Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 49 страниц)
В «Хвале и славе» Ивашкевич в полной мере обнаруживает свойственное ему искусство наглядного, достоверного до мельчайших деталей воспроизведения действительности. Роман включает отличные куски словесной жанровой живописи – будь то описание предсмертных дней старой «тети Михаси» в поместье Пустые Лонки или картина напряженной предпраздничной работы в кондитерской Голомбека. Но вместе с тем романисту удается естественно, с большим чувством меры вводить в действие элементы условности, аллегории, которые никак не идут в ущерб реализму повествования, а скорее обогащают этот реализм новыми оттенками. Так, оранжерея Януша Мышинского – единственное, что он сумел создать и оставить после себя, – воспринимается как своего рода символ, воплощает усадебный, тепличный характер той духовной культуры, к которой Януш был привержен; но эти «туберозы и хризантемы», но очевидной мысли автора, представляют собою не лишенное ценности наследие, от которого и новой Польше не стоит отказываться… Эпизод ночного разговора Анджея Голомбека со своим дядей, советским коммунистом, находящимся нелегально в оккупированной Польше, явно условен, такой разговор вряд ли мог бы происходить в действительности. Но этот эпизод по-своему важен: автор находит здесь способ предоставить слово одному из тех, кому суждено строить социалистическое общество в Польше, освобожденной от гитлеровских оккупантов.
Характерная особенность художественной системы «Хвалы и славы» – обилие историко-культурных, музыкальных, поэтических мотивов и реминисценций. В разговорах персонажей, в их размышлениях и письмах, подчас и в авторской речи воскресают образы Гете и Софокла, Толстого и Пруса, строки Рембо и Аполлинера, мелодии Шопена, Бетховена, Брамса. Иной раз стихотворение или песня вспоминается многократно, укрепляет связь между разными эпизодами и главами, каждый раз влечет за собой целый поток ассоциаций. Так, старая песенка «Эх, как весело в солдатах» сперва воспринимается просто как деталь воинского быта, а потом, по мере развертывания действия, приобретает привкус горькой иронии, напоминая читателю о потерях, понесенных поляками в войнах разных лет, помогая развенчивать те «сенкевичевские» националистические традиции, которые сыграли недобрую роль в судьбах страны. Так, стихи Блока «О, красный парус в зеленой дали…» сопровождают образ Ариадны, напоминая о ее романтической изысканности и изломанной судьбе. Громадный материал мировой художественной культуры, сосредоточенный на страницах романа, нигде не становится посторонним привеском – он вполне органичен в повествовании, где с особым вниманием прослеживаются пути интеллигенции – творцов культуры и ее носителей – в эпоху перехода от капитализма к социализму.
Т. МОТЫЛЕВА
ХВАЛА И СЛАВА
Несправедливость еще может
торжествовать победу в славе, но
хвала всегда на стороне справедливости.
Гаэтано ди Гаэта
– А шум – для вас – есть громыханье гнева
Истории? А слава не умолкла?
Нет тихих проповедников у неба,
Что видно рассветающим сквозь стекла?
– А пыль, что ноги с пола подымают,
В себе людского праха не содержит?
Ц.-К. Норвид{1}
Глава первая
«VЕRВОRGЕNHEIT»
[1]1
Vеrborgеnheit – Уединение (нем.).
[Закрыть]
В начале июля 1914 года пани Эвелина Ройская сидела в большом зале дома Шиллеров в Одессе. Просторную комнату заполнял сумрак, все тонуло в тени, лишь сквозь щели закрытых ставен сочился яркий, искрящийся свет. Не переставая говорить, пани Эвелина смотрела на сидящего в кресле против нее Казимежа Спыхалу. Ей были видны очертания его высокой, худощавой фигуры, широко расставленные ноги в неуклюжих сапожищах, но выражение лица молодого человека скрывал полумрак. Произнося свои закругленные, пространные фразы, она старалась разглядеть это строгое худощавое лицо. Но Спыхала словно намеренно опустил голову, чтобы спрятать глаза, и без того прикрытые тяжелыми веками.
– Вы прекрасно понимаете, – говорила Ройская, слегка запинаясь, и это придавало какую-то привлекательность ее красноречию, – что я не могу взять отсюда Юзека сейчас, едва лишь он приехал. Хотя пани Шиллер моя самая близкая подруга, я, пожалуй, не смогла бы привести ей все ваши доводы. Я еще подумаю, насколько они важны, но уже сейчас мне ясно, что вы преувеличиваете: Если говорить о здоровье Юзека, то ему очень полезны морские купанья. Он возмужал, окреп. Здесь он наберется сил, ведь ему придется порядочно наверстать после прошлогодней болезни. Что же касается влияний… то, мне кажется, у Юзека здоровая натура и он легко освободится от всего наносного. К тому же ведь невозможно уберечь его от встречи с разнообразными явлениями жизни…
Спыхала поднял голову и взглянул на пани Эвелину с неподдельным удивлением.
Она улыбнулась.
– Нет, нет, пан Казимеж, просто я думаю… – Ройская запнулась. – Я имею в виду только искусство, которое в этом доме играет такую роль. К этой сфере жизни Юзек относится, пожалуй, слишком равнодушно, даже пренебрежительно. Эдгар – человек незаурядный, это большой талант… Сегодня приезжает Эльжбетка…
– Элизабет Шиллер, – язвительно поправил Спыхала.
– Вы увидите, что это за очаровательное существо. Я уверена, вам обоим будет очень полезно ее общество. А ее пение…
Спыхала пробормотал что-то невнятное, но Ройская, не обращая на это внимания, продолжала:
– В этом году мне все как-то не удавалось поговорить с вами о характере Юзека. О том, как изменился он за последнее время. Что вы скажете о нем? Ведь вы его знаете уже три года…
Прежде чем Спыхала нашелся, что ответить, она продолжала со всем жаром материнской любви:
– Это такой трудный возраст – от четырнадцати до семнадцати! Не правда ли? Возраст, когда формируется человек. Иногда Юзек кажется мне даже чужим, так он повзрослел. Его спокойствие, мягкость, какая-то внутренняя уверенность – вы не находите, что это главные достоинства Юзека?
Спыхала кашлянул и своим хрипловатым, но приятным басом произнес неожиданно для самого себя:
– Юзек очень милый мальчик.
– Ведь верно? – живо подхватила Ройская. – Правда? Вот я и думаю, что в моральном отношении ему не может повредить пребывание в Одессе. Несмотря ни на что, здешняя купель космополитизма не повлияет на его склонности.
Ройская поднялась, давая понять, что беседа окончена. Протягивая Казимежу руку, сказала с улыбкой:
– Вы слишком близко принимаете это к сердцу, пан Казимеж, и слишком спешите с выводами. Матери виднее. Поверьте мне.
Казимеж поцеловал душистую руку пани Эвелины и неловко поклонился.
– Завтра я уезжаю, – добавила Ройская, а сюда, чтобы рассеять ваше плохое настроение, пришлю Олю.
Она сказала это без всякой задней мысли и вышла, не взглянув на Казимежа. Впрочем, в комнате было так темно, что она не заметила бы, как его лицо залила краска. Но Спыхала еще ниже опустил голову, он скрывал этот румянец и от самого себя. Потом с раздражением рванул дверь, противоположную той, в какую вышла Ройская.
«Все они одинаковы, – подумал он. – Им говорить – все равно что глухой стене».
Окна застекленной террасы были распахнуты. Небольшой сад, весь в пропыленных зарослях акации, отделял террасу от обрыва, за которым начиналось море. Казимеж зажмурился – столько было солнечных пятен на деревьях, на песке в саду и особенно на темном фиолетовом море, которое то здесь, то там просвечивало зелеными полосами.
Он шел в сад нервной походкой, недовольный разговором и тем, что сам его вызвал. Исключительно ради Юзека хотел он как можно скорей уехать в Молинцы, а Ройская, видно, подумала, что его интересует совсем другое, если напоследок сказала: «Пришлю к вам Олю». Вовсе тут не в Оле дело, а в том, какое влияние на Юзека мог оказать Эдгар Шиллер и вся эта одесская атмосфера. Вот уже третий год Спыхала занимается с этим мальчиком и очень к нему привязался. Привык, что каждая мысль, каждый поступок питомца были отражением его, Казимежа, мыслей. Юзек читал те же книги, что и он, перенял его отношение к окружающему. И вдруг здесь, в Одессе, в речи Юзека появились чужие выражения, в разговоре он то и дело вставлял французские и немецкие словечки, чего раньше никогда не бывало. Юзек мог целыми часами вести с Эдгаром беседы о музыке или о путешествиях по Европе, не обращая ни малейшего внимания на то, что Спыхала в это время скучал (или делал вид, что скучает). Спыхала вдруг почувствовал острую ревность и, может быть, только притворялся перед самим собой, что для него главнее сейчас – интересы Юзека, а не боязнь, что воспитанник уходит из-под его влияния, что влияние это не устояло перед обаянием личности Эдгара.
Волоча свои тяжелые галицийские сапоги, Спыхала лениво и нехотя спускался по глиняным ступенькам к морю. В этот час на пляже было пустынно. Небольшая беседка на берегу служила раздевальней. Спыхала уже собрался раздеться и войти в воду, когда невдалеке, на узкой полосе пляжа, затененного в этом месте крутым обрывом, увидел Эдгара.
– О, Казимеж, – окликнул его Эдгар. – Посидите минутку со мной. Ну и жара!
Казимеж молча опустился на раскаленный песок и растянулся на нем, не раздеваясь.
– Юзек просил передать вам, что он поехал в Одессу. К ужину вернется.
– Один уехал?
– Кажется, с Володей.
– С Володей? – Спыхала поморщился.
Заметив это, Эдгар рассмеялся.
– Понимаю. Вы недолюбливаете Володю. Считаете это знакомство неподходящим для Юзека. Скажите, а как вообще вы себя чувствуете в доме Ройских?
Спыхала раздраженно шевельнулся на песке и прикрыл глаза шляпой – вопрос Эдгара застал его врасплох.
Не получив ответа, Эдгар продолжал:
– Мне кажется, вы совсем из другой среды. К нашему украинскому помещичьему обществу трудно привыкнуть. В нем есть что-то от семнадцатого века. Простите мое любопытство – чем занимается ваш отец?
– Работает на железной дороге, – неохотно ответил Казимеж.
– Вот-вот. Это совершенно иной мир.
Волей-неволей Казимеж должен был что-то ответить.
– Конечно. Иногда я чувствую себя очень странно среди этих людей. Они говорят такие вещи, с которыми я никак не могу согласиться.
Эдгар засмеялся.
– Только не Юзек. Он говорит то, что согласовано с вами.
Эти слова задели Спыхалу.
– О, вовсе нет. Сейчас он повторяет ваши слова…
– И это, по-вашему, очень плохо?
– Нет. Но я предпочел бы, чтобы Юзек не повторял ни ваших, ни моих слов, а хоть немного думал самостоятельно.
Эдгар повернулся на бок, подставляя солнцу свою уже загоревшую спину.
– Не беспокойтесь, это придет в свое время. Юзек совсем еще мальчик. Вы считаете его очень способным?
– Конечно, – на этот раз живо ответил Казимеж, – ведь ему очень мало приходится заниматься польским языком, только со мной во время каникул… И я нахожу, что он делает большие успехи. Нет, это вполне интеллигентный мальчик…
– Вот именно, – сказал Эдгар, – я это и имел в виду. И если он так интеллигентен, как вы говорите… а я сам того же мнения… то не надо опасаться общества Володи. Юзек справится с подобными влияниями. И с любыми другими, – многозначительно добавил он.
Спыхала был взбешен, что Эдгар до такой степени разгадал его мысли.
– Впрочем, он пока еще целиком очарован вами, – продолжал Эдгар. – Мы с мамой часто улыбаемся, слушая, как Юзек невольно подражает вашей манере говорить. Ему передалась ваша галицийская интонация…
Спыхала ничего не ответил.
Солнце уже садилось, но зной все усиливался, в воздухе парило. Эдгар лениво курил. Из-под прикрытых век Спыхала видел его резко очерченный профиль, немного напоминающий профиль Шопена, и странную восточную шапочку, которую Эдгар имел обыкновение носить.
Приподнявшись на локте, Эдгар смотрел на гладкие большие волны зеленого моря. Сказал, словно обращаясь к самому себе:
– Наверно, очень приятно подчинить своей воле другого человека и убеждаться, насколько он зависит от тебя. Это первые услады власти. Все, что ты считаешь красивым, кажется красивым и ему… Он думает твоими мыслями, чувствует твоими чувствами… Зато как неприятно потом, когда эта власть ускользает из рук.
Жара окончательно разморила Спыхалу. Он с трудом заставил себя встать, сбросил куртку, рубашку. Раздеваясь, недружелюбно спросил Эдгара:
– Все это вы говорите обо мне и Юзеке?
Эдгар мгновение собирался с мыслями.
– О вас? О Юзеке? Да нет же. Это я вообще говорю.
– Отношения между людьми складываются иначе, чем вам кажется, – сказал Спыхала, садясь на песок. – Вы артист… У вас нет практического знания жизни…
– В самом деле? У вас такое представление об артистах? – не без иронии спросил Эдгар. – Ну, надеюсь, что здесь оно у вас изменится. Когда приедет моя сестра… Это очень большая певица и очень простая женщина…
– Не знаю, много ли пользы для Юзека от этого общения с артистами. В жизни это ему вряд ли пригодится.
– Разве можно знать заранее? – с какой-то печалью в голосе спросил Эдгар. – Что такое Юзек? Мальчик, каких много. Очень, правда, милый и даже, может, интеллигентный, но при этом совершенно заурядный… Будет себе хозяйствовать в своих Молинцах, бегать за девушками, вот и все. А может быть, и не все. Заранее нельзя предвидеть, как сложится судьба человека. Ведь это зависит от очень многого. История отдельных людей подобна истории целых стран…
Спыхала пожал плечами.
– Что-то предвидеть всегда можно и даже необходимо.
– Я говорю о другом, – продолжал свою мысль Эдгар. – Какими путями люди добиваются власти над другими людьми?
Каким образом можно навязать свою индивидуальность другому? Вот чего я не понимаю.
Не понимал и Спыхала. Он просто не понимал, о чем говорит Эдгар. Только чувствовал, что в этих словах таится какой-то скрытый смысл, нечто такое, что волновало композитора. И опасался, не борьба ли это за Юзека.
– Я никогда не старался, чтобы Юзек подражал мне, – сказал наконец Спыхала. – Это приходит, поверьте, само собой.
Такая интерпретация его слов вызвала у Эдгара усмешку.
– Ох, а ко мне вот ничего не приходит само собой. Очень трудно добывать все из самого себя. У меня нет никакой почвы.
Это очень мучительно.
Спыхала с удивлением взглянул на Эдгара. «Что значит это «все»?» – подумал он.
Эдгар будто угадал мысли Спыхалы и улыбнулся – обезоруживающе, как он это умел.
– Мое искусство… – начал он смущенно и не докончил.
«Так вот что его занимает…» – Спыхала иронически посмотрел на сконфуженное лицо композитора.
– Искусство в истории человечества играет весьма незначительную роль, – сказал он.
– Гораздо важнее войны и покорения народов, так, по-вашему? – спросил Эдгар, и смущение исчезло с его дружелюбно улыбающегося лица. – Вы, кажется, хотели бы стать грозным владыкой, пан Казимеж? – помолчав, добавил он.
Спыхала саркастически рассмеялся.
– Еще бы! Я жалкий репетитор из Галиции{2}, которого в украинском поместье даже не всегда представляют гостям. Сын железнодорожника, recte[2]2
Вернее (лат.).
[Закрыть], железнодорожного рабочего…
– Ну, это уже из романов, пан Спыхала, – возмутился Шиллер, – я уверен, что вас представляют гостям. Это только ваше болезненное самолюбие.
– У Ройских – может быть, но у их соседей Мышинских – не уверен. Графы…
– Нищие графы, – засмеялся Эдгар. – Правда, именно такие-то и задирают нос, но о Януше, я надеюсь, вы этого сказать не можете?
– Я его почти не знаю, – пробормотал Спыхала.
– Если вы стремитесь к власти над людьми, не торопитесь делать выводы на основании собственного, пока еще незначительного опыта… Лучше вот прочтите это. – Он подвинул к нему маленький красный томик, лежащий на песке. – Вот итог опыта всего человечества. Здесь, кстати, много и об искусстве.
Спыхала взял книгу в руки.
– «Фауст», – разочарованно протянул он.
Эдгар усмехнулся.
– «Фауст» фон Гете, – добавил он и, взяв книгу из рук Спыхалы, стал ее перелистывать.
Его тонкие пальцы, касаясь страниц, словно ласкали их. Остановившись на одной, он улыбнулся задумчиво и прочел:
Faust
Der du die weite Welt umschweifst,
Geschäftiger Geist, wie nah fühl ich mich dir!
Erdgeist
Спыхала по своему обыкновению опустил голову и прикрыл глаза. Губы его растянулись в иронической усмешке.
– Вы, кажется, думаете, что я из эпохи «Духов земли»?{3}
– Нет, я думаю, что мы совсем не понимаем друг друга, – почти печально ответил Эдгар.
– Вот именно. Мы с вами принадлежим к совершенно различным эпохам.
– Да. Вы уже из эпохи «теллурической», земной.
– Во всяком случае, на земле я чувствую себя прекрасно… и особой тоски по искусству не испытываю, – раздраженно сказал Казимеж.
– Не слишком ли вы, право, спешите с выводами? – с глубокой иронией заметил Эдгар.
Спыхала не ответил. «Опять это «не спешите с выводами», – думал он. – Мало мне Ройской. И какой он там композитор? Так, богатый дилетант». Впрочем, этих оскорбительных для Эдгара мыслей он не высказал. Эдгар, возможно, догадывался, что Спыхала думает о нем не слишком доброжелательно, но по-прежнему улыбался. Несмотря ни на что, он чувствовал большую симпатию к этому неуклюжему молодому человеку, хотел бы многое объяснить ему, но в то же время понимал, что пока это невозможно.
– Вечером приезжает моя сестра, – сказал он только. – Вы не хотите поехать со мной на вокзал встретить ее?
– Спасибо, – сказал он равнодушно, – я предпочитаю встретить панну Эльжбету дома.
Эдгар вздохнул и закурил новую папиросу. Разговор с этим надутым учителем не клеился.
Все в доме были озабочены приездом Эльжбеты, и никто не заметил, что Юзек не вернулся из города к ужину. Да и ужин прошел кое-как, на скорую руку. Сегодня все утратило значение – ждали прославленную певицу.
Перед домом стояла двуконная пролетка, поданная Эдгару, чтобы ехать на вокзал. Пани Шиллер в волнении курила папиросу за папиросой.
Раздраженный общим настроением дома, остро чувствуя себя здесь чужим, Спыхала сидел за столом, уставившись в пустую тарелку. Становилось темно, медленно угасало море, еще поблескивавшее сквозь окна столовой. Наконец зажгли лампы. Говорила одна Ройская, беспокойно поглядывая при этом на дверь:
– Счастливица ты, Паулинка, у тебя такие необыкновенные дети. Такие выдающиеся!
Пани Паулина, подняв крупную голову, смотрела, щурясь, на лампу, привлекшую множество мошек и мотыльков, и молчала.
– Эдгар пока еще не так знаменит, как он того заслуживает, – не умолкала Ройская, – но Эльжуня! Я недавно читала вырезки из газет, которые она прислала. Какой успех, какая слава! Ее последние выступления в Венской опере – это же настоящий триумф. А мой…
Пани Шиллер взглянула на часы, потом на сына.
– Не пора ли уже ехать, Эдгар? – спросила она нерешительно.
Молча поднявшись из-за стола, Эдгар склонился к руке матери. В этом жесте было и прощание, и нежность, и готовность ехать. Улыбка скользнула по слегка побледневшему лицу Эдгара: он и сам испытывал нетерпение и волновался. Ехать, конечно, было рано. До прибытия поезда оставалось еще два часа.
Разговаривая с подругой, Ройская с плохо скрываемым беспокойством поглядывала на Спыхалу. Наконец тот встал и сказал:
– Пойду пройдусь к трамвайной остановке, может, Юзека встречу.
Ройская поблагодарила его взглядом и снова вернулась к тому, что занимало ее мысли:
– Мои мальчики такие посредственные, такие обыкновенные. Я очень люблю их, прямо-таки безумно люблю, но иногда завидую тебе, Паулинка. У тебя талантливые дети. А моя бедная Геленка…
– Да, – серьезно ответила Шиллер, – но с необыкновенными детьми приходится очень трудно.
Спыхала вышел из дому и по пыльной дороге, меж все тех же неизменных акаций, направился к остановке. Дача Шиллеров была расположена невдалеке от так называемого Среднего Фонтана. Трамваи из Одессы ходили сюда с большими интервалами. Было еще очень душно, вечер не принес прохлады. Идя под сенью акаций, Спыхала с радостью подумал, что через несколько дней он войдет сюда, в этот теплый и чистый сумрак, вместе с Олей. «Еще совсем дитя, и такая красивая, добрая», – думал он. Переждав два трамвая, Спыхала вернулся на дачу. Юзека все не было.
В растворенные окна столовой долетал шум моря. На столе на серебряных подносах лежали сливы и арбузы. Для Эльжуни был приготовлен прибор. Обе матери молчаливо сидели за столом. В углу шумел самовар, слуга в белой куртке сновал по комнате. Все дышало тишиной ожидания.
Спыхала уселся в большое кресло и, не выпуская изо рта папиросу, вздремнул, наверно, потому что не заметил, как прошло почти три часа. Было уже одиннадцать.
Перед домом раздался стук коляски, слуга Грегорко бросился в прихожую, туда же поспешили дамы. Казимеж остался в столовой. Под окнами не утихали движение, шум, голоса, в дом вносились чемоданы, слышался незнакомый женский смех, и наконец все вошли в комнату.
Элизабет Шиллер – панна Эльжбета – была небольшого роста, хорошо сложена. Голубые, чуть навыкате глаза ее скользнули по незнакомому юноше. Красивым, низким, чуть хрипловатым голосом она оживленно рассказывала о том, что было в дороге, как опоздал поезд, вспоминала о каком-то австрийском кондукторе. Тут же с увлечением занялась фруктами, надкусила одну сливу, испачкав губы сладким соком, вытирала руки, лицо, смеялась, – была счастлива. Она сидела за столом, играла вилкой, ела то, что подавалось, – фрукты, хлеб, шоколад – все разом. Букет темнозолотистых роз Эльжуня бережно отдала на попечение матери.
– Как сохранились эти розы! Они еще распустятся. А ведь я везла их издалека.
– Что это за сорт? – спросила с интересом Ройская.
– Наверно, какой-то новый, – ответила пани Паулина, прикрыв глаза и глубоко вдыхая запах цветов.
На светлых волосах Эльжбеты была маленькая круглая коричневая шляпка, сзади с нее спадала длинная легкая вуаль того же цвета, а спереди – как продолжение вуали – шею охватывал белый креп, как бы заключая в рамку небольшое выразительное лицо Эльжбеты. В тени комнаты ее изящная головка, казалось, излучала свет.
Спыхала с какой-то боязнью поглядывал на знаменитую певицу. Ему было чуждо ее лицо, ее речь с иностранным акцентом, затрудненным произношением «р» и некоторых сочетаний согласных. Эльжбета часто переходила с польского на французский, подобно некоторым барыням окраинных поместий, сохранившим эту манеру восемнадцатого века. Необычность всего облика Эльжбеты пугала и отталкивала Спыхалу.
Зато Эдгар глядел на нее с безмятежной радостью. Он поглаживал пальцы сестры, и видно было, как он ей рад и как гордится ею.
– Ну, как же там было, в Вене? Расскажи…
Но Эльжуня вместо того, чтобы рассказывать о своих успехах, о новой опере Пуччини, в которой она пела, принялась сыпать анекдотами и наделять характеристиками венских певцов и музыкантов, все время обращаясь к Эдгару: этот сказал то-то, а тот – вот это. Для тех, кому не были известны упоминаемые лица, эти подробности не представляли интереса, но она так обаятельно рассказывала, что увлекла всех. Вскоре Спыхала поймал себя на том, что смотрит на нее с немым восхищением, наверно, так же умиленно, как смотрел на сестру Эдгар.
Когда Эльжбета поужинала, все перешли в зал, и, хотя певица была очень утомлена, никто не помышлял об отдыхе.
Эльжбета объясняла Эдгару что-то очень профессиональное – как Йерица{4} поет то-то, как берет такую-то ноту и как она одета в «Саломее»{5} Штрауса. Для Эдгара этот разговор о музыке был как интимное признание. Он слушал сестру затаив дыхание. Сидя за роялем, чуть откинувшись назад и не отрывая глаз от стоящей перед ним Эльжуни, он время от времени брал несколько аккордов.
Пани Паулина, преодолев наконец робость, которую, видно, испытывала, подошла к ним тихонько, на цыпочках, положила руку на плечо сына и взглянула на дочь.
Эльжбета улыбнулась матери радостно и преданно. Весело посмотрела ей в глаза.
– Спеть?
Мать ответила счастливой улыбкой.
– Хотя бы одну вещь.
Лицо Эльжбеты стало серьезным. Она задумалась, словно перебирала в памяти все, что пела. Потом как-то растерянно осмотрелась, остановила взгляд на рояле и, вытащив из стопки нот небольшую розовую тетрадь, раскрыла ее перед Эдгаром.
– «Verborgenheit»{6}, – произнесла она, как пароль, обращаясь к матери.
Пани Паулина так же тихонько, на цыпочках, отошла.
Эльжбета склонила голову, потом вдруг резко выпрямилась, так что вуаль приоткрыла ее красивую белую шею. Лицо певицы вспыхнуло и снова погасло. Она нагнулась к Эдгару и дала ему знак; он заиграл короткое вступление.
Первая нота, взятая вполголоса, вызвала на ее губы смущенную и радостную улыбку. Первое ми бемоль прозвучало прекрасно, как высокий звук виолончели. Эдгар взглянул на сестру с восторгом и изумлением.
Ройская и Шиллер слушали растроганные. Спыхала, почувствовав, что здесь происходит что-то значительное, опустил голову. За растворенными окнами лежала душная летняя ночь и слушала песню «затаенной любви».
Бесшумно, так, что никто, кроме Ройской, этого не заметил, при первых звуках пения в зал вошел Юзек с товарищем. Они присели на стульях по обе стороны двери. Когда прозвучали слова:
Спыхала заметил мальчиков. Юзек кусал губы, большие черные глаза Володи смотрели куда-то вдаль, и по щекам его текли слезы.
Когда вместе с затихающим последним аккордом, мягко взятым длинными пальцами Эдгара, смолк бархатный голос Эльжуни, в зале воцарилась тишина. Никто не осмеливался произнести ни слова. За окном продребезжал звонок трамвая, возвращающегося в Одессу. Наконец сама певица прервала молчание; обратившись к Эдгару, она что-то сказала ему о педализации. Только тогда все стряхнули с себя чары.
Мать поцеловала Эльжуню и, ничего не сказав о ее пении, попросила идти спать.
– Ты так устала…
Но Эдгар запротестовал. Ему хотелось слушать сестру еще и еще, хотелось досыта наговориться с ней о музыке. Ведь никто другой здесь не понимал его.
Ройская набросилась на Юзека с упреками. Оказалось, что он поужинал у Володи, который жил поблизости. В конце концов, преступление было не так уж велико.
Спыхала увел Юзека в комнату наверху, которую они занимали вдвоем. Дача была деревянная, старая, очень большая – добротный дом, какие строились полвека назад, – но эти комнаты под самой крышей нестерпимо нагревались солнцем.
Юзек тут же улизнул на балкон, откуда открывался вид на море. Сейчас оно серебрилось и шелестело. Спыхала вышел за Юзеком, стал рядом.
– Где ты был? – спросил он строго. – Зачем сказал матери неправду?
Юзек рассеянно взглянул на воспитателя.
– Ах, знаешь (он был с Казимежем на «ты»), я впервые в жизни был в ресторане с Володей. У «Жоржа». Ты не представляешь себе, что это за ощущение, – добавил он довольно равнодушно.
– Водку пил? – грозно спросил Спыхала.
– Водку? Нет! – ответил Юзек. – Вино!
– Ах боже мой! – вздохнул тот.
– Это хуже или лучше? – спокойно спросил Юзек.
– Сопляк! Я прав, пребывание в Одессе оказывает на тебя пагубное влияние. Я говорил об этом сегодня с твоей матерью.
– И что же мамочка сказала?
– Как всегда, ничего не видит. Ослеплена любовью к тебе. Моя бы воля, я немедленно забрал бы тебя отсюда в Молинцы.
– Вот и хорошо, что не можешь забрать. А скажи, – вдруг выпалил он радостно, – скажи, как поет эта Эльжбетка! Ведь чудо! Правда, Казек, чудо?
Он обнял Спыхалу за шею, и так стояли они, глядя в ночь, слушая говор моря. Над Одессой сверкало зарево огней, а здесь было темно и тихо. Спыхала не мог не согласиться с Юзеком – Эльжбета пела чудесно, и песня эта была прекрасна.
– Затаенная любовь, – прошептал Юзек, и этот шепот прозвучал проникновенно. – Затаенная любовь. Verborgenheit!
Спыхала глядел на огни Одессы, и его охватывало хорошо знакомое состояние. Неодолимое стремление плыть, словно во сне, ощущение взлета, парения, как бы бесплотного и в то же время творящего среду, в которой этот взлет совершается. Жажда риска, необычайности. В такие минуты все, что окружало его, казалось будничным. В этом взлете только пение Эльжбеты было вместе с ним.
– Verborgenheit, – повторил Казимеж с улыбкой и, освободившись от руки Юзека, ушел в глубь нагретой комнаты, сел на кровать. Юзек остался на балконе, и долго еще Казимеж не мог заставить его улечься.
