Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 49 страниц)

IX

Несмотря на жару, Эльжуня весь этот день занималась с Олей.

У Оли был приятный, красивый и от природы хорошо поставленный голос. К тому же она была музыкальна. После нескольких уроков Эльжуня решила разучить с Олей более сложные вещи – пробовали даже «Verborgenheit». И вот тут-то начались трудности. Пение Оли звучало сухо, невыразительно, деревянно. Напрасно Эльжуня подсказывала акцентировку, показывала портаменто, – даже первая фраза, довольно легкая, не удавалась Оле. Слова вылетали словно подбитые птицы и безжизненно падали:

Lass, о Welt, о lass mich sein[7]7
  Оставь, о мир, оставь меня одну (нем.).


[Закрыть].

Особенно это «lass» (подъем на кварту), полное чувства, звучало у Оли с чистотой стали и в то же время бесцветно. Напрасно Эльжуня брала эту кварту сама – чудесно, бархатно, выразительно. Все, что повторяла за ней Оля, блекло.

Знойное утро было наполнено этими квартами, словно воркованьем голубей. Они разливались по всему дому.

– «О lass, о lass mich sein!» – взывала Эльжуня.

– «О lass mich sein!» – повторяла Оля.

Спыхала ходил по комнате потерянный, терзаемый сомнениями. В этом «О lass mich sein» ему слышался голос какого-то пробивающегося к жизни, еще не родившегося существа. Его томило желание, чтобы это существо родилось из него, благодаря ему. И вместе с тем над ним тяготела неодолимая власть скучных повседневных событий.

С приездом Оли в Одессу все изменилось; у него не оставалось времени для забот о Юзеке, он перестал контролировать его дружбу с Володей и беседы с Эдгаром. Впрочем, Юзек сейчас вовсе не стремился убегать из дому. Он целыми часами сидел в зале либо в смежной комнате, ковыряя пальцем вязаные салфетки или перелистывая детективные романы. Даже на пляж вытащить его бывало трудно, особенно в те дни, когда Эльжуня работала. Упражнения Эльжуни не всегда были интересными, но временами она оставляла свои сложные вокализы и целое утро держала Эдгара у рояля, пела песни Шумана, Шуберта или Брамса. Спыхала видел Юзека и в углу сада, у забора, за пыльными кустами желтой акации. Место это было не из живописных, зато скрыто от всех. Стоило Эльжуне взять первую ноту, как Юзек покидал свое укрытие и медленно шел к даче. На лице его отражалось упорство, в глазах – тревога.

На этот раз Юзек пришел слушать Эльжуню в комнату; вошел и сел на соломенный стул на пороге балкона, в той же позе ожидания, что и Спыхала.

Слушая, как внизу голуби ворковали: «О lass! О lass!» – Спыхала вдруг осознал, что в последнее время совсем забросил своего ученика. Их уроки теперь сводились к совместному чтению выдающихся произведений польской литературы и к упражнениям, от которых Юзек уклонялся, как только мог. Спыхала встал и зашагал по комнате, думая о том, что с ними обоими на этом одесском взморье происходит нечто удивительное.

– Ты написал упражнение? – спросил он вяло.

– Нет, – безучастно ответил Юзек, заслушавшись голоса Эльжуни, которая показывала Оле какую-то сложную фразу.

– Почему? – опять спросил Спыхала.

– Некогда было.

– Что же ты делаешь целыми днями?

Юзек нерешительно взглянул на репетитора и беспомощно улыбнулся.

– Слушаю уроки пения. А ты?

Казимеж нахмурился было и продолжал, ускорив шаг, ходить по комнате, но потом сдался.

Он остановился возле Юзека, глядя поверх его головы на открывающееся с балкона бледное голубое море, и его строгое лицо осветилось улыбкой.

– Что же будет? Подумай, Юзек, – сказал он.

Юзек покраснел и опустил голову.

– Мне кажется, в подобных случаях никто не задумывается. А что это ни к чему не приведет, я знаю, – добавил он со вздохом.

– Вот именно, – усмехнулся Спыхала и отошел.

– Чужая зубная боль непонятна даже тому, у кого болит собственный зуб, – сказал Юзек. – Lass, о Welt, о lass mich sein!.. – повторил он слова, которые прозвучали внизу. – Lass die Herz alleine haben» [8]8
  Оставь это сердце в одиночестве (нем.).


[Закрыть].

– Всегда в одиночестве… – Спыхала вздохнул и, словно обессилев, сел на кровать.

Юзек засмеялся горьким, входившим в моду демоническим смехом.

– А ты что вообразил? Что можешь с кем-то что-то разделить на этом свете? У каждого своя судьба, и только своя.

Спыхала с удивлением посмотрел на ученика:

– Откуда у тебя эти мысли?

– Ветер принес, – пробормотал Юзек.

Он хотел добавить еще что-то, но тут стремительно вошел Володя. Лицо его было очень серьезно.

– Вам надо немедленно уезжать, – сказал он Спыхале. – Завтра будет объявлена мобилизация. Все поезда отменены.

Спыхала не сразу понял.

Юзек вскочил с места.

– Значит, и мы должны ехать?

– Через Волочиск вы уже не успеете, надо ехать через Румынию. – Володя обращался к Спыхале.

Казимеж, бледный, продолжал сидеть, не говоря ни слова. Он все еще ничего не понимал, в ушах шумело. Вот оно что, надвигаются события…

Внизу продолжалось воркование двух женских голосов. После новости, принесенной Володей, эти скачущие кварты здесь, наверху, звучали как насмешка.

Спыхала встал, решительно одернул простецкую свою куртку и спросил у Володи:

– Когда отправляется поезд?

– Поезд на Рени около пяти.

– О, раз так, у меня еще много времени.

Он спустился вниз, постучался в дверь зала. Обе девушки взглянули на него с удивлением.

– Прошу извинить. У меня очень важное дело. Оля, можно мне поговорить с вами?

Оля нерешительно взглянула на Эльжуню.

– Иди, дорогая, – сказала певица, – на сегодня довольно.

Для разговора с Олей Спыхала выбрал ту самую, укрытую в кустах скамейку, где сиживал на часах Юзек. Было очень жарко, и Спыхала обливался потом. Сердце у него сжималось от волнения. Поток событий уже подхватил его и мчал по течению. Оля, спокойная, стройная, голубоглазая, сидела на скамье и старалась скрыть удивление, которое все-таки угадывалось по ее лицу. Спыхала с минуту сидел молча, с хрустом сжимая пальцы, и наконец, не глядя на девушку, сказал:

– Оля, завтра мобилизация. Как австрийский подданный, я обязан ехать немедленно. Хочу попрощаться с вами.

Оля глубоко вздохнула. В этом коротком вздохе было удивление, взволнованность, потрясение. Она не отрываясь смотрела на Казимежа, а он, бледный, смущенный, сгорбился, пряча лицо и избегая взгляда ее ясных голубых глаз.

Эльжуня, не догадываясь о том, что заставило Спыхалу прервать их урок, продолжала упражнения в зале. Чистые звуки ее голоса неслись в высоту. Спыхала взглянул на Олю и увидел, что губы ее скривились совсем по-детски, ей можно было сейчас дать не шестнадцать, а двенадцать лет. Взволнованный, он взял ее руку и сказал:

– Война разделит нас. Будете ли вы ждать меня?

– Буду.

Несмотря на волнение, Оля произнесла это слово ясно, громко, убежденно. Спыхала сжал ее руку, ему показалось, что взволнованная девушка ждет поцелуя, но он не мог себе этого позволить.

– Когда я вернусь, когда мы снова будем вместе, я поцелую вас, – сказал он.

– Хорошо.

Оля прошептала это слово, как ребенок, как послушная ученица, но Спыхала вздрогнул, словно услышал клятву. Оля улыбнулась и вдруг тоном опытной женщины спросила:

– Но вы меня не обманете?

– Никогда, ни за что!

– Хорошо, – повторила она. – А сейчас, прежде чем вы начнете собираться, пойдемте в зал, я спою вам что-то.

Прервав упражнения Эльжуни, Оля попросила аккомпанировать ей «Verborgenheit». Не очень веря в успех, Эльжуня все же охотно села за рояль. Первую фразу Оля пропела неуверенно и напряженно, но вдруг та самая кварта «О lass» вылилась из ее груди красиво, полно, прозвучала виолончелью. Оля пела все свободней. Сидя за роялем, Эльжуня чувствовала, что здесь, за ее спиной, происходит что-то очень важное, волнение передалось ей, пронизало ее дрожью. Она обернулась и с удивлением увидела Олю, спокойную, хотя и бледную; лицо ее было обращено ввысь, глаза полны прозрачных слез. Спыхала сидел в углу комнаты тоже бледный, широко расставив тонкие ноги, обеими руками сжав виски.

X

Садясь в поезд, или, говоря точнее, стараясь втиснуться в поезд, Казимеж понял, что человек не все переживает в одиночестве. Одесский вокзал, еще недавно идиллически спокойный (Спыхале вспомнился отъезд Януша и выражение его влюбленных глаз), совершенно изменил свой облик. На площади перед вокзалом стояли солдаты в белых летних кителях, рядом с ними – уже плачущие бабы. На широких перронах были видны только женщины, плач сотрясал воздух, отдаваясь гулким эхом под стеклянной крышей. Женщины, дети, собаки, фикусы в горшках, корзинки – все сливалось в необозримое море. Поезда были плотно облеплены людьми. Солдаток, видно, отправляли по домам. В одном из составов ехали призванные в индивидуальном порядке: мастера, ремесленники, техники, артиллеристы. Этот поезд стоял на боковом пути и был особенно переполнен.

Казимеж со своим чемоданчиком пробирался к третьему перрону, где стоял поезд на Рени, идущий к румынской границе. Поезд этот осаждали женщины с корзинками и с горшками олеандров в руках. Было жарко, плакали дети, многочисленные бессарабские еврейки прижимали руки к груди то ли от волнения и страха, то ли поддерживая припрятанные у них на прочных шнурках довольно тяжелые мешочки с брильянтами и золотом. Они уже тогда знали, что за золото надо крепко держаться, между тем как Казимеж, час назад получивший расчет у пани Шиллер, предпочел взять у нее двадцать пять рублей ассигнациями вместо предложенных ему пяти золотых полуимпериалов. «Золото много весит, – подумал он, – оттянет карманы».

Толпы людей атаковали поезд со всех сторон. Казалось, в нем уже не осталось места ни в коридорах, ни в тамбурах. Казимеж, однако, сумел протиснуться в пульмановский вагон второго класса и примостить в тамбуре свой чемоданчик, на котором кое-как уселся сам и усадил еще толстую старушку, красную от жары и прилива крови. Она обмахивалась платком и не переставая то громче, то тише, твердила одно только слово: «Боже, боже, боже…» Она ехала одна, две ее внучки оставались в городе. Сейчас они пытались протиснуться к вагону сквозь толпу, им надо было что-то сказать бабушке.

– Бабуся! Бабуся! – кричали они, махая руками над головами испуганных, ошеломленных крестьян, которые стояли как вкопанные подле вагонов и недружелюбно поглядывали на тех, кто ехал этим поездом. Сами они ждали следующего поезда, идущего в направлении Ростова-на-Дону или Екатеринослава.

Внезапно толпа задвигалась, заколыхалась, словно над ней, как над колосистым полем, пронесся сильный ветер. От здания вокзала неслись крики, лязг оружия. Целое отделение солдат с винтовками в руках и ранцами бросилось к поезду. Какой-то унтер-офицер ввалился в вагон, где сидел Спыхала, и начал кричать так громко и невнятно, что ничего нельзя было понять. Наконец стало ясно, что он требует освободить вагон. Однако никто и не думал трогаться с места. Унтер-офицер орал все громче, пот градом катился у него по лицу, во рту, раскрытом в крике, торчали желтые, попорченные зубы.

В это время в окне появился другой младший офицер.

– Оставь, Фроська, – сказал он. – Наши заняли уже другой вагон.

Действительно, какой-то шум и жужжание, словно высыпал рой пчел, доносились теперь от головных вагонов. Спыхала встал со своего чемодана и выглянул в окно. Оравший унтер уже вышел на перрон. Спыхала увидел, как из соседнего вагона солдаты силой выталкивали пассажиров с корзинами и мешками. Бабий крик усилился и теперь уже заглушал решительно все. Выбросив пассажиров, солдаты брали вагон штурмом. А люди, снова очутившиеся на перроне, с криком и руганью бросились осаждать другие вагоны. Обращаясь к стоявшим на ступеньках, они умоляли потесниться, но те даже при всем желании не могли бы это сделать: нельзя было и на шаг продвинуться вперед.

– Какие же вы солдаты! – кричала баба, державшая за руки двух громко плачущих детей. – Женщин из вагона выкидываете!..

Одни из солдат, в фуражке набекрень, с прядью рыжеватых волос на лбу, засмеялся в ответ и махнул бабе рукой.

– Сейчас война. На войне первое место солдату, а бабу долой.

Женщина отпустила ручонку ребенка и погрозила солдату кулаком.

– Войны еще нет! – крикнула она.

– Ну так завтра будет, – засмеялся солдат и еще раз помахал ей. – За тебя будем сражаться! – крикнул он громче, потому что женщина шла уже к другому вагону. – Ты, баба, на нас не серчай!

Но та уже не слышала его рассуждений, она затерялась с детьми в толпе.

Наконец, с опозданием на час, поезд медленно тронулся. В ту минуту, когда паровоз, дав прерывистый свисток, потащил вагоны, шум толпы на перроне усилился, словно порыв ветра рванул вершины старых сосен. Шум этот все нарастал и не отставал от поезда: это был крик обманутых, удивленных, отчаявшихся. Ибо люди на перроне были удивлены, обмануты, подавлены отчаянием. Густая толпа залила все пути, и поезд, медленно дыша, с трудом выполз на простор. А выйдя, стал набирать скорость.

Толпа, переполнившая вагон, немного утряслась, и теперь люди стали спокойно располагаться: для каждого каким-то образом нашлось место. Плач и стоны понемногу стихали, и присущая одесситам веселость брала верх. Спыхала в этой безликой толпе уже различал отдельные лица. Были здесь женщины – пожилые, молодые, почти все шумливые, было несколько молодых парней, несколько цыган… Здесь и там раздавался смех, а когда миновали первую станцию и за окнами простерлась ровная, сожженная летним солнцем, бурая херсонская степь, где-то в конце вагона молодой голос под гармонь затянул песню. В гуще человеческих тел трудно было даже повернуться, но уже открывались корзинки, запертые проволочными прутьями, развязывались узелки белых с красной каймой салфеток, и на свет божий появлялись огурцы, крутые яйца и даже арбузы, красная мякоть которых, утыканная черными семечками, сулила прохладу в этой духоте. Какой-то толстый вспотевший старик с подстриженными в скобку волосами угостил Казимежа и его соседку розовым полумесяцем арбуза.

– Ешьте, ешьте, – сказал он, – одному мне не съесть, за окно выброшу.

Спыхала благодарно взглянул на старика, который беззубыми деснами пережевывал куски арбуза, и, взяв протянутый ломоть, с наслаждением впился губами в его сладкую и прохладную мякоть. Соседка его тоже принялась за арбуз, деликатно выплевывая семечки в руку.

– Ох и угодил мне старик, – обратилась она к Спыхале, – а то я уж совсем умирала от жажды. – Выбросив зеленый огрызок за окно, она снова стала обмахиваться платочком.

Чемодан Спыхалы оказался очень прочным, и старушке удобно было сидеть на нем, тогда как Спыхале мешали его длинные ноги. Его охватила дремота. Он прислонился головой к стене у окна и закрыл глаза. Ветерок ласково обдувал его, иногда вдруг с силой ударял в лицо, но это был ветер от мчащегося поезда, без пыли. Степь приносила запахи полыни и чертополоха. Солнце медленно клонилось к горизонту.

Казимеж попытался восстановить в памяти минувший день, обдумать все, что произошло, но это ему не удавалось. В перестуке колес перед глазами возникали картины пережитого в Молинцах и в Одессе; в ушах звучали слова и мелодии, вокализы Эльжбетки, слышались голоса Юзека, Эдгара, Володи, но ни разу он не мог восстановить в памяти целостный образ Оли. Только ярко-голубой цвет ее глаз да эта удивительная манера смотреть прямо в лицо, чуть запрокинув голову, врезались ему в память.

Он задремал, и обрывки воспоминаний и впечатлений сплелись в один пестрый ковер, в который вплетались нити реального: розовый полумесяц только что съеденного арбуза рядом с квартой из песни Брамса. В густой путанице этих сонных картин таилось что-то пугающее.

Когда Спыхала проснулся, солнце было уже совсем низко. Соседка спала на его плече, слегка похрапывая, люди в вагоне, казалось, еще больше поутряслись – кто уселся на полу, кто улегся на верхних полках. Казимеж мог уже свободно охватить взглядом вагон из конца в конец, до двери, где сидел черноволосый кудрявый парень с гармошкой на коленях.

Спыхале вспомнились его видения, и он удивился, что в это необычайное время сны вертятся только вокруг личного, вокруг интимных воспоминаний и впечатлений. Ни одно из тех потрясающих событий, что совершались во внешнем мире, не проникло под шатер его сна. Там господствовали звуки, фрукты, женщины. А между тем рушился весь мир.

Напрасно Казимеж пытался осмыслить происходящее. Воображение его было бессильно наполнить содержанием слово «война», которое в течение стольких лет лежало заброшенным в архиве вышедших из употребления понятий. Для Казимежа слово это ничего не таило в себе, оно лишь возникало где-то на горизонте, как большой зеленый вал на море, угрожающий обрушиться с огромной высоты. Вал настиг его и увлек за собой. Спыхала вздрогнул – это все еще был сон.

Парень в конце вагона все наигрывал на гармошке. Людьми овладела усталость, они постепенно смолкали, как смолкает к вечеру рой пчел, только кое-где еще жужжали приглушенные голоса. Всех одолел сон. Вагон не освещался, в полумраке угасающего дня едва проступали очертания согбенных, сморенных усталостью тел.

Поезд шел с нормальной скоростью, и чем дальше от Одессы, тем меньше было людей и суеты на станциях. Дома были погружены в сон, лишь кое-где светились золотые огни ламп; видимо, сюда еще не дошла страшная весть, и жители железнодорожных поселков спокойно готовились лечь поспать в эту последнюю мирную ночь. Спыхала с волнением смотрел на окна домов, где, словно в заливах, укрытых от бури, еще какое-то время могли отдыхать человеческие существа.

«Последние минуты мирной жизни, – думал он, – скоро все окажутся в могиле общей катастрофы. Но как это произойдет?» – непрестанно задавал он себе вопрос.

Уже глубокой ночью поезд прибыл на станцию Жмеринка. На соседнем пути тоже стоял поезд. При слабом свете фонаря Казимеж прочитал: «Одесса – Варшава». Значит, они нагнали варшавский поезд, вышедший несколькими часами раньше. Этот поезд был тоже не освещен, тоже переполнен измученными, выбитыми из колеи людьми. Вокруг вагонов, как муравьи вокруг трупа огромной гусеницы, беспокойно суетились люди, главным образом мужчины. Спешили на станцию за кипятком, за фруктами, кричали что-то женам, оставшимся в вагонах; слышалась польская речь.

В вагоне Спыхалы стало настолько свободно, что он смог встать и подойти к окну, немного размять ноги. Соседка его проснулась и теперь беспрерывно вздыхала, отирая платком потное лицо. В окне поезда напротив Спыхала увидел женщину с мальчиком лет десяти, который, не обращая внимания на спящих вокруг подавленных людей, то и дело громко задавал матери вопросы на забавно здесь звучавшем чисто польском, варшавском языке.

– А почему мы стоим? А куда едет тот поезд? А почему не свистит? А какому это поезду дают звонки? – Светлая головка мальчика была в непрестанном движении, словно у птицы.

Спыхала было заговорил с ним, но в эту минуту варшавский поезд вздрогнул, и мальчик до половины высунулся в окно – Спыхала даже испугался. Поезд с места взял большую скорость. Спыхала услышал только крик в пронесшемся мимо вагоне:

– Пани Вевюрская, пани Вевюрская, держите мальчугана, а то он, чего доброго, вылетит…

И спокойный голос пани Вевюрской:

– Ничего ему не сделается!

Поезд проскользнул мимо, и перед Казимежем открылись перрон и станция. На стенах уже висели огромные розовые листы: объявления о мобилизации. Люди останавливались, читали их. У вокзала стояло отделение солдат в боевой амуниции.

Два железнодорожника быстро шли вдоль поезда, размахивая фонариками и оживленно разговаривая.

– Ну что ж, война так война! – донеслись до Спыхалы их голоса.

Казимеж отошел от окна и снова уселся на свой чемоданчик. Весь вагон спал.

Глава вторая
ВЫРУБЛЕННЫЕ ДЕРЕВЬЯI

Осенью 1917 года Казимеж Спыхала заболел бронхитом, от которого долго не мог избавиться. С некоторых пор он жил в Киеве, но дольше не мог уже там оставаться – надо было переселиться в какой-нибудь небольшой городишко. Он выбрал ближайший, к Молинцам, а когда узнал, что Молинцы уцелели и что там даже живет часть семейства Ройских, решил отправиться прямо к ним – подлечиться. Было это уже в январе следующего года. До усадьбы он добрался пешком и вошел в дом через кухню. В кухне он застал двух австрийских пленных, исполнявших обязанности слуг, и от них узнал, что в доме сейчас только старый Ройский и Юзек. Обрадованный этой вестью, Казимеж поспешил прямо в столовую.

Хозяева сидели за столом. Большая комната была погружена в темноту. Лишь две свечи освещали стол, да с улицы проникали багряные отблески морозного заката. Спыхалу не узнали. Юзек поднялся ему навстречу. Спыхала удивился, как он вырос, возмужал, стал совсем мужчиной; в военной форме, в тесно облегающей грудь рубашке цвета хаки он выглядел старше своих лет. У него были пушистые темно-русые усы.

Спыхала шагнул в круг света и протянул руку. Юзек узнал его наконец и так смешался, что только молча взял его руку и стал легонько трясти ее.

– Я был мыслями за сто миль от тебя, – сказал он и, не спрашивая ни о чем, указал Казимежу на стул:

– Садись!

С минуту они смотрели друг на друга молча, улыбаясь, радостно узнавая изменившиеся за эти годы, но такие знакомые черты.

– Ты еще больше похудел! Что с тобой? – спросил Юзек.

В его голосе, окрепшем, твердом, звенела уверенность в себе, сила, которой раньше Юзеку так недоставало. Перед Спыхалой сидел совсем другой человек. В петлице у Юзека он заметил черно-желтую ленточку – значит, тот побывал на фронте.

– Ну, рассказывай, – сказал наконец Спыхала. – Ведь я ничего о тебе не знаю.

Юзек с беспокойством взглянул на отца, который, поздоровавшись с гостем, вернулся к сосредоточенному изучению старого номера журнала «Наездники и коневоды», словно это было очень важное занятие.

– В самом деле, – ответил Юзек. – Но с чего начать, ведь столько всего…

Спыхала усмехнулся, снова чувствуя свое превосходство, и сказал:

– Начнем с сегодняшнего дня, так, пожалуй, вернее. Я не могу больше оставаться в Киеве и не знаю, куда мне деваться. Хотел бы несколько дней провести в Молинцах.

– Можешь жить, сколько хочешь, – сказал Юзек, не обращаясь за подтверждением к отцу. – Но дело в том, что мы и сами не знаем, долго ли нам осталось здесь жить. Во всем уезде уцелели только два имения – Молинцы и Маньковка. Мама с Олей и тетей Михасей в Сквире, завтра приедут сюда за серебром.

Эти имена и названия вернули Казимежа к тому, от чего он так насильственно был оторван более трех лет назад. Маньковка и тетя Михася! Ничего не изменилось. Но почему-то все прежнее, что снова было рядом, как-то утратило свои краски под пылью времени, и теперь не воспринималось как реальность. Даже старый Ройский казался ему каким-то призраком. Перед Спыхалой пронеслись картины прошлого. И удивительное дело – во всем этом Юзек был единственной реальностью, конкретной и определенной: его уверенный голос, военная выправка, подстриженные усы, неправильное, но очень красивое лицо, его рассказ о пережитом в сражениях. Юзек был для Спыхалы как бы оазисом в пустыне. В нем он нашел ту прочную опору, в которой так нуждался.

Сразу же после ужина Юзек проводил Спыхалу в комнату, которую прежде занимал Валерек, и приготовил ему постель. Истопили печь, нашлась бутылка старого меда, и друзья принялись болтать так спокойно, будто за окнами лежал послушный им мир.

Казимеж спросил о Валереке.

– Он в армии, в Одессе. Давно нет от него известий.

– А как тут? В деревне?

– Пока все спокойно. Только вот деревья в парке вырубают.

– Дубы?

– И дубы. Все.

Глаза Юзека потемнели. Что-то недоброе мелькнуло в них, словно предвестник бессилия, усталости. Казимежа это обеспокоило, ему хотелось как можно дольше чувствовать в Юзеке опору. Он переменил тему разговора и стал рассказывать, почему и с какой целью очутился на Украине и что намерен здесь делать. Юзек слушал Казимежа без видимого интереса, его больше занимали личные дела друга. Однако Спыхала все время возвращался к общим темам.

– Но почему вы сидите здесь? – спросил он. – Ведь это опасно. В любую минуту в Молинцы могут явиться…

Юзек пожал плечами.

– Не все ли равно!

Спыхала возмутился:

– Как ты можешь так говорить? У тебя же все впереди, ты что же, не стремишься к новой жизни, не хочешь ее?

– Опять эти смешные фразы! Ну, не будем об этом. – Юзек будто стряхнул с себя равнодушие, а с лица согнал усталость. – Конечно, нам давно уже пора уехать отсюда. Женщин мы отправили в Сквиру. Но отец никак не может решиться оставить Молинцы. Да, здесь небезопасно. Но в деревне у нас есть доброжелатели, они нас предупредят.

– Ты в этом уверен?

– Вполне. Потому и согласился, чтобы наши женщины приехали завтра забрать кое-что из вещей. Ну, а что у тебя? – спросил Юзек, хотя Спыхала уже очень много рассказал о себе. Видно, мысли Юзека бродили в это время где-то далеко.

Спыхала взглянул на него с величайшим удивлением. «Этот мальчик в самом деле очень изменился, – подумал он. – Полон какого-то внутреннего безразличия ко всему на свете. Не Элизабет ли Шиллер тому виной?»

– Что же я все о себе да о себе! – сказал Спыхала. – Ведь столько всего произошло. А о семействе моем ты знаешь, я ведь говорил тебе не раз.

– Верно, ты говорил мне, – сказал Юзек и снова ушел в свой мысли.

Спыхала, не скрывая удивления, смотрел на печально задумавшегося Юзека. Его красивое лицо как-то угасло изнутри, губы скривились в невеселой улыбке.

– Что с тобой стряслось? – с беспокойством спросил Спыхала и положил руку ему на плечо.

– Тяжело мне, – с трудом, будто ворочая камни, произнес Юзек и посмотрел на своего бывшего учителя глазами раненого зверя.

Спыхала ни о чем не спросил, только вздохнул и улыбнулся:

– Ой-ой, как скверно.