Текст книги "Хвала и слава. Том 1"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)

III

В том, что ему нечего делать в Кракове, Януш окончательно убедился, проснувшись наутро с мучительной головной болью в пустом и незнакомом гостиничном номере. Незамедлительно он решил вернуться в Коморов. Адась ушел с утра, не оставив даже записки. Януш пошел в «Орбис» на углу улицы святого Яна, чтобы купить билет на дневной поезд.

Погода по-прежнему была ненастная, осенняя; удушливый туман обволакивал Краков, солнце теперь только угадывалось за туманными клубами, которые желтоватыми и белесыми куполами собирались над башнями.

Напротив Мариацкого собора на линии АБ был небольшой цветочный магазин. Хорошие цветы в Кракове можно купить у баб на базаре, а цветочные (или, как там говорят, «цветовни») здесь неважные. А по осенней поре в витринах и вовсе не было ничего подходящего. Разве что лежал посередине приготовленный для кого-то свадебный букет. Цветов мало, вот владелец магазина и воспользовался тем, что букет заказан только на вторую половину дня, взял и украсил им пустую витрину. Обычный букет белых роз, окутанный тонким газом и перевязанный белой лентой, удлиненный для внушительности двумя восковыми погребальными каллами, лежал, точно покоящийся в белых пеленках младенец, трогательный от своей наивности и претенциозности, от всей скудости провинциального города.

Януш даже поморщился при виде этого букета, но все же загляделся на него. Он вспомнил, как шел с Зосей по тропинке между колосьев, как колосья били Зосю по лицу, а его по плечам и как ему показалось, будто жена, идя впереди него, несет на руках не белый свадебный букет, а ребенка. Кто же это будет здесь венчаться? И в какой церкви? В Мариацком соборе, конечно. Сколько человеческой веры в жизнь, неколебимой веры, которой ничто не омрачит, заключено в этом букете!

В поезде он сразу же решил пройти в вагон-ресторан и выпить немного красного вина, надеясь, что избавится и от головной боли, и от несуразного чувства беспомощности и никчемности, и от похмелья, не от вчерашнего коньяка, а от визитов к тете Марте и к Вагнерам. Ничего не поделаешь, приходится смириться с тем, что в некоторых случаях помочь ничто не может. Как больной в поисках облегчения принимает в постели то ту, то иную позу, так и он искал помощи в событиях вне его, и, разумеется, помощь не приходила. Человек одинок не только в смерти: смерть настолько могущественна, что перед огромностью этого события можно даже забыть об одиночестве. Но еще более одинок человек в страданиях. И тут ничто не поможет – ни фотография от тети Марты, ни водка Адася Пшебия-Ленцкого. Тут уж ничего не поделаешь, надо держаться.

За окном быстро пролетали окрестности Кракова: взгорки, лощины, все покрытое зеленями озимых или вспаханными полями. Солнце перед заходом выглянуло на миг из-за туч и озарило весь этот невзрачный пейзаж грустным, запоздалым светом. Надо держаться.

– Добрый день, – послышался чей-то голос. – Разрешите присесть?

К столику Януша подошел блондин со вздернутым носом, тот самый, что вчера опекал его в дансинге.

– Прошу прощения, – произнес он, усевшись, – за то, что я постоянно докучаю и навязываюсь вам. Меня зовут Мартвинский, доктор Мартвинский…

Януш уже слышал где-то это имя, но сейчас оно ничего ему не говорило. Тем не менее он улыбнулся.

– Наоборот, сегодня я хотел бы с кем-нибудь побеседовать.

– Не так, как вчера?

– О, вчера я тоже хотел, только не мог, – улыбнулся Януш.

– Возвратились благополучно?

– Вполне. Простите, вы выпьете?

– Спасибо. Красное вино в таких случаях очень хорошо.

Неожиданно доктор посерьезнел.

– Только мне кажется, вы не должны этого повторять. Это не для вас.

– Ох, доктор, – пожал плечами Януш, – только давайте не будем об этом. Ведь вы же не знаете, что для человека хорошо, а что плохо.

– Обычный врач, разумеется, не знает. У него есть свои рецепты, и он старается, чтобы пациент следовал им. Но я, как вам известно, психиатр.

Януш поморщился.

– Может быть, и фрейдист?

– Да, в какой-то мере и фрейдист. Разумеется, со многими, очень многими оговорками. По самой логике вещей я вынужден быть психологом. Именно поэтому и говорю, что вы не должны допускать такие вещи. Вот ваш товарищ – этот сколько угодно, у него бычья комплекция и нервы как канаты, а что касается вас… не советую.

– Если уж говорить открыто – а ведь с психоаналитиком надо быть откровенным, как на исповеди…

– Еще откровеннее, чем на исповеди. Не нужно создавать никакого искусственного образа.

– Да. Так вот, если уж говорить открыто, то что ж… остается только одно – отшельничество.

– И мне кажется, что это было бы наилучшим выходом. Отшельничество, одиночество, отрешенность от мира. Ведь вас мир во всех значениях этого слова, кажется, никогда и не интересовал?

– Почему же? Облик его…

– Скитания? Скитание – это тоже отрешенность, отрешенность от своей среды, отчуждение, одиночество.

– Die Liebe liebt das Wandern[101]101
  Любовь любит странствия (нем.).


[Закрыть]^{138}, – неожиданно для самого себя произнес Януш. Это были слова из песни Шуберта, которую пела Оля.

– О, это совсем иное дело, – улыбнулся доктор Мартвинский, и лицо его от этой улыбки так прояснилось, что у Януша стало как-то светлее на душе.

– Замкнувшись в одиночестве, – продолжал доктор, – вы вскоре почувствуете, что сыты всем этим по горло. И тогда a contrario[102]102
  В противовес (итал.).


[Закрыть] вы наконец найдете место в жизни.

– Признаюсь вам, доктор, что вот уже сорок лет я ищу так называемое место в жизни, и что-то пока не очень получается. Я дилетант со всех точек зрения.

Мартвинский пожал плечами.

– Можно жизнь принимать и так. И все же мне казалось, что в вас имеется довольно солидный материал для какого-то подлинно созидательного акта. Не только для вечного дилетантства.

– И тем не менее… – сказал Януш и задумался, глядя в окно.

А за окном проплывал краковско-келецкий пейзаж. Совсем иной, чем в окрестностях Коморова. И Януш подумал: до чего же он ему чужд.

– А вы не думаете, что мой вывих объясняется той травмой… Что я, как говорит Баррес^{139}, un déraciné[103]103
  Лишенный корней (франц.).


[Закрыть]. Если бы я не уехал с Украины, влился в революционный поток, то, наверно, не ощущал бы этого одиночества. Тогда у меня была бы какая-то почва.

Доктор внимательно посмотрел на Януша. Разговор явно был не для вагона-ресторана.

– Вы удивлены, доктор? Это у меня после вчерашнего язык развязался. А тут еще вы действуете на меня так растормаживающе. Вы сами об этом знаете и сами этого добиваетесь.

Мартвинский улыбнулся.

– Добиваюсь? Ничего подобного. Это само так получается. Ведь я же ни о чем понятия не имел, когда подсел к вам в ночном заведении.

– Но что-то должны же были знать. Иначе бы не подсели.

– Я знаю одно, – серьезно сказал психиатр, – что ваш товарищ вам не пара.

– Так ведь это скорее я затащил его туда.

– Да, я понимаю. Но зачем вы вообще приехали в Краков?

– Сам не знаю. Носит повсюду. Хочу повидать места, связанные с воспоминаниями.

– Все, все места? – многозначительно спросил Мартвинский.

Януш тускло улыбнулся и с минуту не отвечал.

– Как он чужд мне, этот пейзаж.

– Поищите другие.

– Нет, – решительно заявил Януш, – совсем не иные пейзажи я ищу.

– Никому никогда не удавалось войти дважды в одну и ту же реку, – заметил доктор.

– Вот именно. Потому-то я и не навещаю всех мест, связанных с воспоминаниями. Мне нужны только пейзажи двух родов… Но они ужасно меняются… Во всяком случае, это относится к Кракову.

Долгое время они молчали. Януш как-то напряженно всматривался в бокал с красным вином, сосредоточенно сведя брови, точно решаясь на что-то очень важное.

– Я любил двух женщин, – сказал он вдруг и поднял взгляд на доктора.

Мартвинский был как будто несколько испуган этим признанием, которое сам вызвал.

– И даже не уверен, любил ли, – добавил Януш, вновь беспомощно улыбнулся и развел руками. – И хотя стараюсь удостовериться в этом на прежнем месте, ничего не получается.

– Подобные реконструкции пережитого обычно не удаются. Но я посоветовал бы вам другое: съездите в страну своего детства и молодости. И увидите, какое это произведет на вас впечатление.

– У меня именно такой план, – серьезно ответил Януш. – Пока что я посетил Краков.

– Да. Только вы избрали неправильный метод. Алкоголь никогда ничего не проясняет, скорее затемняет. Алкоголь – это слишком примитивно. Ну и такое вот общество…

– Иначе я был бы очень одиноким, – прошептал Януш.

– Так ведь вам это не в диковинку.

– Да, но как раз вчера стало просто невыносимо.

– Люди типа Ленцкого от одиночества не избавляют. И кроме того, они даже в пьяном виде обделывают какие-то свои делишки.

И как раз в этот момент в вагон-ресторан вошел Адась в обществе молодой, очень элегантной дамы. На миг он растерялся, не зная, сделать ли вид, будто не замечает Мышинского, или поздороваться с ним. Но так как отступать было уже поздно, то оставалось действовать напропалую. Он кинулся к вчерашнему приятелю.

– Ох, Януш, прости, пожалуйста, что я покинул тебя в такую рань! – закричал он на весь вагон, выделяя это «тебя». – И даже не уговорился, когда возвращаемся.

– Мог бы черкнуть пару слов, если уж не хотел меня будить, – равнодушно сказал Януш.

– Без сомнения! – воскликнул Адась. – Только знаешь, я обещал тетке, что буду ночевать у нее. Это моя кузина, – понизив голос, он указал глазами на даму, занявшую место в глубине вагона. – Вот я и боялся, что добродетельная тетушка будет беспокоиться. Вскочил чуть свет и помчался на улицу Батория. Страшно перед тобой виноват. Ну, как бы то ни было, возвращаемся мы вместе…

– Да, все складывается чудесно, – подтвердил Януш.

– Прошу прощения, но ты сам понимаешь… – произнес Адась. От него пахло водкой и дорогим одеколоном. Небрежно поклонившись, он победным шагом удалился к своей приятельнице.

– Да, доктор, – спохватился Януш, – вы же вчера за нас заплатили.

– Пустое, – сказал Мартвинский и прижал своей белой ладонью руку Януша к скатерти. – Вы меня простите, но этот господин стал на плохую дорожку. Предупредите сестру.

– Сестра с моими советами не считается, – иронически усмехнулся Януш, – особенно там, где дело касается имущественно-наследственных вопросов.

– Вы уже идете? – спросил доктор.

– Пожалуй. Может быть, успею вздремнуть до Варшавы. У меня очень хорошее место – у окна.

– Если вам что-нибудь понадобится, – сказал доктор, – я всегда к вашим услугам.

Януш усмехнулся уже иначе, с сомнением.

– Вы знаете, пока что я к помощи врачей не прибегаю.

– Разочаровались в них?

– Нет, не разочаровался, просто никогда им не доверял. Но что касается ребенка, тут они оказались правы. Сразу же после рождения сказали, что у нее слабое сердце или как там говорится…

– Я ведь всего лишь психиатр, – с каким-то оттенком иронии сказал Мартвинский. – Врачую души… – На этот раз ирония была уже явственной.

Януш вспыхнул.

– Не люблю, когда люди с иронией относятся к своей профессии.

– Я не иронизирую.

Мартвинский вновь положил свою теплую ладонь на озябшую руку Януша, взглянул собеседнику прямо в глаза и сказал:

– Так вот, поезжайте. Посетите те места, где вы по кусочку утрачивали самое дорогое, что у нас есть: жизнь. Оглядите все. Молодости вы все равно не найдете и ни на один из вопросов, которыми задаетесь, не ответите. Только никогда не становитесь на краю пропасти.

Януш отдернул руку, подозвал официанта и расплатился. Прощаясь с доктором, он сказал просто:

– Спасибо.

Потом откинулся в своем вагоне на спинку кресла и не то заснул, не то задремал. Януш чувствовал, что Адась дважды появлялся на пороге купе, но делал вид, что спит, лишь бы не слышать его ужасного голоса. Поздно вечером он приехал в Варшаву и переночевал на Брацкой. Когда он сказал Текле об Адасе, она только плечами пожала:

– А что я могу поделать? Это же фаворит фаворита.

IV

В Одессу Януш попал летом 1936 года благодаря содействию Спыхалы, который наконец выхлопотал для него визу. Но ехать так, как он хотел – через Киев или через Румынию, морем – не удалось, пришлось следовать через Москву. Впрочем, в Москве он только перебрался вечером с вокзала на вокзал, а потом целый день ехал на юг среди знакомого волынско-украинского пейзажа. Глубоко растроганный, отыскивал он взглядом памятный необъятный горизонт, не заслоненный ни одним деревом, ни одним леском. Насколько хватал глаз, тянулись бесконечные нивы. Жатва еще не началась, но колосья уже белели и золотились. Солнце заходило в чистом небе, точно погружаясь в золотые волны хлебов. Прохладнее после захода солнца не стало, до самого рассвета царил этот недушный зной, столь характерный для украинской ночи. Поезд шел медленно и довольно часто останавливался. Когда появлялась деревня, то это была настоящая деревня, огромная, раскинувшаяся вдоль оврага или над берегом обширного лазурного пруда. К вечеру потянулись степи. Распаханные и засеянные, ровные, как стол, они отличались от полных очарования украинских полей. Не было видно ни взгорков, ни живописных левад. И совсем по-иному выглядели крутые балки.

Ночью Януш не спал, вспоминая поездку из Маньковки двадцать два года назад. И так как ехал он почти той же самой дорогой, названия станций, окрестный рельеф, сам ритм поезда, почти не изменившийся, – все это вызывало в памяти подробности, казалось, давно уже забытые. Теперь он вспомнил – хотя еще неделю назад не смог бы этого сказать, – на каких лошадях приехал на станцию, как была обита бричка и кто сидел на козлах. Помнил, как он был одет: серый, вернее, темно-сизый костюм, высокий воротничок (стоячий, разумеется, а как же иначе!) и зеленый галстук. Порой, когда он закрывал глаза, ему казалось, особенно если он задремывал, что это та самая поездка и что вскоре он познакомится с Ариадной, завяжет дружбу с Эдгаром. А Володя? Ведь он должен быть где-то тут.

Когда утром Януш сошел с поезда, на вокзале им тут же завладела представительница «Интуриста», маленькая и черненькая Фанни Наумовна. Она безапелляционно заявила ему, что он находится под ее опекой, действительно доставила его, словно багаж, в гостиницу и, лишь устроив его там после длительных переговоров с различным начальством, которого было удивительно много – почти на каждом этаже, – распрощалась с ним. Гостиница эта – прежний «Континенталь» – ныне называлась «Москва». Только теперь, оставшись один в огромном, высоком номере с аркадами окон, Януш почувствовал себя усталым и захотел спать. Он разделся, лег в постель и уснул так крепко, что, проснувшись, не мог понять, где находится. Громадная кровать и высокий потолок показались ему кошмарным видением. Длилось это довольно долго, пока он не пришел в себя.

Окончательно разбудил его телефонный звонок. Фанни Наумовна на безупречном французском (Януш сделал вид, что совершенно забыл русский язык) осведомлялась, какие у него планы на вторую половину дня. Януш ответил, что никаких планов у него нет, и попросил своего гида зайти около семи, чтобы вместе поехать куда-нибудь поужинать.

– Сегодня так жарко, – сказала Фанни Наумовна, – поедем на террасу.

– Как вам угодно, – согласился Януш, – можно и на террасу. А где это?

– Недалеко, в новой гостинице «Ленинград».

– Чудесно.

Януш с готовностью согласился, поскольку ему это все равно ничего не говорило. Он встал, оделся; и вышел на улицу. Еще с утра, сразу же по приезде, у него_: было такое чувство – сейчас оно только еще больше укрепилось, – будто он находится в совершенно чужом, незнакомом городе. Хоть он и не вырос со времени своего отъезда из Одессы, город показался ему куда меньше и ниже, чем прежде, и к тому же населенным людьми, которые выглядели как-то совсем экзотически. И не азиаты, но и не европейцы. Все в одинаковых парусиновых туфлях, в выгоревших темносиних брюках и каких-то причудливых рубашках. Кроме того, его удивило, что у всех в руках портфели. За каким чертом им эти портфели?

Толпа не была унылой, наоборот, по-южному оживленной, а женщины (прославленные одесситки) были очень хорошенькие. Только все это показалось ему совсем чужим, непонятным. Поражало отсутствие красок. Упаковка, бумага, девичьи платьица, туфли, конфеты – все было одинакового линялого цвета. Это было самым непривычным. Поэтому он то и дело отыскивал глазами на углах деревянные столы на колесиках, заваленные грудами клубники и малины. Сочный цвет ягод радовал.

И еще озадачивало, что на улицах была уйма народу. Это неустанное, торопливое кружение вызывало в памяти стихи Пушкина:

 
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
 

Тротуары сплошь были забиты людьми, все они шли торопясь, не глядя по сторонам, обгоняя друг друга, неслись к какой-то не совсем понятной цели.

Он заглядывал в лица и везде видел одно и то же: торопливость и озабоченность. Напряжение читалось на этих лицах. Губы были стиснуты, и глаза избегали постороннего взгляда; особенно эта замкнутость на три запора была заметна у людей пожилых. Молодые вели себя как все молодые: смеялись. Парни заглядывались на женщин. Но Януш не мог определить, кто они – портовые рабочие, молодые служащие или студенты. И все такие низкорослые, юркие и такие чужие, совершенно чужие. А ведь когда-то он чувствовал себя в этом городе как дома. Довольно скоро он вернулся в гостиницу и стал ждать Фанни Наумовну. Что ей сказать, если она спросит, зачем он приехал в Одессу? Но Фанни Наумовна не задала этого вопроса, словно это не интересовало ее или она и без того знала, в чем дело. Она только спросила, что бы он хотел увидеть.

– Разумеется, море, – ответил Януш. – Поедемте завтра с утра на пляж, за город.

Не задала Фанни Наумовна и вопроса, казалось бы, вполне естественного, а именно: знает ли он Одессу.

Януш сказал, что хотел бы посетить «дачную местность», и она предложила поехать завтра «на Фонтаны».

– Видите ли, здесь есть три так называемых Фонтана… – начала было она объяснять, но вдруг осеклась и взглянула на Януша. Ясно было, что она знает все.

Но она знала не все. В этом Януш убедился в тот же вечер, когда они пошли ужинать.

Они сидели на террасе высокого здания. За соседними столиками сидели люди, такие же неопределенные, как на улице. Одно видно, что приезжие. Из Москвы, из Ленинграда – из столиц. Явно неодобрительно оглядывали террасу.

Но Янушу тут понравилось. И в сервировке, и во внешности официантов еще сохранилось что-то от былых времен. Столы напоминали главный обеденный зал в Казатине, узловой станции, через которую он проезжал всякий раз, когда направлялся в Киев или Житомир. На этой террасе, огражденной с одной стороны высокой стеклянной стеной и маркизами, царил точно такой же запах, как в Казатине: запах украинского борща со сметаной и пирожков с капустой. Ему захотелось разломить пышный пирожок и вдохнуть запах капустной начинки с рисом и рублеными грибами. Он заказал бульон с пирожками, обольщая себя надеждой, что они будут точно такие же, как в Казатине. Но хотя пальмы в больших кадках были такие же, и жесткие, накрахмаленные салфетки тоже были точно такие же, как и когда-то на станции, и официант, любезный и предупредительный, точно такой же, как в те времена, когда Януш сидел с отцом за овальным центральным столом, – пирожки оказались далеко не такими, из плохой муки, непропеченные. И хотя на террасе царил аппетитный запах старой ресторации, начинка пирожков была лишена этого аромата. Фанни Наумовна велела подать крымского вина. Хорошо охлажденное, в высоких бутылках, оно показалось Янушу великолепным. Он пришел в хорошее настроение и стал подшучивать над своим гидом: ведь она, разгуливая с иностранцами по Одессе, ведет явно буржуазный образ жизни.

Фанни Наумовна вздохнула.

– Вы забываете, что у меня хватает своих, домашних забот.

Произнесла она это так искренне, что Янушу сделалось неловко.

Он выпил еще бокал чудесного вина.

И вот тут он почувствовал, что на него пристально смотрят. У стеклянной стены сидел военный. Рядом с ним двое детей, пожалуй даже подростков. Девочке лет пятнадцать, мальчику около двенадцати, оба ярко выраженные брюнеты, в эту минуту они были поразительно по-южному красивы. Впрочем, даже беглый взгляд на этих ребятишек давал понять, что красота эта мимолетная и сохранится недолго. Отец их, этот самый военный, вероятно, когда-то так же был красив. Сохранились одни большие, влажные, южные глаза, столь выразительные у жителей Кавказа, глаза серны, глаза, встречающиеся иногда у русских танцовщиц. Но глаза эти смотрели с уже совсем расплывшегося лица, некогда резко очерченный нос стал совершенно бесформенным, лицо одрябло, под подбородком и под ушами образовались неприятные складки.

Сначала Януш делал вид, что не замечает устремленного на него пристального взгляда военного. Не разбираясь в советских знаках различия, он не мог определить, в каком звании сидящий напротив человек. Януша занимали только очаровательные дети. Девочка упрашивала, чтобы ей налили хоть немного вина, но отец, видимо, не соглашался; потом она, видя, что отец не обращает на них внимания и упорно смотрит куда-то в пространство, стала приставать к брату. А братишка был чудесный: ладный, невысокий, с огромными черными глазами, с сосредоточенным, худым, породистым лицом, полным непередаваемого обаяния. Какой-то блеск в его глазах напомнил Янушу нечто давнее и смутное. То, как он театрально вскидывал глаза (мальчик явно играл, играл на отца, на сестру, на официанта – дальше его намерения не шли, на окружающих он не обращал никакого внимания, чувствуя себя как дома), отчетливо напомнило Янушу вечер в Одессе, и он бессознательно произнес давно забытую строфу:

 
О, красный парус В зеленой дали!
Черный стеклярус На темной шали!
 

Фанни Наумовна улыбнулась:

– Говорите, что не знаете русского, а сами читаете Блока.

Януш смутился.

– Забыл. А это стихи Блока?

– Конечно. Откуда вы их знаете?

Януш не ответил и только внимательнее вгляделся в сидящего напротив военного. Вдруг он увидел, как тот медленным и чуть заметным жестом, все еще глядя на него, поднял указательный палец и приложил его к губам. Знак молчания был достаточно выразительным.

Януш побледнел и отвел глаза. Только сейчас он узнал его. Это был Володя. Януш начал неестественно смеяться и болтать с Фанни Наумовной.

– Вы ведь знаете мою биографию, – сказал он, склонившись к ней, – вам же известно, что я окончил гимназию в Житомире.

Только с той поры не говорил по-русски, совсем забыл… Но если вы хотите, мы можем попробовать… Вот только слов мне не будет хватать…

– Mais non, non, non! – довольно неожиданно засмеялась Фанни Наумовна. – On parle francais si c’est plus facile pour vous[104]104
  Нет, нет, что вы! Давайте по-французски, раз уж это легче для вас (франц.).


[Закрыть].

– Comme vous voulez[105]105
  Как вам угодно (франц.).


[Закрыть], – уступил Януш.

Официант предупредительно нагнулся и снова налил вина.

Януш поднес бокал к губам и заметил, что у него дрожит рука. Он боялся взглянуть на тот столик, но краем глаза видел, что там что-то происходит.

Фанни Наумовна засмеялась.

– Вы только взгляните, – сказала она, – какой чудесный мальчик. Только балованный… – добавила она по-русски.

Януш бросил беглый взгляд. Мальчик с ногами устроился на стуле, поставив локти на стол, и ел мороженое. Отец сердито выговаривал ему, что, дескать, все на него смотрят, но на мальчишку это не производило никакого впечатления.

Януш как можно поспешнее отвел глаза. Он видел, что Володя, разговаривая с сыном, раз-другой кинул взгляд в его сторону. Он был поражен этим знаком молчания. Неужели это означает, что на прошлом поставлен крест и для него и для Володи?

– Кажется, это какие-то певцы, – сказала Фанни Наумовна.

– Как? Певцы?

– Да. Эти ребятишки, кажется, поют – так сказал мне официант. – Несмотря на определенный опыт, Фанни Наумовна не заметила, как оба столика обменялись взглядами. Подозвав официанта, она заказала еще мороженого. Януш высказал опасение, что это затянется.

– Может быть, лучше не надо?

– Почему? Здесь очень хорошее мороженое, – простодушно заметила Фанни Наумовна.

Они съели мороженое и выпили кофе. Януш чувствовал на себе взгляд тучного военного. Опасаясь, как бы не взглянуть в ту сторону, и делая вид, что всецело поглощен разговором с Фанни Наумовной, он встал из-за столика. В глазах молодой женщины он прочитал испуг – она явно не понимала, чем объяснить оживление и подчеркнутое внимание Януша. Но вот наконец они спустились с террасы. Януш не оглянулся. Да и зачем было оглядываться? Стоило ему очутиться в своем душном гостиничном номере и сомкнуть глаза, как он сразу увидел тучного военного, который не сводил с него глаз, и хорошеньких детей, капризничавших за столом. Хоть он и не хотел в этом признаться, но мальчик каждым жестом, каждым своим движением, особенно когда он влез на стул и стал есть мороженое, напоминал ему Ариадну.

Он приехал в Одессу, чтобы воссоздать ее образ, припомнить улицу, по которой приходил к ней, дом, в котором познакомился с нею. И не нашел ни дома, ни улицы. Все было совершенно другим и совершенно чужим. Только вот мальчик, сидевший на корточках на стуле, этот ребенок с мужским личиком, худенький подросток, подстриженный так, как была подстрижена в Париже Ариадна, был живой, молодой Ариадной. Это было настолько неожиданным, что он сам удивился, как у него еще хватило сил там, за столом, разговаривать с Фанни Наумовной, пить вино, есть мороженое и не ответить Володе даже неуловимым движением ресниц на его жест, призывающий к молчанию.

И вместе с тем он был зол на себя. Вот до чего уж свыкся с «хорошим воспитанием»! Сердце твое раздирают такие сильные чувства, а ты таишь их, ничем не выдаешь. А ведь сердце било молотом, он неожиданно почувствовал себя молодым, иным, возродившимся, и все-таки ни одно из этих чувств не вырвалось наружу.

Что же делать? Теперь все. Можно возвращаться в Варшаву. Сходство племянника с Ариадной все разъяснило. Всегда, везде – только Ариадна. Но та, былая Ариадна, в претенциозном платье, с искусственным жемчугом, та, первая Ариадна, та Ариадна из стихов Блока – та, которой уже не существует, которая давно исчезла и уже никоим образом не может явиться вновь.

Он заснул, и снилась ему Зося. Он знал, что она умерла, но она была живая и разговаривала с ним, сидя на диване в Коморове. Она закидывала голову, как делала это при жизни, когда смеялась и была весела. Смеялась звонко-звонко, потом вдруг перестала смеяться, взяла Януша за руку, посмотрела ему прямо в глаза и сказала: «Наверно, хорошо, что я умерла, теперь ты можешь любить эту твою Ариадну!» Потом приблизила свое лицо к его лицу, свои глаза к его глазам, и глаза ее увеличивались, все лицо увеличивалось, приближаясь и одновременно расплываясь вокруг. Проснулся он с криком.

После этого был уже не сон, но и не явь. Он не помнил точно и именно потому хотел вспомнить, знала ли Зося об Ариадне. Говорил ли он ей когда-нибудь об Ариадне? Должно быть, говорил, наверняка говорил. Если бы он не рассказал ей об Ариадне, то постыдно обманул ее. Наверняка должен был сказать, что была в его жизни такая женщина. А говорил ли Ариадне о Зосе? Он понимал, что уже дремлет и что возникающие в его голове мысли – это только сны. И постепенно эти мысли превратились в красные, рассыпанные на лотках ягоды клубники, и вся его любовь стала такой вот грудой ягод. И Зося наклонялась над клубникой, а он ей говорил: «Я тебе всегда говорил, Зося, что я вас люблю!» Так и сказал «вас» – во множественном числе, потому что Зось было много, несколько, больше десятка. А Зося отрицательно покачала головой и сказала: «Все это не так, потому что я умерла, и хорошо, что умерла, теперь хоть знаю, что ты меня не любил!» «Но я же любил!» – воскликнул Януш и снова наполовину проснулся. Тяжело было спать в этой одесской гостинице после встречи с Володей и его детьми.

Но наутро он встал как будто отдохнувшим. Около одиннадцати появилась Фанни Наумовна, держа в руке конверт.

– Вам письмо.

– Письмо? – переспросил Януш.

– Какое-то приглашение.

Януш с удивлением узнал, что его приглашают сегодня вечером на концерт по случаю конференции одесских педагогов. Он был поражен. Имена артистов, участвующих в концерте, ничего ему не говорили. Он взглянул на Фанни Наумовну.

– Вы не пойдете? – спросила она.

– А как по-вашему?

– Откуда мне знать? Мне кажется, вам будет любопытно побывать на заурядном, обычном нашем концерте. Советую сходить.

– Вы сама мудрость, – сказал Януш, неожиданно развеселившись.

– А теперь поедем к морю, – предложила она.

Поехали снова трамваем и сошли на Среднем Фонтане.

Уже спустившись по тропинке на пляж, Януш сообразил, что перед ним дача Шиллеров. Лишившись своей наружной отделки, дом как будто и существовать перестал. Забор убран, а может быть, его просто растащили. Сада не было, заросли акации, в которых прятался Юзек и где Оля объяснялась со Спыхалой (Януш знал это место по устным преданиям), исчезли, не было и спуска от дачи к «семейному пляжу». Дом стоял голый, желтый, если смотреть на него снизу, с пляжа, и производил впечатление чего-то страшно дряхлого. Точно гриб, врос он в землю от старости, крыша местами просела: наверняка протекала. В окнах без занавесей, во всех комнатах, наверху и внизу, виднелись железные койки. Очевидно, летний лагерь или детский профилакторий. Уйма маленького народца в линялых платьицах крутилась возле дома, детишки, точно мошкара, облепили балконы и проемы окон, некоторые голышом резвились на солнце.

Никогда еще так, как в этот момент, сидя на корточках посреди пляжа (ни Януш, ни Фанни Наумовна не стали раздеваться) и глядя то на море – неизменно прекрасное сочетание лазури и зелени, – то на этот дом, съежившийся, покинутый, как дом утраченного детства, – никогда еще Януш не чувствовал с такой силой своей принадлежности к общечеловеческому бытию, где его личные черты были несущественными, не более чем акциденциями. Эта общечеловеческая совокупность была подобна волне – и, хотя он был всего лишь частицей, капелькой волны, Януш силился понять смысл всего, что происходит: вот волна вознеслась, а вот она разбилась в пену. Но тщетно. Он понимал, что его умственное усилие равнозначно усилию молекулы морской воды, которая захотела бы осознать смысл, силу и предназначение волны, в которой она очутилась.

Никогда еще Януша так, как сейчас, не поражала эта невозможность мыслить за всех и постигать за всех. Ведь и эта волна, и ее удар о берег, от которого она превращается в пену, не имеют никакого смысла. И объяснить это невозможно. С ощущением безнадежности он уселся на песке, с грустью поглядывая на Фанни Наумовну, а она, не заслоняясь зонтиком, который был у нее в руках, с наслаждением подставляла солнцу лицо, закрыв свои большие черные «роскошные» глаза.

– Вы похожи на китайца, – улыбнулась она ему, слегка приподняв веки.