Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)
К вечеру появились Юзек и Стась с забинтованной головой. Рана оказалась пустячной царапиной. Весь этот день они просидели в Тыврове в ожидании врача, а потом за выпивкой на заезжем дворе возле рынка.
– Ну как тебе нравится эта война, Януш? – спросил Юзек, хлопнув его по ляжке.
Януш отвернулся от него и спросил Стася, как он себя чувствует.
Вдруг отдали приказ двигаться. В Гнивань возвращались в непогоду – разразился весенний шумный ливень. Земля набухла от воды, а почки на тополях, отмерявших версты, источали запах ладана. Звуки выстрелов позади постепенно таяли в шуме дождя, день утонул в голубом шелестящем мраке. Несмотря на завесу дождя, они увидели позади себя красное зарево… Оно поднималось все выше по мере того, как они медленно продвигались в сторону Гнивани.
Владек обернулся, розовый отблеск зарева упал на его лицо.
– Тывров горит, – сообщил он, хотя все это и без него уже знали.
У Януша перед глазами все стояла белая хата и то мгновение, когда она вдруг подломилась, крыша взлетела клочьями вверх и тотчас же все накрыл черный столб взрыва.
– А как эти люди убегали! – вдруг сказал Стась, словно прочитав мысли Януша. Видно, и он думал о том же.
Только под утро они въехали в Гнивань. На этот раз их расквартировали иначе. Всех солдат согнали в большой заводской цех, спать приказали на полу. Сержант Голич опять назначил в караул Ройского и Мышинского. Но на этот раз они восстали, их поддержали остальные. В конце концов в караул отправились те, кто не выезжал из Гнивани «на войну».
Побудка подняла их на рассвете. Было сыро. Низкий весенний туман цеплялся за прибрежные кусты, холодный воздух пахнул весной, свежие лужи вокруг стояли недолго, быстро впитываясь в песок. Солдат собрали на большом заводском дворе. Поставив винтовки в козлы и выпив свой черный кофе, они ждали. Офицеры совещались в квартире директора.
Через некоторое время на дворе появился Спыхала и вызвал нескольких добровольцев: стало известно, что на станции стоит вагон с боеприпасами, требовалось отправиться туда, изучить обстановку и взять что удастся. Несмотря на то, что в окрестностях происходили бои, поезда через Гнивань шли нормально, и Януш снова слышал протяжные свистки паровоза. На станцию поехали все четверо: Януш, Юзек, Стась и Владек – они вызвались добровольцами.
Сперва надо было проскользнуть между двумя заборами к узкому проезду с огромной лужей посередине. Стась стегнул впряженную в повозку лошадь, решив вскачь преодолеть препятствие. Но когда они уже мчались по узкому проезду, откуда-то сбоку вдруг ударила пулеметная очередь, да так близко, будто стреляли из-за забора. Они еще не успели понять, каким образом лошади повернули в таком узком месте, а повозка уже неслась галопом в обратном направлении. Вслед ей ударила вторая очередь, но, видно, пулеметчик был очень неопытный – выстрелы никому не причинили вреда.
Дорога на станцию была в руках крестьян. Так и доложили Спыхале.
Нот тот в ответ лишь махнул рукой.
– Ну ничего, ничего. Мы телефонировали в Винницу, и нам выслали на помощь отряд австрийской пехоты. Надо только подождать немного.
– Вы вызвали на помощь австрийцев? – с удивлением спросил Юзек.
Спыхала только развел руками.
Остаток утра – до самого полудня – они провели на мешках с овсом. Стась пошел на перевязку, Юзек отправился «на промысел». Пушки стояли наготове, солдаты отдыхали, рассыпав строй и сложив в козлы оружие. Солнце медленно пробивалось из-за туч и тумана. Из лесу, начинавшегося сразу же за сахарным заводом, доносился весенний хор птиц. На высоких тополях во дворе завода грачи, отчаянно крича, сооружали свои гнезда.
Януш и Владек лениво перекидывались словами. Стало сильно припекать, они расстегнули плащи и куртки. Владек насвистывал свою любимую песню.
«Встать улану не помогут», – машинально повторял за ним Януш.
Ему хотелось вызвать Владека на разговор, но он не знал, с чего начать. Сам не понимая почему, Януш испытывал постоянное чувство вины перед Владеком, и это ему мешало.
– А что сейчас там, в Смоловке, Владек? – наконец сказал Януш.
Владек перестал насвистывать и задумался. Он снял фуражку, положил ее на мешок с овсом, обнажив остриженную мальчишескую голову. Уставясь куда-то в пространство, Владек ничего не отвечал.
– Не болит больше? – спросил Януш.
– Нет, я уже и позабыл об этом, – сказал Владек и, словно продолжая свою мысль, принялся рассказывать о Смоловке. Какие там сейчас идут приготовления, ведь скоро пасха, и как там в поле и в лесу…
Тут вдруг появился поручик Келишек. На бегу застегивая ремешок под подбородком, он схватил винтовку, лежавшую на повозке. Солдаты мигом построились.
– В ружье! – скомандовал поручик. – По одному человеку оставить при подводах! За мной! В атаку!
Сержанту Голичу попался на глаза Юзек.
– Ройский! – крикнул сержант. – Остаться при повозке!
– Владек! – позвал Януш. – Поди сюда, я хочу тебя спросить…
Владек нетерпеливо махнул свободной рукой.
– После, после! – крикнул он, обернувшись, и помчался.
Все солдаты уже бежали вслед за поручиком к лесу, рассыпавшись цепью, а Януш все еще не мог высвободить свою винтовку, приклад застрял между мешками с овсом. Юзек подлетел к нему.
– Януш, умоляю тебя, останься при повозке, а я побегу вместо тебя. В лесу, кажется, банды, надо его очистить. Ну позволь!
Януш колебался.
– Ну?
В нескольких шагах от них уже раздавалось «ура» атакующих солдат. Януш пожал плечами.
– Ну, лети, – сказал он.
Юзек бегом пустился к лесу, откуда доносились выстрелы, учащаясь по мере того, как цепь стрелков углублялась в лес. Звуки боя удалялись в сторону Буга. Застрочил пулемет и сразу замолк. Януш ходил взад и вперед у повозки, покрикивая на лошадей, которые беспокойно стригли ушами. Наконец в лесу стало тихо. Солнце грело все жарче, и Януш, не выспавшийся минувшей тревожной ночью, то и дело зевал. Громко кричали грачи на тополях.
Не прошло и часа, как стали возвращаться группами солдаты с красными, вспотевшими лицами, в расстегнутых куртках, с небрежно закинутыми за спину винтовками. Они весело смеялись, обсуждая закончившийся бой. В лесу, оказывается, засели так называемые «чубарики», у них был даже пулемет, но они так перетрусили, что бежали, оставив пулемет и едва успевая отстреливаться.
Вернулся Юзек. В огне атаки он, кажется, подружился с сержантом Голичем, они шли вместе, возбужденно переговариваясь, красные от бега, сдвинув фуражки на затылок. Юзек подошел к Янушу и, словно пьяный, без всяких вступлений начал рассказывать:
– Я, знаешь, смотрю вперед, а там что-то мелькает между дубов. Я прицеливаюсь и стреляю…
Януш с трудом дослушал историю сражения с «чубариками».
– Ты не видел Владека? – спросил он.
– Видел, он бежал на левом фланге. Там, где пулемет.
– Но он еще не вернулся.
– Сейчас придет, – успокоил Юзек.
– Потерь никаких нет, – сказал Голич, сняв фуражку и поправляя перед зеркальцем как всегда старательно зачесанный на лоб клинышек тусклых светлых волос.
Уже почти все солдаты вернулись вместе с поручиком. Двор наполнился шумом голосов. Януш забеспокоился.
– Где ты его последний раз видел? Покажи.
– Отстань, я устал, – отмахнулся Юзек, усаживаясь на мешки с овсом.
– Нет, нет! Покажи! – Януш стащил его за руку с повозки. – Может, он ранен!
– Что тебе до этого Владека? – вскипел Юзек. Но все-таки поддался на уговоры, и они вдвоем пошли к лесу.
– Осторожнее, хлопцы, – крикнул вслед им Голич, – там, может, еще кто-нибудь остался.
Они шли меж деревьев, держа винтовки наготове. Но в лесу было спокойно, птицы, спугнутые стрельбой, видно, вернулись на свои места, щебет снова разливался вокруг.
Они не нашли Владека там, где видел его Юзек. Он лежал несколько дальше, навзничь, запрокинув голову. На лбу у него было только небольшое красное пятнышко, но затылок плавал в луже крови. Серые глаза были устремлены в небо, теперь уже совсем прояснившееся.
Владека Собанского похоронили у заводской ограды. Тотчас после погребения во двор вошла австрийская пехота. Запыленные и забрызганные грязью по самые глаза (видно, всюду шел дождь), измученные солдаты с явным презрением смотрели на польский отряд, который приветствовал их радостными криками. Австрийцев долго держали по стойке «смирно», затем была дана команда «вольно», но разойтись им не позволили. Тем временем польский отряд, выстроившись, как обычно – впереди пехота, за ней пушки, затем повозки и обоз, – двинулся по направлению к Виннице. По приказу сержанта Януш занял место заболевшего ездового. Он видел, как Юзек удобно улегся на повозке с овсом и укрылся его одеялом. Полный запахов весенний вечер прохватывал холодом. От усталости Януш едва держался в седле. Передний ездовой то и дело оглядывался и что-то выкрикивал, но что – до Януша не доходило. На мгновение он засыпал, привалившись к шее коня, а почувствовав щекой жесткую гриву, вздрагивал от страха, что сейчас свалится с седла и попадет под колеса.
В одно из таких мгновений сонного забытья Януш увидел Владека, как он выходит из лесу и, подняв вверх винтовку, говорит: «Я все тебе скажу, сейчас все скажу!» – и хочет выстрелить в него. Януш вскрикнул и проснулся. Ночь становилась все холоднее.
Затемно, не останавливаясь, они миновали Винницу, утро застало их у берегов Буга. Дорога вилась вдоль реки, которая становилась все уже. После вчерашнего дождя зазеленели луга. Проезжая мимо хуторов, Януш заметил, что почки на вишневых деревьях уже набухли. Всем своим существом он вдруг почувствовал весну.
В полдень они остановились в каком-то селе. Здесь приказано было стоять до вечера и расположиться на ночлег. Юзек, Януш и Чиж заняли приличную хату, к ним пристроился и сержант Голич, который, видно, почуяв деньги у рядового Ройского, очень полюбил его и не хотел с ним расставаться. Хозяйке приказано было сварить картошки, сержант Голич раздобыл несколько банок мясных консервов, он же достал где-то флягу водки. Пир обещал быть веселым. Пригласили хозяина, не старого еще крестьянина, и его жену, довольно привлекательную женщину. Водка сразу всех сдружила. Хозяин, тощий, давно не бритый, проворно принялся за консервы, поджаренные Голичем на большой сковороде. Водка, разлитая в большие, грубого стекла стаканы, тоже быстро убывала. Януш только немного отхлебнул огненной жидкости, отдающей сивухой. Он заметил, что хозяева, обращаясь к ним, говорят «пан» и называют их армию «панской» армией. «Поляки для них всегда паны», – подумал Януш.
Политических разговоров за столом избегали. Сержант Голич, по мере того как водка делала свое дело, все ближе подвигался к хозяйке. Звали ее Матрена. Пока водка еще была в бутылке, хозяин прикидывался, будто ничего не замечает.
В хате с низким потолком, с маленькими, никогда не отворяющимися оконцами было очень жарко. В печи бушевал огонь, от шести разогретых сильных тел тоже исходило тепло. Голич снял с пояса револьвер и положил его на оконце возле чахлой фуксии, затем расстегнул куртку и рубашку, обнажив крепкую белую грудь. Он сидел, одной рукой полуобняв Матрену, а другой время от времени поднося ко рту стакан с водкой. Через полчаса он был уже порядком навеселе, а хозяин и вовсе пьян. Юзек прятал усмешку в светлые усики, а Стась то и дело клевал носом, роняя на стол забинтованную голову. Уже стемнело, и Матрена, выбрав большую, сухую лучину из лежавшего за печью пучка, зажгла ее и воткнула в какое-то железное приспособление. Лучина горела неровно, свет ползал по стенам и лицам людей. За окном лежал голубой весенний сумрак.
Голич поднес ко рту стакан с остатком водки, обнял Матрену уже не за талию, а повыше и крикнул:
– Ну, а теперь за здоровье нашего войска, панского войска.
Ура!
Тут хозяин, как кошка, вскочил с лавки, схватил с окна револьвер, вытащил его из кобуры и наставил на сержанта. Все сорвались с мест. Юзек нетвердо стоял на ногах – то ли оттого, что был пьян, то ли от усталости.
Крестьянин крикнул сиплым голосом:
– Руки вверх!
Но никто рук не поднял.
– Я стану пить за здоровье вашего панского войска? Я, Василь Чеботарик? Не дождетесь вы того, на погибель вашу, ляхи проклятые! Отпусти сейчас же мою жену, – повернулся он к Голичу, хотя тот уже не обнимал Матрену, – бо стрелять буду!
Стало тихо. Януш понял, что надо спасать положение. Он вдруг громко рассмеялся. Крестьянин взглянул на Януша и дрожащей рукой перевел револьвер на него. Но Януш сделал шаг к нему.
– Что за глупые шутки, – сказал он и спокойно взял револьвер из руки крестьянина. – Такие шутки, хозяин, – это уже не шутки! Держи. – Он протянул Голичу револьвер. – А вы, хозяин, садитесь. Тут у меня в стакане еще немного осталось. Выпьем, папаша, но не за здоровье польского войска, а за здоровье поляков. Ведь не все поляки паны. Вы же знаете, есть и польские крестьяне, и польские рабочие. За здоровье поляков!
Хозяин сел на лавку и тоже стал хохотать чуть не до слез.
– Справди, – повторял он, – справди, шутки таки, це мои шутки… справди…
И он опрокинул в рот остаток водки. Все снова уселись за стол. Януш указал хозяину на Стася:
– Это вот польский крестьянин, а это, – он пальцем показал на Голича, – польский рабочий из Варшавы. – И добавил: – С электростанции.
Крестьянин продолжал хохотать, хватаясь за живот. Матрена, хотя она тоже была под хмельком, все же уложила мужа на стоявшую в углу кровать с высокой горой подушек. Голич пожал под столом Янушу руку.
– Спасибо.
Януш засмеялся.
– В следующий раз ваша очередь!
Януш и Стась улеглись на печи – там было жарко, но чисто. Голич и Юзек разместились на лавках. Лучина погасла, было слышно, как Матрена в темноте укладывалась рядом с мужем. Несмотря на усталость, Януш от духоты не мог заснуть. Стась стонал во сне, у него болело раненое ухо. На темной стене двумя голубыми квадратами выделялись оконца. Янушу вдруг представилось мертвое тело Владека, засыпанное тяжелой глиной, вчера еще гибкое, живое; потом он подумал о его сестрах Анельке и Иоасе, как они ждут его в Смоловке. «Долго будут ждать вестей от брата», – прошептал Януш.
Вдруг Стась сел на постели и громко произнес:
– Мама!
Голич на своей лавке засмеялся; видно, он тоже не спал.
– Дети, – прошептал Януш, – все мы дети.
На другой день двинулись в путь с самого утра. Шли все время вдоль Буга. В полдень отряд остановился в Уладовке, на сахарном заводе. День снова был прекрасным, все распускалось прямо на глазах. В Уладовке уже цвели черешни. Следом за конной артиллерией Третьего корпуса еще до наступления вечера пришел отряд венгерских гонведов. По команде солдаты собрались, им было приказано составить оружие в козлы и разойтись. Винтовки остались только у караульных.
В этот вечер Януш и Стась стояли на часах перед домом, где жили офицеры. Ночь была теплая. Перед зарею рожок месяца, пробираясь между крышами, прижался к белым черешневым деревьям. Позади дома на высокой, покрытой мелкими белоснежными цветочками черемухе всю ночь пел соловей. Часовые ходили взад и вперед и наконец присели на крыльцо. Уже часа в четыре, когда предутренний сумрак вдруг словно вспыхнул изнутри, а черешни озарились как бы собственным сиянием, дверь медленно отворилась и на крыльцо вышел высокий мужчина без мундира в одной рубашке. Часовые вскочили, но он остановил их:
– Сидите, сидите, я тоже с вами присяду, поговорить хочется.
Это был Спыхала.
– Не холодно вам так? – спросил Януш.
– Нет, не холодно. Спасибо. Не могу спать, да и знал, что ты здесь…
Он помолчал. Соловей завел свою самую замысловатую трель – приближалось утро.
– Ну что? Разоружили нас австрийцы? – сказал Спыхала куда-то в пространство.
Солдаты не ответили.
«Ага, – подумал Януш, – значит, это было разоружение».
– Вам надо уходить, – сказал Спыхала. – Тут делать нечего. Повоевали, и хватит.
– Вояки хоть куда, – заметил Стась.
– А чем плохи? Ты вон даже ранен. Правда, от такой пули…
Снова помолчали. Спыхала пошевелился, словно собираясь встать.
– Януш, – сказал он, – завтра приходите в канцелярию. Дам увольнение и билет на дорогу. Но куда?
– Вот именно, куда? Куда мне ехать?
– В Одессу не стоит, – сказал Спыхала, – Мария уехала, Шиллеры тоже вот-вот уедут…
– Я попрошусь в Киев, – сказал Стась, – поезда туда идут нормально.
– Ну так, может, и вы в Киев? – неуверенно сказал Янушу Спыхала. – Как-никак Варшава оттуда ближе.
Януш улыбнулся, вспомнив, что Юзек даже слышать не хочет о Варшаве.
– Ройская тоже собиралась в Киев, – добавил Спыхала.
Стась тронул Януша за руку.
– Едем со мной в Киев. Остановитесь у нас. Мама, я знаю, будет рада.
Януш решился.
– Что ж, в Киев так в Киев. Раз уж вырвался из-под родного крова, нескоро к нему вернешься.
Спыхала вошел в спящий дом. Остановился в прихожей, потянулся. Предутренний весенний холод все-таки пронял его до дрожи. Рубаха стала влажной, тело под ней тоже было влажным. Он постоял с минуту. Прихожая в квартире директора сахарного завода выглядела заснувшей. Окна были открыты, от них тянуло холодком и запахами ночи. Спали оленьи рога на стенах, а под столиками, на вешалке и в зеркалах притаились голубые пятна. Лицо Казимежа в зеркале заколебалось, словно в ряби озера. Откуда-то издалека донесся звук выстрела. Казимеж стоял, задумавшись. С некоторых пор что-то стало между ним и Янушем. С каких же пор? Спыхала хорошо знал с каких. Несмотря ни на что, он никак не мог вызвать в себе симпатии к брату Марии. Януш не походил на сестру, не было у него ни ее стройности, ни ее тонкого, благородного рисунка носа. Лишь иногда, как вот сейчас, острым, сверкнувшим взглядом Януш чем-то напоминал ему Марию. Казимеж знал, что Януш осуждает его за историю с Олей и не слишком хотел бы иметь его своим шурином. И хотя уверен был, что кастовые предрассудки в данном случае не играют никакой роли, все же недоброжелательно буркнул в сторону крыльца, где еще слышались голоса солдат:
– Паныч, черт бы тебя побрал!
Он никак не мог себе представить, что Марии уже нет в Одессе. Уехала в эту Вену… Казимеж знал Вену, он учился там в университете в 1914 году, вернувшись из России, но недолго, всего несколько месяцев, потом его мобилизовали, и он пошел в легионы{32}. Он старался представить себе Марию на улицах Вены, но им все еще владели одесские впечатления. Возможно, она показалась ему столь исключительной на крыльце обреченного на уничтожение маньковского дома, а на фоне Вены выглядит, верно, обыкновенной, будничной, каких в этом городе много. Возможно. Но это Мария, его Мария, великолепная светская дама, которая в ту ночь так просто прижалась к его плечу и сказала:
– Защитите меня…
Казимеж корил себя за то, что расстался с ней. Но его утешала мысль, что она в безопасности. Из Вены Мария собиралась уехать в Варшаву, где у нее свой дом. С помощью Эстерхази она, вероятно, все устроит. Спыхале невольно доставляло удовольствие повторять про себя эту звучную фамилию, которую прежде он мог лишь прочесть в газетах. Теперь благодаря Марии он знал людей, носивших эту фамилию. Сам старик Эстерхази, кажется, очень забавный. Какую это веселую историю рассказывала о нем Мария? Или о Дзедушицком?{33}
Спыхала подошел к окну. Соловей на черемухе своим маленьким горлышком рассыпал звонкую трель, эхо множило ее, разносило далеко вокруг. Слушать бы сейчас вместе с ней это соловьиное пение! Почувствовать бы Марию близко, вот тут рядом, коснуться бы браслета с аметистом на ее руке! Она так мало говорила. По-французски обращалась к нему на «вы». В Одессе Казимеж тайком от Марии начал брать уроки французского – он плохо знал этот язык и не всегда понимал то, что она ему говорит. Покраснев, он опускал тогда глаза и, глядя на свои большие ноги, поспешно и тихо произносил: «Простите?» – и она повторяла по-польски. То были минуты наибольшего унижения, какое он испытывал в ее обществе.
Казимеж не мог ехать с Марией в Вену, ему было доверено особое задание на юге Украины, связанное и с Третьим корпусом. «Ну, с этим, кажется, покончено, – подумал он. – Надо возвращаться с отчетом в Варшаву. Может, и Мария там? А может, мне прикажут отправляться в Вену? Из Вены легче попасть в Магдебург».
Он поднялся по лестнице в комнату, которую занимал вместе с двумя другими офицерами. Это была директорская спальня. В голубой мгле рассвета выделялась только свисавшая с потолка пузатая розовая лампа да над кроватями чернел ковер с изображением большой собаки. На одной из кроватей спал как убитый поручик Робинсон из интендантства. В углу на кушетке лежал Келишек. Когда Спыхала на цыпочках вошел в комнату, Келишек приподнялся на постели и спросил:
– Ты выходил? Что-нибудь случилось?
– Нет, – спокойно ответил Спыхала, – мне нужно было сказать кое-что часовым. Не спишь?
– Не могу. Соловей орет над самым ухом. Завидую Робинсону.
Единственное окно директорской спальни выходило во двор, как раз туда, где стояла высокая, вся в белом цвету черемуха. Комната была полна ее приторного аромата. Соловей умолк на минуту, словно для того, чтобы перевести дыхание, и снова запел, подобно упорно упражняющейся певице. Спыхале вспомнилась Эльжуня. Он сел на свою кровать, однако ложиться не стал.
Келишек тоже не ложился.
– Слушай, Казек, – сказал он, – что же будет дальше? Ну и устроили нам! Как ты думаешь, Третьему корпусу конец?
– Думаю, что конец. В тюрьму нас, пожалуй, не посадят. Но сматываться надо.
– Какой же великий смысл был в формировании такого войска? – спросил Келишек, откинувшись на подушку.
– Смысл оказался невелик. Еще одно «панское войско»… Черт его знает, никак не найдем правильного пути. Трудно нам дается наука.
– С Германией нам не по пути! – решительно сказал Келишек.
– А знаешь, Антось, – продолжал Спыхала, – судя по газетам, успехи немцев на западе не очень-то велики. Под Верденом они проиграли второе наступление.
– Ты думаешь, их в конце концов побьют? Не поздно ли для нас?
– Думаю, что не поздно. Даже неплохо получается. Царизм свергнут. Советы признали независимость Польши…{34}
– In partibus infidelium [15]15
В странах неверных (лат.).
[Закрыть].
– Это не помешает. И Америка выдвигает те же тезисы.{35}
– А Германия провозгласила: Польское королевство!..{36} Словом, все хотят эту самую Польшу, – засмеялся Келишек. – Это совсем неутешительно.
– Почему же?
– Потому что если все чего-то очень хотят, то потом этого же очень не хотят.
– Бог с ними, а вот нам надо в Варшаву.
Келишек усмехнулся.
– Варшава Варшавой, но главное – в Польшу. Свертываем наши украинские шатры.
– Увы, не добровольно. Послушай, я тебя никогда не спрашивал. Ты откуда?
– Знаешь, есть такой город Турек.
– Турек? – удивился Спыхала. – Где же это?
– Эх ты, галициец несчастный! – Келишек даже привскочил на своей кушетке. – Не знаешь? Такой прекрасный город… Калиш там поблизости!
– Ага, вот где. А чем ты там занимаешься?
– Как это чем занимаюсь? Еще ничем не успел заняться, учился в школе, а в пятнадцатом году, когда немцы заняли город, уехал. Родители там остались. Отец – мастеровой, сапожник.
– Да ну! И хороший сапожник? Может, он сошьет мне офицерские сапоги?
– Приезжай! Наверняка сошьет, – засмеялся Келишек и опять сел на кушетке. – А какие у нас девушки красивые! Говорят, только в Люблине и в Туреке такие красивые женщины.
Робинсон шевельнулся на кровати, открыл заплывший глаз.
– Вы что, с ума сошли? Разговорились ночью…
– Да ведь уже ясный день! Вставай, Камил! – рассмеялся Келишек. – Ротмистр Надь сейчас потребует у тебя консервов.
– Чтоб вас черт побрал! – выругался Робинсон и повернулся на другой бок.
Казимеж подошел к окну. За ярко-зеленой черемухой, за ее белым цветением далеко простирался голубовато-зеленый луг, и небо, золотистое, чистое, весеннее, высоко раскинулось над ним. Спыхала зябко поежился, зевнул.
– Жаль мне покидать эти места.
– А мне тут все как-то чуждо, – вздохнул Келишек. – Слишком уж широко кругом. У нас под Туреком тоже красивые места.
– Слишком тебе широко? – Спыхала повернулся к поручику, сел на его кушетку. – Видишь ли, это потому, что мы, маленькие люди, слишком привыкли к маленьким делам, к мелким задачам. Под Туреком, говоришь, поля тоже хорошие? Есть вещи поважнее, чем разница в почвах… Чтобы землю хорошо пахать, надо ее сначала получить в собственность, верно? Мой отец – железнодорожник, но мы родом из деревни. Дед мой имел два морга собственной земли, а два арендовал. Я помогал деду пахать, и он каждый раз говорил мне, что на собственной земле дело у него легче идет… Ну, вот и кончилась наша аренда. Плохо кончилась. Пора возвращаться на собственную землю.
– Так ты пахал? – после раздумья спросил Келишек.
– Как видишь, пахал. А что?
– А то, что я вот не умею шилом орудовать. Отец отдал меня в школу. Вот и я стал офицеришкой.
– Что ж, и это занятие.
– Кажется, довольно подлое. А?
– «За мундиром панны вереницей…»
– Так-то оно так, только…
– Ты подумай, сколько нашей крови пролито здесь. И вся она высохла на этой обширной равнине. Крови много, а толку чуть. Ничего не осталось. И все прости-прощай.
Келишек не очень-то понимал, о чем говорит Спыхала, но слушал его с благоговением. Он очень уважал ротмистра Спыхалу и знал, что ему доверены секретные дела.
– Ну, Казек, спать, – сказал он наконец.
– Пожалуй, не стоит уже. Смотри…
Спыхала показал на окно. Солнце поднялось над горизонтом, чистые, сияющие лучи заиграли ка белоснежных кистях черемухи.
– Скоро побудка.
– Вот именно. – Келишек потянулся всем своим сильным телом. – Еще одна бессонная ночь.
– Мучают угрызения совести?
– Нет, до этого не дошло. Но все-таки хотелось бы знать, к чему все это.
– Ты допытываешься совсем как рядовой Ройский.
– Ну, этот не из умных. А вот его приятель, пожалуй, опасный человек. Слишком много думает.
– Януш? А ты считаешь, что думать – это занятие опасное?
– Считаю. Наверно, так оно и есть.
– А сам ты вовсе не думаешь?
– Вот именно сейчас-то как раз и думаю… И чувствую опасность. Надо бы встать и заняться пропусками.
– Пусть разъезжаются, кто куда может. И побольше направляй в сторону Киева, – сказал Спыхала.
– Киева? Почему?
– Кто знает, что еще может быть. Ну, валяй…
Спыхала вскочил с кушетки, стукнув каблуками, и толкнул Робинсона в бок. Тот уже надевал куртку, когда заиграли побудку. Солдаты последний раз пробуждались в составе Третьего корпуса польской армии.
