Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц)

II

На другой день, когда мужчины сидели за скромным обедом, появились дамы. Пани Ройская, очень стройная, очень серьезная и почти седая, тетя Михася в гарусной пелеринке, и за ней Оля. Узнав Казимежа, Ройская остановилась как вкопанная. А он видел только Олю. Пожалуй, немного выросла. Похудела, и глаза ее, большие и голубые, казались еще большими на похудевшем лице. Спыхала заметил, как кровь прилила к ее щекам, когда она увидела его. Оля подала ему холодную руку.

А ему пришлось отвести взгляд – надо было отвечать на вопросы Ройской и тети Михаси, которая хотела все знать о политике, и притом как можно подробнее.

Ройская смотрела на Спыхалу с сердечностью, словно на родного. Видно было, что она очень рада его неожиданному появлению. Он отвечал ей такой же радостной улыбкой.

– Я хочу пройтись, – сказала Оля, когда обед кончился, – посмотреть, как все это выглядит…

Старый Ройский только махнул рукой.

– Что уж там смотреть, – сказал Юзек.

– Я провожу вас. – Спыхала встал со стула.

– Пожалуй, лучше, чтобы вас никто здесь не видел, – заметила Ройская.

– На усадьбе и в саду никого нет, только пленные австрийцы, – сказал Юзек.

Был легкий мороз, падал снежок. Оля и Спыхала молча вышли во двор. Все кругом опустело. Кузница и конюшни были распахнуты настежь, по снегу рассыпана солома. У обледенелого колодца стоял солдат в голубом мундире. Тощий пес бродил по двору и то и дело нехотя ложился на смерзшуюся землю. Лошадей и коров не было видно. В пустых кормушках шумно рылись свиньи.

Обойдя двор, Оля и Казимеж вошли в парк. Здесь, на дороге, ведущей к Маньковке, глазам их открылась картина истребления. Все молодые деревья были срублены, но не под корень, а примерно на метр от земли. Свежие, коряво срубленные пни с обнаженной желтой сердцевиной торчали как опустевшие пьедесталы. У боль-ших деревьев были срезаны ветви, стройные стволы подымались ввысь, оголенные, словно для пыток. Обломанные верхушки, свежие ветки и валежник четко вырисовывались на снегу. Что-то скорбное было в них. Немало было срублено уже и могучих дубов – большие пни золотились на снегу здесь и там, как щиты на поле брани.

Оля с грустью смотрела на это опустошение. Оба они ни слова не сказали друг другу, но вот, проходя мимо изувеченных деревьев, Оля подняла глаза на своего спутника, и Казимеж увидел, что глаза эти все те же, такие же голубые и такие же преданные, как тогда, у моря, в Одессе. Горячее чувство счастья переполнило Спыхалу – ни порубленный парк, ни целый мир больше не существовали для него.

– Видели, как все уничтожено? – сказала Оля.

– Это еще только начало, – ответил Казимеж. – Есть вещи похуже.

– Но родится ли из этой смерти новая жизнь?

– Непременно. Смерть всегда порождает какую-то жизнь.

– Нашу жизнь, – шепнула Оля.

Не смея взглянуть на нее, Казимеж крепко сжал ее руку. Они стояли рядом и смотрели прямо перед собой, туда, где темнела густая еще молинецкая дубрава и дорога сворачивала к усадьбе Мышинских. Немое пожатие рук говорило им больше, чем слова. И снова Спыхала подумал, что Оля все та же и хорошо знает его мысли и что не надо ничего говорить ей об этих годах разлуки, потому что она здесь, с ним, такая же, как прежде, спокойная, верящая и безмерно, безмерно любимая.

На аллее показался Януш. Он совсем не изменился, по-прежнему выглядел мальчиком, Януш был без шапки, и его волосы (светлые волосы, в которые когда-то с таким наслаждением погрузила руку Ариадна), рассыпавшиеся в беспорядке, ореолом окружали лицо.

– Как отец? – спросила Оля.

– По-прежнему, все так же, – ответил Януш и вдруг, узнав Казимежа, просиял улыбкой.

– Пан Спыхала! – воскликнул он. – Боже мой! Каким чудом вы здесь?

– Сейчас и не такие чудеса происходят, – сказал Спыхала, с удовольствием глядя на милое лицо Януша. – Только, пожалуйста, не произносите так громко мое имя – сейчас я зовусь иначе.

– А я, как видите, уберегся от армии. Не взяли меня. Отец очень болен, парализован, вывезти его нельзя, вот мы и сидим здесь, невзирая на милые авантюры Центральной Рады^{13}…

– Отец по-прежнему все зовет Марысю? – спросила Оля.

– Да, беспрерывно. Думаю, придется в конце концов кого-то послать к Билинским.

– Ох, это так далеко…

– На лошадях в два дня можно добраться. Надо же как-то дать ей знать о положении отца. Ведь почта вряд ли начнет работать.

– Но почта, кажется, работает.

– Я отправил два письма, – сказал Януш, – и все напрасно.

Они повернули к дому Ройских. Здесь Янушу пришлось снова рассказать о болезни отца.

– Все сестру мою зовет, – повторил он Ройской.

– Марысю? А обо мне ничего не говорит? – быстро спросила Ройская.

– О вас? – Януш очень удивился. – Почему?

– Ах, знаешь, никогда не известно, что придет в голову больному.

– Почему же, известно, – настойчиво повторил Януш. – Отец всегда так любил Билинскую…

Ройская вздохнула.

– Януш говорит о сестре – Билинская, словно она ему чужая, – заметил Юзек.

Простившись, Януш пошел домой сквозь синюю мглу парка, скорей похожего на лес. Уединенность и тишина царили здесь. Со стороны дома не доносилось ни звука, и только издалека, уже из настоящего леса, раздавался стук топора. Этот звук, ритмичный и однообразный звук рубки леса, провожал Януша до самого крыльца. Он постоял на ступеньке в одиночестве, глядя на запад, где догорала на небе красная полоса – кончался короткий день. Потом снова взглянул на золотистые свежие пни, на парк – отсюда, обрамленный четырьмя классическими колоннами крыльца, он казался театральной сценой, – и сказал сам себе:

– Да, история.

Януш хотел было уже отворить дверь, но тут увидел, как меж стволов в глубине парка мелькнули какие-то тени – будто волки неслись по лесу. Трое всадников быстро приближались к дому. Лошади стали, и всадники спешились. Высокий юноша в сапогах:, шатаясь, шел по гравию. Янушу казалось, что он видит сон. Подойдя к крыльцу, юноша, тяжело дыша, прислонился к колонне. Януш узнал сестру.

– Марыся, – сказал он, не двигаясь с места. – Ты?

Женщина жадно хватала ртом воздух. Позади нее стояли двое казаков из поместья Билинских. Один из них держал на руках спящего ребенка.

– Михайлово сожжено… – сказала Билинская и поднялась на ступеньку крыльца.

– А Ксаверий? Что с Ксаверием? – спросил Януш о зяте.

– Убит… Ивановский и его сыновья тоже убиты…

– Ты приехала одна? Оттуда?

– Я выехала ночью. Семен и Левко со мной, но они сейчас же должны вернуться назад.

Взяв ребенка из рук казака, Марыся передала его брату.

Януш еще ни разу не видел своего племянника, крошечное личико спящего ничего ему не говорило. Ребенок шумно дышал. Может, у него жар?

– А лошади? – спросил Януш.

– Лошадей они заберут с собой, – ответила Марыся. – Это не наши. Наших перестреляли… Другие сгорели…

– Идите в кухню, – обратился Януш к парням.

– Ни, ни, – ответил Левко. – Нам треба вертатысь… На селе заночуем…

Марыся повернулась к казакам, хотела что-то сказать им, но не смогла. Казаки тоже молчали. С минуту они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Потом Марыся наклонилась со ступеньки и поцеловала в лоб Семена и Левко.

– С богом, – сказала она.

– Оставайтесь с богом, – в один голос ответили оба и, сев на взмыленных лошадей, умчались галопом.

Все это свершилось так быстро, что Януш не успел понять, что происходит.

– Что же мы стоим у дверей, – сказала Марыся, – пошли в дом.

– И верно, – спохватился Януш. – А я не уроню Алека?

– Сейчас возьму его.

– А знаешь, отец болен, ждет тебя, – вдруг вспомнил Януш. – Несколько недель только о тебе и говорил. Теперь уж ничего не говорит.

Билинская стремительно вошла в переднюю. Старый, очень странный двухэтажный дом пропах плесенью. Вправо и влево тянулись нетопленные пустые комнаты. Билинская миновала их, направляясь к спальне отца.

Все, что можно, вывезено было в Сквиру: ценные картины, серебро, фарфор, фортепьяно Мышинского. В кабинете стояла только бездушная машина с валиками вырезанных нот – пианола. Вид этого безжизненного инструмента как бы подготовил Билинскую к встрече с парализованным отцом. Она остановилась, глядя покинутую пианолу и словно Только сейчас поняла, что произошло с ней, что происходит вокруг. Януш, отдав спящего ребенка панне Бесядовской, стоял рядом с сестрой, оба смотрели на пианолу.

– Он очень болен? – спросила княгиня.

– Парализован.

– Неужели это безнадежно?

– Не знаю. Врач был две недели назад.

– Он в сознании?

– Не знаю. Он ничего не говорит, не может.

– Кто за ним ухаживает?

– Текла.

– А кто еще здесь?

– Только Текла Бесядовская и Станислав, да вот еще пленные…

В эту минуту отворилась дверь и вошел Станислав в старой синей ливрее с золотыми пуговицами. Остановившись у порога и склонив седую, тщательно причесанную голову, он спросил:

– Прикажете, княгиня, подать чаю?

– Вообще что-нибудь покушать. Я с самого вечера ничего не ела.

– Что у нас там есть, Станислав? – спросил Януш.

– Небогато. Но что-нибудь найдется.

Ровным шагом и с достоинством, словно выступая на сцене, Станислав удалился.

– Боюсь я туда идти, – сказала Марыся. – Узнает ли он меня?

– Еще бы. Он все время думает о тебе.

– Откуда ты знаешь? – Билинская уже с порога спальни повернулась к брату. – Откуда ты знаешь?

Януш слабо улыбнулся.

– Знаю. Он думал о тебе всю жизнь. А сейчас и подавно.

Марыся пожала плечами и шагнула в комнату.

Мышинский лежал на кровати, утонув в подушках. Виден был только его профиль. Заострившиеся черты когда-то крупного лица и багровый цвет кожи делали его похожим на какую-то гротескную куклу. Веки больного были полуопущены, он тяжело дышал.

Билинская быстро прошла те несколько шагов, что отделяли ее от кровати, стремительно протянула руку и коснулась кисти отца, беспомощно лежавшей на простыне. Она была холодная. Старый Мышинский почувствовал прикосновение и медленно пошевелил пальцами – это была левая, не парализованная рука. Веки его приподнялись, и Марыся вдруг почувствовала на себе осмысленный взгляд отца. Он сосредоточенно смотрел на нее, между широких бровей появилась складка – мысль его напряженно работала, и нечто похожее на улыбку осветило левую сторону лица.

Больной уже несколько дней ничего не говорил, но тут вдруг губы его искривились в тяжелом усилии, и он прохрипел:

– Марыся.

Билинская упала на колени у кровати и громко зарыдала.

– Отец… Ксаверий… Ксаверий… – повторяла она.

Но старый Мышинский не слышал или, может, не слушал ее. Лицо его вновь застыло, углы губ опустились. Януш стоял позади сестры и внимательно смотрел на отца. Билинская вдруг вскочила.

– Где ребенок? Где Алек? Я должна показать его отцу.

– Но ведь он у Теклы.

– Прикажи принести его.

– Прикажи… – Януш усмехнулся. – Кому? Карл ушел за мукой.

Он отправился сам, разыскал Бесядовскую в буфетной – она развернула мальчика, освободив его от всех платков, пеленок и подушек, в которые ребенок был закутан в дорогу. Мальчик показался Янушу крохотным, слабым существом – он в первый раз взглянул на племянника с нежностью.

Ребенок проснулся и заплакал. Януш попросил Бесядовскую отнести ребенка в комнату больного, а сам остался в холле – у него не хватало сил присутствовать при традиционном благословении.

Он вышел на крыльцо. Не приедет ли еще кто-нибудь?

Быстро стемнело. На горизонте еще алела полоса, но небо над ней стало свинцовым. В воздухе по-прежнему царила тишина, доносился лишь стон вырубаемого леса, очень далекий, но явственный.

Снова послышался лошадиный топот. Януш шагнул вперед. Из темноты вынырнул Семен. Он осадил лошадь у самого крыльца.

– Что там такое? – спросил Януш.

Казак перегнулся с седла и протянул Янушу какой-то предмет.

– Пани забула, – сказал он.

Это был довольно тяжелый мешочек – наверное, с драгоценностями.

– Пани отдала, а потом забула, – повторил казак.

Януш поблагодарил. Семен помедлил, а затем сказал:

– Не оставайтесь здесь долго. Лихо его знает… Не сидите тут. Уезжайте в местечко. Люди на селе разное говорят…

Януш не понял.

– А что, что говорят? – допытывался он.

– Разное. Лучше уезжайте, – твердил казак, но, видя, что Януш не понимает, заколебался. – Может плохо быть, убегайте, паныч, и все тут.

Он повернул коня, стегнул его нагайкой и скрылся в темноте. Януш вернулся в дом.

Узнав от Бесядовской, что Марыся уже в столовой, он направился туда.

Без картин и канделябров просторная столовая казалась еще больше. На столе стояла одна свеча, свет ее падал на бледное, хмурое, но, как всегда, очень красивое лицо Марии.

Януш положил перед ней мешочек.

– Семен вернулся, – сказал он, – привез вот это.

– Боже мой! – прошептала Мария. – Где была моя голова!

– А вы хорошо выдрессировали своих рабов, – усмехнулся Януш.

– Что ты болтаешь? – удивилась княгиня. – Просто у него есть чувство долга…

– Семен твердил, что надо бежать.

– Я тоже так думаю, – сказала в раздумье Билинская, поднося к губам чашку чая. – Но что делать с отцом? Везти его на телеге?

В эту минуту со стороны кухни послышались чьи-то твердые шаги. Бесядовская отворила дверь. Вошел Казимеж Спыхала.

III

Януш только сейчас заметил, хотя перед тем уже видел Спыхалу, как сильно он изменился за эти годы. Лицо его изменилось мало, но во всех движениях появилась уверенность, какая-то пружинистая сила. Януш представил Спыхалу сестре, она подала ему руку, не вставая из-за стола.

– Пан Спыхала, – представил Януш, – моя сестра, княгиня Билинская.

Никто не почувствовал, как нелепо сейчас выглядит этот светский ритуал, – каждый был занят собственными мыслями.

В бледном пламени свечи лица казались совсем белыми, будто вырезанными из бумаги. Спыхала с любопытством смотрел на Марысю.

– Что случилось, пан Спыхала? – спросила Бесядовская, стоявшая в тени.

Его появление обеспокоило ее.

– Я пришел, – пробормотал, запинаясь, Спыхала, – пришел, чтобы сказать… Уезжать надо… Нас предупредили, надо уезжать. Молинцы выезжают на рассвете…

– Ну вот! – вскрикнул Януш. – Семен был прав.

– Нельзя откладывать ни на минуту.

Билинская беспомощно развела руками.

– Отец при смерти.

– Неужели он так плох?

Януш удивился:

– Что, разве отцу стало хуже?

– Да. Я оставила при нем Карла. Когда мы показали отцу Алека, он ужасно захрипел. Мне кажется, ему стало хуже.

Текла подошла к столу.

– Наверно, до утра не протянет…

Спыхала раздумывал, глядя на пламя свечи.

– Лошади у вас есть?

– Никаких лошадей уже нет, – вздохнула Бесядовская.

– Я спрошу в Молинцах, – сказал Спыхала, – может быть, там дадут повозку. Уложим графа на солому и перевезем.

– Карл надежный человек, – сказал Януш.

– Вот-вот. Человек – это главное, – подтвердил Спыхала, медля уходить. Потом добавил: – Я пойду в Молинцы и сейчас же вернусь.

– Я с тобой, – сказал Януш.

Они вышли из дому. Стало совсем уже темно, морозец прихватил лужи. Януш знал дорогу на память, они шли быстро, не говоря ни слова.

– Когда приехала твоя сестра? – спросил вдруг Спыхала.

– Час назад.

– Каким образом?

– Верхом. Ее проводили два казака. Но лошадей они забрали с собой.

– Казаки?

– Да, из прислуги князя. Один из них предупредил нас, чтобы мы не задерживались здесь.

– Та-ак.

– Муж сестры убит в Михайлове.

– Что? Князя убили?

– Да. Но я еще не знаю всех обстоятельств. Сестра не успела рассказать.

– Убит…

– Сестра с малышом приехала. Ему едва полгода.

– Ничего не поделаешь. А теперь придется ехать дальше…

До самого молинецкого дома они шли молча.

Входная дверь, еще недавно забаррикадированная, теперь была наполовину растворена. Они вошли с черного хода. В глубине комнат то здесь, то там мелькал слабый свет. В столовой горела только одна свеча. За столом сидел пан Ройский. Он растерянно, как показалось Спыхале, смотрел на тетю Михасю, которая сидела по другую сторону стола со сложенными на животе руками, словно отдыхая после очень вкусного обеда.

– Где пани Эвелина? – спросил Януш, но никто ему не ответил.

Спыхала пошел в гостиную. Там при свете огарка, стоящего на фортепьяно, Оля укладывала в маленький чемоданчик какие-то салфетки и серебряные пепельницы. Австриец Адольф выносил картины, вынутые из рам, и складывал их в углу.

– Оля, – сказал Спыхала, – что вы здесь делаете?

– Мы уезжаем, сейчас уезжаем, – почти беззвучно ответила Оля, не глядя на него. – Едем в Сквиру. Собирайтесь.

– Может быть, лучше пешком?

– Будем пробираться окольными путями.

– Старый Билинский убит… – сказал Спыхала, который никогда не видел Билинского и не имел понятия, старый он или молодой.

– Откуда это известно?

– Княгиня приехала… верхом…

– А они уезжают?

– Не могут. Старый Мышинский очень плох.

– Собирайтесь, мы уже едем.

– Мне придется остаться, Оля.

Оля подняла наконец глаза на Спыхалу. В тусклом свете огарка он казался очень бледным.

– Вы остаетесь? – спросила она. – Здесь?

– Но нельзя же бросить их на одного Януша. Ведь Билинская приехала с ребенком.

Оля оттолкнула чемоданчик и словно окаменела. Спыхала не узнал ее: глаза запали, в ней сейчас не было ничего общего с прежней Олей, девушка показалась ему совсем чужой, отчего, он не смог бы объяснить.

– Что вы так смотрите на меня, Оля? – спросил он.

Но она уже отвернулась от него, подняла крышку чемоданчика и стала механически перекладывать с места на место никому не нужные предметы. Спыхале стало жаль ее.

– Оля, – сказал он, – уж лучше смотрите на меня.

Она усмехнулась, но глаз не подняла.

– Значит, вы для того приехали сюда, – сказала она, – что-бы нам тотчас же и расстаться?

– Оля, вы любите меня? – Спыхала стремительно подошел к ней, взял за руку. – Любите вы меня?

Оля продолжала рассматривать содержимое чемоданчика. Лицо ее, насколько это можно было заметить, чуть прояснилось. Спыхала увидел ее слегка приоткрытый рот, блестевшие при свете огарка зубы.

В эту минуту Адольф с таким шумом уронил несколько картин, что тетя Михася в столовой испуганно вскрикнула:

– Святой боже, что там такое?

И появилась на пороге. Увидев Казимежа, неподвижно стоявшего рядом с Олей, она поморщилась, словно от зубной боли.

– Оля, ты уложила мой чемоданчик?

– Да, мама.

– Ну так давай его сюда, – сказала старая дама, но с места так никто и не сдвинулся.

Адольф вернулся за картинами.

– Ты все снимаешь с подрамников? – спросила тетя Михася.

Тут вошла Ройская. Как всегда, улыбающаяся, спокойная, элегантно одетая.

– Лошади уже ждут, – сказала она негромко. В ее подчеркнутом спокойствии чувствовалась нервозность, она как-то осторожно произносила слова и в короткой фразе дважды запнулась. – Вы с нами, пан Казимеж? – обратилась она к Спыхале.

– К сожалению, я должен остаться, – ответил Спыхала. – Мышинские не могут ехать. Старый Мышинский очень плох.

Оля в эту минуту с громким стуком захлопнула чемоданчик, твердо ступая, прошла через комнату и протянула чемоданчик матери.

– Как хотите, – сказала Ройская, подавая на прощанье руку Казимежу. – Но это очень опасно.

– Надо же кому-то остаться с ними, – повторил Спыхала.

В присутствии Ройской он почувствовал прежнюю робость и восхищение, переносившие его в те времена, когда он был еще таким наивным и неуверенным в себе. Он молча поклонился.

В кухонном коридоре мигали огни, тени скользили к выходу. Спыхала вышел из дома в темноту. Лошади нетерпеливо потряхивали упряжью. Голос Адольфа звал всех торопиться.

Вдруг Спыхала почувствовал, что кто-то взял его за локоть. Это был Януш.

– Вы остаетесь? – спросил Януш шепотом, в котором слышалась радость.

– Я боюсь за вас, – ответил Казимеж.

– А сами вы как же?

– Пан Казимеж, пан Казимеж! – позвала из повозки Оля. Спыхала остановился у телеги, выстланной гороховой соломой, чувствуя, что Оля совсем рядом, что она обернулась к нему. Спокойный голос Ройской спросил:

– Все здесь?

– Все, – ответил голос Ройского, невидимого в ночной тьме.

– Адольф, вы что-нибудь видите? – снова спросила Ройская.

– Вижу, вижу, моя госпожа, – ответил Адольф. – Я ночью вижу, как кошка.

Казимеж подался вперед, губами нашел губы Оли. Но в эту минуту лошади взяли с места, телега тронулась, и губы их, едва коснувшись друг друга, тут же были разлучены. С тихим скрежетом телега покатилась по гравию. Казимеж, ничего не видя, сделал шаг вперед.

– Оля, Оля! – позвал он почти шепотом.

Януш положил руку ему на плечо.

– Уехали, – сказал он. – Ну, пошли.

Они оглянулись на дом. Привыкнув к темноте, глаза теперь различали его очертания. Дом казался огромным, он будто вытянулся кверху, как костел. Входная дверь осталась распахнутой настежь, в сенях догорал забытый огарок свечи.

Януш торопил.

– Идем, – повторял он, – идем.

В глухой, черной как сажа ночи не замолкали удары топора: рубка деревьев продолжалась и в темноте.