Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)

X

В Театре Польском в Варшаве давали «Милосердие» Ростворовского^{68}. Оля и Франтишек сидели в одном из первых рядов партера. Франтишеку было ужасно скучно; вначале, когда на авансцене появилась Нищенка, действие еще как-то развлекало его, но по мере того, как развивались символические перипетии драмы, Франтишек все беспокойнее вертелся в кресле и позевывал, искоса поглядывая на жену. Оле это было неприятно: она очень редко ходила в театр, сегодня уговорила мужа прийти сюда, а сейчас чувствовала, что он будет корить ее за напрасно потерянное время. Оля и сама многого не понимала в этой пьесе, но игра актеров, постановка, исполнители главных ролей Рышард Болеславский^{69} и Бронишувна^{70} производили на нее большое впечатление.

– Не вертись, – шепнула она мужу.

– Да ну, чепуха какая-то, – вполголоса проворчал кондитер.

Эта фраза долетела до соседей, и они неодобрительно взглянули в их сторону. Оля покраснела до корней волос и тяжело вздохнула. Франтишек пожал плечами. Страдальчески сдвинув брови, Оля следила за действием.

Но когда кончился первый акт и огромная люстра под потолком, вспыхнув, осветила красивый, желтый с серым зал, Оля повеселела.

– Пройдемся, – сказала она мужу, легко встала, хотя была уже на девятом месяце, и прошла между рядами.

Они вышли в коридор. По лестнице поднялись в фойе. Оле захотелось выпить в буфете содовой. В те времена ни пирожные, ни шоколад не продавались, на круглых подставках были выставлены лишь конфеты, называемые «палермо» – фрукты в сахаре. Оля съела несколько таких конфет.

– Дома у тебя столько всяких сластей, и ты их никогда не ешь, – проворчал Франтишек.

С кислой миной он расплатился и стал разглядывать публику. Несколько раз поклонился кому-то, это были знакомые по кондитерской, постоянные клиенты Голомбека. Оля медленно, смакуя, пила содовую; мелкие пузырьки газа, лопаясь, били в ноздри и приятно пощипывали язык.

– Ты какой-то злой сегодня, – сказала она мужу. – Ну будь же помягче.

Бедный Франтишек опять пожал плечами. Они пошли обратно. У лестницы, возле великолепной мраморной вазы, украшавшей балюстраду, стоял Эдгар. Одинокий, он улыбался каким-то своим мыслям. Оля при виде его очень обрадовалась, словно увидела кого-то из прежнего, умершего для нее мира. Странно, ведь с Эдгаром они встречались почти ежедневно до его отъезда в Лович, он приходил к ней играть на рояле, а сейчас у нее такое ощущение, словно она увидела его впервые за многие годы. Оля рассмеялась и протянула ему руку.

– О чем задумались? – спросила Оля. – Совсем не от мира сего!

Лицо Эдгара посветлело, потом стало серьезным.

– Разговариваю сам с собой, – сказал он. – так, что-то пришло в голову. Какая-то музыкальная мысль.

Франтишек, молча поклонившись Эдгару, заявил:

– Я пойду вниз покурить.

Оля с неожиданной благожелательностью улыбнулась ему.

– Хорошо, милый, встретимся на наших местах.

Оля и Эдгар заговорили о пьесе Ростворовского. Эдгару она не понравилась, но почему – Оля понять не могла. Эдгар сожалел, что в спектакле не занят Горбаль, который, вероятно, все еще был в армии.

– А знаете, почему я улыбаюсь? – неожиданно прервал беседу Эдгар. – Сегодня я получил письмо от Эльжбетки, из Америки.

– В самом деле? – обрадовалась Оля.

– Очень хорошее письмо, – продолжал Эдгар. – Она пользуется большим успехом в Америке, ей предложили продлить контракт… И тем не менее… тем не менее она очень тоскует.

– Хочет вернуться к нам?

– Нет, хочет, чтобы я приехал в Америку.

И что же вы, колеблетесь?

– Вот именно. Не знаю, что делать. Ехать в Америку – очень уж это хлопотно.

– Боитесь?

– Вы ведь знаете. Мне всегда бывает трудно сдвинуться с места и на что-либо решиться… А с другой стороны, хотелось бы увидеть и послушать ее на сцене Метрополитен-опера. Самый большой успех она имела в «Похищении»…

– Представляю себе, – вздохнула Оля, – она так чудесно исполняла эту вещь.

Эдгар схватил ее за руку.

– И вы бы еще могли и… Идите на сцену!

Оля удивилась и, нахмурившись, отстранилась от него.

– Я? Да что вы! Разве не видите, в каком я положении? Это уже второй ребенок. Вы же понимаете… Муж, дети… – Оля принужденно рассмеялась.

– А знаете, Эльжбетка часто говорила мне: «Эта крошка когда-нибудь займет мое место, ты не представляешь себе, какое это способное существо».

– В самом деле? – удивилась Оля. – А мне и в голову не приходило. Пение для меня служило развлечением… Но временами…

Она выразительно посмотрела на Эдгара.

– Да, временами я думала… Но лучше не сознаваться в том, что так и осталось мечтой.

Тут она с удивлением заметила, что Эдгар покраснел. Стоя спиной к лестнице, Оля не могла видеть, кто идет по ней, но, судя по тому, как растерялся Эдгар, поняла, что идет кто-то из знакомых и явно нежелательный. У нее самой запылали уши. Она обернулась.

По ступенькам поднимались Мария Билинская и Спыхала. Оля резко повернулась к Шиллеру и оживленно, хотя и сбивчиво заговорила о спектакле.

Мария и Казимеж поклонились им, направляясь через фойе в одну из лож, Оля ответила небрежным поклоном. На Билинской был великолепный белый песец и длинное, черное платье. Низенькая билетерша в белом передничке, подобострастно поклонившись, отворила перед ними двери. Глядя вслед Билинской, Оля оборвала фразу на полуслове; теперь она не видела ничего, кроме витиеватых цифр на двери ложи, которая с треском захлопнулась за Казимежем.

– А не пора ли нам в зал, пани Оля? Сейчас начнется второй акт, – предложил Эдгар.

– Дайте мне руку, – сказала Оля, – мне что-то не по себе.

Эдгар медленно повел ее по лестнице. Оля, казалось, только сейчас почувствовала, в каком она состоянии, походка ее сразу стала тяжелой. На лестничной площадке она обратилась к Эдгару:

– Марыся замечательно выглядит, не правда ли?

– И на ней изумительный мех, – бездумно добавил Эдгар.

Оля взглянула на него.

– Вы интересуетесь такими вещами? – озадаченно спросила она.

– Нет, просто этот мех ей к лицу.

– Ничего не скажешь, светская дама, – заключила Оля и двинулась дальше.

– О да! – убежденно подтвердил Эдгар.

Во время второго акта Франтишек задремал. Но на этот раз Оля не раздражалась, просто ей стало жаль его. В антракте она предложила поехать домой. Он поспешно согласился. Пробираясь между креслами, Оля метнула взгляд на ложу, где сидели Мария с Казимежем. Ей удалось заметить только белоснежное облачко меха и склоненный профиль Спыхалы, который в эту минуту что-то говорил. Его крупный нос и чувственный подбородок резко выделялись на фоне темной портьеры, будто вычерчены были на бумаге. Мимолетным взглядом Оля запечатлела в памяти этот образ и быстро догнала мужа. Когда они вышли из театра, Оля взяла Франтишека под руку.

– К нам на улицу Чацкого отсюда недалеко, – сказала она, – пройдемся пешком.

Был один из тех прохладных, но погожих вечеров, какие случаются ранней осенью. У Лиевского ярко светились окна и кто-то со звоном захлопнул стеклянную входную дверь. Костел Святого Креста сейчас был черный, высокий и словно бы глухой. Они пересекли пустынную в эти часы мостовую Краковского предместья. Оля была ростом намного ниже Франтишека. Подняв глаза, она видела его крупное, полное лицо, красивый профиль, выпуклый голубой глаз; голову он держал как-то странно, немного запрокивув ее, словно птица, уснувшая в своем гнезде. Шел Франтишек мелкими шажками, шаркая по асфальту совсем как у себя дома, в войлочных туфлях. Походка Голомбека немного раздражала Олю, как, впрочем, и все его манеры, но ей по-прежнему было жалко его.

Она подняла голову и спросила:

– Скажи, я очень недобрая к тебе?

Не меняя шага и даже не посмотрев на нее, Голомбек равнодушно ответил:

– Недобрая? Что ты, Оля! Ты очень добра ко мне.

Они молча прошли по улице Траугутта и свернули на улицу Чацкого. Оля с трудом поднялась на второй этаж, они позвонили, и тетя Михася, в папильотках и чепце, открыла им.

– Знаете, – сказала она, – к Эвелине приехал Козловский из Пустых Лонк, она уже может возвращаться туда.

– А имение сильно разрушено? – спросил Голомбек, снимая пальто.

– Нет, скота, правда, осталось не больше половины, да и мебель растащили. Но все остальное в порядке. Эвелина собирается завтра же ехать.

– Жаль, – сказала Оля, – нам так хорошо было с тетей Эвой. Она уже спит?

– Нет, не сплю, – послышался голос Ройской, и она тут же вышла в переднюю.

– Вот и прекрасно! – воскликнула Оля. – Выпьем чаю все вместе.

В столовой сразу же стало весело. К Оле снова вернулось хорошее настроение, но больше всех радовалась Ройская. Оля рассказала, что встретила в театре Спыхалу. Ройская вздохнула.

– Боже мой, о чем думает этот молодой человек? Зачем ему вся эта история с Марысей?

– И правда, – покачала головой тетя Михася, – какое это должно быть огорчение для его родителей.

Голомбек, которого эта тема раздражала, вдруг рассмеялся.

– Откуда вы знаете, мама? Может быть, наоборот, родители Спыхалы видят в этом великую честь.

Оля снова покраснела.

– От Валерека нет никаких вестей, – сказала Ройская. – Наверно, все время в походах, фронт ведь.

– Ну, это не сегодня-завтра кончится, – с облегчением сказал Голомбек.

И только когда они оказались наедине в своей комнате, Франтишек вернулся к вопросу, который задала ему Оля на улице.

– Почему ты считаешь, что недобра ко мне? – спросил он, присаживаясь на кровать.

Оля расчесывала волосы перед зеркалом.

– Не знаю. Иногда мне кажется, что ты в обиде на меня.

– В обиде? Что ты! Это тебе должно быть обидно, что я такой глупый, что сплю в театре, ничего не понимаю, не умею поддержать разговор, как выражается твоя мамаша. И что я мужицкий сын. Я понимаю, ты относишься ко мне со снисхождением.

– Вот поэтому я и думаю, что недобра к тебе.

– Пойми, это я во всем виноват, не следовало мне жениться, коли я знал, что ты не любишь меня. А тут еще мое происхождение… Матушка моя ежедневно приезжала в Варшаву из Бартодзеев с бидонами молока. Когда она определила меня к кондитеру, ей казалось, что она райскую птицу за хвост поймала. А ты…

– Что я?

– Ты все-таки шляхтянка.

Оля рассмеялась:

– Ну уж и шляхтянка… в дырявых башмаках.

– Нет, не следовало мне жениться, коли я знал, что ты не любишь меня.

– Это правда, – вздохнула Оля.

– Вот сейчас ты действительно недобрая, – спокойно и незлобиво сказал Франтишек, – а вообще-то нет. Помнишь наш разговор сразу после свадьбы?

– Помню. Я и тогда нехорошо поступила. Не имела я права выходить за тебя только из-за того, что Спыхала предпочел мне Марысю. Я обманула тебя, а ты меня не обманывал.

– Я всегда говорил, что люблю тебя. Ну и…

Оля отвернулась к зеркалу.

– Ну и… любишь?

– Конечно, – пожал плечами Голомбек.

Оля подошла к нему и обняла его за шею.

– Ты очень добрый человек, – сказала она.

– Глупый только, – вздохнул Франтишек.

– Очень добрый…

Она села рядом с ним, обхватила рукой его плечи и спрятала лицо на его широкой груди. Голомбек услышал, что она плачет.

– Оля, детка моя, – сказала он, – не плачь, тут я тебе ничем помочь не могу.

– Это правда, – всхлипывала Оля, – правда, что я к тебе недобрая.

Часа через три после этого разговора Франтишек постучал в дверь к теще.

– Мама, – сказал он, – разбудите прислугу, пусть бежит за Рушовской. У Оли начались схватки. Немного преждевременно. Я позвоню по телефону Заборовскому, чтобы он немедленно приехал.

Тетя Михася моментально вскочила. Побежала на кухню и, разбудив служанку, послала ее на Слизкую за акушеркой:

– Возьми извозчика, Агнися, – крикнула она ей вслед, – да поторапливайся!

Когда мать вошла в спальню, Оля сидела, съежившись, в постели. Взмокшие от пота волосы стояли торчком, розовое одеяло она подтянула к самому подбородку, будто ее трясла лихорадка. Франтишека в комнате не было – он звонил по телефону.

– Боже милостивый, – проговорила Сенчиковская, – ведь еще не время. Может, тебе только показалось?

– Нет, мама, не показалось. Уже дважды были очень сильные боли. К тому же я могла ошибиться в подсчетах.

– Но доктор определил, что это произойдет только в ноябре.

– Врачи всегда ошибаются.

Вошел Франтишек.

– Доктор велел позвонить, – сообщил Голомбек, – лишь когда наступят скатывающие боли.

– Что значит скатывающие боли? – спросила Оля.

– Эх ты, неуч, – сказала тетя Михася, – схватывающие, а не скатывающие. Ты ослышался.

– Может быть, и схватывающие, – вздохнул Франтишек, – я в этом не разбираюсь.

– Послушай, Франтишек, – сказала тетя Михася, – нужно подготовить комнату. Прежде всего давай передвинем кровати. Оле лучше рожать на твоей.

Они принялись за работу, Олю била нервная дрожь; натянув на себя одеяло, она хмуро следила за хлопотами матери и мужа. Они вытащили на середину комнаты кровать Франтишека, остальную мебель сдвинули к стенам, и тетя Михася все покрыла простынями. Кровать покрыли белой клеенкой, а поверх нее тетя Ми-хася постелила чистую льняную простыню, сменила пододеяльник и положила в изголовье невысокую, плоскую подушку.

– Голова должна быть низко, – объяснила она.

Они перевели Олю на это тронное ложе. Боли, однако, не возобновлялись.

Франтишек и тетя Михася уселись в кресла и стали тихо переговариваться. Оля не произносила ни слова. Лишь время от времени стонала. Тетя Михася делала вид, что ничего не слышит, но Франтишек не мог усидеть на месте, он всякий раз вскакивал и подбегал к жене.

– Ничего, – говорила она, – ничего, сейчас пройдет.

Через три четверти часа явилась акушерка Рушовская. Тщательно завитая, в белоснежном халате, она сразу же уверенно начала распоряжаться комнатой, Олей, Франтишеком, указания давала тихим, но властным голосом.

– Вы тут совершенно ни к чему, это уж наше, бабское дело, – заявила она Голомбеку. – Ступайте куда-нибудь в гостиную или в кабинет и ложитесь спать. Здесь останутся одни женщины.

Горячая вода у вас есть?

– Сейчас поставлю, – засуетилась мать Оли.

– Ну, конечно, об этом забыли, – с торжеством в голосе отметила акушерка.

Франтишек, перепуганный и покорный, взял подушку, плед и поплелся к двери.

– Если потребуется врач, я скажу вам, – бросила Рушовская, – тогда и позвоните ему. Не пойму только, зачем вызывать врача. – Она пожала плечами. – Просто ваша прихоть.

– Все-таки с врачом спокойнее, – ответила пани Михалина, вернувшаяся из кухни.

Голомбек уже в дверях услышал голос Оли:

– Франек!

Немало удивленный, Голомбек обернулся. Оля жестом подозвала его. Он подошел к ней.

Высвободив из-под одеяла голые руки, Оля обняла его.

– Не сердись на меня, Франек, – прошептала она ему на ухо.

Франтишек поцеловал ее в лоб.

– Дорогая моя!

– Как ты думаешь, будет дочка?

– Думаю, что снова сынишка.

– А ты хотел бы сына?

– Да.

– А мне бы лучше дочурку.

Снова начались боли. Ухватившись руками за железные прутья спинки, Оля отвернулась.

– Ступай, ступай, – с усилием выдавила она.

Франтишек на цыпочках вышел из комнаты и устроился на диване в кабинете. Сначала он не мог заснуть и все прислушивался к тому, что происходит в спальне. Но вскоре задремал и проснулся оттого, что Рушовская трясла его за плечо.

– Звоните доктору. Да побыстрее.

– Что случилось? Осложнение?

– Нет, нет. Но нужен доктор.

Франтишек выскочил в переднюю, схватил трубку и сонным голосом назвал номер. Из спальни доносились громкие крики жены. Он долго ждал, пока доктор наконец проснулся и пообещал тотчас же приехать. Франтишек вернулся в кабинет, но света не зажег и стал ходить из угла в угол, натыкаясь на мебель. Доктор и впрямь торопился, через каких-нибудь четверть часа он уже позвонил в парадную дверь. Голомбек открыл ему. Доктор спокойно снял пальто, повесил его на вешалку.

– Ну как там? Бурные эмоции? – весело спросил он.

Франтишек повел его в столовую, откуда дверь вела в спальню. В столовой было тихо. Доктор пожелал вымыть руки, и Франтишек проводил его в ванную. Из кухни доносились громкие голоса. Франтишек заглянул туда и увидел панну Роману, кухарку и служанку Шимановской с верхнего этажа. Они шумно разговаривали и смеялись. Увидев его, женщины замолчали.

– Что, Антось спит? – спросил Голомбек у панны Романы.

– Спит, как ангелочек, – с напускной нежностью ответила та.

Служанка Шимановской подошла к Голомбеку.

– Моя хозяйка просила, как только что-нибудь родится, сейчас же сообщить ей…

– Не что-нибудь, а ребенок, – строго прервал ее Голомбек и закрыл дверь в кухню.

Доктор помыл руки и заторопился в спальню. Голомбека туда не впустили. Он остался в столовой и прислушивался, стоя у двери. Стоны прекратились, и слышно было только позвякивание инструментов и посуды. Он вертел головой, как пес, то влево, то вправо, но по звукам, которые доносились из-за двери, ничего нельзя было понять.

Франтишек принялся ходить вокруг стола. Хотя Оля и убрала из этой комнаты много мебели, ему все-таки было здесь тесно, он натыкался то на буфет, то на стулья.

Вдруг он замер. Из-за двери донесся продолжительный, все усиливающийся стон, который перешел в громкий крик. В нем трудно было узнать Олин голос. Крик оборвался, и в спальне началось какое-то движение. Голомбек почувствовал, что ноги отказываются служить ему, и рухнул на стул у самой двери. В эту минуту раздался слабенький, незнакомый, совершенно непонятный голосок, не то писк, не то плач. Франтишек сунул палец в рот и сильно прикусил его.

Неожиданно дверь спальни отворилась, и на пороге появился доктор. Тем же тоном, каким он здоровался с Франтишеком, доктор сказал:

– Ну так вот. У вас сын.

Голомбек вскочил и хотел пройти к жене, но доктор загородил ему дорогу.

– Э, нет. Сейчас нельзя. Немного погодя впущу вас.

Франтишек отступил, не зная, за что взяться. Вдруг он бросился в переднюю к телефону и выпалил в трубку номер своей сестры. Ждать пришлось недолго.

– Слушай, – прокричал он, – слушай, Алиса, у нас второй сын!

– Ах, боже, – запричитала Кошекова, – а ты ведь хотел дочь…

– Что ты! Ерунда. Сын, второй сын. Будешь ему крестной, а назовем его Анджеем.

– Анджеем? Почему?

– Откуда я знаю, почему? Анджей – и точка! Знаешь… я гораздо больше взволнован, чем в первый раз. Не могу передать тебе. Оля сегодня была такая милая, мы ходили в театр… ну, и как только вернулись домой, тотчас же…

– Хорошенькое «тотчас», уже пять часов, – с укором заметила Кошекова.

– Пять? Ах да, ты извини… я разбудил тебя. Но знаешь, я так счастлив…

Он повесил трубку. В столовой уже собрались и Ройская, и тетя Михася, и панна Романа, и служанка Шимановской.

Акушерка открыла дверь и кивнула ему. Он вошел. Оля лежала бледная, но улыбалась, одеяло все так же было натянуто до подбородка. Она молчала. Голомбек поцеловал ее в лоб.

На кресле в углу спальни лежал какой-то сверток из простынь и одеяла, и оттуда раздавались слабые звуки: не то кто-то пофыркивал, не то шмыгал носом. Франтишек подошел поближе и увидел маленькое красное личико, которое морщилось и недовольно фыркало, словно котенок.

Франтишек склонился над младенцем.

– Что, сынуля, – сказал он, очень растроганный, – не нравится тебе этот мир? Чихаешь на все? Да?

Со щеки Голомбека скатилась капля и, упав на серое одеяло, расплылась небольшим темным пятнышком.

На первый взгляд жизнь в особняке на Брацкой текла мирно и безмятежно, с положенными интервалами между завтраками и ужинами. Ни старая, ни молодая княгини не доставляли никому особых хлопот, они вели довольно тихий образ жизни. Мадемуазель Потелиос тоже была особой вполне покладистой. Но параллельно с этой спокойной рекой бежал другой поток, куда более кипучий и заметный. Это была жизнь челяди: панны Теклы, кухарки, горничной Дорци, дворника Михала и слуги Станислава. Спокойная жизнь населяла просторные и пустые апартаменты, буйная гнездилась в маленьких комнатках, светелках, сенцах. Станислав ютился в крохотной каморке под лестницей. Входили в нее из большого холла, а единственное круглое оконце глядело во двор. В каморке стояла койка, застланная старым одеялом, маленький стол с зеркальцем, у которого ежедневно брился Станислав, один стул – вот и все. Больше ничего бы там не поместилось, да Станислав больше ни в чем и не нуждался. Единственный недостаток этого жилья заключался в том, что туда трудно было добраться. Сын Станислава, Янек, вынужден был сперва подниматься наверх, в кухню, а затем проскальзывать к отцу вниз, по главной лестнице, так, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Правда, лестница почти всегда пустовала, но известный риск все же был. Великолепная лестница из красного дерева была покрыта красным ковром, прижатым к ступеням блестящими прутьями. Отец Янека время от времени чистил эти прутья серой тряпкой и порошком, то и дело поплевывая на тряпку. По вечерам на лестнице горела единственная тусклая лампочка. При ее свете висевшие на дверях портьеры и большой гобелен, свисавший сверху, с балюстрады, выглядели очень странно. На гобелене были изображены Лот со своими дочерьми и жена Лота, превращаемая в соляной столп, на фоне пылающего Содома, а на переднем плане – молодой дубок, кусты под ним и забредшая туда овца. Янек всегда с восхищением рассматривал этот ковер и, твердо убедившись в том, что на лестнице никого нет, останавливался на некоторое время перед изображением Лота. Станислав знал из господских разговоров цену этому гобелену, знал, что он французской работы, и по-своему объяснял это сыну:

– Сделана эта штука где-то под Парижем, чертовски дорогая. И зачем ей тут висеть? Только пыль собирает!

Янек возмущался таким отношением отца к прекрасному гобелену. Великолепие особняка Билинских не столько поражало его, сколько восхищало. Найти общий язык с отцом было трудно: во время войны отец был на Украине, юноша рос без него. И к возвращению старика в Варшаву у Янека уже сложился свой мир, свои убеждения. Янек с матерью и младшими членами семьи жил на Вроньей и вечерами заходил к отцу; не столько из привязанности, сколько затем, чтобы выпросить немного денег для матери, а уж если говорить правду, то главным образом ради того, чтобы, направляясь в отцовскую каморку, пройти по этой изумительной лестнице. Янеку было восемнадцать лет, и уже целый год парень работал в котельном отделении на заводе, поэтому отцовские нравоучения он пропускал мимо ушей, зато любил задержаться на кухне, чтобы поболтать с панной Теклой, Дорцей и кухаркой – умной и бывалой бабой.

В тот вечер, когда Билинская со Спыхалой были на спектакле, Янек зашел на кухню и застал там настоящее пиршество. Женщины, сгрудившись у плиты, жарили хворост и сплетничали. Был тут и улан, бывший ординарец князя Станислава Радзивилла, погибшего этой весной. Улан был невысок ростом, но очень красив. Янек подозревал, что улан лишь прикидывается, будто влюблен в Дорцю. Дорця так и увивалась вокруг него, да и остальные женщины благоволили к кавалеру, его приход на кухню обычно вызывал большое оживление. Янеку все это было не по душе, но, честно признаться, он завидовал улану, его внешности и умелому подходу к женщинам.

– Отец у себя? – спросил он у кухарки, которая с помощью длинной деревянной вилки ловко выхватывала из овальной кастрюли с растопленным смальцем шипящий хворост и укладывала его на блюдо. Текла посыпала готовый хворост сахарной пудрой.

– Да сидит там, под лестницей, – недружелюбно взглянув на Янека, буркнула кухарка. Неприязнь эта, впрочем, относилась не к сыну, а к отцу.

– А вы не ходите туда, пан Янек, – крикнула Дорця, – останьтесь с нами. Пан Людвик водки принес.

– Я водку не пью, – угрюмо ответил Янек, но присел к кухонному столу.

– Так я вам и поверил, – рассмеялся улан, – у вас там, на Воле, водка прямо по водосточным трубам течет.

Янек пожал плечами.

– Что-то я не видел там ни водки, ни водосточных труб, – сказал он.

Текла поставила перед юношей тарелочку со свежим хворостом.

– Что у вас здесь нынче, бал, что ли? – спросил Янек, даже не поблагодарив за угощение.

– У нас всегда бал, когда пан Людвик приходит, – вмешалась Дорця.

Людвик тем временем разливал водку в только что вымытые хрустальные рюмки. Кухарка выпила, утерла ладонью губы и закусила кусочком хлеба. К хворосту она и не притронулась, питая глубокое отвращение к блюдам, которые готовила своими руками.

– Дома никого нет? – спросил Янек.

– Молодая в театр пошла, – откликнулась Дорця, – а старуха отправилась на ужин к сестрам-каноничкам.

– Вот как мыши веселятся, когда кошки не боятся, – заметил Людвик.

Янек все же выпил рюмку, съел несколько кусочков хвороста, а потом встал.

– Пойду к отцу, – сказал он.

Он спускался по лестнице неторопливо, зная, что дома никого нет. В который уж раз остановился у гобелена: изображение Лота с дочерьми, как всегда, покорило его; сегодня он мог повнимательней присмотреться к дочерям. Одна из них была вышита серым, другая – розовым. Наконец он постучал в дверь отцовской каморки.

Старик выпрямившись сидел на маленьком стуле и, высоко подняв довольно толстую книгу, читал при слабом свете лампочки, висевшей под потолком. Другого освещения здесь не было. Он посмотрел на сына поверх очков в стальной оправе и снова погрузился в чтение. В руках у него был «Граф Монте-Кристо» Дюма.

Янек подошел к отцу и поцеловал его в щеку. Потом опустился на койку, заскрипевшую под его тяжестью.

Станислав неохотно отложил книгу.

– Ну, как там у вас? – спросил он. – Как мать?

– Да ничего, здорова, только устает сильно.

– Дети вернулись из школы?

– Вернулись.

– Обедал?

– Обедал.

Минутку помолчали.

– Я хотел вам кое-что сказать, – нерешительно начал Янек.

– Ну, что?

– Да вот хотят, чтобы я поехал в Силезию.

– В Силезию? В Сосновец, что ли?

– Еще дальше.

– Хотят? Кто хочет?

– Ну, из партии. Туда посылают стоящих ребят!

– А зачем?

– Будто вы не знаете. Плебисцит там должен быть.^{71}

Плебисцит, плебисцит. Знаю, старая княгиня рассказывала. Такой же, наверно, будет, как на Мазурах^{72}. Думаешь, нет? Два раза уже начинали…^{73} Ну и что получилось?.. Ни черта…

– Вот как раз и хотят, чтобы на третий раз лучше вышло. Там, говорят, немцы наших бьют… такие штучки откалывают…

– Сказали тебе, когда ехать?

– Нет еще.

Старик положил очки на стол и всем корпусом повернулся к сыну. В глазах у него забегали злые огоньки.

– Зачем ты ко мне приходишь с этими разговорами? Можно подумать, что ты отца слушаешься. Совсем от рук отбился за те годы, что меня не было, а теперь делаешь вид, что тебе нужен мой совет. Я тебе не советчик. Все сам себе выбрал: и ремесло, и партию, и все такое… Жениться будешь – и то меня не спросишь. Известное дело. Мать тебя так воспитала.

Янек нахмурился.

– Мать трудилась как вол, чтобы нас прокормить. А ты у графов на легких хлебах отсиживался. Думаешь, не знаю? Ты из меня хотел бы такого же холуя сделать, но у меня своя голова на плечах. Не бывать тому, чтобы я за графами ночные горшки выносил.

Старик с трудом сдерживал злость.

– Горшков я не выношу, а профессия у тебя была бы первоклассная, если бы меня послушал. Ведь ты любого графа за пояс заткнешь. Парень с виду хоть куда…

– Вот именно, – пробурчал Янек, – в самый раз для княгини.

Станислав побагровел и стиснул кулаки.

– Замолчи! – прошипел он.

Янек умолк и уставился в стену, комкая шапку в руках. Старик взял замшевый лоскуток, лежавший на столе, и старательно протер очки. Прошла еще минута.

– Ну так как же, отец? – примирительно спросил Янек. – Ехать?

– Откуда мне знать? Думаешь, я что-нибудь смыслю в этих делах?

– Столько разъезжал по свету и ничего не смыслишь, – пренебрежительно заметил Янек.

– А ты как думал? Пыль – она везде одинакова; и в Палермо, и в Риме, и в Михайлове, да вот хоть бы и здесь, на Брацкой. А я по всему свету только и видел, что пыль и дворцы, двери графам открывал да вино наливал. Всюду одинаково. А ты говоришь, легкий хлеб…

– Ну и не так чтобы очень тяжелый, – с издевкой сказал Янек.

– Легкий хлеб, да поперек горла встал, – сказал Станислав и, надев очки, посмотрел на свет, чисты ли стекла.

Снова наступила пауза.

– Ладно, я пошел, – проговорил наконец Янек, – а в Силезию я все-таки запишусь.

– Делай, как знаешь, – махнул рукой отец.

В это мгновение послышался звонок.

– Наверно, старуха пришла, – сказал Станислав. – Молодым из театра рановато.

Он с хрустом выпрямил спину, расправил фалды синего фрака и направился к парадному входу. Дверь каморки осталась открытой. Янек заколебался, оставаться ему или улизнуть, пока отец открывает парадную дверь. Когда он все же решил уйти, было поздно; в вестибюле Станислав снимал пальто с княгини Анны. Княгиня заметила Янека.

– О, это твой сын, Станислав, – сказала она. – Ну-ка, покажись, мой мальчик.

Янек подошел к старухе и поцеловал ей руку. Княгиня погладила его по голове.

– Красивый малый, – сказала она Станиславу. – А чем он занимается?

– На заводе работает, у Лильпопа, – неохотно ответил лакей.

– Да, жаль, конечно, мальчик уж очень хорош собой, – улыбнулась княгиня и ступила на лестницу.

Покрасневший до ушей Янек стоял, опустив глаза. Когда княгиня шагнула на лестницу, он посмотрел ей вслед. Она напомнила ему жену Лота, обращаемую в соляной столп.

Станислав подошел к лестнице.

– Прошу прощения, княгиня, они хотят послать его в Силезию. Может быть такое?

Княгиня задержалась на минутку, оперлась на свою трость и посмотрела на Янека, словно удивившись.

– В Силезию? – повторила она. – Гм, это интересно.

– Против немцев, – пояснил Станислав.

– Думаю, что это хорошо, – сказала княгиня, немного смутившись. – Пусть едет. Немец силен, шельма (княгиня позволяла себе такие выражения, говоря с теми, кого она называла «the mob»[40]40
  Чернь (англ.).


[Закрыть]. Чем больше у него урвут, тем лучше.

Янек набрался храбрости.

– Для кого лучше? – спросил он.

Княгиня с улыбкой посмотрела на юношу, явно любуясь его внешностью.

– Лучше для нас, поляков, – медленно проговорила она и добавила: – Только смотри, чтобы тебя не убили. И тебя жаль, и отец будет горевать.

И, повернувшись к Станиславу, княгиня спросила:

– A propos, Станислав, ты столько лет служишь у нас, а я даже не знаю твоей фамилии.

Станислав отвесил поклон.

– Вевюрский, с вашего позволения.

– Ах да… так вот, пан Вевюрский, – она сделала неопределенный жест рукой, – и вас жаль, и отец бы очень горевал.

Княгиня быстро поднялась на второй этаж и скрылась за портьерой.

Янек со злостью хлопнул шапкой о перила и, не попрощавшись с отцом, взбежал наверх. Проходя через кухню, где царило веселье, он крикнул всем «до свиданья» и, спустившись по черной лестнице, вышел на улицу, где уже совсем стемнело.