Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)

IX

Фронт окончательно развалился. Вокзалы, вагоны, поезда, даже шоссейные дороги заливала серая солдатская масса. Солдаты, самовольно оставляя окопы, возвращались домой. Тем временем большевистская армия под руководством энергичных комиссаров продвигалась на юг. В январе 1918 года большевистские полки заняли Киев и Одессу,^{18} тесня части Центральной Рады. Когда Одесса оказалась в руках революционной армии Ленина, Эльжбета Шиллер решила уехать из Петрограда и пробраться к родным. Это было трудное путешествие, решиться на него было нелегко.

Прежде всего, чтобы не привлекать к себе внимания, следовало слиться с толпой, которая осаждала нерегулярно курсирующие поезда. Все необходимые пропуска Эльжбета, как певица петроградской оперы, получила довольно легко. Ехала она со своей давнишней питомицей – полусекретаршей, полуслужанкой Геленой. В полушубках, в больших платках, они смешались с толпой солдаток и пробрались в вагон поезда, идущего в Киев. Поезд отправился не сразу, патрули в течение нескольких часов проверяли документы: никто не мог уехать из Петрограда без разрешения – выискивали аристократов, купцов и царских офицеров.

Эльжуня устроилась в кресле, которое некогда служило сиденьем в первом, а может, во втором классе, теперь же из-под содранной обивки вылезали пружины и волос. Гелене пришлось стоять. Рядом оказался толстяк в черной поддевке, какие прежде носили небогатые купцы и приказчики. Он старался держаться в тени, однако шапка на голове у него была новая, и это сразу бросалось в глаза.

Толстяк поглядывал на Эльжуню, угадывая ее принадлежность к тому самому петербургскому «свету», к которому, по-видимому, принадлежал и он и от которого сегодня лучше было не только отречься, но и бежать подальше. Эльжбета тоже догадалась об этом, пассажира выдавало нетерпение, с каким он ожидал отхода поезда. Видно, ему было крайне необходимо уехать на юг. Перед самым отправлением в вагон вошел патруль. Собственно, вошел только один солдат, другой остался на перроне и через окно с выбитым стеклом торопил его:

– Кончай, поезд трогается!

Солдат просматривал документы из чистой формальности. Спросил он документы и у мужчины в новой шапке. Тот дрожащими руками подал их. Бумаги как будто были в полном порядке. Комиссариат здравоохранения разрешал фельдшеру Рабиновичу выехать к семье в Киев.

Но солдату что-то не понравилось во внешности «фельдшера Рабиновича».

– Вы кто такой? – спросил он, не отдавая пропуска.

– Вы же видите, я фельдшер Рабинович. Живу постоянно в Киеве.

– На какой улице?

– На Фундуклеевской.

– Врешь! – вдруг заорал солдат, – На Фундуклеевской никакой фельдшер Рабинович не живет!

Мужчина заколебался.

– Раньше я жил на Терещенковской, – добавил он. Это его и погубило.

– Пошли за мной! – приказал солдат.

Рабинович стал быстро объяснять что-то, но язык не слушался его. А солдат на перроне все твердил:

– Вася, живей, уже сигнал дали.

– Живо, живо за мной! – кричал солдат Рабиновичу.

Мнимый фельдшер с отчаянием оглядывался вокруг, ища спасения. Эльжбете стало жаль его. Не сознавая, что делает, она с улыбкой обратилась к солдату:

– Зачем вы уводите товарища Рабиновича? Он едет со мной в Киев. Это мой знакомый.

– А ты еще кто такая?

– Я певица Мариинской оперы Эльжбета Шиллер, – сказала Эльжуня с достоинством.

– Певица? – переспросил солдат.

– Вася, Вася, скорей, – торопил голос за окном, – поезд трогается.

– Да, певица. Вы обо мне не слышали?

– Ну вас к черту! – выругался солдат, махнул рукой и протиснулся к выходу – поезд уже в самом деле медленно пошел.

Фельдшер Рабинович нагнулся, чтобы не было видно с перрона, и пожал руку Эльжуне.

Все прошло благополучно. Несколько часов стояли в Москве, а потом в Киеве ждали, пока их вагон прицепят к другому составу. Рабинович записал адрес певицы и обещал, что в ближайшие дни даст о себе знать.

Эльжбета падала от усталости, когда после недели трудного путешествия очутилась наконец в Одессе. Отворив дверь, Эдгар увидел на пороге сестру с Геленкой. В полушубке и платке Эльжбета вошла в столовую и опустилась на стул, поддерживаемая братом и вбежавшей испуганной матерью. Взгляд Эльжбеты упал на высокого красивого юношу, который стоял по другую сторону стола и с изумлением смотрел на нее.

– Юзек! – сказала Эльжбета. – Я не узнала тебя в первую минуту. Мама, нельзя ли как-нибудь помыться?

– Сейчас что-нибудь придумаем. Надо согреть воды в кухне на плите…

– Только не трогайте Геленку, она тоже измучена.

Но Геленка уже сняла с себя полушубок, размотала все платки, в какие была закутана, и спокойно принялась хлопотать по дому.

– Где поселится панна Эльжбета? – спросила она.

– Ее комната свободна. Юзек, помоги Гелене перенести вещи.

Юзек схватил чемоданы Эльжуни, обвязанные для маскировки мешками, и понес их по длинному коридору в комнатку, находившуюся между спальней стариков Шиллеров и комнатой, которую занимали они с Янушем. Комнатка была маленькая, но очень уютная, обитая кретоном с крупными коричнево-зелеными птицами на кремовом фоне. На письменном столике стояла большая фотография Карузо^{19}. Было здесь также миниатюрное пианино. В комнате стоял запах каких-то особенных духов. Сильный и в то же время нежный, он напоминал запах не то увядающей акации, не то нераспустившейся сирени. Поставив чемоданы на пол, Юзек спросил Геленку:

– Чем это здесь так пахнет?

– Это любимые духи панны Эльжбеты «Nuit de Paris», – ответила Геленка, обнаружив, к удивлению Юзека, хорошее французское произношение.

Над кроватью висела картина художника немецкой школы, на которой была изображена сцена из легенды о розах святой Елизаветы. Под картиной небольшая гравюра: Лист в сутане дирижирует оркестром, исполняющим ораторию «Легенда о святой Елизавете».

Когда Юзек вернулся в столовую, Эльжбета, все еще в полушубке и в платке, горячо обсуждала с матерью и тетей Михасей, у которой, как всегда, была повязана щека, предстоящий брак Оли и Голомбека.

– Это нелепо – выдавать молодую девушку за старика.

– Но ведь он молодой!

– Все пекари старики.

– Он кондитер, моя дорогая, кондитер! – с возмущением говорила тетя Михася.

– Они вернутся в Варшаву, – пани Шиллер устремила глаза ввысь, – подумай, Эльжуня, какое это счастье для Михаси!

– Но ведь не тетя Михася выходит замуж! – воскликнула Эльжуня негодующе.

Эдгар сидел рядом с сестрой и держал ее за руку. Он молча смотрел на нее и даже не слышал, о чем это они говорят.

Когда вошел Юзек, Эльжуня вспомнила о нем.

– Знаешь, я тебя не узнала, кто бы мог подумать, что ты так вырастешь! Этакий высоченный мужчина! А где мама?

– Мама ушла в город, скоро вернется.

Слова, какими они обменялись, были самые обыденные, но чуткое ухо Эдгара уловило в их голосах какой-то необычный оттенок. Он оторвал взгляд от лица сестры и внимательно посмотрел на Юзека.

Юзек и сам ощутил, что вложил слишком много чувства в простые слова: «Мама ушла в город, скоро вернется». В голосе прозвучала какая-то многозначительность. Будто натянутая струна виолончели. Он смутился и густо покраснел.

Эдгар заметил это.

– Почему ты не раздеваешься? – спросил он сестру, вставая.

– Уж лучше я у себя, – ответила Эльжуня, поднялась с места и, шатаясь от усталости, медленно пошла по коридору.

Через несколько дней появился фельдшер Рабинович. Геленка проводила его к Эльжуне. Из своей комнаты, через стену, Юзек слышал их громкий разговор и веселый смех. Это, непонятно почему, очень раздражало его.

У Юзека сидел Валерек, одетый в штатское. Где он живет и чем занимается, было неясно. Братья никак не могли найти общий язык. Юзек задавал вопросы прямо, а Валерек, как всегда, отвечал уклончиво. Так и не сказал ничего определенного. Похоже было, что занимается он торговлей. Но чем торговал, с кем и где – понять было невозможно. Впрочем, Юзек почти не слушал болтовню брата, рассказывавшего какие-то странные вещи о Спыхале. Он прислушивался к тому, что делалось за стеной. Разговор там был непродолжительный, вскоре послышались шаги по коридору, хлопанье двери, три звонка (так Эльжуня вызывала Геленку), и кто-то вышел в переднюю.

– Что такое ты говорил о Спыхале? – машинально спросил Юзек.

– Что он ведет здесь какую-то секретную работу… – сказал Валерек. – Никак не могу разнюхать – какую.

Валерек стоял у окна. Юзек смотрел на его высокую, тонкую, еще не сложившуюся фигуру. Ему не нравился беспокойный блеск, глаз Валерека. Когда тот наклонялся к нему и смотрел испытующе, левый глаз его словно уходил куда-то, ничего не выражая. Юзек возмущенно пожал плечами.

– Лучше уж не разнюхивай…

Он встал и пошел в столовую. Там посреди комнаты стояла пани Шиллер. Широко раскрыв глаза, она растерянно глядела в лицо Эльжуне, которая горячо убеждала в чем-то мать.

– Сейчас? Пароходом? По заминированному морю? – спрашивала пани Шиллер.

– Но ведь только до Румынии, – сказала Эльжуня.

– Румынию заняли немцы.

– Не всю. Он говорит, что будет пробираться в Константинополь.

Дамы замолчали. Пройдя через комнату, Юзек отправился к Эдгару. Тот лежал на кровати и читал.

– Знаешь, великолепная книга, – он назвал русскую фамилию автора. – О Сицилии…

Юзек молча сел в кресло у кровати. Но он не слушал, а лишь рассеянно поддакивал Эдгару, который что-то рассказывал ему о Сицилии. Подслушанный разговор встревожил Юзека, хотя смысл был ему непонятен. Из зала донеслись звуки вокальных упражнений. Это Эльжуня занималась с Ганкой, дочкой дворника, у которой оказался красивый голос.

– Странный ты, Эдгар, – сказал вдруг Юзек, – ни до чего тебе нет дела.

– Как это ни до чего? Наоборот, мне до всего есть дело.

Вошел Януш. Он, тоже молча, уселся в углу комнаты, и, хотя сидел там неподвижно, видно было, что он взволнован.

– Немцы продвигаются^{20} вслед за разваливающейся армией, – вдруг сказал он, – скоро они будут здесь. В Крыму, на Дону наступает белая армия.^{21} Положение красных в Одессе с каждым днем ухудшается.

Все помолчали, затем Эдгар вернулся к рассказу о Сицилии. Заговорил о Флоренции. Пение в зале смолкло, Эльжуня начала пробовать с Ганей гаммы. Юзек почувствовал, что больше выдержать не в силах.

Наступил вечер.

После ужина Юзек постучался к Эльжуне и смело вошел в комнату. Эльжуня сидела за письменным столом и, совсем не удивившись, подняла на него свои большие голубые глаза.

– Садись, Юзек.

Он сел у самого стола. Никогда еще так близко не видел он лицо Эльжуни, эти трепещущие ноздри, эти губы, такие выразительные, когда она говорила. У Эльжуни была великолепная дикция. Он наклонялся к ней все ближе, будто ловил каждое ее слово, хотя, по правде говоря, смысл их не доходил до его сознания.

Внезапно он прервал ее на полуслове:

– Этот фельдшер, что приходил сегодня, кто он такой?

Эльжуня усмехнулась.

– Это вовсе не фельдшер. Тебе я могу сказать, ты не выдашь. Это банкир Рубинштейн, знаешь, тот, из Петербурга. Он хочет пробраться в Крым, везет деньги, которые принадлежат матери царя.

– И ты хочешь с ним уехать?

Эльжуня испытующе взглянула на Юзека.

– Откуда ты знаешь?

– Догадался, – шепнул он, – вернее – предчувствовал.

Он схватил ее руку повыше кисти, ощутил теплоту ее кожи и холод браслета.

– Не уезжай! – сказал он. – Не уезжай!

Эльжуня добродушно рассмеялась.

– Что тебе мерещится? – сказала она, – а впрочем, почему бы мне и не поехать? Конечная цель его поездки – Лондон. Там у него деньги. Он поможет мне добраться туда. Я еще никогда не пела в Ковент-Гардене.

Юзек не слушал того, что она говорила. Он все сильней сжимал ее руку и, чувствуя, как пульсирует ее кровь, все твердил одно и то же:

– Не уезжай, не уезжай!

Эльжуня рассердилась. Браслетка врезалась ей в тело.

Она попыталась вырвать руку, но ей это не удалось.

– Что с тобой? – крикнула она. – Пусти! Мне больно!

Она откинулась назад, изогнув белую шею.

Не отпуская ее руки, Юзек склонился над ней. Сказал сквозь зубы с дрожью в голосе:

– А мне, думаешь, не больно, что ты совсем не смотришь на меня?

И поцеловал ее прямо в губы, коротко, сильно. Эльжуня закрыла глаза. Юзек оторвался от нее, отошел к двери, потом вернулся. Она сидела все так же, откинувшись назад, неподвижная, с закрытыми глазами.

– Не запирай на ночь дверь, – шепнул он ей на ухо, – я приду к тебе.

X

С тех пор как Одессу заняли большевики, наверху у Тарло обычно собиралось множество народу, но бывало и совсем безлюдно. Неволин и Володя были по горло заняты. Неволин работал в каком-то учреждении, Володя – вначале в городском Совете, а потом в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Для Ариадны наступил новый этап: она носила папаху, ходила на митинги и собрания, где произносила речи и декламировала революционные стихи. В моду входил Маяковский, и, как прежде она напевно читала стихи Блока, слегка растягивая ударные слоги, так сейчас бросала в толпу отрывистый стих Маяковского. Януш, несколько раз слышавший выступления Ариадны, предпочитал, чтобы она читала Блока.

Теперь Януш большую часть времени проводил у Тарло, а у Шиллеров появлялся только к ночи. Но на Вокзальной ему редко случалось застать всех вместе. В особенности редко видел он Ариадну, и уже почти никогда не бывали они наедине. Она приходила перед самым комендантским часом – либо возбужденная, с горящими щеками, и рассказывала о последнем собрании, либо угрюмо-спокойная – тогда она не произносила ни слова. Володя приносил с собой в неразлучном портфеле груды бумаг, с озабоченным лицом просматривал их, сидя за столом в первой комнате, а во второй Ариадна негромко разговаривала с Неволиным и Янушем. Она стала какой-то недоверчивой, держала себя так, словно Януш ее предал.

Валерек ходил теперь по улицам Одессы в каком-то невзрачном штатском одеянии, стараясь быть незаметным. Несмотря на все свои революционные убеждения, Володя добыл ему фальшивые документы и фиктивную должность в порту, в одном из доков. Спыхалы нигде не было видно, вероятно, он совсем не выходил из дому. Неволин просиживал у Тарло до позднего вечера – он теперь жил где-то в другом месте, но имел ночной пропуск.

Януш до такой степени был поглощен мыслями об Ариадне, о ее поведении, что ни до чего больше ему не было дела. Однажды пришла Мария, она просила его поговорить с Володей, чтобы тот заступился за княгиню Мушку, арестованную вместе со старшим сыном. Януша очень удивила эта просьба.

– Какое тебе дело до этого? – спросил он. – Лучше скажи, что случилось со Спыхалой? Что-то давно его не видно.

– Не знаю, – неохотно ответила княгиня.

По вечерам, а иногда и ночью Януш возвращался от Тарло без пропуска, но ему везло – патруль встречался редко. Если он и натыкался на патруль, то с обезоруживающей прямотой говорил, что пропуска у него нет, и его отпускали с миром. Януш и сам не мог бы объяснить, что чувствовал он в те ночи, возвращаясь по обезлюдевшим, слабо освещенным улицам Одессы. Казалось, для него существует только одно: Ариадна. Но когда он шел мимо темных домов и лица его касался дующий со стороны порта ветер, а до слуха время от времени доносился отголосок далекого выстрела, в нем пробуждались неясные укоры совести. Что я тут делаю? – спрашивал он себя. Билинская уговаривала его вступить в корпус Довбор-Мусницкого, но к этому у него не лежала душа. Спыхала, ненадолго вышедший из своего укрытия, присутствовал при их разговоре. Однако он не поддержал Марию, вовсе не считая, что Янушу следует идти к Довбору.

– Найдется и здесь для него работа, – сказал Спыхала.

Однажды вечером Ариадна вернулась домой в сопровождении французского офицера, члена одной из бесчисленных военных миссий, какие в то время околачивались в России. Сейчас, накануне Брестского мира,^{22} у французов земля горела под ногами. Новый знакомый Ариадны, видно, был озабочен тем, как и куда ому смыться. Звали его Морис Делятр; неизвестно, где Ариадна ого выкопала и какие у нее были на него виды. Если бы не ужасная худоба, Делятра можно было бы признать интересным, даже красивым. Его большие черные глаза обольстительно сверкали – к женщинам он, кажется, был весьма неравнодушен.

Всем своим поведением француз старался показать, что пришел сюда, на Вокзальную, исключительно как знакомый Ариадны. И Володя и Неволин держали себя с ним с подчеркнуто холодной вежливостью. Но Ариадна носилась с ним, демонстрировала его, как редкий экземпляр экзотического животного. С большим трудом она доставала где-то пшеничную муку (в этом ей помогал Януш) и пекла для Делятра пирожные. Вначале француз приходил раз в три дня, затем стал ежедневным гостем. Он съел весь запас варенья, которое Ариадна привезла еще из дому. Януш решился выпросить две банки из кладовой пани Шиллер и отнес их Ариадне, ради того лишь, чтобы она с благодарностью взглянула на него.

Облик Одессы изменился. После недавних боев город был совсем запущен, но теперь снова открылись кинематографы, театры, несколько кофеен. Каких это стоило усилий, из всей компании на Вокзальной знал только Володя. Кофейни посещало много пароду. Иногда Ариадне удавалось затащить туда и Януша. Часто там бывать он не мог – высокие цены были ему не по карману – он давно уже сидел без гроша. Билинская не раз спрашивала, не нужно ли ему денег, но Януш не хотел брать денег у сестры, да он и не знал, есть ли у нее самой какие-нибудь средства. У нее ведь был ребенок, молоко доставали с трудом, и стоило оно очень дорого.

Скоро Януш заметил, что Ариадна теперь мало бывает дома и очень часто встречается с Морисом в маленькой кофейне на Дерибасовской. Януш избегал это заведение еще и потому, что не хотел видеть Голомбека, к которому чувствовал инстинктивную антипатию из-за всей этой истории с Олей. Впрочем, в душе Януша переплелись сложные чувства: и на Спыхалу он затаил обиду, и на сестру. Ему было очень жаль бедную Олю. Голомбек настаивал, чтобы свадьба состоялась поскорее, откладывать ее до возвращения в Польшу, еще очень сомнительного, он не хотел.

Иногда Януш провожал Ариадну до самой кофейни. Она прощалась с ним у стеклянной двери, за которой видна была черная шевелюра Мориса, его сверкающие глаза. В таких случаях, несмотря на просьбы Ариадны не делать этого, Януш на улице целовал ей руку.

Однажды она все-таки затащила его в кофейню. Он неохотно согласился и молча сидел за столиком, пока Ариадна беседовала с французом. Он даже не прислушивался к тому, о чем они говорили. Но вдруг услышал слова Ариадны:

– Так за сколько же времени можно доплыть до Крыма?

(Ариадна плохо говорила по-французски и сказала «lе Crime» [11]11
  Преступление (франц.).


[Закрыть] вместо «La Crimée» [12]12
  Крым (франц.).


[Закрыть].)

Ее слова ошеломили Януша. Он не знал, что и подумать. На этот раз Ариадна недолго оставалась в кофейне, она спешила на какой-то очередной митинг и очень скоро попрощалась с Делятром. Януш вскочил с места, чтобы проводить ее, но едва они отошли от кофейни, как она протянула ему руку:

– Иди, нехорошо, что нас постоянно видят вместе.

– Разве за тобой следят?

– Допустим, не следят. Но за Делятром – да.

– Уезжаешь? – спросил Януш, не выпуская ее руки.

– Сама еще не знаю. – Ариадна высвободила руку.

– Но почему? – спросил он, как будто Ариадна подтвердила, что уезжает.

– Ничего я не знаю, – прошептала Ариадна, отвернувшись, однако не уходила.

– А твоя работа? А революция?

Она мельком взглянула на него и снова отвела глаза.

– Я жить хочу! – сказала она еще тише.

– Жить? – удивился Януш. – А что это значит?

Ариадна рассмеялась.

– Что значит жить? Как бы тебе это объяснить… Cogito ergo sum… Впрочем, нет, не так… amo ergo sum[13]13
  Я мыслю, значит, существую… Люблю, значит, существую (лат.).


[Закрыть].

– Ничего не понимаю, – сказал Януш и пристально вгляделся в лицо Ариадны, усталое, пожелтевшее…

– Я сама понимаю не больше, но там видно будет… – Ариадна опять посмотрела на него и, как показалось Янушу, – с жалостью. – Не приходи к нам пока, дорогой мой, – добавила она, вдруг решившись. – Жди моего письма.

Три дня Януш не выходил из дому, ожидая вестей от Ариадны. Только теперь, проводя все время с утра до вечера у Шиллеров, он заметил, как много в их доме перемен. Пани Шиллер бродила печальная, а Ройская с тетей Михасей с утра запирались в своей комнате. Оля, кажется, плакала, ходила из угла в угол, бледная и грустная. Один только Юзек казался воплощением радости, она прямо-таки распирала его. Ройская очень боялась за сына, не выпускала его в город, и Юзеку приходилось целыми днями торчать дома. Иногда голос его и смех неслись из комнаты Эльжбеты. Она по нескольку раз в день принималась петь, но тут же умолкала, как птица, слишком рано откликнувшаяся на весну. Ежедневно около полудня приходила на урок дочь дворника Ганя, и тогда из-за закрытой двери слышались два голоса, повторяющие сольфеджио и отдельные ноты. Казалось, это дуэт арфы с флейтой из «Сомнамбулы»^{23} – флейтой был голос Эльжбетки.

Февраль стоял пасмурный и теплый, море не замерзло; когда во время уборки растворяли окна, в лицо Янушу ударял южный ветер, приносящий запах йода.

На третий день, под вечер, Эльжбетка отворила дверь своей комнаты в коридор и запела. Сидя у окна, Януш смотрел, как небо опускало завесу ночи на крыши домов. Юзек лежал на кровати, отбросив начатую книжку – становилось темно. Когда Эльжбетка взяла первую долгую ноту в сочном меццо-форте (голос ее зазвучал в самом деле прекрасно), Юзек приподнялся. Оторвав взгляд от серого неба, Януш посмотрел на него. Опершись на локоть, вытянув шею и склонив голову набок, как породистый пес, Юзек слушал так серьезно, словно хотел что-то прочесть в голосе певицы. И в самом деле, в арии Генделя, которой Эльжбетка начала сегодня свой концерт, зазвенели какие-то новые звуки, молящие и сильные, это была и молитва, и песнь сладострастия. Януш тоже услышал в этих звуках что-то вызывающее благоговение.

– Что это? – прошептал Юзек. – Почему она так поет?

В коридоре послышались тихие шаги, дверь отворилась, и вошел Эдгар. Голос Эльжбеты звучал все громче, как виолончель со снятой сурдиной. Юзек взглянул на Эдгара, но не шевельнулся, не изменил позы.

Дрожь пробежала по телу Януша. Ария Генделя заканчивалась дивным пианиссимо, и два заключительных аккорда замерли в великолепной каденции. Никто не шевельнулся. Снова начался аккомпанемент – тихий, трепетный. Эльжбета пела теперь одну за другой итальянские песни Вольфа. Янушу виделся теплый край, край счастья, который не существовал на земле в двадцатом веке и нигде не мог существовать – только в песне. Предчувствие счастья внезапно смешалось в душе Януша с тревожным ожиданием какого-то страшного события, и он повторил мысленно вопрос Юзека: «Что это? Почему она так поет?» Ему стало страшно оттого, что здесь происходит нечто бесконечно важное, а он ничего об этом не знает и что судьба его решается где-то вовне, без всякого его участия. Его судьба или, может, их судьба – всех троих? Лицо Эдгара белело в темноте, он стоял в дверях, опираясь рукой о косяк. Юзек лежал на кровати в той же неподвижной позе и, склонив голову, напряженно слушал. Януш откинул голову и закрыл глаза, они наполнились слезами.

В эту минуту раздался сильный стук в дверь с черного хода. Никто не шевельнулся, Эльжбета продолжала петь. Януш встал и, молча обняв по пути Эдгара, отправился в кухню, зажег свечу. «Можешь стоять под окном хоть до рассвета, напрасны музыка твоя и песни…» – пела Эльжбета. Януш отворил дверь. На пороге стоял стройный матрос, темный лицом, по очень красивый. Не говоря ни слова, он подал записку, козырнул, повернулся и стал спускаться по лестнице – словно сходил со сцены.

Януш поднес записку к свету (из записки выпал клочок бумаги, на котором было что-то напечатано) и прочел:

Завтра в девять часов вечера будь у семнадцатого мола в старом порту. Тебя встретит этот же матрос. Прилагаю на всякий случай ночной пропуск на твое имя.

Ариадна.

На следующий день утром Януш, несмотря на запрещение, побежал на Вокзальную, однако никого там не застал. Домой вернулся сам не свой и нашел записку от сестры – она умоляла, чтобы он зашел к ней. Последнее время Билинская избегала Шиллеров. В раздражении отбросив записку, Януш стал взад и вперед ходить по комнате. Юзек сидел у Эдгара. За обедом Януш заметил, что его беспокойство словно передалось всей семье, собравшейся за столом. Эдгар молчал, глядя в тарелку, Эльжбета отвечала на вопросы тети Михаси невпопад, Оля бросала беспокойные взгляды на мать и на тетку, Ройская с усилием – это было заметно – выдавливала из себя какие-то общие слова об обысках, о погоде, об арестованном соседе.

Приближался вечер. Януш сидел в кресле у окна, Юзек опять лежал на кровати с той же книжкой в руках. Януш обратил внимание, что Геленка несколько раз проходила из кухни через коридор в комнату Эльжбеты. Пани Шиллер сидела у дочери, и через стену слышались их спокойные голоса. Ранний февральский вечер опускался на землю; в комнате, выходящей во двор, стало темно.

Наконец Януш не выдержал и собрался в город. Юзек даже не спросил его, зачем он так поздно уходит. В комнате Эдгара горела лампа, он спокойно беседовал с профессором Рыневичем, рассуждавшим на свою излюбленную тему – о ледниковом периоде.

Когда Януш вышел на улицу, уже совсем стемнело, но фонари еще не зажглись. Издалека донеслась пулеметная очередь.

Пешеходов было мало. Януш пошел по Ришельевской и через несколько минут остановился на лестнице, спускающейся к порту. До назначенного часа оставалось еще много времени. Порт спал, с моря дул резкий, холодный ветер, время от времени принося запах дыма. Несколько пароходов, дремлющих на невидимой воде, как прирученные животные, отчаянно дымили. Внизу здесь и там горели красные и зеленые фонари. Взвыла сирена на пароходе, и в этом тоскливом звуке, как во вчерашнем пении Эльжбеты, таилось предвестие разлуки. Теперь Януш знал уже твердо: Ариадна уезжает.

Пройдя один марш лестницы, Януш сел на каменную скамью и так сидел, недвижно, бездумно, ожидая назначенного часа. Лестница была почти безлюдна. Шаги редких прохожих громко отдавались на гранитных ступенях. Наконец Януш встал и пошел к порту. С трудом отыскал мол номер семнадцать, то и дело предъявляя патрулю присланный Ариадной пропуск. Идя вдоль мола к небольшому строению в самом конце его, Януш вдыхал запах моря, слушал тихий плеск воды о камень. Внезапно его охватила тоска, острое желание уехать, исчезнуть из жизни. Так бывало с ним в детстве, когда он просыпался утром, объятый непонятной тоской.

Из темноты вдруг вынырнул высокий матрос, козырнул:

– Прошу сюда, вас уже ждут.

Пройдя несколько шагов, Януш увидел у мола черный корпус большой, совсем не освещенной моторки. Ему показалось, что в ней шевелятся какие-то тени. Неожиданно рядом с ним возникла небольшая фигура. Это была Ариадна.

– Едем с нами! – сказала она, не поздоровавшись, схватив его за плечо. – Едем с нами!

Януш мысленно усмехнулся. «Почему бы и не поехать?» – думал он, а вслух ответил:

– Нет, Ариадна, не могу.

Ариадна положила обе руки ему на плечи, стараясь заглянуть в глаза.

– Почему не можешь?

Януш ничего не ответил, снял с плеч ее руки и поцеловал их.

– С кем бежишь? – спросил он.

– Все это устроил Делятр и еще один… Все обеспечено, нас не задержат.

– Жаль, – пошутил Януш.

– Ну и, знаешь… – сказала Ариадна, – еще Валя…

– Неволин? – прошептал Януш неожиданно для себя испуганным голосом.

– И еще мы ждем… – сказала тоже шепотом Ариадна и замолчала.

Позади послышались быстрые шаги. Януш обернулся и увидел Эльжбетку, такую, какой она приехала из Петербурга, – в полушубке и платке. Рубинштейн и Геленка в сопровождении высокого матроса прошли прямо к моторке. Эльжбетка подняла лицо к Янушу, глаза ее в темноте будто запали, казались черными.

– Я знала, что вы придете, – сказала она. – Вы такой хороший. Скажите Юзеку…

– А Юзек знает?

– Нет. Знают только Эдгар и мама. Но скажите ему, что я буду помнить.

Януш почувствовал раздражение:

– Что будете вы помнить?

– Ну… все… – ответила Эльжбетка.

Опять подошла Ариадна.

– Едем, – сказала она.

Мотор вдруг отчаянно заворчал и заработал с выхлопами.

В тишине звуки эти разнеслись так громко, что казалось, пробудится не только порт, но и вся Одесса.

– Рубинштейн, должно быть, не пожалел золота, – сказал Ариадне Януш.

Две женщины стояли перед ним, и обе протягивали ему руку. Казалось, все это происходит во сне. Януш склонился к руке Эльжбеты. Она поцеловала его в голову и что-то сказала, что именно – он не расслышал. Одно только слово удалось ему уловить: «Юзек».

– Хорошо, хорошо, – ответил он.

Ариадна прижалась к нему и так стояла, не произнося ни слова.

Всем существом своим Януш чувствовал ее хрупкое тело.

– Ариадна… – сказал он.

– Я знаю… – прошелестел у самого уха ее голос. – Я знаю, ты один меня любишь. Но я не могу…

Мотор стрелял, как пулеметная очередь. Подошел матрос. С его помощью женщины одна за другой спустились в лодку. Матрос вскочил за ними и втащил сходни. Моторка одним прыжком рванулась в темноту и тотчас исчезла, только отчаянный шум, быстро затихающий вдали, отмечал ее след.

«Смело», – подумал Януш.

Он постоял еще с минуту, ошеломленный, потом пошел вдоль мола, через порт, стараясь на этот раз не попадаться на глаза патрулю. Ему повезло.

Когда Януш с трудом добрался до верха лестницы, кто-то преградил ему дорогу.

– Уехала?

Януш узнал Володю.

Уехала, – ответил он и только сейчас осознал, что, собственно, произошло.

– Ты понимаешь, зачем она это сделала? – спросил он Володю.

Женщину сам черт не поймет! – Володя крепко выругался. – Ты не можешь себе представить, как она меня предала…

Януш покачал головой.

– Тебя?

– Меня! Все то, во что я верю!

– А ты веришь? – спросил Януш.

– Верю! – неожиданно громко крикнул Володя, и эхо, ударившись о гранит, сбежало по ступеням вниз, к морю, туда, где уже пропал и след умчавшейся моторки.