Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 49 страниц)

– Гелена Яжина, рада видеть вас.

Еще через минуту вернулась хозяйка дома, ведя за руку мальчика лет четырнадцати. Мальчик смущенно жался к бабушке, был он изрядно тощ и высок ростом. Эдгар сразу же обратил внимание на то, что одна лопатка у него сильно выступает, образуя довольно заметный горб. У мальчика был высокий узкий лоб, прикрытый челкой светлых волос, и большие голубые водянистые глаза.

– Поздоровайся же с паном, Рысек, – сказал ему органист.

– Это такой дикий ребенок, – с пренебрежением пояснила Гелена.

Рысек протянул Эдгару свою длинную костистую руку с большущей ладонью. Ладонь была холодна.

– Итак, прошу, – сказал органист, занявший место справа от Эдгара. – А после обеда состоится концерт.

– Так уж и концерт! – пожала плечами Гелена, усаживаясь напротив Эдгара.

Рысек сел рядом с ней и занялся своей вилкой, лишь украдкой поглядывая водянистыми глазами на композитора. Хозяйка внесла большой супник, из которого клубами валил пар, и поставила его на боковой столик.

– Суп из раков, – вдруг объявил Рысек во весь голос.

– А ты любишь суп из раков? – рассмеявшись, спросил Эдгар.

– Рысек, разноси тарелки, – приказала бабушка.

Рысек встал из-за стола и стал разносить тарелки с супом. Теперь особенно бросались в глаза горб на его правой лопатке и очень длинные, обезьяньи руки. Гелена налила всем водки и, никого не дожидаясь, выпила. Старик внимательно взглянул на нее и придвинул Эдгару хлеб и масло.

Суп оказался очень вкусным. За обедом, разговаривая с органистом, Эдгар поглядывал на своих визави. Трудно было представить себе что-нибудь более контрастное, чем полная, статная, представительная Гелена с румяными щеками и гладкими черными волосами и этот мальчик с худым, вытянутым личиком. Рысек уткнулся в тарелку, которую очень быстро опорожнил. Бабушка не предложила ему добавки, хотя Эдгара она принуждала скушать еще супу, говоря при этом, что больше ничего к обеду не подадут. Разумеется, подали. За супом последовала утка, фаршированная картофелем, и зеленый салат, плавающий в сметане, а потом бисквит, облитый вишневым вареньем, пышный к пахучий. Эдгара принуждали поглощать все это огромными порциями.

– Вы, конечно, привыкли к другой пище, – сказала Гелена, наблюдая за Эдгаром с удивлением и с каким-то неприятным ему оттенком иронии.

– Давно не ел такого чудесного обеда, – ответил Шиллер.

– Насмехаетесь над старым органистом, – сказал Яжина, но похвала гостя явно доставила ему удовольствие.

– Лучше польской кухни не найдешь, – подкрепил свои слова Эдгар.

– А вы много путешествовали? – спросила Гелена, и ее низкий голос прозвучал как приглашение к совместному путешествию.

Эдгар внимательно посмотрел на нее.

– Порядком, – сказал он, – но для меня это мало. Я очень люблю путешествовать.

Жена органиста убрала со стола и принялась расставлять стаканы с черным кофе.

– А теперь, Рысек, – сказал Яжина, – сыграй пану Шиллеру что-нибудь на фортепьяно.

Рысек покраснел до ушей и прошептал с мольбой:

– Я лучше на органе…

– Потом, потом на органе. А сейчас на фортепьяно.

Рысек подошел к инструменту, уверенным движением раскрыл приготовленные на пюпитре ноты и размашисто заиграл финал одной из сонатин Душека^{64} – тарантеллу. Сбившись, он остановился и начал снова. Играл он совсем по-детски, очень заметно расставлял акценты и немилосердно рубил все стаккато. Эдгару стало неприятно. Рысек кончил сонатину и, как побитый пес, посмотрел на Эдгара.

– Рояль у нас неважный, – сказал органист, когда воцарилось тревожное молчание. – Старый, настройки требует.

– Конечно, трудно судить об игре на таком инструменте, – подхватил Эдгар.

– А по-моему, – начала своим сочным и уверенным голосом Гелена, – у Рысека нет больших способностей к музыке.

– Что ты там понимаешь! – цыкнула на нее мать.

– Думаете, если я платья шью, так уж совсем ничего не смыслю в музыке? – сварливо огрызнулась Гелена. – С детства наслушалась вашей музыки. А как ваше мнение? – обратилась она к Эдгару.

– Трудно вот так, сразу что-нибудь сказать, – замялся Шиллер. – Мы потом поговорим с вашим отцом.

Рысек отбарабанил еще этюд Черни^{65}. Некоторая беглость пальцев – вот, пожалуй, и все, чем мог похвалиться мальчик. Эдгар курил папиросы, пил кофе, слушал Яжину, не скупившегося на рассказы о ксендзах ловичских и старательно избегал взглядов маленького горбуна. Потом все направились в костел. Органист водил Эдгара по всему храму, показывал ему плиты на могилах еписконов, алтари и картины; все это не представляло особого интереса для Эдгара. Наконец они уселись на скамьях, а Рысек пошел на хоры к органу. Эдгар задумался, в костеле царила летняя тишина. Сначала он даже не расслышал легкого звучания органа. Рысек начал импровизировать так мягко и безыскусственно, что его музыка не сразу достигала сознания. Это был просто еще один отголосок лета, такой же, как мягкие удары широких кленовых листьев по высоким окнам, как щебет ласточек, гнездившихся поблизости, на колокольне, как тихий шорох летнего ветерка в узорчатом шлеме небольшого колокола. Мелодия становилась все полнее и шире, и Эдгар вдруг осознал, что Рысек играет необыкновенно хорошо.

– Это что, импровизация? – спросил он, наклонившись к Яжине.

– Да. Правда, чудесно? – Блаженная улыбка разгладила старческие морщины.

Гелена грузно восседала на одной из скамей впереди. Лица ее Эдгар не видел, но судя по движениям ее плеч, она была недовольна и мрачна. Орган загремел полным регистром в нескольких долгих аккордах, а потом начал стихать. Остались только «vox humana», «flanto» и еще несколько нежных труб. И тут вдруг к звукам органа присоединился тонкий нежный голос. С необычайной прелестью, не очень сильным, но изумительно красивым тенорком кто-то завел на хорах:

– Magnificat^{66} anima mea dominum…[39]39
  Славит душа моя господа… (лат.).


[Закрыть]

Голос был неожиданно свеж, гармоничен и красив от природы; Эдгару поначалу даже не поверилось, что это поет горбун Рысек. Но блаженная улыбка на лице деда красноречиво свидетельствовала об этом.

Эдгар изумленно спросил у старика:

– Мутация у него уже прошла?

– Да, года два назад.

– Ему еще нельзя петь.

– Но он так любит…

Рысек пропел еще две строфы вечернего псалма и умолк. Орган перешел на простые фигурации, постепенно спускался к низкому регистру. Музыкант прибавил несколько сильных регистров, но все уже затихало, завершалось. Рысек прервал игру.

– Это прекрасно, – сказал Эдгар.

В притворе он увидел Рысека. Мальчик сходил с лестницы, как с крутой горы. На бледном лице выступили пятна кирпичного цвета, лоб покрылся каплями пота. Он остановился в дверях, ведущих на хоры, заложил руки за спину и уставился на Эдгара своими светлыми глазищами. Эдгар молча поцеловал его в лоб.

На улице было ясно и прохладно. По рыночной площади сновали люди. Эдгар дал старику Яжине адреса профессоров консерватории, которые могли бы заинтересоваться маленьким музыкантом. У крылечка дома органиста уже стояли лошади, Эдгар сразу попрощался и уехал. В полях было просторно, как всегда в августе. Солнце склонялось к западу. Кроны высоких придорожных деревьев мерно покачивались, слабый ветер шевелил зеленые листья. Эдгар вызвал в своей памяти голос Рысека, поющего Magnificat.

Пережитое в костеле наполнило его сердце тихой радостью. Он обещал себе, что тотчас по приезде засядет за работу. И еще подумал: «Какая удивительная спутница наших дней на этой земле, верная, неразлучная и всегда такая прекрасная, – музыка!»

А Гелену он встретил через несколько дней в парке. Она принесла на примерку платье для жены одного из служащих в Аркадии. Потом она приходила довольно часто, и люди видели, как они вдвоем прогуливались по аллеям претенциозного сада или сидели на скамейке под акациями, глядя на рано вспаханные поля.

IX

В те дни, когда на исходе августа начались сильные дожди, рота, в которой служил Януш, совершала форсированный марш сначала в направлении Ломжи, потом к границе Восточной Пруссии. Пять дней и пять ночей беспрерывно лил дождь, а они отмеривали форсированным маршем по сорок километров в сутки. Люди устали, обозы отбились, не было горячей пищи, потому что полевые кухни не поспевали за колоннами, да и нечем было их разжечь. Вода проникала за воротник и тонкими, ледяными струйками стекала по телу. Шинели, куртки, ботинки и обмотки становились от воды тяжелыми, как камень, ноги заплетались. Солдаты были измучены до предела и так злы, что готовы были зубами вцепиться в своих же товарищей, только сил не хватало; как только объявлялся привал с ночевкой, они падали как убитые на солому, на глиняный пол, а то и прямо в грязь и засыпали каменным сном. Муке этой не было конца, и, хотя время от времени доносились откуда-то выстрелы, страдания эти представлялись всем совершенно бесцельными и необъяснимыми. Во взводе у Януша оказалось несколько приятных людей: Вильгельм, симпатичный силезец; Эдек, сын содержателя варшавской пивной, страстный любитель оперетты; Юзек – певец Варшавской оперы, и маленький Збышек, только что окончивший школу юнец из семьи известного врача. Это была веселая и предприимчивая компания, голодать им не приходилось, они умели обаянием своим покорить любую встречную крестьянку и ловко обобрать яблони в садах, которые попадались на пути. Но даже они повесили носы; искрящийся ум Эдека, юношеская страстность Збышека, настойчивость и добросердечие Вильгельма – все это остывало под струями холодного дождя. Юзек ругался на чем свет стоит и перестал пробовать свой голос, хотя раньше делал это даже в окопах, под огнем противника.

Недельная вылазка в горы немного натренировала Януша для форсированных маршей, тогда как несколько дней обучения в варшавской Цитадели не дали ему почти никаких военных навыков. Со строевой муштрой он был более или менее знаком еще по Третьему корпусу, и здесь этих навыков было вполне достаточно. Коротышка Алоиз из их роты в первом бою выстрелил один раз из винтовки, а потом дергал за спусковой крючок, удивляясь, почему не вылетает вторая пуля: он не знал, что нужно дослать новый патрон. И тем не менее они продолжали двигаться вперед и по утрам кое-как поднимались на поверку. С утра у них даже было неплохое настроение, но к полудню начинал мучить голод, и тогда друзей, шагавших в колонне по четыре, одолевали мрачные мысли.

Эдек часто поглядывал на небо и утверждал, что оно уже светлеет. Но в ответ на его пророчества из белых и низких облаков низвергались потоки дождя.

Наконец на пятый день, около четырех часов пополудни, они добрались до большого села в Курпевской пуще. К удивлению солдат, начальство отдало приказ располагаться на ночлег. Вместо того, чтобы плестись, как обычно, до темноты и на ощупь входить в чужие хаты, здороваясь в темноте с негостеприимными хозяевами, они сегодня остановились засветло, когда еще можно было приготовить удобную постель, познакомиться с хозяевами, сварить какую-нибудь еду. На радостях даже усталость не так остро ощущалась. Нашим друзьям отвели хорошую хату на самой окраине села, у леса. В доме они застали хозяина – средних лет крестьянина с довольна интеллигентной внешностью; на полке возле глиняных мисок, расписанных красными петушками, стояло несколько книг, которые хозяин при появлении солдат снял оттуда, бросил и сундук и прикрыл овчиной. Эдек и Збышек внушали хозяйке, что они уже пять суток не ели, просили у нее яиц, молока, а также разрешения зарезать курочку. Впрочем, Гжесь, солдат, расквартированный вместе с ними, давно уже зарезал ее без спроса и сейчас торопливо ощипывал за хатой. Януш и Эдек направились к во-poxy соломы, лежавшей у входа в овин, чтобы соорудить из нее постель. Но тут спокойный, казалось бы, хозяин, подскочил к ним и закричал, чтобы они не брали соломы. Пусть идут в хату ужинать, а уж он сам принесет и сена и соломы. Солдаты неохотно повиновались, во дворе остался только Януш. Мужик и в самом деле открыл широкие ворота овина, набрал там большие охапки сена и овсяной соломы и, перевязав их веревкой, начал носить в хату. Януш сидел на пороге овина и тихонько посвистывал. Хозяин недоверчиво поглядывал на него, но Януш так устал, что не обращал никакого внимания на крестьянина, то и дело задремывая. Видя, что Януш сидит неподвижно, хозяин как будто успокоился. Вскоре друзья крикнули Янушу с крыльца, чтобы он шел есть – пока, правда, только яичницу. Курица должна была свариться позже, на «второй ужин», как объяснил Збышек. Яичница показалась Янушу необычайно вкусной. После еды он готов был тотчас же растянуться на сене. Усталость так разобрала всех, что никто уже не смеялся и не острил. Начали укладываться. Им разрешили даже раздеться, поскольку никакой тревоги ночью не ждали. Случайно обернувшись, Януш заметил, что на пороге стоит хозяин и как-то странно смотрит на него – не то изучает, не то хочет спросить о чем-то.

Обеспокоенный, Януш, тяжело волоча ноги, подошел к нему. Не говоря ни слова, крестьянин крепко сжал его руку повыше запястья (Януш был уже в одной рубашке) и увлек за собой на крыльцо.

– Пан солдат, а вы не проговоритесь? – произнес он, наклонившись к самому уху Януша.

Вопреки прогнозам Эдека на дворе потемнело, а дождь еще сильнее сгустил сумерки первых сентябрьских дней. С крыши деревянного крыльца с громким хлюпаньем падали капли. Сквозь этот шум Януш с трудом расслышал голос хозяина.

– Вы уж извините меня, паныч, – странным тоном заговорил крестьянин, – есть тут один человек. Он хотел бы повидаться с вами.

– Человек? Какой человек? – громко спросил Януш.

– Тсс… – Крестьянин приложил палец к губам и вытащил Януша во двор. Дождь стал яростно хлестать его по рубашке и по голой груди. – Молчите, а то… смерть. Этот человек говорит, что знает вас, что вы граф. Он хочет видеть вас.

– Где? Что? Как? – уже шепотом произнес ошеломленный Януш.

Этот таинственный шепот породил нечто вроде согласия между ними, крестьянин стал больше доверять Янушу. Похоже, он обрадовался этому шепоту.

– Пойдемте, пойдемте, – тянул он Януша по направлению к овину, – только молчите, иначе и мне и вам смерть.

Притащив Януша к воротам овина, он быстро приоткрыл их, втолкнул Януша в образовавшуюся щель, проскользнул в нее сам и затворил за собою ворота. В овине было темно. Януш опять почувствовал руку хозяина, который молча тащил его в глубь постройки.

«Я погиб», – подумал Януш.

А крестьянин уже вел его в угол тока, к стоявшей там веялке. Януш услышал чье-то дыхание, вернее, просто почувствовал, что кто-то стоит в темноте, прислонившись к веялке. Крестьянин спросил:

– Ты где?

Никто не ответил. Но Януш ощутил на своей руке уже другую ладонь, мягкую и холодную. В темноте кто-то притянул его руку и положил к себе на грудь. Януш нащупал кожух, а под ним какой-то металлический значок.

– Кто это? – спросил он.

Спокойный голос ответил ему по-русски:

– Это я, Володя.

Януш не мог вымолвить ни слова. Сердце словно билось у него в горле. Послышался голос хозяина:

– Вы оставайтесь тут, а я покараулю у входа.

Он беззвучно удалился к выходу. Слегка скрипнули ворота.

Януш по-прежнему прислушивался к стуку собственного сердца. Наконец он промолвил:

– Откуда ты взялся?

Голос из темноты ответил медленно, с легкой иронией:

– Жду, пока вы уйдете.

Только теперь Януш пришел в себя, ощупал в темноте спрятавшегося за веялкой человека и коснулся ладонью его лица. Щеки давно не бриты. Януш, как слепец, на ощупь узнавал знакомое лицо.

– Володя, – прошептал он, – Володя, это же немыслимо! Тебя здесь убьют!

– Не бойся, не убьют, я у своих, – раздался в темноте спокойный, приглушенный голос, – только бы ты меня не выдал.

– Не будь идиотом, – рассмеялся Януш. – Ну и отчаянный же ты человек! Неужели тебе не страшно?

– Так вышло. Меня легко ранило в ногу. Двигаться нельзя, пока не заживет рана. Этот крестьянин спрячет меня, а завтра вы уйдете. Да?

Януш не ответил. Он вспомнил вдруг, что разговаривает с врагом.

Володя понял это и заговорил другим тоном:

– Я прятался в стогу, в соломе. Увидел тебя, ты сидел на пороге овина. Ты был такой измученный. Мне стало жаль тебя.

– Да, ты прав, мы безумно измучены. Пятые сутки беспрерывно шагаем с утра до ночи.

Тут он спохватился, что, наверно, не следует говорить об этом, и замолчал.

– Товарищи могут заметить, что тебя нет в хате, и начнут разыскивать. Ты должен идти.

– Да-а, – протянул Януш. – Но все они так устали, что сразу же уснут. Никто не станет меня искать.

– Я шел на большой риск, вызывая тебя сюда, – прозвучал голос Володи, – но я хотел узнать… Не получал ли ты весточки от Ариадны?

Януш вздрогнул.

– Получил письмо, – с трудом произнес он.

– Давно?

– Уже давно. Год назад.

– Откуда?

– Из Парижа. Писала, что кое-как устроилась там.

– Не помнишь адреса?

– Нет.

– Ах, черт возьми. Но если будешь писать ей… Ты ведь наверняка будешь писать ей…

– Я на войне. Откуда мне знать?

– Война скоро кончится.

– Это верно. Я надеюсь.

– Так вот… если будешь писать, сообщи ей, что видел меня.

– Видел? Это, пожалуй, будет преувеличением.

Володя рассмеялся.

– Ну хорошо, напиши, что разговаривал со мной.

Володин смех мгновенно вызвал в памяти Януша давние времена, он увидел комнатку на Вокзальной.

– Володя… – произнес он, все еще дивясь случившемуся.

– Скажи ей, что все в порядке. Я теперь живу в Москве. Напиши, пусть возвращается.

– Напишу, – прошептал Януш.

– Напиши, пусть возвращается, – с ударением повторил Володя, – ведь нет смысла… Чем она занимается в Париже?

– Рисует как будто… Эскизы платьев для салона мод.

Володя фыркнул:

– Рисует платья – тьфу, пакость!

Януш молчал.

– Ну, тебе пора идти, – неуверенно произнес Володя.

Януш чувствовал, что Володе хочется еще хоть немножко поговорить с ним. Да и сам он не спешил – убежден был, что все уснули, так и не дождавшись вареной курятины.

– Представляешь, что я почувствовал, когда увидел тебя на пороге овина? Тихонечко, тихонечко так раздвигаю солому, гляжу… а на пороге сидишь ты! И словно нарочно насвистываешь вальс из «Евгения Онегина». Просто чудо, что я не закричал…

– Сердце забилось? – улыбнулся в темноте Януш.

– Еще как! Представляешь себе?

– Разумеется.

– Ну и встреча! – будто не веря самому себе, произнес Володя. – Везет же нам на встречи! Помнишь, тогда, в твоем доме?

– Не забуду до конца дней своих, – тихо сказал Януш.

– Мстить собираешься?

– Нет, но и не забуду.

– Раз уж мы вот так встретились, то, может быть, еще доведется встретиться? На общем пути? А?

– Может быть.

– Ты не забыл нашу последнюю беседу перед твоим отъездом в польское войско? Кстати, что с тем войском?

– С тем? Это так, эпизод.

– А нынешнее?

– Знаешь, давай лучше не будем говорить об этом.

– Стихи пишешь? – вдруг громче спросил Тарло.

– Стихи? Откуда тебе известно, что я пишу стихи? Я тебе никогда не говорил об этом.

– Ариадна рассказала.

– Позволь, ведь я и ей не говорил. Но стихи я действительно пишу.

– Романтик!

– Об этом мы однажды уже договорились. Иначе быть не может.

– Граф Генрик!^{67}

– Ты знаешь «Небожественную комедию»?

– Читал когда-то. Такое, знаешь, маленькое, копеечное издание. Помнишь?

– Помню. В Одессе, на улице… да…

– Граф Генрик. Все еще Маньковка перед глазами? Идете воевать за Маньковку?

– Ну и въедливый же ты! Говорю тебе, что нет!

– Ты, возможно, нет… Но другие…

– Прошу тебя, Володя!

– Хорошо, хорошо. Я тебя почти понимаю, хотя ты… интервент!

Януш зашипел.

– До свиданья, – сказал он.

И тут почувствовал на груди прикосновение Володиных рук.

– Как? Ты в одной сорочке? Тебе же холодно. Замерзнешь.

– Тронут вашей заботой, – резко ответил Януш.

– Постыдился бы, – прошептал Володя.

Януш схватил его за руку.

– Нет, нет. Володя, я и в самом деле так рад. Пойми, я очень люблю тебя. Ведь ты брат… Ариадны.

– Еще не забыл ее?

– Нет. И никогда не забуду.

– Романтик!

– И это тебе тоже не нравится?

– Нет, почему же!

Володя рывком притянул Януша к себе в угол, за веялку.

– Послушай, послушай, – зашептал он, – помни, что я тебе друг. О, как бы мне хотелось, чтобы ты понял нашу идею. Если нам больше не суждено встретиться… то хоть помни. Задумайся над тем, за что я борюсь.

Януш сознавал, сколь унизительно положение друга, вынужденного скрываться, и, какая масса сложных причин и обстоятельств безнадежно разделяет их.

– Я интервент, это правда, – прошептал он.

Володя торопливо заговорил в темноте:

– Януш, пойми же, пойми, за что мы боремся. Ведь ты был уже так близок… Мы тоже хотим Польши, лучшей Польши, а не такой, графской… Все вы там графами заделались, и у тебя, наверно, есть какие-нибудь поместья… И Маньковка тебе улыбается. Вернулся бы ты туда? Вернулся бы?

Этот торопливый шепот заставил Януша отстраниться.

– Нет, пожалуй, не вернулся бы.

– Не пытайся казаться лучше, чем ты есть в действительности. Почему ты в этой армии?

– Я не хотел…

Володя тихонько рассмеялся.

– Не хотел, но оказался.

– Существуют вещи, которые сильнее нас…

– Хорошо, если это вещи правые. А почему ты оказался на стороне неправой?

– Мне кажется, что справедливость на нашей стороне.

– Подумай, Януш, хорошо подумай. Нельзя все время плыть по течению. Помнишь на Вокзальной? Ариадна…

– Да, Ариадна… И убежала… убежала.

Володя грубо выругался.

– На, – донесся его голос, – держи.

Януш ощупал пальцами не то тетрадь, не то книжку и взял ее.

– Спрячь на груди, – сказал Володя, – чтобы никто не увидел. И прочти.

Януш рассмеялся:

– Даже здесь агитируешь?

– Я не агитирую, – строго прошептал Володя, – я люблю, люблю тебя… весь мир… Вот мне и хотелось бы…

Он замолчал.

– Может быть, поедешь в Париж, – снова начал он, будто ворочая тяжелый груз. – Поцелуй тогда Ариадну.

Хозяин, видно, потерял терпение. Слышались его беспокойные шаги взад и вперед за воротами. Наконец он тихонько постучал.

– Нужно идти, – сказал Януш и отодвинулся от Володи. Он сделал шаг в темноте, и Володя сразу же растворился в небытии, как будто его и не было. Януш проскользнул в приоткрытые ворота, и хозяин тотчас же налетел на него:

– Чего так долго болтали? К стенке захотелось? Я за вас голову сложить не намерен…

Януш ничего не ответил. Ежась от холода под дождевыми струями, он быстро пробежал от овина к крыльцу хаты. В комнате действительно «все спало» на соломе, которую расстелили на глиняном полу. Только Збышек при его появлении поднял взлохмаченную голову и спросил:

– Что с тобой, Януш? Где ты пропадал так долго?

Януш пожал плечами и улегся рядом со Збышеком.

– Черт возьми… у… – ответил Януш.

Впервые в жизни он употребил грубое слово, будто хотел с его помощью отгородиться от всего, что было сказано в овине, и подладиться к друзьям, храпевшим в комнате. Но слово это не помогло. Он долго не мог заснуть, потрясенный свиданием в темноте.

А спустя какое-то время почувствовал, что все еще сжимает в руке книгу, которую дал ему Володя. Достал из вещевого мешка карманный фонарик, луч легко скользнул по брошюре. В мимолетном свете он разобрал одно только слово: «Ленин».