Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)

XXI

Они съехали вниз и влились в общий поток. Вблизи солдаты выглядели иначе. Наступало светлое, яркое утро, все покрылось росой. На вновь прибывших никто не обратил внимания. Только когда проехали километр, к ним направился конный офицер.

– Куда? Куда? – кричал он издали. – Ну куда прете?

– Пан поручик, это добровольцы, – крикнул в ответ лесничий.

– Не могли приехать раньше? – заворчал поручик, подъехав ближе. – Что с вами теперь делать?

– Доедем до первого привала, – сказал Генрик.

Поручик пожал плечами.

– Принесли вас черти. И так словно черепахи ползем.

Только после этого разговора с поручиком как бы упала завеса, отгораживавшая подводу от глаз солдат. Они немедленно окружили прибывших тесным кольцом и, пользуясь тем, что колонна двигалась очень медленно, а порой, повинуясь команде, летевшей вдоль колонны, и вовсе останавливалась, задавали вопросы: «А откуда вы?», «А далеко ли до Киева?», «А не довелось ли встретить немцев?», «А делать-то что умеете?».

Охотнее всех отвечал лесничий. Генрик соскочил с подводы. Сняв берет и откинув назад волосы, он как бы согнал с лица ночную дремоту. Глаза, которые минуту назад читали в звездах, вдруг посуровели. Он смотрел в лица любопытных солдат и сам задавал вопросы. Ведь положение не было ясным ни для тех, ни для других. Чем все это кончится? Куда их поведет полковник? Они повторяли слова из воззвания, из выступлений Галлера и Жимерского^{46}, – речь, разумеется, шла о немцах. Но война слишком уж затянулась, все ждали ее конца, предвкушали возвращение домой, а тут, вместо того, чтобы идти домой, затеяли марш в совершенно противоположную сторону. Ну, хорошо, немцев можно расколошматить. А дальше что?

Юзек, перевесившись через край подводы, беспечно болтал с группой солдат, шагавших рядом. Один из них был высокий пожилой бородач с благообразным лицом; другой – маленький, подвижной, с круглым, как луна, лицом, – его звали Людвись, он все время по-детски улыбался; третий же, красивый, коренастый и сильный, с римским профилем, поглядывал на «добровольцев» с нескрываемой симпатией. Разговор завязался профессиональный. Солдаты рассказывали Юзеку, сколько дней они уже в пути, как пробивались сквозь кольцо австрийцев под Раранчей, каковы обозы, как с харчами, сколько орудий плетется в колонне и где в эту минуту находится Галлер со своим штабом. Юзек рассказывал им о том, как муштруют в русской армии. Затем они детально обсудили различия и преимущества русского и австрийского оружия, оценили артиллерию той и другой армии, а уж когда переключились на тему о пулеметах, беседа затянулась до самого полудня. Людвись и особенно красавец Франек, который, оказывается, был крестьянином из-под Тарнобжега, окончательно подружились с Юзеком.

Наконец сделали привал в какой-то деревне в нескольких верстах от Канева. Было ясно, что Галлер спешит к переправе через Днепр и что успех всей затеи зависит от того, дадут ли им немцы переправиться. В маленьком домике у церкви разместился штаб, в школе шел набор добровольцев. Когда юноши пришли туда, там уже было свыше десятка молодых людей, либо ожидавших приема, либо уже приписанных к подразделениям; некоторые успели даже получить австрийские винтовки с плоскими штыками наподобие ножей. Стась Чиж обнаружил здесь знакомых по футбольной команде польского гимнастического кружка в Киеве.

Перед входом в школьный сад стояли две длинные деревянные лавки, на которых уселись ожидающие. Это была целая галерея разнокалиберных парней из Королевства и из окраинных областей. Они слегка подтрунивали над «австрийскими» солдатами Галлера. Лесничий простился со своими пассажирами и отправился в обратный путь. Штабные унтер-офицеры и писари не очень ловко справлялись с выдачей оружия, пайков и составлением списков, – невольно создавалось впечатление, что здесь царит хаос, – и ждать пришлось очень долго. Дневной привал и так уж затянулся сверх всякой меры, а полевые кухни все не подходили. Было уже далеко за полдень, наверно, что-нибудь около двух часов, когда перед школой вдруг снова появился лесничий со своей серой лошадкой и подводой. Генрик бросился к нему. Лесничий с таинственным выражением лица шепнул:

– Мы окружены. Я не смог вернуться домой.

– То есть как окружены?

– Немцы, оказывается, шли за нами по пятам, а теперь никого не выпускают.

В школу примчался какой-то запыхавшийся сержант. Немедленно из канцелярии выскочили унтера и начали разводить «зачисленных» добровольцев. Те, которых не успели принять, столпились у школы, не зная, что делать. Януш вошел в сени и заглянул в канцелярию – там никого не было.

Домик приходского священника стоял неподалеку от школы. Сейчас там царила суматоха, как в растревоженном улье. В невысоких дверях голубого домика замелькали посыльные, адъютанты и офицеры.

Огромный детина по кличке Пипса – дружок Стася по футболу, игравший в защите, сам Стась, худенький Иероним Добжинский, Януш и Генрик по-прежнему стояли у школы, не зная, что предпринять. Юзек, заинтересовавшись внезапным оживлением в штабе, направился туда.

Старый лесничий отвел коня в тесную конюшню за школой, вернулся и сказал Генрику:

– Ничего, попытаюсь ночью. Я получше их знаю дороги…

Какое-то мгновенье в дверях штаба никто не появлялся, потом оттуда выскочил круглолицый офицер без шапки, блондин высокого роста. Он наткнулся на Юзека и спросил:

– Ты кто?

– Доброволец Ройский, – слишком громко ответил тот, – бывший поручик русской армии.

– Пан поручик, – обратился к нему рослый офицер, – бегом в конец села, там в предпоследней хате справа квартирует капитан Князевич. Немедленно ко мне его.

– Есть! – Юзек отдал честь и, сделав поворот на каблуке, умчался. Штабист вернулся в дом.

Генрик с улыбкой посмотрел на Януша.

В эту минуту раздались беспорядочные далекие выстрелы, потом дружный залп, и все смолкло. Солдат вывели из домов и построили в две шеренги вдоль деревенской улицы. О парнях у школы все забыли. Пипса и Стась стали шнырять по школьному зданию и в каком-то закутке обнаружили перепуганного дьячка с женой. У них удалось раздобыть большую буханку черного, хорошо пропеченного хлеба и соленых огурцов. Друзья уселись под деревьями в школьном саду и подкрепились. Сквозь старые, кое-где выломанные планки забора, заросшего кустарником, хорошо был виден вход в штаб. Там никто не показывался. Не было и Юзека.

Заворчал и подкатил к штабу автомобиль. На подножке стоял галлеровский офицер и показывал дорогу. Из автомобиля вышли четверо немецких офицеров в новых, блестевших серебром головных уборах. Вместе с офицером, который сопровождал их, они быстро прошли в штаб. Парни в школьном саду подползли на животах поближе к забору, не спуская глаз с дома священника. Лесничий был тут же, он вздыхал и сопел от волнения.

Не прошло и двадцати минут, как немцы вышли из дому, не проронив ни слова, уселись в автомобиль и уехали, на сей раз без проводника. Тут же высыпали из штаба офицеры и, придерживая руками шашки и кивера, побежали вдоль выстроившихся длинных серых шеренг.

– Смирно! Смирно!

Шеренги замерли, штыки слились в один гребень.

И тогда в дверях дома священника появился офицер невысокого роста, с желтым лицом и черной бородкой. Дверь была низкая, а порог высокий; военный с полковничьими знаками различия не без усилия перешагнул порог – он прихрамывал и опирался на самую обыкновенную палку с загнутой ручкой. Вышел он один, и лишь спустя некоторое время показался тот высокий капитан, который послал Юзека с поручением, и еще несколько адъютантов.

– Это и есть Галлер, – шепнул лесничий.

Низенький полковник заковылял вдоль строя. Парни видели только его толстую палку. Он остановился и стал говорить.

Голубело небо, и в нем заливались жаворонки; перепуганная дочь дьячка вышла по воду, а в листве, несмотря на полуденное время, трещали и суетились майские жуки, которых в тот год развелось великое множество. По временам откуда-то издалека доносился выстрел. Галлер двигался вдоль деревни и еще не доковылял до конца выстроившихся шеренг, как офицеры начали разводить ближних солдат. Наконец подали коней для полковника и его свиты. Они поехали в части бригады, расположенные в других местах. Солнце уже склонилось к западу.

Януш подождал еще немного и отправился на розыски Юзека. Он шел по деревенской улице вдоль красивых, узорчатых плетней. В белых хатах жизнь словно замерла. Лишь изредка во дворе можно было увидеть крестьянина или бабу, кормивших скотину. Во дворах стояли повозки, нераспряженные, заваленные солдатскими мешками, хлебом, кулями с овсом. Юзека нигде не было.

И лишь за деревней возле креста Януш заметил нескольких офицеров, смотревших в бинокли. Среди них был и Юзек. Он увидел Януша и помахал ему рукой. Януш направился к нему.

– Иди сюда! – закричал Юзек. – Здесь прекрасный наблюдательный пункт. Немцы близко.

Януш посмотрел на дорогу, по которой они приехали в село, но ничего не увидел. Широкий тракт лежал под солнцем, и однообразное поле простиралось далеко, до взгорбившейся линии горизонта. От жары в воздухе стояло марево, а низкая, еще не начавшая колоситься рожь колыхалась, как волны на озере. Стояла звенящая тишина.

Неожиданно в этой тишине раздался далекий и негромкий орудийный выстрел, послышался свист снаряда и второй, еще более далекий взрыв. Юзек опустил бинокль и сказал:

– Началось.

Офицеры удалились, и Юзек с Янушем уселись под крестом. Обхватив руками колени, Януш вглядывался в степь. Близился вечер.

Пушки начали бить методично, гул их звучал как своеобразная музыка. Юзек был очень взволнован. Застрочили пулеметы.

– Знаешь, – сказал Юзек, – я чувствую себя так, будто впервые попал под огонь.

– Это уже огонь?

– А ты что думал? – повел плечами Юзек. – Мне кажется, – продолжал он через минуту, – это потому, что… ну как бы тебе сказать! Ну, потому, что это наш первый бой. Наш собственный бой…

– Как это собственный?

– А так, польский. На свой страх и риск.

– Какая разница?

– Но ведь все это делается во имя чего-то.

– Потому что против немцев? Да?

– Ну да, наконец-то…

– Но, похоже, нас разобьют.

– На этот раз наверняка. Но ведь это не последний бой.

– И не первый. Неужели война – это самое важное, самое нужное для человечества?

– Во всяком случае, она нужнее, чем искусство Генрика!

– Возможно, тем более что Генрик сейчас сражается. А вот, кстати, и он.

Генрик подбежал к ним, крича четырем солдатам, которые тащили за ним пулемет:

– Сюда, сюда!..

Он приказал установить пулемет между четырьмя кустиками, посаженными вокруг креста. Юзек возмутился.

– Да разве это укрытие? Ты с ума сошел! Ведь сразу же видно, что именно здесь может быть пулеметное гнездо. Ты ничего не смыслишь в этом.

– Пулемет должен стоять здесь, – закричал побагровевший Генрик. – Понятно?

– Но ведь нас тут перебьют! – упирался Юзек.

– Можешь уйти отсюда. Тебе никто не приказывал здесь оставаться.

– Мне вообще никто ничего не приказывал.

– Так чего же ты здесь околачиваешься?

Януш обратил внимание, что они разговаривают неестественно громко, и тут только осознал, что воздух гудит от орудийных залпов. Взглянув на степь, он вдруг увидел на далеком расстоянии маленькие фигурки людей, они бежали цепью, припадая к земле. То одна, то другая фигурка вскакивала и устремлялась вперед. Януш уже знал, как свистят пули. Вот еще несколько пронеслось над головой. Прибежал какой-то офицер с лицом красным, как бурак, с черными спутанными волосами, выбившимися из-под голубой шапки.

– Стреляйте, стреляйте! – кричал он.

– Боже, какой балаган, – сказал Юзек Янушу.

Пулемет под крестом заработал, и Януш с любопытством повернулся в ту сторону, но вдруг Юзек подогнул ноги и медленно, как актер на сцене, повалился головой вперед. Януш подскочил к нему. Юзек пытался встать.

– Помоги мне, – сказал он, – в бок угодило.

Подошел Генрик. Вдвоем они подняли Юзека, он был бледен и кусал губы. Крови не было видно.

– Пойдем, пойдем, – сказал Януш.

Они повели Юзека к деревне. Сначала он шел сам и даже сказал:

– Ничего не болит.

Но потом стал с трудом переставлять ноги. Пришлось почти нести его. Так добрались до первой хаты. Во дворе лежал большой ворох изумрудной свежескошенной люцерны. Сюда они подвели, точнее, перенесли Юзека – двигаться он уже не мог. Вдруг он тихо застонал и приподнялся.

Януш поднял глаза и увидел, вернее, заметил, как по лицу друга скользнуло дыхание смерти. Сначала окаменели губы, потом заострился нос, глаза еще мгновенье смотрели прямо перед собой с выражением испуга, а потом остекленели и тоже стали неподвижными. Наконец, покрывшись желтизной, замер лоб, над которым развевалась на весеннем ветру светлая прядь волос, и Юзек рухнул как подкошенный на зеленое ложе из люцерны.

Глава третья
ВАРШАВАI

В том году, несмотря на чудесное лето, лишь немногие выезжали из Варшавы, но уж если выезжали, то надолго. Солнце обжигало пустынные улицы, движение по ним почти прекратилось. Януш устроился у Билинских в маленькой комнатке наверху и чувствовал себя там превосходно. Он часто виделся с сестрой, реже – со старой княгиней Билинской, которая тоже жила на Брацкой; семейный уют в доме создавали Текла Бесядовская, ведавшая всем хозяйством, да старик Станислав, который после бегства из Маньковки пробрался через Киев и Брест в Варшаву и осел у Билинских, вернувшись к старому очагу, покинутому лишь на время войны.

Особняк на Брацкой был удачно встроен в многоэтажный жилой дом, который деликатно маскировал эту магнатскую резиденцию и в то же время продолжал приносить немалый доход, несмотря на то, что уже был введен закон «в защиту квартиронанимателей»; но самое главное – это было хорошее убежище для старой княгини, которая за последнее время сильно сдала, для ее невестки, не очнувшейся еще от всего, что было пережито на Украине, и для внука Алека, растущего как на дрожжах. Ройская, приезжая из Пустых Лонк в столицу (нынешним летом она пребывала здесь неотлучно и не знала даже, когда вернется домой), останавливалась у Голомбеков, занимавших большую квартиру на улице Чацкого. У Голомбеков жил и Валерек, который записался было на юридический факультет университета, но потом снова ушел в армию.

В этот период Януш познакомился с молодым юристом Керубином Колышко, который жил с родителями в небольшом доме возле костела Девы Марии на Новом Мясте. Керубин был своим человеком у Голомбеков, Януш встретился с ним у Оли. Отец Керубина был органистом в костеле и потому жил в служебном помещении на втором этаже, над богоугодным заведением княгини Анны Мазовецкой. Квартира представляла собой анфиладу старомодных комнат, просторных и низких, скромно обставленных такой же старомодной мебелью. Комната Керубина находилась в самом конце анфилады, и надо было пройти через всю квартиру, чтобы попасть в эту комнату, полную книг и каких-то странных вырезок из газет и журналов, которые были приколоты булавками к полинялым обоям. Дом зарос диким виноградом, густое сплетение зелени завешивало маленькое оконце. Свет, проникавший сюда, как бы просеивался через зеленое сито. Януш привык проводить здесь долгие часы, слушая рассуждения Керубина.

Имя молодого юриста, а кстати и поэта, пописывавшего сатирические стишки, резко контрастировало с его внешностью.^{47} Высокий, тощий и неряшливый, с кривым носом, торчавшим над тонкими губами, Керубин был очень некрасив, но обладал неотразимой живостью ума и остроумием, которые так привлекали Януша. Иногда Януш отваживался противопоставить блистательным суждениям Керубина свое скромное мнение.

– Удивительно, – сказал он ему однажды, – каким робким сделала меня Варшава.

Разговор этот происходил после полудня в один из первых июльских дней того чудесного лета.

Керубин задумался на мгновенье, потом пристально посмотрел на своего нового друга.

– Сказать по правде, я вас не понимаю. Что вы имеете в виду?

Януш улыбнулся. С некоторых пор улыбка стала для него прекрасным средством самозащиты от людской назойливости.

– Видите ли, – сказал он, отводя глаза под взглядом Колышко, – я, хоть и истинный поляк, мало подготовлен к жизни в Варшаве. Я не очень-то понимаю этот город и, собственно говоря, не очень люблю его. С одной стороны, меня поражает, что масштабы здесь во всем намного скромнее тех, к которым я привык, с другой – я чувствую себя глупым и неуклюжим рядом с блестящими варшавянами. Вот, например, робею перед вами.

В улыбке Керубина мелькнуло превосходство.

– Знаете, нечто подобное происходит со всеми вами… Вы с Востока, и в этом все дело!

Януш отвернулся к окну. Потом начал расхаживать по просторной комнате.

– Мне кажется, – заговорил он с оттенком грусти, – эта ваша фраза доказывает, что вы ровно ничего не поняли. Не сердитесь, – добавил он, заметив возмущение Керубина. – Я не хотел вас уязвить! Но вы и в самом деле не понимаете. Когда я говорю о масштабах, я имею в виду наши, общепольские проблемы. У меня создается впечатление, что Варшава, собственно, не видит этих проблем, если даже такой умный человек, как вы, совершенно ложно судит о них. Вы даже не можете уяснить суть нашей беседы, а я не в состоянии более четко выразить…

Керубин пожал плечами.

– Надеюсь, вы не хотели меня оскорбить, – произнес он.

Януш продолжал расхаживать по комнате. В словах Колышко ему послышалось раздражение.

– Не принимайте близко к сердцу мои слова, – сказал он, приостановившись. – Просто я чувствую себя здесь чужим.

– Вы уже полтора года в Варшаве и до сих пор не освоились?

– Не освоился. Как видите.

– А чем вы, собственно, занимаетесь?

– Ничем, – Януш снова зашагал по комнате, – ничем. Хочу немного разобраться в людях, в политике… Поступил на юридический, сдал четыре экзамена, но, видите ли… нынешние университеты…

– А что вы намерены делать?

– Боюсь даже ответить вам на этот вопрос. Опять скажете, что это влияние Востока.

Керубин рассмеялся.

– Я действительно не понимаю вас, – сказал он. – Может быть, поэтому меня и влечет к вам…

– Спасибо, – бледно улыбнулся Януш. – Вы только не свалитесь со стула от моего ответа. Я ищу настоящих людей.

– Веселая затея. Долгонько придется искать!

И через минуту добавил:

– А зачем они вам?

– Может быть, они придадут какой-то смысл моему существованию. Настоящий человек… Вы представляете себе, как он выглядит?

Керубин снова рассмеялся.

– Простите, – сказал он, – а сколько вам лет?

Януш сухо, но беззлобно ответил:

– Двадцать четыре. Я воспитывался в богатой помещичьей семье.

– Вот оно и сказывается, – иронически заметил Колышко.

– Знаю. Но я прошел через многое: трагическая смерть отца, революция, бои в Одессе, добровольческая армия, битва под Каневом… В Киеве я видел Галлера в одних кальсонах: ему пришлось переодеться и натянуть на себя штаны моего приятеля Стася Чижа… Разве все это не переживания? Словом, жизнь меня не щадила…

– А женщины? – неожиданно спросил Керубин.

Януш покраснел и остановился на полуслове. Но он решил быть откровенным до конца.

– По правде говоря, – улыбнулся он, – я почти не имел с ними дела.

– Вот видите, а это самое главное.

В этих словах Янушу послышалась не столько фальшь – в конце концов, они были произнесены в шутливом тоне, – сколько желание увильнуть от серьезного ответа. Такое не раз случалось в его беседах с Керубином. Стоило им подойти к теме, которая для Януша, несмотря на всю наивность его формулировок, была действительно важной, как Керубин тут же заслонялся остроумной шуткой, эрудицией или банальной фразой. Вся серьезность проблемы отпадала сама собой, оставалась шутка. Вот это Януш и называл Варшавой. А пришел он сюда с совершенно определенной целью. Керубина он считал человеком умным и надеялся, что тот сможет ответить на конкретный вопрос, не дававший ему с некоторых пор покоя. Шутка о женщинах направила его мысли совсем в другую сторону. Образ Ариадны всплыл перед ним почти так же явственно, как в тот раз, когда она приснилась ему в избе лесничего под Каневом. Он уже давно знал, что Ариадна в Париже, но в те годы регулярная почтовая связь со столицей Франции еще не была налажена и уж тем более нельзя было мечтать о поездке туда. Счастье улыбалось только лицам официальным – участнику мирной конференции^{48} в Версале либо какому-нибудь дипломату – они изредка выезжали в Спа или в Париж. Полгода назад с двоюродной сестрой своего зятя Януш послал туда письмо, но без точного адреса, а просто комитету белоэмигрантов. Поскольку до сих пор ответа не было, он считал, что письмо не дошло до Ариадны.

В беседе наступила пауза. Керубин с усмешкой посмотрел на Януша.

– Воспоминания? – спросил он, зажигая папироску.

Маленький мальчик, бедно одетый, но в белых нитяных перчатках, внес на подносе кофе и печенье. Раздобыть кофе в Варшаве теперь было нелегко. Но Керубин обожал всяческие эффекты. Вот хоть бы эти белые перчатки маленького слуги. Януш невольно улыбнулся, вспомнив grand train[19]19
  Великосветский тон (франц.).


[Закрыть] у Билинских, даже у Ройских, и подумал: «Глаза бы у тебя на лоб полезли, мой мальчик, приведись тебе увидеть такое».

Слово «мальчик» относилось, разумеется, к Керубину, а не к лакею, и Януш поймал себя на мысли, что он, по сути дела, пренебрежительно относится к своему новому приятелю. А раз так, то какой же вес может иметь его мнение по тому или иному вопросу?

Разливая кофе, Керубин бросил уничтожающий взгляд на маленького слугу, который замешкался в дверях. Взгляд этот поразил Януша. Но ему не хотелось никого осуждать.

– Ну, убирайся, – довольно грубо выгнал Колышко мальчика.

В доме послышались приглушенные звуки фисгармонии, это отец Керубина проигрывал какие-то органные произведения. Сын с явной неприязнью слушал музыку. Звуки эти напомнили Янушу пианолу отца. Ах, как он ее ненавидел! Нет, он не должен был позволять себе эту ненависть.

Януш протянул руку за печеньем и неожиданно для самого себя сказал:

– Можете назвать это тоже влиянием Востока. Но я пришел к вам, собственно, с одним вопросом. У меня нет особого желания идти в армию^{49}. Как это выглядит со стороны?

Взглянув на хозяина, Януш сразу почувствовал, что не следовало задавать этот вопрос. Во всяком случае, на лице Керубина было написано: «Этого вопроса я никогда в жизни тебе не прощу». Он сжал челюсти (из-за чего губы его стали еще тоньше, а нос удлинился) и устремил пронзительный взгляд куда-то вдаль. Януш понял: это не юношеская дружба. Здесь не позволишь себе говорить обо всем, что ты думаешь, чем ты, собственно, живешь. Перед ним сидел не Юзек Ройский и даже не Владек Собанский, даже не Эдгар. («Почему я так давно не виделся с Эдгаром?» – подумалось Янушу.) Это была не беседа, а игра. Темы, проблемы, вопросы здесь нужно отбирать с большой осмотрительностью. Так беседуют пожилые люди, а может быть, это западная манера. Очевидно, по варшавским понятиям он чересчур уж прямолинеен.

Пока длилась небольшая пауза и пока Керубин предлагал ему кофе, печенье и папиросы, Януш полностью разобрался в ситуации. Колышко тоже не горел желанием стать под знамена, но свое решение он таил про себя, для личного, так сказать, пользования. Себя он считал, и притом с полным основанием, неким исключением, ему жаль было растрачивать в добровольческой армии свое остроумие, знания и умственные способности. И, конечно, решение свое он считал совершенно оригинальным. Янушу стало ясно, что для Керубина он просто частичка толпы и что к его судьбе Колышко совершенно безразличен.

– Как бы это выразить? – начал тот, с чрезмерным усердием размешивая сахар в чашке. – никто не властен принять решение за другого. Но мне кажется, что в вашей ситуации отказаться было бы неудобно. В армию сейчас записываются все…

– Все? – задумчиво произнес Януш и тут же понял, что допустил новую бестактность.

Керубин раздраженно накинулся на него:

– Ну конечно же, не Берент^{50} и не Мириам^{51}… Представляете себе Мириама в мундире!

Тут он начал изображать, как выглядел бы в армейских условиях Мириам с остатками шевелюры, старательно зачесанными на лысину. При этом Колышко смеялся и фыркал, показывая между тонкими губами преждевременно подгнившие зубы. Янушу стало неприятно, глядя на свисающие космы дикого винограда, он хотел переменить тему разговора, но не знал, как это сделать. До него донеслись тихие аккорды фисгармонии, и тогда он допустил третью оплошность.

– Ваш отец великолепно играет. Что это за вещь?

Керубин поморщился.

– Ведь это его профессия… Наверно, импровизирует, – произнес он тоном, который должен был подчеркнуть, что старый Колышко не какой-нибудь заурядный органист. Януш мгновенно понял это.

– Настоящий артист, – сказал он.

По всему видно было, что пора уходить, но ему не хотелось двигаться. Он знал: Керубин тяготится его обществом и не так хорошо воспитан, чтобы скрыть это. Но Янушу все же нравился молодой юрист, он любил приходить в эту тихую обитель, и сейчас, понимая, что впредь не будет здесь частым гостем, старался оттянуть свой уход. К тому же звуки фисгармонии доставляли ему истинное наслаждение.

– Мне пора уходить, – сказал он, – но почему-то не хочется.

И сам улыбнулся своей откровенности, которая на сей раз понравилась и хозяину.

– Посидите. Может, еще кофе?

– Нет, я и в самом деле должен идти, – Януш встал и подал руку Керубину. – Благодарю.

Колышко проводил его через комнаты. В четвертой по счету сидел у инструмента старичок с копной седых волос. Янушу бросилось в глаза, что, играя, он беспрерывно ерзал на стуле. Керубин не представил Мышинского отцу, хотя тот вскочил из-за инструмента.

В передней Керубин равнодушно спросил гостя:

– Ну, и каково же ваше решение?

Януш пожал плечами.

– Посмотрим! – сказал он и вышел на церковный дворик.

С Вислы тянул ровный свежий ветерок. День клонился к вечеру. Януш почувствовал, что вопреки всему он уже принял решение.