Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 49 страниц)
КОНЦЕРТ В ФИЛАРМОНИИ
Осенью 1933 года Эльжбета Шиллер (по английскому паспорту Элизабет Рубинштейн) приехала в Варшаву и дала там несколько концертов. Самым интересным выступлением этой знаменитой, известной во всем мире певицы обещал быть симфонический концерт, назначенный на пятницу. В программе концерта были: увертюра к «Сплавщику леса»{120} Монюшко, ария Царицы Ночи{121} Моцарта, «Шехерезада» Эдгара Шиллера, брата певицы, – четыре песни для голоса и малого оркестра – и Пятая симфония Бетховена. Программа вполне доступная, интересная, певица пользовалась огромной славой, так что публики собралось очень много.
В день концерта Эльжуня, жившая в «Бристоле», не принимала никого, придерживаясь правила не разговаривать перед выступлением. Разумеется, правило это она довольно часто нарушала. Нарушила и на сей раз – стала объяснять, что подать на завтрак, затем бегло прорепетировала с Эдгаром его песни. Исполнялись они впервые, и поэтому она очень волновалась. Песни Эдгара не представляли уже для нее особой трудности, как казалось вначале, но про себя она все равно считала их «неблагодарными», убежденная в том, что они не встретят признания у широкой публики, не покорят ее, как обычно покоряли арии из «Гальки»{122}, «Манон»{123} и «Пиковой дамы». Приехала Эльжбета в этот раз без мужа, но зато с несколькими ученицами-иностранками, которые захотели побывать вместе с нею в Варшаве и присутствовать на первом исполнении песен Шиллера. Песни эти уже считались событием в музыкальном мире, хотя никто их еще не слыхал. Среди учениц была и Ганя Вольская, она же миссис Доус, которая, очевидно, решила, что достаточно ей взять у прославленной певицы десять уроков – и тут же она сама запоет, как Эльжуня.
Эдгар немного сердился на сестру за то, что она столько лет морочит Гане голову, суля ей карьеру певицы, но Эльжуня только смеялась.
– Знаешь, за те деньги, которые она мне платит, я могу обещать, что она будет Аделиной Патти{124}…
– По-моему, это жестоко, – сказал Эдгар.
Репетицию Эдгар начал в несколько раздраженном состоянии. Пение Эльжбеты не улучшило его настроения. Первую песню она слишком «подавала», чересчур драматизировала, делала ферматы, из-за которых еще вчера на оркестровой репетиции был скандал с Фительбергом{125}. Верхние ноты звучали и без того резко, а Эльжбета еще форсировала их, стараясь добиться большей выразительности и силы. Эдгар ничего не говорил, но сестра могла бы догадаться по его поджатым губам, что интерпретация не очень-то ему по вкусу. Без малейших замечаний и придирок исполнили все до конца. Эдгар закрыл ноты и спокойно пошел к себе.
– Все будет хорошо! – бросил он на ходу.
Хотя сам в этом усомнился.
В номере у него уже сидел Артур Мальский. Это был маленький, худенький еврей со страшно пискливым голосом и безапелляционной манерой выражаться. В присутствии Эдгара он сникал, становился кротким и молчаливым. А тут чуть ли не вырвал у него из рук партитуру «Шехерезады».
– Я приехал из Лодзи, чтобы взглянуть на это.
Эдгар отдал ему ноты и, усаживаясь в кресло, спросил:
– У тебя есть на обратный билет?
– Нет. Да и поезда после концерта нет. Придется где-то переночевать.
– Ночуй здесь, на диване.
– Можно? – спросил Артур.
Но этот вопрос относился уже к другому. Мальский хотел проиграть песни на фортепьяно, вернее на плохеньком пианино, которое хозяин гостиницы всегда ставил в номере Эдгара.
– Я тебе сам покажу, – сказал Эдгар.
Он развернул ноты на пюпитре и боком присел к пианино. Небрежно перебирая клавиши, хрипловатым фальцетом стал напевать вокальную партию. Не смотри Мальский в ноты, он бы ничего не понял. Наконец он не выдержал:
– Нет уж, дайте – я сыграю лучше!
Эдгар засмеялся, перестал играть и, не опуская рук, повернулся на табурете.
– Это же ужас какой-то, до чего вы не умеете играть! – в отчаянии воскликнул Артур.
Эдгар продолжал смеяться.
– Ну, ну, покажи ты!
Мальский проиграл аккомпанемент, но Эдгар и не думал слушать его, то и дело поглядывая на дверь. Мальский перестал играть.
– Вы ждете кого-нибудь?
– Нет, нет… – смутившись, шепотом произнес Эдгар. – Тебе не нравятся эти песни?
Но Мальский упорствовал.
– Нет, скажите, кого вы ждете?
Эдгар смущенно улыбнулся.
– Какой ты странный, Артур. Даже бестактный…
Артур усмехнулся.
– Вы думали о Рысеке? – спросил он совсем тихо.
– Откуда ты знаешь?
– По вашему лицу понял. – И Артур изобразил подобие улыбки, напоминавшей скорее страдальческую гримасу. – Впрочем, я сам о нем думал. Вот-вот, кажется, войдет, подаст руку и сконфузится так, что пот на лбу выступит… А? Помните?
Эдгар пожал плечами.
– Даже лучше тебя помню. Каждый его жест… Кому же еще помнить, как не нам с тобой…
– Ну и Гелене… – произнес Мальский, уже осмелев.
Эдгар отвернулся к окну, Мальский опять стал проигрывать «Шехерезаду», но уже рассеянно.
– Это гениально, – сказал он немного погодя и замер, держа свои маленькие ручки над клавиатурой.
– Ах, какое свинство, что я не успел тогда в Лович! – неожиданно воскликнул он. – Только у нас телеграмма из Ловича до Лодзи идет шесть часов!
– Ну и что бы это изменило? – произнес Эдгар тихо, точно успокаивая Мальского. – Я был около него…
– Тоже мне утешение! – сказал Мальский с сильным еврейским акцентом, который всегда появлялся у него, когда он волновался.
С минуту оба молчали.
– Впрочем, даже хорошо, что его сейчас здесь нет, – пробурчал Артур, – это европейская музыка. А он бы непременно спросил, а какой от нее прок для Польши? Какое это имеет значение для Ловича? Это было его манией. А что может ваша музыка значить для Ловича?
– Может быть, это как раз и плохо, – сказал Эдгар и, отвернувшись от окна, принялся расхаживать по номеру. – Рысек был прав, задаваясь вопросом, какой прок от моей музыки Ловичу. Ведь она же им там ничего не говорит…
– Ну и что? – возмущенно закричал своим пискливым и резким голосом Мальский. – Ну и что из этого? Вы пишете не для Ловича…
– А может быть, надо писать именно для Ловича? – грустно произнес Эдгар. – Может быть, тогда я не был бы так одинок…
– Ничего вы не понимаете, – пожал плечами Мальский. – Вы не одиноки… Ведь я же рядом с вами! Разве не так?
Эдгар улыбнулся.
– Да, и Рысек был… Масса людей с вами. И я еще раз утверждаю: ваше творчество не для Ловича, а для Европы.
Улыбка застыла на лице Эдгара. Он не знал, как сказать Мальскому, что для Европы его музыка не имеет ровно никакого значения.
Нелепую ситуацию прервал телефонный звонок. Трубку снял Артур. От него была хотя бы та польза, что он спроваживал назойливых людей. К сожалению, на сей раз Эдгару все-таки пришлось подойти к телефону. Старая знакомая просила Эдгара устроить ей приглашение на раут к Ремеям. Обычно после выдающегося события в музыкальном мире Станислав Ремей с супругой устраивали прием, на который стремились попасть все, кто только мог, поскольку в варшавском свете это считалось своего рода шиком. Напрасно Эдгар объяснял даме, что он, право же, не может приглашать людей в чужой дом. Она так настойчиво упрашивала, что он в конце концов обещал ей дать ответ на концерте. И скольким еще он пообещал дать ответ во время концерта, а ведь ему хотелось впервые внимательно прослушать свое сочинение. К счастью, Эльжуня проявила достаточно энергии, приказав никого не впускать в артистическую, и в пустой и довольно холодной треугольной комнате перед концертом они дрожали и волновались только вчетвером: Фительберг, Эдгар, Эльжуня и миссис Доус, исполнявшая роль ее секретарши.
Из-за дверей доносился приглушенный людской гул и звуки настраиваемых инструментов. Эльжбета была бледна и время от времени поглядывала в зеркало. На ней было муаровое платье цвета слоновой кости, а к высокой прическе были приколоты белые перья. Эдгар не одобрил их, чем и вывел сестру из равновесия. То и дело она смотрелась в зеркало и даже попыталась снять эти перья, слегка растрепав волосы, но прическа имела смысл только с перьями.
– Послушай, я же не затем сказал об этом, чтобы ты весь концерт думала о прическе, – заметил Эдгар.
Фительберг вышел и остановился на лесенке, ведущей на сцену. Миссис Доус с шелестом проскользнула в ложу партера, концерт вот-вот должен был начаться.
– Места у стариков хорошие? – спросила Эльжуня, все еще стоя перед зеркалом. – У кого они остановились, у Кази?
– Да, у Кази. Места хорошие. Сбоку, но хорошие. Отец очень постарел…
– Ну что ты хочешь… Хорошо еще, что он может работать.
– Думаю, его ненадолго хватит.
– Да ведь он в Польше работает уже двенадцать лет. Все имеет свой конец.
– Значит, уже пятнадцать лет, как ты уехала из Одессы?
– Да, будь у меня сын, ему было бы сейчас четырнадцать.
Эльжуня медленно прошла через холодную комнату и села рядом с братом. В зале послышались аплодисменты, довольно долгие, потом донеслись первые такты чарующей увертюры.
– Помнишь, как мы пели дуэт из «Цыгана»{126} Монюшко?
– Это было на именинах тети Антоси.
– Нет, на маминых именинах. Не помнишь? На рояле стояли такие огромные желтые розы…
– И ты жутко фальшивила… погоди… в пятом такте, где было это ля бемоль. Верно?
Эльжуня засмеялась.
– А помнишь, как мы возвращались со свадьбы пани Ройской?
– Очень смутно. Я была совсем маленькая.
– Я помню, на тебе было клетчатое пальтишко с пелеринкой, голубое с черным.
– Вот пальтишко помню.
– С нами ехала панна Ганка, папа все спрашивал маму:
«А qui est cette femme de chambre?»[92]92
Чья это горничная? (франц.).
[Закрыть]
Оба добродушно рассмеялись. Эдгар взял Эльжуню за руку, они молча смотрели прямо перед собой, словно видели Одессу, и свадьбу Ройской, всегда рассеянного отца, и, главное, пальтишко в черно-голубую клетку.
Неожиданно Эдгар поднял голову и посмотрел на сестру: красивый, классический профиль с крупноватым носом, высоко зачесанная копна светлых волос, над которой вздымались большие белые перья, точно наполненные ветром паруса. Она все еще была погружена в свои мысли.
– Эльжуня, – сказал он, – ты счастливая. Смотри, какие толпы пришли тебя слушать. Это же слава…
Эльжбета сразу поняла, что имел в виду Эдгар, и ответила:
– Художник-творец никогда не бывает одиноким. С ним все будущие поколения. А нас разве будут помнить после нашей смерти?
– Разве ты не вспоминаешь никого из умерших?
Эльжбета взглянула на Эдгара как-то растерянно.
– Нет, – неуверенно произнесла она.
– Даже Юзека?
Эльжбета прошипела что-то, встала и, скрестив руки на груди, повернулась к окну. Из зала доносилась легкая мелодия увертюры.
– Ты спросил о Юзеке… – произнесла она, помолчав. – Да, Юзек счастливый. Он, можно сказать, почиет в славе.
Эдгар улыбнулся.
– Слава излучается, как радий, и через какое-то время полностью растрачивает себя на это излучение.
Эльжбета повернулась к брату.
– Трудно себе представить, что это тело распалось, превратилось в прах, в ничто. Ройская говорила мне, что при эксгумации не было почти ничего… остался только бумажник с документами, которые ужасно пахли долгие месяцы, так что пришлось их сжечь. Была там и моя фотография, и от нее тоже исходило зловоние.
Они встали. Эльжуня положила руки на руку брата и заглянула ему в глаза.
– Ты не представляешь, какое у него было тело, – шепнула она.
Эдгар улыбнулся и сделал движение, чтобы снова сесть.
– Знаю, – сказал он небрежно, как бы между прочим, – знаю, какое у него было тело. Я видел его однажды совсем голым, в Одессе, когда он и Януш остались у нас ночевать. Мы выпили… Он был очень красив, я тогда убедился в этом. – С горькой улыбкой, даже с легким смешком он уселся в кресло и взглянул на сестру.
Эльжбета наклонилась к нему.
– Ты знал? – спросила она. – Еще тогда?
– Знал, – коротко ответил Эдгар..
– А почему ничего не говорил?
– А что мне было говорить? Во всяком случае, я мог присмотреться и увидеть, достаточно ли он красив для тебя…
Эльжуня, сердито натягивая длинную перчатку из белоснежной лайки, быстро подошла к зеркалу. В зале послышались аплодисменты.
– К Рубинштейну ты не присматривался, – ворчливо бросила она.
– Ну, это уж было твое личное дело, и, я думаю, несмотря ни на что, ты поступила вполне благоразумно.
Эльжбета резко повернулась и снова подошла к брату. Но тот не встал. Тогда она слегка наклонилась и, чтобы не смотреть ему в глаза, обняла сзади и уткнулась лицом в его плечо, стараясь не смять заново сделанную прическу и не растрепать перья.
– Ты ведь не знаешь. У меня был ребенок. От Юзека… Мальчик. Родился и тут же умер, в Константинополе… Сейчас ему было бы четырнадцать лет…
Эдгар, открыв рот, глубоко втянул воздух, как будто ему не хватало дыхания, легко отстранил сестру и сказал:
– Этого я не знал.
Эльжуня выпрямилась и застыла, закинув голову и прикрыв глаза. Эдгар, глядя на нее, невольно заметил, какие у нее чудесные веки – точно лепестки экзотического цветка.
– Этого я не знал, – повторил он.
Неожиданно влетел гобоист Вевюрский и удивленно уставился на них.
– Прошу прощения, – торопливо произнес он. – Дирижер ждет. Увертюра давно кончилась. Ваш выход…
– О боже! – воскликнула Эльжбета и засуетилась. Надо было еще успеть скинуть палантин, как следует натянуть перчатки, найти ноты. – А мы и не слышали аплодисментов.
– Ну, ничего, ничего, – сказал Эдгар, сам не на шутку встревоженный, – успокойся.
А Вевюрский торопил:
– Скорее, скорее!
Эльжуня поспешила к двери и вдруг, уже выходя из комнаты, повернулась к брату и послала ему рукой в белоснежной перчатке воздушный поцелуй. Глаза ее смеялись. Это уж был чисто театральный жест.
Каждый раз, когда Януш с Зосей бывали в филармонии, они оставляли пальто у одной и той же гардеробщицы, в чьем ведении были первые вешалки слева. Гардероб в филармонии был роскошный, непонятно почему стилизованный по прихоти архитектора fin du siècle[93]93
Конца века (франц.).
[Закрыть] под мальборкскую трапезную{127}. Колонны красного мрамора плохо сочетались с грубыми вешалками и деревянными загородками, за которыми сновали юркие и предупредительные гардеробщицы. Дабы понять, почему Януш всегда направлялся к первым вешалкам слева, необходимо познакомиться с генеалогическим древом рода Вевюрских. У Станислава, лакея княгини Анны, был старший брат, Тадеуш, с которым в детстве они отчаянно дрались, когда выросли – враждовали из-за одной и той же «нареченной», а на старости лет и вовсе не встречались и не знались. Дети их, однако, поддерживали между собой отношения. Тадеуш был старшим капельдинером филармонии: это он в перерывах выходил на эстраду и иногда даже срывал аплодисменты, когда мощным толчком выкатывал из укрытия на середину сцены черный рояль. У Тадеуша было два сына: один работал у Филлипса и был женат на молодой красивой особе, именно той, что благодаря протекции тестя получила самое бойкое место в гардеробе, а младший, Бронек, был первым гобоистом в оркестре. Он был отличным музыкантом, и через несколько лет стал играть заметную роль в обществе любителей старинной музыки. Януш по-прежнему поддерживал отношения с Янеком Вевюрским, который работал сейчас на заводе «Капсюль», а через него и с его кузенами; потому-то он и считал себя обязанным поболтать с Досей Вевюрской, которая обычно приветствовала его возгласом: «Мое почтение, пан граф!» На это Януш обычно морщился, хотя за словами Доси слышалось: «А вот и наш граф!» или «Почтение пану графу, которого мой кузен честит буржуем», – и получалось довольно мило.
Вот и на сей раз Януш и Зося, приехавшие из Коморова на концерт Эльжбеты, остановились у Досиной вешалки.
– Как вы поживаете? – спросил Януш.
– Как дочка? – поинтересовалась Зося.
Дося окинула Мышинскую быстрым взглядом и всплеснула руками.
– Миленькая, – участливо воскликнула она, – как вы похудели! Что случилось?
– Немножко приболела, – смущенно пробормотала Зося.
Януш из-за спины жены многозначительно посмотрел на Досю и приложил палец к губам.
Дося повесила Зосину шубку на вешалку и, возвращаясь за пальто Януша, сказала:
– Ох, да это просто свет на вас так падал (Зосю она никогда не звала «графиней»), лампы тут яркие. Мне только показалось, что вы такая бледненькая. А вы вовсе неплохо выглядите, вовсе даже неплохо…
И вновь умчалась к вешалке с черным пальто Януша – низкорослая, коренастенькая, светлая.
– Видишь, пожалела меня, – улыбнувшись, сказала Зося Янушу.
Дося вернулась:
– Пожалуйста, ваш номерочек.
Зося просунула свою узкую ладонь Янушу под руку, и они поднялись по крутой лестнице. Януш всегда ходил в филармонию по контрамаркам на постоянные места Билинских, которые в свое время немало содействовали ее строительству. Места эти были в третьем или четвертом ряду справа, причем не очень удобные, дека рояля заслоняла руки пианиста, и солисты – певец или скрипач – плохо были видны: мешала фигура дирижера.
Зося поднималась медленно, она действительно плохо себя чувствовала. Несколько недель назад она выкинула на третьем месяце. Это не только подкосило ее физически, но и сказалось на ее моральном состоянии.
– Я тебе приношу одни несчастья, Януш. Персики в оранжерее вымерзли, сынок не появился на свет…
Януш крепился, и все же эти разговоры так действовали на него, что он убегал к своим цветам и оставлял Зосю одну. Вот и сегодня она с трудом дала уговорить себя поехать в концерт.
– Все один да один! Это уже просто неприлично – везде бываю без жены. А на концерте мне надо быть. Эдгар – мой самый близкий друг, да и не только в этом дело, я просто хочу послушать его новое сочинение…
– И придется ночевать на Брацкой. Это ужасно!
Зося как огня боялась Марыси Билинской, а еще больше, как это ни странно, Теклы Бесядовской. Впрочем, возможно, у нее были на это основания: Билинской было абсолютно безразлично, на ком женился ее брат, зато Текла мечтала о таком совершенстве для своего Януша, что Зося, конечно, казалась ей последним ничтожеством.
– Билинская, наверно, даже рада, что ее брат женился бог весть на ком, – говаривала она пани Шушкевич. – По крайней мере, ей самой теперь меньше глаза колют Спыхалой.
Но пани Шушкевич не соглашалась.
– Oh, madame, – говорила она, – un mariage e’est quand même une chose différente…[94]94
О, сударыня, брак – это ведь совсем другое дело… (франц.).
[Закрыть]
И в словах этих явно чувствовался намек на ее собственный брак и на закоснелое девичество Теклы.
Как бы то ни было, Текла строго правила домом на Брацкой, княгине ни в чем не уступала и баловала Алека, который нисколько не изменился за два года, проведенных в Англии. После женитьбы Януша «бог весть на ком» Текла перенесла всю свою любовь на Алека и страшно его портила.
Вот и сегодня Текла никак не хотела пустить Алека на концерт.
– Нечего ему, несмышленышу, на всяких вертихвосток смотреть, – упрямо твердила она.
Но мать настояла на своем и взяла Алека в филармонию. Януш с Зосей встретили их у самых дверей зала. Алек вытянулся в стройного пятнадцатилетнего подростка. Глядя на него, Януш невольно подумал: «Интересно, и у меня мог бы быть такой?»
– Ну, как ты, Зося? – спросила Билинская, подавая невестке руку. – Как себя чувствуешь?
– Спасибо, отлично, – стараясь держаться независимо, ответила Зося.
Алек, подавая руку тетке, вспыхнул так, что его старательно зачесанный светлый хохол надо лбом показался еще светлее. Мать с укором взглянула на него. От ее голубого холодного взгляда Алек потупился и отвернулся. Зосе стало жаль его, и она решилась взять на себя инициативу в разговоре.
– Дося Вевюрская сказала, что здесь просто освещение неудачное, но мне кажется, я и в самом деле выгляжу очень плохо, – сказала она.
– Дося Вевюрская? Qui est-ce?[95]95
Кто такая? (франц.).
[Закрыть]– спросила Билинская, переводя свой холодный взгляд на Зосю.
– Ну где тебе знать все ответвления рода Вевюрских, – с улыбкой сказал Януш. – В Готском альманахе{128} их нет.
– Уж в чем, в чем, а в снобизме меня не обвинишь, – ответила Билинская.
Зося перехватила взгляд Алека, с восхищением смотревшего на мать. В длинном платье темно-синего бархата и с нитями жемчуга княгини Анны на шее Билинская выглядела великолепно. Волосы она подсветлила, и недавно проступившие белые нити стали незаметны. Несколько недель назад Билинская вернулась из Парижа.
Зося набралась храбрости.
– Зато ты, Марыся, превосходно выглядишь, – сказала она.
Билинская привычно отстранила ее отчужденным взглядом, но тут же улыбнулась – одними губами, – чтобы хоть как-то смягчить холодок, которым – она сама это чувствовала, – веяло от нее.
– Мама всегда выглядит чудесно, – впервые отозвался Алек.
Зося решила пошутить.
– А я? – обратилась она к племяннику.
И тут же пожалела об этом. Алек так покраснел, что даже слезы навернулись у него на глаза. К счастью, раздался звонок и надо было занимать свои места.
Вскоре Януш с Зосей уже сидели на неудобных скрипучих стульях, обитых красной клеенкой, на тех местах, откуда было видно уродливые фрески над раковиной оркестра. Медленно собирались музыканты.
– Я просто ужасна, – сказала Зося, прижимаясь к плечу Януша, – совсем не умею разговаривать с твоей родней. Всегда скажу что-нибудь невпопад.
– Можешь утешиться, – ответил Януш, – я примерно так же говорю с Марысей. Что бы я ни сказал, всегда кажется, что сказал не то. Так уж повелось. Всегда я с ней чувствовал себя скованно, хотя бы потому, что отец больше любил ее.
– Ты в этом уверен?
– В чем?
– Что отец больше любил ее.
– Я помню его смерть.
И вдруг прямо тут, глядя на собирающихся музыкантов, раскланиваясь со знакомыми, с тем же Губе, который всегда являлся на концерты с каким-то старым евреем, Януш стал рассказывать о болезни и смерти отца и о том, как тот непременно хотел видеть перед смертью Билинскую.
– И тогда она приехала верхом с двумя казаками. Казимеж Спыхала находился у нас, он служил в Польской военной организации{129}.
Зося нагнула голову и искоса взглянула на Януша.
– Не совсем обычное время ты выбрал для этих воспоминаний.
Януш прервал рассказ. Он понял, о чем она сейчас подумала. Ведь она-то никогда не говорила ему о смерти Згожельского, а он об этом не спрашивал. Так и оставалась недоговоренность. А Згожельский умер от отчаяния, продав Коморов за бесценок.
– Один из казаков вернул Марысе мешочек с драгоценностями, – досказал все-таки Януш, – и вот на них-то сестра и купила мне Коморов. Вот что я хотел сказать, – поставил он точку над «и».
Зося, прищурившись, смотрела на первого скрипача, который проигрывал какой-то сложный пассаж.
– И тебе не жаль этих драгоценностей? – спросила она.
– Я считаю, что между супругами никогда не должно быть денежных расчетов.
– Я тоже так считаю, – прошептала Зося.
Звуки настраиваемого оркестра, точно глубокий вздох, устремлялись вверх, стараясь пересилить друг друга; там, в своде раковины, скрипки и гобои схватились, как два борца, и вдруг все звуки стихли, будто ножом отсеченные.
Фительберг в белой манишке вышел на сцену и, повернувшись к публике, показал в широкой улыбке свои белые зубы.
Зал разразился аплодисментами.
