Текст книги "Хвала и слава. Том 1"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)
– C’est vrai[70]70
Это верно (франц.).
[Закрыть], мрачно подтвердила старая дева. – Картье.
– Вот видите. Следовательно, невелика потеря – тут и говорить-то не о чем, и уж, конечно, не стоит в это дело впутывать полицию.
После обеда Спыхала отправился в гостиницу. Вечерний воздух Палермо дышал пегой. Толпы людей исчезли с улиц, казавшихся сейчас голубыми и пустынными.
А Шушкевич обосновался между тем во дворце Казерта. Он уже укладывался спать, когда послышался стук в дверь. Вошла Потелиос с атласной коробкой в руке. Она села в кресло и молча подала Шушкевичу коробку – довольно внушительных размеров.
– Все?.. – невозмутимо спросил поверенный.
– Все. Конечно, были у Розы. Только не говорите Билинской. Скажите, что они нашлись в сейфе графа.
– Вот видите, сударыня. Я сразу подумал, что они найдутся.
Ключиком, торчащим в замке, он открыл шкатулку, вынул несколько сафьяновых и бархатных футляров различной формы и разложил драгоценности на столе. Они засверкали в свете электрических ламп.
– Отлично, – проговорил Шушкевич, перебирая содержимое шкатулки. – Два колье, диадема, два жемчужных ожерелья, розовый жемчуг, два браслета с сапфирами, серьги двенадцатикаратовые, шесть колец, – перечислял он, словно зачитывая список, – бриллиантовая брошка. Все на месте. А где брошка с рубинами?
– Роза оставила себе… на память. Ведь это не имеет никакой ценности. – Потелиос пристально воззрилась на старика.
Шушкевич выдержал ее взгляд и секунду словно обдумывал что-то.
– Разумеется, – сказал он, – это не имеет никакой ценности. Графиня Роза может оставить себе на память эту имитацию. – А затем быстро собрал драгоценности, закрыл футляры и уложил их в шкатулку.
– И вы не оставите мне ни одной вещицы? – спокойно проговорила Потелиос.
Шушкевич взглянул на нее с удивлением.
– Что? Ведь это же безделушки. Не стоит.
– Мне бы хотелось сохранить что-нибудь на память о княгине.
– Пани Билинская наверняка даст вам кое-что. Остались все туалеты княгини, этого добра наберется несколько шкафов.
Потелиос встала с тяжелым вздохом.
– Я столько лет надрывалась для этой старой барыни!.. – воскликнула она и вдруг умолкла.
– Вы всегда мечтали присвоить ее драгоценности?
– Всегда – нет. Но… – более спокойным тоном ответила старая дева.
– Ну разумеется. Очень хорошо, что вы мне отдали все это.
– Зачем вы сюда приехали? Ведь я прекрасно понимаю, о чем тут идет речь. Вам всегда есть дело до чужого богатства.
– Вам как будто тоже.
– Вам всегда хочется, чтобы кто-нибудь его заполучил…
– А вы стремитесь его сами заполучить.
Шушкевич открыл маленький футляр с двумя бриллиантами, оправленными в платину. Камешки мерцали при свете лампы.
– Старинная работа, – заметил поверенный, разглядывая серьги.
– Вы только подумайте! Всю жизнь…
– Да, и вдруг мой неожиданный визит, – засмеялся Шушкевич. – Тяжеловато было? А? – спросил он доверительно.
– Сами понимаете… Вы знали старуху.
Шушкевич с минуту взвешивал на руке футляр, как бы определяя вес брильянтов. Потом внезапно протянул серьги старой деве.
– Берите, – сказал он. – Quand même cela vaut quelquechose[71]71
Если для вас это так важно (франц.).
[Закрыть].
– Отнесу-ка я все это княгине Марии, – добавил он и, взяв шкатулку, вышел, оставив Потелиос, погруженную в раздумье, с маленькой пурпурной коробочкой в руке.
Марию удивило, что старик вторгся в ее комнату, хотя она уже лежала в постели. Он отдал ей шкатулку.
– Драгоценности нашлись, – сказал он без всяких объяснений, – недостает только двух мелких вещиц. Но это пустяки. Спрячьте их получше, ибо на этот раз княгиня Анна взяла в дорогу настоящие, а в сейфе в Варшаве оставила имитации. Она собиралась продать свои драгоценности в Париже.
Мария замерла от удивления.
– Да, да, это совершенно точно, – сказал Шушкевич.
Они еще немного поговорили о находке, потом старый пройдоха стал прощаться, но от дверей вернулся:
– А что касается завещания, – бросил он небрежно, – то вы, княгиня, назначены опекуншей Алека и его имущества. Только в случае, если вы выйдете замуж, опека перейдет в руки графини Казерта.
Януш условился с Эдгаром, что они встретятся в таверне у Пантеона, на углу улицы Суфло. Композитор довольно долго не появлялся, и Януш, закурив сигарету, принялся разглядывать многоязычную и пеструю толпу, текущую по бульвару. Это были первые годы повального нашествия американцев на Париж. Сюда устремились все, начиная с миллионеров и кончая нищими студентами. И теперь в толпе среди темноволосых французов выделялись рослые блондины в широких светлых брюках, ярких пуловерах и сползающих носках, которые шли медленно, озираясь по сторонам. Януш заметил среди них Гленна Уэя, того самого, с которым познакомился у Ариадны. С тех пор он несколько раз слышал его имя. Ему рассказывала о нем довольно странные истории Ганя Вольская.
Януш был доволен тем, что Эдгар запаздывал. Он любил сидеть вот так за столиком, на тротуаре, и смотреть на стремящийся мимо него людской поток. Перед ним была решетка Люксембургского сада, за нею – яркая зелень молодой каштановой листвы и первые свечи, только начинающие распускаться, сверкали в листве, как звездочки. На тополях и платанах тоже появилась первая зелень – вернее, желтизна, легкая и прозрачная, возникавшая словно от прикосновения кисти художника.
Зеленые автобусы скапливались на Карфур Медичи и сновали во всех направлениях. Уже исчезающие с улиц Парижа трамваи еще ходили здесь к Порт д’Орлеан, переполненные невероятно разношерстной публикой.
Такая же толпа двигалась мимо столиков кафе. Это были в основном молодые люди – обитатели Латинского квартала, одетые бедно и порой весьма причудливо. Негры, высокие, худые, как жерди, и черные, как уголь, индийцы, медлительные в движениях, степенные аннамиты, девицы с рыжими, коротко остриженными волосами и мужскими проборами на непокрытых головах – вся эта до странности чужая толпа медленно стекала по бульвару к Сене. Юноши со светлыми или темными шевелюрами перекликались, как в лесу, в их тесно сбившуюся стаю порой вклинивался художник в огромной шляпе и с фантастическим голубым бантом под подбородком, или, постукивая палкой, продиралась вверх по бульвару, словно сквозь заросли молодых лиан, пожилая напудренная женщина в шляпке с цветами – то ли престарелая художница, то ли вышедшая в тираж проститутка.
В такие минуты Януш тосковал о Польше, представлял себе то тишину полей, то безмятежный рассвет в Варшаве, и внутренне готовился лететь отсюда, чувствуя, что он чужой этому миру.
А может, чужой миру вообще? Он жаждал обрести хоть какую-нибудь связь с этой толпой, с людьми, пустить здесь корни, но не знал, как этого достичь. Никогда не ощущал он более остро своей отчужденности и никчемности. Не только пестрая толпа стремилась мимо него по бульвару Сен-Мишель, – сама жизнь проходила мимо него.
Эдгар явился неожиданно. Несколько минут он стоял, глядя на задумавшегося Януша. Наконец тронул его за плечо. Януш усмехнулся.
– Пора возвращаться в Польшу, – произнес он вместо приветствия. – Тут мне делать нечего.
Эдгар подсел к его столику, помолчали.
– Знаешь, зачем я хотел с тобой повидаться? – начал Шиллер. – Сегодня вечером играют мой квартет у Гани Эванс. Приходи…
– У Гани? А хорошо играют? – спросил Януш.
– Разумеется. Будут несколько критиков и музыкантов. Надо практиковать такие вещи. А у меня это не получается… J’aime faire l’amour, mais je n’aime pas m’occuper de mes enfants[72]72
Я люблю заниматься любовью, но не люблю заботиться о своих детях (франц.).
[Закрыть]. He умею этим заниматься…
– А мне кажется, – сказал Януш, – что истинные произведения так или иначе станут известными. Надо только набраться немножечко терпения.
– Я должен зарабатывать, – прошептал Эдгар с грустной улыбкой. – Не всегда же можно рассчитывать на деньги Эльжуни. А родители…
Януш рассмеялся.
– Мы оба живем на деньги наших сестер. Странное стечение обстоятельств.
– Потом они будут жить за счет наших произведений. Потом – то есть после нашей смерти. Послушай, ты пишешь стихи?
Януш зарделся.
– Когда-то писал. Когда любил Ариадну.
– А теперь не любишь?
– Теперь я не пишу стихов.
– Что ты думаешь об этом уходе в монастырь? – немного погодя спросил Эдгар, не называя имени Ариадны.
– Идиотизм. Помесь истерии со снобизмом, – со злостью буркнул Януш.
– Я ничего в этом не понимаю, – откровенно признался Эдгар.
– Потому что не бываешь в обществе этих людей. Это действительно уму непостижимо. Как можно так жить?
И вдруг без всякой связи продекламировал:
Чайки кричали: чьи вы?
Мы отвечали: ничьи…
Они опять помолчали, глядя на двигавшихся мимо людей. Маленькая цветочница пробивалась сквозь толпу буйных студентов, неся плоскую корзину с крохотными букетиками голубого барвинка. Януш вспомнил парк в Молинцах, густо заросшие барвинком газоны. Барвинком и плющом были покрыты и могилы возле круглой часовни.
– Ты давно читал «Куклу»{98} Пруса? – спросил он Эдгара.
– Давненько, когда мама велела прочесть. Почти забыл.
– Не помнишь описание поездки Вокульского в Париж?
– Помню только Гейста{99} и проблему «воздухоплавательной машины»… – ответил Эдгар с легкой иронией.
– Я и имел в виду Гейста, – оживился Януш. – Меня всегда забавлял этот символичный Гейст в позитивистском романе и к тому же переселенный в Париж. Вот и пришла мне в голову мысль: каков он – ведь это так любопытно узнать, – Гейст [73]73
Der Geist – душа, дух (нем.).
[Закрыть] этого города? Пожалуй, он теперь не занимается проблемами воздухоплавательной машины?
– Полагаю, что мы увидим сегодня у Гани такого «гейста». Профессора Марре Шуара.
– Того, что расщепил атом?
– Нет, атомы уже давно расщеплены. Он фотографирует атомы…
– Ты что-нибудь понимаешь в этом?
– Мало. Мне всегда представлялось, – сказал Эдгар, – что атом – чисто умозрительная конструкция, вспомогательная гипотеза. Но раз его можно расщепить и даже сфотографировать, то, значит, он существует реально…
– Невероятно… Но я имел в виду совсем другое. Мне бы хотелось знать, каков в действительности дух этого города! Ведь то, что мы здесь видим, – всего лишь фальшивая внешняя оболочка, нечто несущественное.
– Мне кажется, что дух этого города, – медленно процедил Эдгар, – играет решающую роль для Европы. Мир не был бы тем, чем он есть, без Парижа. Париж – это нечто очень важное…
– Выходит, и Европа нечто важное? В этом я сильно сомневаюсь… – Януш очень уж горячился, произнося это богохульство. – Боюсь, что-то в ней не в порядке.
– Это наверняка важная штука. Может, наиважнейшая, могу дать тебе честное слово…
Януш немного смутился.
– Ты считаешь меня неучем или анархистом… А я хотел выразить совсем иное… Сомнение в прочности европейской культуры.
– Может, она и непрочна, но если рухнет, то с ней вместе рухнем и мы со всеми нашими квартетами, стихами, картинами…
– И монастырями…
– Это еще не самое худшее. Но я неспроста заговорил с тобой о стихах. Скажи, ты бы не согласился написать для меня текст?
– Я? С какой стати? К этой песенке об одиночестве?
– Да, что-то такое. Я понимаю, это слишком интимно, но все же хотелось бы что-то в этом роде: человек творческий так же одинок, как женщина, разрешающаяся от бремени…
– Ты представляешь себе слова «женщина, разрешающаяся от бремени», – в песне? Особенно в твоей?
– Почему особенно в моей? Ни в какой… И все же хочется как-то это выразить… Напиши для меня что-нибудь такое. Очень прошу…
– Ты уже говорил мне об этом в посольстве… Но я, пожалуй, не сумею.
– Тут не нужно много слов. Только намеки… понимаешь, отрывочные фразы, что ли…
– Это очень трудно, – произнес Януш как-то грустно.
Он взглянул на композитора.
Эдгар сидел, склонив набок голову, и пристально смотрел на двигавшуюся по тротуару толпу, словно прислушиваясь к ее голосу. Но голос этот был монотонным и немелодичным шумом. К их столику подошла старая брюхатая сука и уставилась на них просящим взглядом. Глаза у нее были фарфоровые, как будто из нее уже сделали чучело. Она смотрела не двигаясь, но очень выразительно.
– Мне нечего тебе дать, – сказал Януш собаке.
– Может, она, как человек, – усмехнулся Эдгар, – удовольствуется тем, что ты ее приласкаешь.
Но собака не удовольствовалась лаской. Она все стояла возле их столика, очень жалкая, и, даже когда они встали и пошли, не двинулась с места, а только смотрела им вслед фарфоровыми кукольными глазами навыкате и мерно помахивала желтым облезлым хвостом.
Вечером у Гани Эванс собралось небольшое, но «весьма избранное» общество. Януш, как всегда в таких случаях, чувствовал себя одиноко, неприкаянно и дивился Эдгару, который развлекался, смеялся и слегка флиртовал с хозяйкой. Во фраке он выглядел великолепно. У Януша, разумеется, выскакивала запонка из манишки, и ему постоянно приходилось ее поправлять, так что в конце концов возле петельки образовалось темное пятно. Это не давало ему покоя.
Когда уже все собрались и музыканты приготовились исполнить квартет (первым номером был квартет Гайдна), вошел какой-то господин во фраке с подчеркнуто закругленной линией и пышном белом галстуке. Януш с изумлением узнал в нем Неволина. Тот не заметил его, и они не раскланялись. Музыканты настроили инструменты, и сразу зазвучала музыка.
Во время исполнения квартета Гайдна Януш, немного скучая, разглядывал присутствующих. Сидели в большой гостиной, а не в той, где Ганя Эванс пела Янушу арию из «Тоски». Гостей собралось не более двадцати: несколько очень красивых женщин, Анна де Ноай, как всегда, в коричневом тюрбане, старый Пенлеве, Павлова-Клемансо – старая венская еврейка в голубом бархатном платье, еще несколько дам. На всех лицах отражалась скука, которую старались скрыть из вежливости. Музыка совершенно не интересовала гостей. В темном углу Януш разглядел маленького сухощавого человека с пышной гривой волос, единственного из всех присутствующих, который, казалось, наслаждался Гайдном. Веселые пассажи скрипок и повторы основной темы отражались на его худом лице и в больших черных глазах, оттененных оправой очков. Еще до концерта Шиллер сказал Янушу, что это и есть известный ученый Марре Шуар, физик, выдвинутый на Нобелевскую премию. Тот самый, который, по словам Эдгара, фотографирует расщепленные атомы. Радостная музыка Гайдна доставляла ему явное удовольствие.
Едва раздались первые звуки квартета Шиллера, Януш почувствовал что-то необычное. Все слушатели словно нахохлились, оробели. «Если бы они были птицами, – подумал Януш, – то взъерошили бы сейчас перья, как филины». Враждебная атмосфера, мгновенно возникшая, передалась музыкантам, и они, не уверенные в успехе, играли квартет Эдгара как-то скованно.
Януша тоже поразило это произведение, ни на что не похожее, не укладывающееся ни в какие рамки. Оно выражало какой-то не доступный сейчас ему мир, но, исполняемое артистами явно вопреки их музыкальным вкусам, звучало скорее жалко. Януш смущенно опустил глаза, потом поднял их и взглянул на Эдгара. Тот сидел в первом ряду, очень спокойный, невозмутимый, и с легкой усмешкой под коротко подстриженными усами курил сигарету. Первая часть квартета была крайне сложной. По своему многоплановому звучанию она напоминала скорей симфонию, а не квартет. Януш был так ошеломлен неожиданным впечатлением, которое на него произвел квартет Эдгара, что вторую и третью часть пропустил мимо ушей… Однако его забавляла реакция Шуара. Квартет Шиллера привел ученого в экстаз; он закатывал глаза, закрывал их рукой и наконец во время исполнения части, написанной в ритме мазурки, принялся слегка притопывать.
Когда музыканты кончили играть, раздались скупые аплодисменты. Януш подошел к Эдгару. И лишь в этот момент понял, что его произведение кажется непонятным из-за своей необычности и что квартет этот нечто новое, неожиданное и великолепное.
– Эдгар, – сказал Януш, опуская руку ему на плечо, – зачем ты позволил играть эту вещь здесь? Ведь это ужасно! И вообще – как мы очутились здесь? Ведь только мы с тобой тут люди.
– И Шуар, – усмехнулся Эдгар.
– Остальные – манекены.
Но в этот момент к ним подошла миссис Эванс и обратилась к Шиллеру с пылкими провинциальными комплиментами. Януш обернулся к Неволину. Тот смотрел на него, удивленный и как будто немного испуганный. Потом протянул руку, словно извиняясь, но не произнес ни слова.
– Валя, – шепнул Януш, – рад тебя встретить. Я видел тебя в чайной на выставке. Слышал, как ты пел.
– Видел мою жену? – спросил Неволин каким-то сдавленным голосом.
– Видел и слышал, – сказал Януш. – Поет, как ангел…
Миссис Эванс пригласила всех в буфет. Гостей было так мало, что они пододвинули стулья и уселись вокруг стола, сервированного «à la manière polonaise»[74]74
На польский манер (франц.).
[Закрыть].
Януш оказался рядом с Неволиным. Но разговор у них как-то не клеился, и только после нескольких бокалов шампанского Неволин преодолел сковывавшую его неловкость. Теперь он бойко орудовал вилкой, накладывая себе закуски. Он был голоден.
Януш почувствовал, как у него кольнуло в сердце, и машинально налил Неволину еще вина. Неволин чокнулся с ним и вдруг заговорил. В болтовне его было что-то невыносимое – болезненное самобичевание и цинизм и нечто такое, от чего у Януша сжималось горло. Он слушал Неволина, не перебивая, только время от времени подносил к губам бокал и отпивал глоток вина.
– Ты видел Ариадну, – говорил Неволин. – Я знаю, видел вас в той чайной, ты был с ней, я знаю… Она говорила обо мне ужасные вещи. Верно? Говорила ужасные вещи… Она меня ненавидит. Так всегда бывает: если кто кого предаст, то потом его ненавидит. Ты не согласен? Она меня предала… Ты думаешь, это я ее бросил?.. Куда там к черту… Это она меня выгнала. Понимаешь? Выгнала… Ну, словом, я так себе, ни то ни се, ничего особенного…
В голове у Януша звучала первая фраза квартета, он видел, как по другую сторону стола Шиллер разговаривал с миссис Эванс, и вдруг почувствовал, что в светлых глазах этой женщины мог бы обрести спасение от тех черных, восточных глаз. Он хотел прервать разговор с Неволиным, но это не удалось – пьяный Валериан разболтался вовсю:
– Ты думаешь, что я могу так жить? Ну ладно, жена. Что там жена? Она поет, поет, – протянул он, – прекрасно поет, малость подучить – и прямо в оперу. А на что учить? Денег у меня нет, а надо бы… Ну и что? Да, жена. А она, проклятая, бродит за мной, словно тень. Где бы наш хор ни пел, она тут как тут… Где мы, там и она, если не вечером, то в полдень… И смотрит на меня своими глазищами. И, кажется, съесть готова, и неизвестно, любит она меня или ненавидит. А может, попросту презирает…
Валериан вдруг со стуком поставил бокал – миссис Эванс взглянула, не разбился ли он, а потом вернулась к беседе с Эдгаром. Януш почувствовал усталость и раздражение. Он сказал Неволину:
– Мне трудно тебя слушать, музыка слишком подействовала на мои нервы.
Неволин грязно выругался.
– Музыка, черт побери, тебя нервирует, а жизнь не нервирует? Ты думаешь, я ничего не знаю? Я о тебе все знаю!
Януш, уже направившийся к миссис Эванс, остановился и обернулся к Неволину.
– Знаешь, – неторопливо произнес он, – я видел Володю. Он велел тебе кланяться.
Неволин открыл рот и замер с бокалом в руке. В его глазах мелькнул не то страх, не то ненависть. Потом он снова резким движением поставил бокал на стол. На этот раз тонкое стекло не выдержало, разбилось, шампанское разлилось по вышитой скатерти. Воспользовавшись общим замешательством, Януш покинул своего собеседника и подошел к Шиллеру. Миссис Эванс принялась спасать залитую вином скатерть. «По одному этому в ней узнаешь Ганю Вольскую», – подумал Януш.
– Идем отсюда, – сказал он Эдгару. – И зачем ты позволил играть этот квартет здесь?
– Подожди минутку, – усмехнулся Эдгар, – я обещал Гане, что поеду с ней…
Януш испытующе взглянул на композитора.
– Ах, вот что, – проговорил он, – ну, тогда я пойду. Я обещал Янеку зайти к нему пораньше. Хорошо бы лечь спать до двенадцати.
Он повернулся на каблуках, ни с кем не прощаясь, юркнул и переднюю, разыскал свою шляпу и, с силой хлопнув дверью, вышел на лестницу.
Только на улице Януш почувствовал, что у него основательно кружится голова от вина и от злости.
На следующий день рано утром он зашел к Янеку. Тот уже ждал его, и они, не мешкая, отправились в путь. Спустились в метро. Здесь было душно, приторный запах соснового экстракта, распыленного в воздухе, не облегчал дыхания, а в поездах царила давка. Мышинский и Янек попали в не очень переполненный вагон. Пассажиры здесь ехали весьма своеобразные. В одном углу высокий молодой человек читал спортивный журнал, в другом священник разрезал перочинным ножом книгу «Contre la Russie»[75]75
«Против России» (франц.).
[Закрыть]. Януш обратил внимание на мальчугана, который учил наизусть стихи из учебника. С унылым видом повторял он фразы, заглядывал в книжечку и снова читал по памяти. Януш прислушался. Мальчишка по-детски неосмысленно бубнил Расина{100}:
Хочу забыть его – он следует за мной.
То было в страшный час глубокой тьмы ночной;
Передо мной мать Иезавель предстала.
Одеждами она, как в смертный час, блистала.
Януш улыбнулся своим мыслям. Заметив это, Янек ответил ему улыбкой, и Мышинский почувствовал вдруг прилив симпатии к этому рабочему парню.
– Чему вы смеетесь? – спросил он.
– Рад, что вижу вас, дорогой… – сказал Вевюрский.
– Правда? – Януш был благодарен ему за простодушный ответ.
Напирающая толпа разделила их, в вагоне сделалось тесно. Никто, однако, не терял хорошего расположения духа. Так они доехали до Порт де Лила и вышли вместе со всеми. Вевюрский прочел адрес, который был у него записан на клочке бумаги.
– О, видимо, далеко, – сказал он, – у самого собора.
Это был рабочий район, но отнюдь не из романов Золя. Януш видывал возле Порт де Версаль или Клиньянкур такие кварталы, серые и зловещие, с суетливыми поблекшими обитателями. Тут все выглядело иначе: небольшие домики стояли на некотором расстоянии друг от друга, встречалась даже зелень, цветы, чего в тех кварталах и в помине не было.
Они отыскали, как было указано в адресе, невысокое белое здание и вошли в квартиру на первом этаже. Их встретила молодая очаровательная девушка лет двадцати в белом фартуке и темном платье.
– Я специально осталась дома, чтобы продавать билеты на это представление, – сказала она. – Это будет чудесно…
– Но сюда, наверно, мало кто приходит? – спросил Януш. – Слишком уж далеко ехать за билетами.
– О, что вы, билеты уже почти раскуплены, и все больше нашими. Понимаете, всем страшно интересно: Ромен Роллан!
Имя это она произнесла таким тоном, каким ксендз провозглашает имя святого.
– Видите ли, я иностранец, – сказал Януш, – и мне бы хотелось знать: популярен ли у вас Ромен Роллан?
– Популярен? – повторила девушка с наигранным удивлением. – Мы просто любим Ромена Роллана, по крайней мере, что касается нас, французских рабочих.
– А почему? – спросил еще Мышинский, удивляясь собственной навязчивости.
– Ну, потому, что он против капиталистов… и против войны. А война – это самое страшное зло, какое только есть на свете! – убежденно воскликнула девушка.
– А если рабочие начнут войну против капиталистов? – снова спросил Януш, украдкой взглянув на Вевюрского.
– Война – это наихудшее зло, какое только есть на свете.
Януш заплатил за билеты, с удивлением обнаружив, что стоят они довольно дорого. Как рабочие могут позволить себе такие расходы? Но удивление его достигло вершины на другой день – на спектакле. Ему было мучительно стыдно перед Янеком, который сидел рядом и без конца задавал вопросы. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Даже Януш с трудом разбирался в громоздкой символике пьесы Ромена Роллана, вдобавок поставленной еще с исключительной «изобретательностью». Одни актеры выступали только в виде теней на экране, других заменяли куклы, а третьи появлялись перед публикой и играли «взаправду». Зрители, разумеется, ничего не понимали, но принимали спектакль по-разному. Первые ряды партера и ложи великолепного современного зала, где давалось представление, заполняла публика, которая легко могла приобрести весьма дорогие билеты. Это были парижские снобы, дамы, блистающие брильянтами и мехами, как на большом спектакле в опере. На ярусах же и в задних рядах теснились обитатели предместий, соседи мадемуазель Андре, которая продавала им билеты. Януш полагал, что купил слишком дорогие билеты, поскольку сидел с Вевюрским в самом центре, среди «родственников», как он шутя подумал про себя. Яне Вевюрской спектакль даже понравился. Особенно забавляло ее, что куклы говорили человеческими голосами и что на большом белом экране, который украшала сломанная колонна из серебряной бумаги, появляются говорящие тени. Но сам Вевюрский был возмущен.
– Дорогой мой, – сказал он Янушу во время действия и к тому же довольно громко, – что они тут нам показывают? На что это похоже?
Януш украдкой поглядывал на других рабочих и на их спутниц. Они сидели, внимательно глядя на сцену, но лица их выражали удивление и глубокое разочарование. Они пришли сюда ради Ромена Роллана, своего любимого писателя. Им чудилось, что где-то там, наверху, есть человек, который борется пером за их дело, они верили, что Ромен Роллан борется. А теперь они увидели пустоту. «Лилюли» оказалась иллюзией, и им не оставалось ничего другого, как бороться самим. Писать же они не умели. Янек Вевюрский то и дело хватал Януша за колено и повторял растерянно:
– Ну и что? Ну и что? Что это значит? Зачем они нам это показывают? А? Вы это понимаете?
Януш понимал, что все было сплошным недоразумением – пьеса, ее постановка, вся эта работа известного режиссера-коммуниста, который, вероятно, рассчитывал поразить еще одну разновидность снобов. В зале царила гробовая тишина. Януш с трудом улавливал наивную, но вместе с тем туманную символику поэмы и кусал губы от стыда за писателя, актеров и за рабочих, которые должны были принимать на веру подобные вещи.
Представление тянулось до бесконечности, в зрительном зале было очень душно. В антрактах почти никто не вставал с места. Януш заметил, что Вевюрская под конец слегка вздремнула. Но Янек никак не мог успокоиться, он был взбешен и до самого окончания спектакля на чем свет стоит ругал постановку, французов и организаторов этого представления.
– Дорогой мой, за эти деньги, которые вы истратили на наши билеты, вы могли бы угостить ужином, и притом хорошим, свою девушку.
Януш рассмеялся.
– У меня нет девушки в Париже, пан Янек.
Вевюрский тоже засмеялся.
– Ну, этого товара здесь хватает.
Публика зашикала на них.
Разряженные дамы стали уходить до окончания спектакля. Рабочие, сидевшие в глубине зала, восприняли это как личную обиду и принялись отпускать весьма нелестные замечания по адресу снобов из первых рядов. В ложах задвигали стульями. Но вот спектакль окончился. Януш и его друзья вышли в фойе. Была теплая майская ночь. Вевюрская с детским любопытством посматривала на мужа и Януша, стараясь догадаться по выражению их лиц, что они думают о пьесе. Вевюрский, просветлевший было на минуту, тут же снова впал в крайне мрачное настроение…
На лестнице какая-то женщина, которую поддерживал под руку смущенный муж, открыто плакала навзрыд.
– Quelle déception, quelle déception[76]76
Какой обман, какой обман (франц.).
[Закрыть] – всхлипывая, повторяла она.
Трое поляков молча шагали по улице. Было уже за полночь. Они направились к станции метро.
