Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 49 страниц)
Наступил последний день пребывания Януша в Париже. Как раз в этот день состоялся знаменитый прием на барже Гданского.
Януш ждал вестей от сестры и поэтому немного опоздал. Прием должен был начаться в десять, но и в половине одиннадцатого, когда пришел Януш, собрались еще далеко не все приглашенные. Подвыпивший Гданский был весел и исполнен шляхетского изящества. Он сидел на диване между двумя художниками и, выразительно жестикулируя, громко о чем-то разглагольствовал. Каждая из маленьких кают освещалась лампочками другого цвета и была декорирована огромными бумажными и соломенными украшениями в духе варшавской Школы изящных искусств. Янушу все это показалось ужасным.
– Поляк всегда где-нибудь да раздобудет соломы. Ну где в Париже найдешь солому? А они вот достали.
Януш поздоровался с Гданским, который считался здесь хозяином. Гданский обратился к нему по-французски:
– Говорят, твоя сестра получила огромное наследство?
– Наследником княгини Анны является мой племянник, – довольно глупо ответил Януш. Его озадачила тема, затронутая Виктором.
Гданский не удовольствовался одним вопросом.
– Сколько это может быть? В пересчете на доллары, например?
Януш беспомощно улыбнулся, а какой-то художник аристократического происхождения зажал Гданскому рот.
– Ты, вечный банкир, – сказал он, – брось свои нелепые вопросы…
Януш проскользнул в следующую каюту. Этот ряд кают назывался «дорогой в ад», и в каждой были изображены различные «соблазны». Он угодил в царство соблазнов обнаженного тела. На стенах виднелись огромные светящиеся тела амазонок и геркулесов, сплетающихся в объятиях. Тут Януш обнаружил за стойкой двух раздетых догола эфебов. Одного он узнал по портрету, который видел у Гданского, лицо другого тоже показалось ему знакомым. Они протянули ему по большому бокалу шампанского, и Януш осушил оба. Он заговорил с юношами; второй оказался весьма многообещающим молодым писателем Бернаром Левалем, которого все звали Бебе Леваль. Он был уже слегка навеселе и вел беседу с Янушем в чрезвычайно непринужденном тоне. У стойки появился Гленн Уэй, который был великолепен в своем новом, модном фраке с длинными фалдами. При виде американца Януш пришел в неописуемый восторг, сказал ему об этом и только потом сообразил, что это шампанское ударило ему в голову. Надо было перекусить, они перешли в соседнюю каюту, которая олицетворяла соблазны чревоугодия. На широких прилавках здесь громоздились глыбы масла, груды хлеба, колбас, ветчины (пани Гданская, кажется, специально выписала все это из Лодзи), горы фруктов, омаров, устриц. Корзины зеленого миндаля и розовой черешни стояли прямо на полу. Тут было побольше гостей. Бородатый художник, держа в руке лангуста, обламывал ему клешни и жадно их высасывал. Рыжий сын княгини сидел за маленьким столиком и о чем-то философствовал с Голуховым. Однако Ариадны тут не было. Януш и Гленн Уэй съели немного салата, несколько кусочков лангуста, выжали сок из лимона в стаканы и выпили. Затем они прошли в каюту с «Соблазнами пьянства», где выпили по бокалу очень холодного белого вина и по два коктейля с шампанским. Гленн не пожелал больше спускаться в «ад» через каюты с соблазнами и увел Януша на палубу. Полуосвещенная простыми бумажными фонарями, она поблескивала чисто вымытым настилом. Звучала тихая музыка, но никто не танцевал – еще не все собрались.
Они остановились под фонарями, любуясь сонными водами Сены, струившейся у их ног. Берег был тих и пустынен, только в стороне выставки вспыхивали огни и слышался шум. Огромные светящиеся фонтаны полыхали возле моста Александра III. Время от времени в воздух взлетали разноцветные ракеты.
Американский писатель был в прекрасном расположении духа и говорил без умолку. Его голос сливался в ушах Януша с плеском Сены. Они уселись друг против друга и курили сигарету за сигаретой. Януш разглядывал большой продолговатый фонарь, висевший над головой Уэя. На светящемся бирюзовом фоне летела куда-то вереница журавлей.
– Какая это удивительная страна, – говорил между тем американец, – каждый чувствует себя здесь как дома. Ведь верно? – Гленн Уэй требовал, чтобы собеседник соглашался с любым его тезисом, хотя Януш в ту минуту не стал бы возражать, даже если бы американец заявил, что небо зеленое. – А почему? Как они сделали этот город таким великолепным? Или, например, этот прием – можно ли представить себе что-либо более необыкновенное? Верно? Нет, эта Франция действительно чудесна, – добавил он немного погодя.
– Чудесна, – согласился Януш. – А как же Нью-Йорк?
– Ну, Нью-Йорк! Нью-Йорк – это совсем другое дело, – сказал Гленн Уэй, словно бы вдруг трезвея. Он широко открыл глаза и забавно прищурился.
Януш машинально взглянул на Сену. Воды ее были темны и безмятежно спокойны. На той стороне сквозь листву прибрежных деревьев мерцали низкие газовые фонари. Подошла Ганя Эванс. На ней было светлое простое платье и пелерина из горностая. Януш не заметил, как она спровадила куда-то Уэя. Они остались вдвоем, стоя над рекой и глядя в темно-зеленую воду.
– Ну и как? – сказала Ганя по-польски. – Тебе не грустно?
– Грустно, – сказал Януш и повернулся к ней. Она показалась ему более стройной, чем всегда, в своей белой пелерине. Он не успел рассмотреть ее глаза, хотя очень бы хотел: глаза были ясные, а в левом горело несколько золотых искорок, словно забытые крошки янтаря. Ганя завладела им, и он стал целовать ее губы, ничего не видя вокруг. Она благоухала цветами померанца.
– Как улицы Палермо, – сказала Ганя своим глубоким голосом, так что «Палермо» прозвучало низко-низко. Януш не знал Палермо, помнил только, что туда поехала его сестра за наследством. Януш ничего не знал, кроме ощущения грусти от того, что все складывалось не так, как хотелось. Впрочем, как все должно было сложиться, он тоже не знал. Он рассказал Гане о представлении «Лилюли» и о том, как это было ужасно. Ганя рассмеялась.
– Хорошенькую пьесу выбрали для рабочих! И вообще этот Ромен Роллан…
– Но ведь ты же ничего не знаешь о Ромене Роллане, – сказал Януш. – ты же не читала его, тебе было некогда.
– Разумеется, не читала, но я знаю.
– Как это у тебя получается? Откуда ты все знаешь? – вдруг спросил Януш и теперь заглянул ей в глаза с золотыми искорками.
Ганя удивленно посмотрела на него и приложила палец к губам.
– Ты неприлично ведешь себя, – сказала она.
– Как у тебя получается? Ведь все знают, откуда ты родом.
– Никто ничего не знает. Я родом из Польши, этого достаточно. Для них Польша – это страна цыган, медведей, черной икры, снега и бог знает чего еще. Если ты из Польши, то это настолько скверно, что больше уже ни о чем не спрашивают. Польская княжна или дочь дворника – это уже безразлично.
– Ты должна дьявольски следить за собой!
– Теперь уже нет. Став обладательницей нескольких миллионов, делаешься уже только необыкновенной. Впрочем, я не собираюсь возвращаться в Америку…
В эту минуту появилась Ариадна. Она подошла какая-то раздраженная, резкая, нарочито откровенная и без малейшей искусственности.
– Представьте себе, – сказала она по-русски, – этот Виктор пригласил Неволина. Как мне быть? Пожалуй, надо уйти домой. Правда, миссис Эванс? Это же невозможно!
– Совершенно невозможно, Ариадна Николаевна, – ответила без улыбки Ганя Эванс. – Пожалуй, вам и в самом деле надо сбежать.
Ариадна вдруг рассмеялась.
– Вы видели ад? – спросила она. – Это была моя идея. Не видели? Тогда идемте, я покажу вам.
Они спустились по лестнице и маленьким коридорчиком прошли в комнатку, которую Ариадна называла адом. Здесь кончался коридор соблазнов и грехов. С ними вместе оказался и обнаженный Бебе Леваль. Януш заметил, что все тело у него покрыто белилами и он действительно подобен мраморному изваянию. «Ад» оказался серой, унылой, слабо озаренной рассеянным светом комнатой. На блеклых стенах кое-где виднелись нарисованные мыши и огромные пауки. Комната была совершенно пуста.
У Януша все сильнее шумело в голове. Шампанское, вино и коктейли подействовали на него угнетающе. От давящей серости «ада» у него еще больше помутилось в голове. Мыши и пауки начали слегка кружиться перед глазами. Януш оперся о плечо Бебе Леваля и почувствовал под рукой холодный мрамор его бицепса. Юноша удивленно покосился на него.
Внезапно Ариадна увлекла его в глубину, к темному шкафу, который находился на самом носу баржи.
– А это тайна ада, – сказала Ариадна с какой-то страстью в голосе, которая всегда отрезвляла Януша.
– Это тайна ада! – воскликнула она и резко распахнула дверцы шкафа.
В сиянии неярких ламп там стоял беломраморный Христос, словно на картине Холмена Ханта{101}, в терновом венце, со сладчайшей улыбкой на устах. У Януша на мгновение замерло сердце. Он увидел, как Ганя Эванс закрыла лицо руками, а голый Бебе отступил на шаг.
– Бог! Бог! – воскликнула Ариадна. – Бог есть даже в аду. Это и есть тайна всякого ада. – И вдруг захлопнула дверцы. – Никому не говорите об этом, – совсем неожиданно добавила она обычным тоном. – Это только для вас, никому другому я этого не покажу.
– Вы во всем комедиантка, Ариадна Николаевна, – медленно произнесла Ганя Эванс.
Леваль повернулся и вышел. В «аду» можно было открыть два крана: из одного лилось пиво, из другого – простая польская водка. Ариадна, смеясь, показала эти краны. Януш подумал о Янеке Вевюрском и выпил стакан водки за его здоровье. Потом они снова вышли на палубу.
Тем временем собралось много гостей и под фонариками уже танцевали. Януш искал Гленна Уэя, но его не оказалось; он снова заглянул в каюту плотских соблазнов. Там теперь один приятель Гданского разливал вино многочисленным гостям – Бебе тоже исчез. Януш вернулся на палубу, обошел все судно и где-то на корме забрел в гущу расставленных шезлонгов. Здесь было темно, и никто не заметил, как он «съездил в ригу». Потом вздремнул немного.
Когда Януш проснулся и взглянул на часы, было уже около часа. Из недр кораблика долетал мерный гул пьяных голосов; время от времени раздавались отчаянные вопли, – он узнавал голос Виктора. На палубе чуть слышно звучала музыка. Он обернулся в ту сторону: всего несколько пар бесшумно, словно ночные бабочки, скользили по серому, лоснящемуся настилу. Януш попытался прислушаться к голосам, доносящимся из глубины баржи, и вдруг заметил, что он не один – рядом с ним сидел тот ученый, с которым он познакомился на концерте Эдгара у Гани Эванс. «Как его зовут, черт побери?» – подумал Януш.
Марре Шуар заметил, что Януш не спит, и, неожиданно наклонив голову в его сторону, доверительно спросил:
– Вы любите музыку?
Януш, считая себя трезвым, сделал над собой лишь небольшое усилие и ответил:
– Да, очень. Я видел вас на концерте Шиллера.
– Вот именно, – сказал Шуар, – и поэтому я подумал, что вы любите музыку…
– Мой отец обожал музыку, – вдруг сказал Януш, и неожиданно для него самого его понесло дальше: – Мой отец всегда играл на пианоле, сам вырезал ноты для пианолы. Моего отца нет в живых, он скончался именно в тот момент, когда громили наш дом, и мы не успели похоронить его по-человечески… Мы похоронили его не в нашем семейном склепе, не в фамильной часовне – представляете, такая круглая, в стиле ампир, – а возле часовни, в желтом-желтом песке… О боже, ну и пьян же я! – добавил он без всякого перехода.
– Да, – вздохнул Марре Шуар, – я сразу сказал себе, что вы любите музыку. Вы наверняка любите музыку… А что касается опьянения, то и я вдребезги пьян…
– Вы расщепляете атомы? – спросил Януш.
– Хуже, – вздохнул Марре, – фотографирую расщепленные!
– Для меня это совершенно непонятные вещи, – сказал Януш, словно пытаясь защититься от возможной лекции.
– Можете утешиться, для меня тоже.
Наступила пауза.
– Я, видите ли, тоже люблю музыку. I like, I love[77]77
Я люблю (англ.).
[Закрыть]– сказал Шуар, – и это анданте вашего кузена. Ведь Шиллер, кажется, ваш кузен, мне что-то об этом говорила миссис Эванс.
– Нет, он мне не кузен. Он просто мой земляк.
– Это все равно. Анданте из его квартета – божественная музыка.
– Атомная, – сказал Януш.
– А вы знаете, что мы теперь вступаем в атомную эру?
– Будет ли человеку от этого лучше?
– Или лучше, или хуже… а может, и вовсе ничего не будет… Впрочем, это одно и то же. Божественная музыка. Эти флажолеты, ну и, конечно, эта мелодия… Что это за мелодия?
– Наша народная…
Януш стал напевать:
К милой заявился,
Низко поклонился…
Только ведь другая,
Что тебя милее,
Стала на дороженьке моей.
– Вот-вот, – оживился Марре Шуар. – Словно в знойный полдень что-то поднимается в душе человека, словно кто-то умирает, и целый мир распахивается в его груди, и все пронизано светом. Это гениально.
Януш не слушал того, что говорил пьяный француз. Вспомнившаяся песенка вдруг подхватила его и понесла по течению, и он повторял без конца:
У меня и конь есть,
У меня и дом есть,
И моя родная мне невесту ищет…
Только ведь другая,
Что тебя милее,
Стала на дороженьке моей.
В это мгновение на палубу хлынула орава гостей. Впереди бежали Ариадна и Виктор, что-то громко крича. Они гнались за Бебе Левалем, который увернулся от них и сел на перила, отделявшие палубу от темной Сены. Все истошно вопили. Януш не понимал, в чем дело. Он резко поднялся и вдруг заметил подле себя Неволина. Тот схватил его за руку.
– Сиди, – сказал Валериан, – сейчас что-то произойдет.
– Нет, нет! – Кричала Ариадна. – Чтобы такая мерзость, une telle salete, творилась здесь, у тебя, у Виктора Гданского! Я не позволю! Я не позволю!
Януш попытался встать, но почувствовал, что рука Неволина может быть еще тверда, как железо.
– Она совсем пьяна, – сказал Валериан.
Виктор тоже кричал, и к тому же очень пискливо:
И в аду есть Христос, ты сама это выдумала!
– Бебе, Бебе! – взывала вся толпа.
Юный Лаваль встал на перила и застыл там, покачиваясь из стороны в сторону.
Голос Ариадны перекрывал рев толпы:
– Смотри, вот что ты натворил! Это отвратительно, это невозможно! Напоил меня до бесчувствия, а сам… а сам…
– Ариадна, Ариадна, верь мне! – воскликнул Виктор и вдруг упал на колени. Он пытался схватить ее за руки, но они ускользали от него, взмывая вверх, как два голубя.
Неволин уже тащил Януша к выходу, но тот все оглядывался. Голый и пьяный Бебе казался изваянием на фоне темной воды и темного неба, фонари отбрасывали розоватые блики на его набелепное тело. Юноша покачивался, стоя на узкой планке, все вопили, показывали на него пальцами, но никто и не думал спасать его.
Вдруг из толпы энергичным шагом вышла Ганя Эванс, приблизилась к стоявшему на перилах юноше и попыталась стащить его на палубу. Бебе с силой оттолкнул ее и крикнул:
– Свиньи!
И рухнул в воду. Одновременно с плеском раздались свистки фараонов на берегу. Неволин с Янушем стремглав побежали по мосткам, лесенке и очутились на улице, под платанами. Они стали за деревьями, тяжело дыша. Полицейские кинулись на баржу. Свистки заливались уже почти сплошным хором.
– Ну, – сказал Неволин, – теперь идем спать. И не надо о них беспокоиться. И Виктор, и миссис Эванс настолько богаты, что им ничего не грозит. Прощай, Мышинский, – добавил он в заключение по-русски и весьма патетично.
Януш пошел быстро, не оглядываясь.
В Варшаву Януш приехал 11 мая вечером. Заглянул на Брацкую. Сестры еще не было, по пути домой она остановилась в Вене, где дожидалась гроба с прахом княгини Анны, который медленно следовал на родину. Панна Текла обрадовалась. Алек был робок и в ответ на любой вопрос Януша заливался пурпурным румянцем. Варшава показалась Мышинскому серой, мрачной и мало оживленной, хотя по улицам уже курсировали первые таксомоторы. И все-таки ему было приятно чувствовать себя на родине. Святые огородники, как всегда, пожаловали с холодами, по утрам было свежо, к полудню тучи рассеивались и небо прояснялось. На следующий день по приезде Януш с утра отправился в Лазенковский парк, а затем в «Земянскую» на чашку чая. Его озадачила неуловимая, но вполне определенная атмосфера, царившая здесь: он заметил, что из военных не было никого, только Венява торопливо выпил в палисаднике два стакана черного кофе и вышел, бренча шпорами и многозначительно приветствуя нескольких дам, сидевших за столиками в пустоватом кафе. Около полудня где-то далеко раздались первые выстрелы, и люди, сидевшие за столиками, навострили уши, точно гончие, заслышавшие шум охоты. Выйдя на улицу, Януш заметил, что на Мазовецкой в некоторых магазинах опускают жалюзи и запирают двери. Какой-то паренек опускал решетки на окнах антикварной лавки, насвистывая «Марсельезу». Януша это удивило. Но мысли его были так далеки от Варшавы и он был еще настолько полон парижских впечатлений, что сделать какой-либо определенный вывод из увиденного просто не мог. На Брацкой, недалеко от дома, ему встретился Керубин Колышко.
– Вы словно мотылек, – сказал он Янушу. – То в Париже, то в Варшаве. Какими судьбами вы снова здесь?
– Обыкновенно. Приехал. Я мог бы и вам задать точно такой же вопрос.
– Скука в этом Париже, – поморщился Керубин. – А вы знаете, что у нас тут делается?
– Не имею представления.
– Пилсудский двинулся на Варшаву.{102} Из Сулеювека…
– Вы шутите? – сказал Януш. – Ведь Витое стал премьером.
– Все эти смены кабинетов – игра в бирюльки, милостивый государь. Нам нужно правительство сильной руки.
– Но ведь Пилсудский социалист?{103}
– Ну да. И ППС будет теперь править нами, если, конечно, не победит армия, верная Войцеховскому. Но, пожалуй, ей не победить. Заговоры, как правило, удаются, а нам этот Войцеховский и с Витосом{104} и со Скшинским уже дьявольски надоели. Поляки любят перемены.
Януш пошел дальше и услыхал теперь более отчетливо выстрелы со стороны Вислы. Вдруг два орудия – по четыре лошади в каждой упряжке – с грохотом пронеслись по Брацкой. За ними мчалась толпа уличных мальчишек, которых тщетно отгоняли солдаты, размахивая руками и карабинами.
– Мы идем на войну, на войну… – Четко отбивая шаг, из подворотни на тротуар вышло четверо малышей.
На этот раз пулеметы затарахтели еще ближе. Толпа на тротуаре становилась все плотнее и, когда стрельба усиливалась, начинала колыхаться из стороны в сторону, но люди явно не собирались разбегаться – напротив, казалось, вот-вот начнется какое-то шествие или манифестация.
Глядя на пушки, катившиеся по улице, Януш вспомнил свои собственные солдатские подвиги и песенку, что пел маленький Собанский, когда они сидели рядом на грохочущем зарядном ящике:
Эх, как весело в солдатах…
«Я был как одержимый, – подумал он. – Война!»
Войдя в особняк на Брацкой, Януш заметил разбросанные по комнате открытые чемоданы. С лестницы сбежала бледная Мария и схватила брата за руки.
– Что случилось? – воскликнула она. – Кази прямо с вокзала куда-то помчался, оставив у меня все свои вещи… Что тут у вас творится?
– Ты хочешь сказать: что тут у нас творится? – сказал Януш. – Да ничего особенного. Un coup d’état…[78]78
Государственный переворот (франц.).
[Закрыть]
– Какой «coup d’état»? – с отчаянием в голосе спросила Билинская.
– Сам толком не знаю. Пилсудский…
– Это значит социалисты?
Януш увидел стоявшую на ступеньках позади Марии тетку Шафранцеву. Эта особа считала себя знатоком политики.
Низким голосом Шафранцева констатировала:
– Пилсудский уже давно перестал быть социалистом.
– Что же из того? – удивилась Мария.
– Я должна идти, – решительно произнесла Шафранцева и спустилась по лестнице.
Текла остановила ее.
– Не ходите, там стреляют.
– Чтобы я и не пошла? Но ведь это же просто восхитительно, как варшавяне рвутся в бой! Вы видели этих людей? Их невозможно отогнать от пушек.
В эту минуту грянул далекий орудийный выстрел из пушки малого калибра, пожалуй, где-то за Вислой. Чуть погодя послышался слабый разрыв.
– Гражданская война – это страшно! – воскликнула Мария.
– Что я вам приготовлю на ужин? – сокрушалась Бесядовская.
– Мы еще не обедали, панна Текла, а вы уже думаете об ужине, – рассердился Януш и пошел к себе наверх.
Всю вторую половину дня он находился в какой-то прострации. Слышал, как внизу, в передней, беспрестанно входили и выходили. В доме Билинской побывало множество людей. Спустившись вечером в гостиную, Януш застал там только рослого, красивого офицера-улана. Поведение Марии и слова ее свидетельствовали о том, что она наслушалась за день неожиданных новостей и ее отношение к событиям резко изменилось. Выстрелы по-прежнему звучали в отдалении. Когда Януш входил в гостиную, у порога его остановил Станислав:
– Говорят, убили пана Ольховича.
– Какого? Редактора? – спросил Януш.
– Не знаю. Дворник говорил, что Ольховича убили.
Красавец офицер что-то горячо доказывал Марии.
– Поверьте, сударыня, завтра Пилсудский очутится в подвале. Мы присягали и останемся верными присяге. Красная зараза нас не сожрет. Мы успешно защитились от нее шесть лет назад, защитимся и теперь.
– Пан Анджей, – спокойно говорила Мария, – вы совершенно превратно судите о создавшемся положении. Вы не отдаете себе отчета в том, что наши подлинные враги – среди приближенных Войцеховского.
Поручик Анджей встал. Голова его доставала до потолка.
– Мы – армия. Мы присягали, и останемся верными! Завтра Пилсудский снова будет сидеть в Цитадели.{105} Придется ему вспомнить прежние времена.
Мария подала офицеру руку. Тот поцеловал ее, согнувшись в глубоком поклоне, потом снова выпрямился – огромный, бряцающий, пестрый, великолепный, и покинул гостиную, не обратив ни малейшего внимания на вошедшего Януша. На пороге офицер обернулся.
– Я иду в Бельведер{106}, – сказал он.
– Будьте осторожны, пан Анджей! – крикнула ему вслед Мария.
Ночь прошла спокойно, выстрелы не приближались. Дворник сказал, что на железной дороге началась забастовка и хорошо, что княгиня приехала, иначе могла бы где-нибудь застрять в пути. Отголоски боя стали доноситься теперь и со стороны аэродрома. В городе были свет и вода, но городской транспорт бездействовал. Несмотря на бои, толпы мальчишек, рабочих, мелких служащих слонялись по улицам. «Имущие» слои отсиживались по домам – берегли добро.
Утром Текла разбудила Януша.
– Пожалуйте вниз, – сказала она, – в саду войска Пилсудского. Как будто собираются пробиваться через наш дом на Брацкую. Лучше сойдите вниз.
– А что, внизу будет меньше пуль? – спросил Януш.
– Не могу знать. Пани Мария просила, чтобы вы сошли вниз.
Спустившись в гостиную, Януш застал там сестру и мадемуазель Потелиос. Они о чем-то оживленно беседовали, но, увидав его, умолкли. Присутствие гречанки крайне поразило Януша, но он ничем не обнаружил своего удивления. Вскоре пришла Текла, ведя за руку Алека. У мальчика пылали уши, и он с тревогой посматривал на дядю.
– Сейчас пойдут, – мрачно сказала Текла. – Говорят, пусть, мол, никто не боится. Один из них был сейчас в кухне. Молоденький такой, лет шестнадцати. Пилсудский, говорит, побеждает.
Билинская ничего не ответила.
Минуту спустя действительно раздались крики. С громким «ура» вояки двинулись из-за особняка, из садика, зажатого высокими стенами домов. Сперва раздались одиночные выстрелы, затем стрельба вдруг усилилась. Со двора донесся громкий топот. Сидевшие в гостиной недоуменно посмотрели друг на друга. Залп разорвал воздух, несколько пуль влетело в комнату, посыпалась известка со стен и потолка. Алек схватил Януша за руку и расплакался.
Панна Текла, которая выглядывала в окно, внезапно обернулась и крикнула:
– На землю, быстро на землю! Будут стрелять в окна! – И торопливо припала к стене.
Януш потащил за собой Алека, и они скорчились под столом. Он прижимал племянника, чувствуя, как под его рукой тревожно бьется маленькое сердце. Они прижались к полу. Прямо над ними раздался залп, а потом загремели беспорядочные выстрелы, зазвенели оконные стекла, посыпались куски штукатурки. Минуту спустя все смолкло, стук подкованных сапог удалился в сторону Брацкой. Поднявшись с пола, Януш увидел, что Потелиос, обсыпанная известкой, сидит в кресле, повторяя:
– Pourquoi ils tirent sur nous? Pourquoi?[79]79
Почему они стреляют в нас? Почему? (франц.).
[Закрыть] Что мы им сделали?
Алек тихо плакал. Януш посадил племянника на диван и машинально гладил его тонкую ручонку. Со двора донеслись какие-то причитания. Вошел Станислав.
– Ступайте во двор, – обратился он к Текле. – Сына дворничихи подстрелили. Неизвестно, будет ли жив.
Текла быстро вышла, за нею Станислав. В наступившей тишине раздавались новые выстрелы, отдаляющиеся по Брацкой в сторону Трех Крестов. Мария сидела у стола, сжимая виски руками. И вдруг глаза ее, устремленные к входным дверям, просветлели: на пороге стоял Спыхала.
– Ну, – сказал он радостным голосом, – эта часть Варшавы уже наша. Солдаты атакуют военное училище. Там еще держатся войцеховцы. Верные присяге! – добавил он с иронией.
Мария поднялась и быстро подошла к Спыхале.
– Я беспокоилась, – сказала она. – Ты так сразу бросился в этот водоворот.
Тут в гостиную вбежала Бесядовская и сообщила, что сын дворничихи Юрек убит, пуля попала ему прямо в темя. Потелиос расчувствовалась, готовая снова задать свое «Pourquoi?». Но Спыхала пожал плечами:
– Что же мы тут можем поделать? Лес рубят – щепки летят.
Пришел и Шушкевич. Он уже знал о прибытии Потелиос и не стал, как и другие, спрашивать, какими средствами передвижения она пользовалась. Он поцеловал ей руку и сказал, поглаживая усы:
– Очень рад. Квартира готова.
Януш, усталый, отправился наверх. Обед он велел подать к себе в комнату. Только поздно вечером, когда Януш лежал на кровати в полудреме, к нему пришла Текла с работой. Выстрелы уже не были слышны. Текла рассказала, что улицы оживлены, почти как обычно.
– Paris se repeuple[80]80
Париж заселяется вновь (франц.).
[Закрыть], – пробормотал Януш.
За окнами было серо, ветер гнул два старых тополя у стены, и, судя по тучам на небе, заметно похолодало.
Пришел и Станислав. Стал у дверей в учтивой позе и спросил Януша о своем сыне.
– Он писал мне, – сказал старик, – что вы, пан граф, были у него. Неужто вам не жаль было тратить время в Париже!
Януш засмеялся.
– Очень приятный человек этот ваш Янек, – сказал он. – И жена у него милая. Такая спокойная, красивая… И так забавно говорит. Хочет в Польшу вернуться.
Тут снова донеслись далекие выстрелы. Станислав показал рукой на окно:
– Зачем возвращаться? В такую Польшу!
Текла, занятая штопкой, встрепенулась.
– Постыдились бы, Станислав, – сказала она.
– Кто знает? – промолвил Януш. – Если в нее вернутся лучшие люди, то, может, она и станет лучше.
– Может, – неуверенно поддакнул Станислав, – но этого дворничихиного Юрека уже ничто не воскресит. Зачем его убили?
Текла положила на колени красный носок Януша и вздохнула, глядя на абажур неяркой лампы, горевшей перед ней.
– Это правда, – произнесла она низким голосом. – Зачем убили Юрека? Неужели нужны были кровавые жертвы ради этого… ради этого…
Януш махнул рукой.
– Вы хотите видеть в этом мире слишком много смысла, ну а его маловато…
– Поживем маленько, пан граф, – сказал Станислав, – может, и этот смысл увидим. Но, уж конечно, не в том, что пан Пилсудский подрался с паном Войцеховским.
Текла снова принялась за штопку. Быстро мелькала игла, и с минуту в комнате было тихо. Опять послышались выстрелы, но на этот раз уже где-то очень далеко, за Вислой. Текла заговорила, не подымая головы:
– Смысл есть, но смысл божий. Кто живет по-божьему, тот видит смысл во всем. Этот Юрек…
Текла не закончила, и Януш не стал спрашивать, что она хотела сказать о Юреке. Станислав же скептически покачал головой; он приблизился к столу, так что тусклый свет лампы упал на его лицо, и Януш с удивлением заметил, что старик крайне взволнован.
– Пожалуйста, не наговаривайте на покойного, – сказал он.
– Известно, ведь он был такой же безбожник, как и вы, – прошептала Текла, но, желая переменить тему разговора, тут же добавила: – А вы знаете, что наша Потелиос выходит замуж?
На следующий день распогодилось, стало солнечно и ясно. Небо было прозрачное, голубое, без единого облачка. Бои прекратились, и толпы теперь уже безбоязненно заполнили улицы. На тротуарах стало тесно, как в улье, а по мостовой двигались редкие автомобили и чисто вымытые пролетки. Всюду царило радостное оживление.
Януш вышел из дому в полдень. Лавки кишели людьми, которые закупали все, чего им не хватало в дни уличных боев. Цветочные магазины тоже были переполнены и ломились от прекрасных майских цветов, на перекрестках продавали огромные снопы сирени.
Януш вспомнил, что нынче 15 мая, день святой Зофьи. По дороге он встретил случайную знакомую – пани Зофью И. Она ехала в пролетке, обложенная множеством пакетов с покупками и с букетом тюльпанов в руке. Муж пани Зофьи принадлежал к ближайшему окружению Пилсудского. Лицо молодой красивой дамы сияло в улыбке. На перекрестках чернели буквы огромных плакатов и белели извещения о смерти Щепана Ольховича.
Януш заметил, что дворничиха с Брацкой тоже напечатала извещение о своем бедном Юреке.
Глядя на стеклянную стену на площади Трех Крестов, за которой виднелись огромные корзины и букеты самого шикарного в Варшаве цветочного магазина, Януш подумал с тревогой:
«Есть ли у меня какая-нибудь Зофья, которой надо послать цветы? Нет, кажется, нет… Даже наверняка нет».
