – начала Мария Билинская, когда он вошел в малую гостиную, – у меня к тебе просьба.

Януш спокойно сел на канапе и уставился на кончики своих ботинок.

– Не мог бы ты поехать со мной в Испанию?

– В Испанию? – Януш изобразил удивление. – а зачем?

– Я должна уладить с графиней Казерта дела по наследству. А она сейчас в Испании. Их имение под Бургосом.

– А они там?

– Нет. Управляют им из Бургоса. Так что нам придется поехать в Бургос…

Януш рассмеялся.

– Нам придется, – повторил он. – Мы хотим – вот это иное дело. У тебя какое-нибудь поручение из министерства иностранных дел? – спросил он прямо.

Марыся рассмеялась.

– Я бы очень неважно выглядела в роли Мата Хари. Нет. Меня беспокоят некоторые вопросы, касающиеся наследства. Через два года Алек будет совершеннолетним. Я хотела бы, чтобы он получил свое имущество без всяких препятствий и чтобы дела, связанные с наследством, были в идеальном состоянии…