Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 55 страниц)

– Послушай, я никогда не даю интервью.

– Вот именно, и потому мое будет бесценным.

Анри покачал головой, и она с возмущением продолжала:

– Не станешь же ты разрушать мою карьеру из-за какого-то принципа? Он улыбнулся; для нее это так много значило – четверть часа беседы, а

ему – почти ничего не стоило! По правде говоря, у него, пожалуй, появилось настроение говорить о себе. Среди людей, которым понравилась его книга, наверняка были такие, кто желал бы лучше узнать автора; ему хотелось дать им разъяснения. Чтобы их симпатия была действительно обращена к нему.

– Хорошо, – согласился он. – Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?

– Ну, прежде всего, откуда ты родом?

– Мой отец был аптекарем в Тюле.

– Дальше? – спросила она.

Анри заколебался; не так-то просто ни с того ни с сего начать вдруг рассказывать о себе.

– Ну же, – настаивала Мари-Анж. – Поведай мне одно-два детских воспоминания.

Воспоминания у него имелись, как у всех, но они казались ему незначительными, за исключением того ужина в столовой в стиле Генриха II, во время которого он избавился от страха.

– Ладно, вот, пожалуй, одно из них, – сказал он. – Вроде бы сущие пустяки, но для меня это было началом многих вещей.

Мари-Анж с ободряющим видом смотрела на него, ее карандаш повис над блокнотом, и он продолжал:

– Основной темой разговора у моих родителей были грозившие миру катастрофы: красная опасность, желтая опасность, варварство, декаданс, революция, большевизм; мне это представлялось в виде страшных чудовищ, которые должны сожрать все человечество. Тем вечером мой отец пророчествовал по своему обыкновению: революция неминуема, цивилизация гибнет, а мать с испуганным видом соглашалась с ним. И тут вдруг я подумал: «Но в любом случае те, кто одержит победу, будут людьми». Возможно, слова, которые я сказал себе, были другими, но смысл именно таков. – Анри улыбнулся. – Эффект оказался поразительным. Никаких чудовищ, мы находились на земле, средь человеческих существ, в своем кругу.

– И что? – спросила Мари-Анж.

– С того дня я стал преследовать чудовищ, – ответил он. Мари-Анж озадаченно смотрела на Анри.

– Но как все-таки закончилась твоя история?

– Какая история?

– Та, которую ты начал рассказывать, – в нетерпении сказала она.

– Другого конца нет. Она закончена, – ответил Анри.

– А-а! – молвила Мари-Анж и жалобно добавила: – Мне хотелось чего-нибудь яркого!

– О! Ничего яркого в моем детстве не было, – сказал Анри. – Аптека нагоняла на меня смертельную скуку, и я досадовал, что живу в провинции. К счастью, в Париже у меня был дядя, который определил меня в «Вандреди» ^{45}.

Анри умолк; о первых своих годах в Париже ему было что рассказать, но он не знал, что выбрать из множества разных вещей.

– «Вандреди», это же левое издание, – заметила Мари-Анж. – У тебя тогда уже были левые взгляды?

– У меня главным образом вызывали отвращение правые взгляды.

– Почему же? Анри задумался.

– В двадцать лет я был честолюбив и потому стал демократом. Хотел быть первым, но первым среди равных. Если соревнование фальсифицировано с самого начала, ставка теряла всякую ценность.

Мари-Анж царапала что-то в блокноте; вид у нее был не слишком умный. Анри искал доступные слова. «Между шимпанзе и последним из людей гораздо больше разницы, чем между этим человеком и Эйнштейном! Сознание, которое свидетельствует само за себя, это абсолют». Он собирался открыть рот, но Мари-Анж опередила его:

– Расскажи мне о своих первых шагах.

– Каких именно?

– О твоих первых шагах в литературе.

– Я всегда более или менее пописывал.

– Сколько тебе было, когда появилось «Злосчастье»?

– Двадцать пять.

– Тебя выдвинул Дюбрей?

– Он мне очень помог.

– Как ты с ним познакомился?

– Послали взять у него интервью, а он сам заставил меня говорить, сказал, чтобы я пришел к нему еще, и я пришел...

– Приведи какие-нибудь подробности, – жалобным голосом попросила Мари-Анж. – Ты очень плохо рассказываешь. – Она посмотрела ему в глаза. – О чем вы говорите, когда бываете вместе?

Он пожал плечами.

– Обо всем и ни о чем, как другие.

– Он побуждал тебя писать?

– Да. И когда я закончил «Злосчастье», он дал почитать роман Мовану ^{46}, который тут же принял его...

– Книга принесла тебе большой успех?

– Довольно широкую популярность. Знаешь, до чего забавно...

– Да, расскажи мне что-нибудь забавное! – сказала она, заинтересовавшись. Анри ответил, подумав:

– Забавно вот что: поначалу тебя одолевают мечты о громкой славе, но потом довольствуешься и первым малым успехом...

Мари-Анж вздохнула.

– Названия других твоих книг и даты у меня есть. Тебя мобилизовали?

– В пехоту по второму призывному контингенту. Я не собирался становиться офицером. Был ранен девятого мая в Мон-Дьё, возле Вузье, эвакуирован в Монтелимар; в Париж вернулся в сентябре.

– Чем именно ты занимался в Сопротивлении?

– В тысяча девятьсот сорок первом году мы с Люком основали «Эспуар».

– Но у тебя были и другие обязанности?

– Это неинтересно, оставь.

– Ладно. Твоя последняя книга, когда в точности ты ее написал?

– Между сорок первым и сорок третьим.

– Ты уже начал что-нибудь другое?

– Нет, но скоро начну.

– Что? Роман?

– Роман, но пока все еще очень неопределенно.

– Я слышала разговоры о каком-то журнале?

– Да, вместе с Дюбреем я займусь ежемесячником, который выйдет у Мована и будет называться «Вижиланс».

– Что это за политическая партия, которую создает сейчас Дюбрей?

– Объяснять было бы долго.

– Но все-таки?

– Спроси лучше у него.

– К нему не подберешься. – Мари-Анж вздохнула: – Какие вы странные. Если бы я была знаменитой, я все время раздавала бы интервью.

– В таком случае у тебя не оставалось бы времени что-либо делать и ты никогда не стала бы знаменитой. А теперь, будь любезна, дай мне поработать.

– Но у меня еще куча вопросов: какие впечатления ты привез из Португалии? Анри пожал плечами:

– Это отвратительно.

– Почему?

– По всему.

– Объяснись хоть немного; не могу же я просто так сказать своим читателям: это отвратительно.

– Хорошо, скажи им, что патернализм Салазара – это гнусная диктатура и что американцам следует поскорее выгнать его, – торопливо проговорил Анри. – К несчастью, это произойдет не завтра: он собирается продать им военно-воздушные базы на Азорских островах.

Мари-Анж нахмурилась, и Анри добавил:

– Если тебя это смущает, не говори ничего; я обо всем расскажу в «Эспуар».

– Нет, я напишу об этом! – заявила Мари-Анж. И добавила, с глубокомысленным видом взглянув на Анри: – Какие внутренние причины побудили тебя предпринять это путешествие?

– Послушай, чтобы преуспеть в своем ремесле, тебе не обязательно задавать идиотские вопросы. И повторяю: хватит, будь любезна, уйди.

– Мне хотелось бы забавных историй.

– У меня их нет.

Мари-Анж удалилась мелкими шажками. Анри испытывал некоторое разочарование: она не задала вопросов, которые следовало бы задать, он не сказал ничего из того, что хотел бы сказать. Хотя что именно нужно было сказать? «Мне хотелось бы, чтобы мои читатели знали, кто я есть, но я ведь и сам хорошенько не определился». В конце концов, через несколько дней он снова возьмется за книгу и попытается по порядку разобраться в себе.

Анри принялся разбирать свою почту; сколько предстоит просмотреть телеграмм и газетных вырезок, написать писем, со сколькими людьми встретиться! Люк предупреждал его: работы много. Следующие несколько дней Анри провел, запершись в своем кабинете; к Поль он возвращался лишь спать, и у него едва хватало времени на репортаж, за которым приходили из типографии, буквально вырывая страничку за страничкой. После чересчур долгих каникул Анри нравилась такая бурная деятельность. Он без энтузиазма узнал в телефонной трубке голос Скрясина.

– Послушай, злой изменник, вот уже четыре дня как ты вернулся, а тебя до сих пор не видно. Приезжай немедленно в «Избу», улица Бальзака.

– Сожалею, но у меня работа.

– Ни о чем не жалей, приезжай: тебя ждут, чтобы выпить дружеский бокал шампанского.

– Кто меня ждет? – весело спросил Анри.

– Я вместе с другими, – послышался голос Дюбрея, – и Анна, и Жюльен. Мне надо сказать вам множество вещей. Что вы там торчите? Неужели не можете вылезти из своей норы на час-другой?

– Я рассчитывал зайти к вам завтра, – сказал Анри.

– Приходите в «Избу» сейчас.

– Ладно, иду.

Анри с улыбкой повесил трубку; ему страшно хотелось встретиться с Дюбреем. Он позвонил Поль:

– Это я. Дюбрей и Скрясин ждут нас в «Избе». Да, «Изба»; я знаю не больше, чем ты; заеду за тобой на машине.

Через полчаса он вместе с Поль спускался по лестнице между двумя рядами разнаряженных казаков; на Поль было длинное платье, совсем новое: пожалуй, зеленое не очень ей шло.

– Что за странное место, – прошептала она.

– Со Скрясиным всего можно ожидать.

На улице ночь была такой безлюдной и безмолвной, поэтому роскошь «Избы» вселяла тревогу: казалось, это некое извращенное преддверие комнаты пыток. Обитые стены были раскрашены кровью, кровь стекала в складки обивки, и рубашки цыганских музыкантов отливали красным.

– А, вот и вы! Вам удалось от них ускользнуть? – спросила Анна.

– Судя по виду, они целы и невредимы, – заметил Жюльен.

– Мы только что подверглись нападению журналистов, – пояснил Дюбрей.

– Журналистов, вооруженных фотоаппаратами, – добавила Анна.

– Дюбрей был неотразим, – заикаясь, восторженно заявил Жюльен.– Он сказал... Я уже не помню, что именно, знаю только, что он попал в точку. Еще немного, и он бы врезал им...

Они говорили все разом, все, кроме Скрясина, который улыбался с видом некоторого превосходства.

– Я правда думала, что Робер бросится на них, – сказала Анна.

– Он заявил: «Мы не ученые обезьяны», – словно в озарении вспомнил Жюльен.

– Я всегда считал свое лицо моей персональной собственностью, – с достоинством произнес Дюбрей.

– Дело в том, – заметила Анна, – что для таких людей, как вы, нагота начинается как раз с лица; показать ваш нос и глаза – это уже эксгибиционизм.

– Эксгибиционистов не фотографируют, – возразил Дюбрей.

– И напрасно, – заметил Жюльен.

– Пей, – сказал Анри, протягивая Поль рюмку водки. – Пей, мы сильно опоздали. – Выпив свою рюмку, он спросил: – Но как они узнали, что вы здесь?

– И верно? – подхватили они, удивленно переглядываясь. – Как?

– Полагаю, что позвонил метрдотель, – сказал Скрясин.

– Но он ведь нас не знает, – возразила Анна.

– Зато знает меня, – ответил Скрясин. И с видом провинившейся женщины смущенно прикусил нижнюю губу. – Мне хотелось, чтобы он воздал вам по заслугам, вот я и сказал ему, кто вы.

– Похоже, вы сделали глупость, – заметил Анри. Его всегда удивляло детское тщеславие Скрясина.

Дюбрей расхохотался.

– Он сам нас выдал! Такого не придумаешь! – Дюбрей с живостью повернулся к Анри. – Ну как путешествие? Вместо каникул вы, похоже, потратили свое время на лекции и расследования.

– О! Я все-таки и гулял тоже, – возразил Анри.

– Ваш репортаж скорее вызывает желание отправиться погулять куда-нибудь еще: печальная страна!

– Это было печально, но прекрасно! – весело сказал Анри. – Главным образом, это печально для португальцев.

– Не знаю, нарочно ли вы это сделали, – заметил Дюбрей, – но, когда вы говорите, что море было голубым, голубизна приобретает зловещий оттенок.

– Иногда так оно и было, но не всегда. – Анри улыбнулся: – Вы же знаете, как бывает, когда пишешь.

– Да, – вмешался Жюльен. – Надо лгать, чтобы не быть правдивым.

– Во всяком случае, я рад, что вернулся, – признался Анри.

– Однако вы не торопитесь встретиться со своими друзьями?

– Напротив, я очень торопился, – сказал Анри. – Каждое утро я говорил себе, что заскочу к вам, а потом вдруг оказывалось, что уже полночь.

– Да, – ворчливым тоном произнес Дюбрей. – Ну что ж, постарайтесь завтра лучше следить за часами; мне необходимо ввести вас в курс многих вещей. – Он улыбнулся: – Думаю, старт у нас получится хороший.

– Вы начинаете вербовать? Самазелль принял решение? – спросил Анри.

– Он не со всем согласен; но мы найдем компромисс, – пообещал Дюбрей.

– Этой ночью никаких серьезных разговоров! – заявил Скрясин; он подал знак метрдотелю с надменным моноклем: – Две бутылки шампанского «Мумм» брют.

– Это совершенно необходимо? – спросил Анри.

– Он привык выполнять приказы. – Скрясин следил глазами за метрдотелем. – После тридцать девятого года он здорово сдал; это бывший полковник.

– Ты завсегдатай здешнего притона? – спросил Анри.

– Каждый раз, как у меня появляется желание разбередить сердце, я прихожу слушать эту музыку.

– Существует столько других, менее дорогих способов! – заметил Жюльен. – Впрочем, все сердца давно разбиты, – заключил он с рассеянным видом.

– Мое сердце может тронуть только джаз, – сказал Анри, – цыгане навевают на меня скуку.

– О! – молвила Анна.

– Джаз! – подхватил Скрясин. – В «Сыне Авеля» у меня есть страницы с окончательным суждением о джазе.

– Вы думаете, можно написать что-нибудь окончательное? – высокомерным тоном спросила Поль.

– Я не спорю, прочтите сами, – ответил Скрясин. – В ближайшее время выйдет французское издание. – Он пожал плечами. – Пять тысяч экземпляров – это просто смешно! К значительным книгам следовало бы подходить с иными мерками. Какой у тебя тираж?

– Все те же пять тысяч, – ответил Анри.

– Абсурд. Ведь в конце-то концов ты написал книгу об оккупации. У подобного произведения тираж должен бы быть сто тысяч.

– Объясняйся с министром информации, – ответил Анри. Не допускающий возражений энтузиазм Скрясина раздражал его; среди друзей не принято говорить о своих книгах: это смущает всех и никому не доставляет удовольствия.

– В следующем месяце мы собираемся выпустить журнал, – сказал Дюбрей. – Так вот клянусь вам, это была целая история – получить бумагу!

– А все потому, что министр не знает своего дела, – заметил Скрясин. – Уж я бы нашел ему бумагу.

Обрушиваясь с присущими ему нравоучительными интонациями на какую-нибудь техническую проблему, Скрясин бывал неистощим. Пока он услужливо наводнял Францию бумагой, Анна тихонько произнесла:

– Знаете, за последние двадцать лет, мне думается, ни одна книга не тронула меня так, как ваш роман; это... именно та книга, какую хотелось прочитать после минувших четырех лет. Она до того меня взволновала, что я несколько раз вынуждена была закрывать ее и бродить по улицам, чтобы успокоиться. – Анна вдруг покраснела. – Когда говоришь такие вещи, то чувствуешь себя глупо, но еще глупее не говорить их; это ведь не может огорчить.

– Напротив, это доставляет удовольствие, – сказал Анри.

– Вы задели за живое многих людей, – продолжала Анна, – всех тех, кто не желает забывать, – добавила она с некоторым пылом. Он приветливо улыбнулся ей; в этот вечер на ней было платье из шотландки, которое молодило ее, и подкрашена она была хорошо; в каком-то смысле Анна выглядела гораздо моложе Надин. Надин никогда не краснела.

Скрясин повысил голос:

– Этот журнал может стать вполне весомым орудием и культуры, и действия, но при условии, что будет выражать не только интересы одной группки. Полагаю, в вашу команду должен войти такой человек, как Луи Воланж.

– И речи быть не может, – заявил Дюбрей.

– Слабость, проявленная интеллектуалом, не такая серьезная вещь, – заметил Скрясин. – Существует ли интеллектуал, который никогда не ошибался? – И добавил мрачным тоном: – Неужели всю жизнь надо нести груз своих ошибок?

– Быть членом партии в СССР в тысяча девятьсот тридцатом году вовсе не ошибка, – возразил Дюбрей.

– Если нет права ошибаться, то это было преступлением.

– Дело тут совсем не в праве, – сказал Дюбрей.

– Как вы решаетесь брать на себя функции судей? – продолжал Скрясин, не слушая его. – А вам известны доводы Воланжа, его оправдания? Вы уверены, что все люди, которых вы принимаете в свою команду, лучше, чем он?

– Мы не судим, – возразил Анри. – Мы занимаем определенную позицию, это разные вещи.

Воланж был достаточно ловок, чтобы не скомпрометировать себя серьезно; но Анри поклялся себе никогда не подавать ему больше руки; впрочем, он ничуть не удивился, когда прочел статьи, которые Луи писал в свободной зоне: после окончания лицея их дружба обернулась чуть ли не явной враждой.

С разочарованным видом Скрясин пожал плечами и сделал знак метрдотелю:

– Еще бутылку. – Он снова украдкой разглядывал старого эмигранта. – Вас не поражает это лицо? Мешки под глазами, морщинистый рот – все признаки упадка; до войны на нем еще сохранялись следы надменности; однако слабоволие и сословная подлость вместе с предательством подтачивают их.

Скрясин не спускал с метрдотеля завороженного взгляда, и Анри подумал: «Это его илот». Он тоже бежал из своей страны, и дома его называли предателем; этим-то, безусловно, и объяснялось тщеславие Скрясина: у него не было ни иной родины, ни иного свидетеля, кроме себя самого, и, следовательно, ему требовалось убедиться, что где-то в мире его имя что-то значит.

– Анна! – воскликнула Поль. – Какой ужас!

Анна вылила свою рюмку водки в бокал шампанского.

– Это оживляет шампанское, – пояснила она. – Попробуй, тебе понравится.

Поль покачала головой.

– Почему ты ничего не пьешь? – спросила Анна. – Когда пьешь, становится веселее.

– Когда пью, я пьянею. Жюльен рассмеялся.

– Вы напоминаете мне одну девушку – очаровательную девушку, которую я встретил у двери маленького отеля на улице Монпарнас. «О! Жизнь меня убивает...» – говорила она.

– Она этого не говорила, – возразила Анна.

– Но могла бы сказать.

– Впрочем, она права, – заявила Анна поучительным тоном пьяницы. – Жить – это понемножку умирать...

– Да замолчите же ради Бога! – взмолился Скрясин. – Если сами не слушаете, дайте хоть мне послушать!

Оркестр как раз яростно заиграл «Очи черные».

– Пускай бередит себе сердце, – сказала Анна.

– На осколках разбитого сердца... – прошептал Жюльен.

– Да замолчите наконец!

Они умолкли. Устремив взор на танцующие пальцы скрипача, Скрясин с потерянным видом внимал какому-то давнишнему воспоминанию. Он считал проявлением мужества навязывать свои капризы; однако ему уступали, словно нервозной женщине, такая покорность должна была бы насторожить его, возможно, и настораживала. Анри улыбнулся, глядя на Дюбрея, барабанившего пальцами по столу; его учтивость казалась неиссякаемой, если ее не подвергали чересчур долгому испытанию, в противном случае быстро замечали, что у нее есть пределы. Анри очень хотелось побеседовать с ним спокойно, но нетерпения он не испытывал; он не любил ни шампанское, ни цыганскую музыку, ни эту фальшивую роскошь: и все-таки чем не праздник – сидеть в два часа утра в общественном месте. «Мы снова у себя дома», – подумал он. Анна, Поль, Жюльен, Скрясин, Дюбрей: «мои друзья»; слово радостно искрилось в его сердце, словно рождественский огонек.

Пока Скрясин бешено аплодировал, Жюльен увлек Поль танцевать; Дюбрей повернулся к Анри:

– А люди, которых вы там видели, надеются на революцию?

– Надеются; к несчастью, Салазар не падет до тех пор, пока не прогонят Франко, а американцы, судя по всему, с этим не торопятся.

Скрясин пожал плечами:

– Я понимаю, что у них нет желания создавать коммунистические базы на Средиземном море.

– Из страха перед коммунизмом ты готов принять Франко? – с недоверием в голосе спросил Анри.

– Боюсь, что вы не совсем понимаете ситуацию, – сказал Скрясин.

– Успокойтесь, – весело ответил Дюбрей, – мы прекрасно ее понимаем. Скрясин открыл было рот, но Дюбрей со смехом остановил его:

– Да, вы смотрите далеко, и все-таки вы не Нострадамус; о том, что произойдет через пятьдесят лет, вам известно не больше, чем нам. Зато не вызывает сомнений тот факт, что в настоящий момент сталинская опасность – это американская выдумка.

Скрясин подозрительно взглянул на Дюбрея:

– Вы говорите в точности как коммунист.

– Прошу прощения! Коммунист не скажет вслух того, что я сейчас сказал, – возразил Дюбрей. – Когда нападают на Америку, они обвиняют вас в том, что вы играете на руку пятой колонне.

– Инструкция скоро изменится, – заметил Скрясин. – Вы опережаете их на несколько недель, вот и все. – Он нахмурился. – Меня часто спрашивают, по каким вопросам вы расходитесь с коммунистами, и, признаться, мне трудно ответить.

Дюбрей рассмеялся:

– А вы не отвечайте.

– Послушай! – вмешался Анри. – Я думал, что серьезные разговоры под запретом.

Раздраженным пожатием плеч Скрясин дал понять, что легкомыслие уже не к месту.

– Вы уклоняетесь? – спросил он, устремив на Дюбрея обвиняющий взгляд.

– Да нет же, я не коммунист, и вы это прекрасно знаете, – сказал Дюбрей.

– Я этого совсем не знаю. – Лицо Скрясина изменилось; он улыбнулся со свойственным ему обаянием: – В самом деле, мне хотелось бы узнать вашу точку зрения.

– Я считаю, что в данный момент коммунисты ошибаются, – сказал Дюбрей. – Я прекрасно знаю, почему они поддерживают Ялту: ^{47}хотят дать время СССР оправиться, а в результате мир окажется разделенным на два лагеря, у которых будут все основания наброситься друг на друга.

– И это все, в чем вы их упрекаете? Ошибка в расчете? – сурово спросил Скрясин.

– Я упрекаю их в том, что они не видят дальше своего носа. – Дюбрей пожал плечами. – Восстановление – это очень мило, но не любыми способами. Они принимают американскую помощь, а потом локти себе будут кусать: Франция мало-помалу попадет под власть Америки.

Скрясин осушил свой бокал шампанского и с шумом поставил его на стол.

– Весьма оптимистическое предсказание! – И продолжал уже серьезно: – Я не люблю Америку и не верю в атлантическую цивилизацию; но я желаю американского господства, потому что вопрос, который стоит сейчас, – это вопрос об изобилии, и дать его нам может только одна Америка.

– Изобилие? Для кого? Какой ценой? – спросил Дюбрей. И возмущенно добавил: – Хорош будет день, когда мы окажемся колонизированными Америкой!

– Вы предпочитаете, чтобы нас аннексировал СССР? – спросил Скрясин. И жестом остановил Дюбрея: – Я знаю, вы мечтаете о единой, независимой, социалистической Европе. Но если она откажется от покровительства США, то неизбежно попадет в руки Сталина.

Дюбрей пожал плечами:

– СССР решительно ничего не собирается аннексировать.

– В любом случае Европы, о какой вы мечтаете, не будет.

– Это вы так говорите! – возразил Дюбрей. И с живостью продолжал: – Во всяком случае, здесь, во Франции, перед нами стоит вполне определенная цель: создать настоящее правительство народного фронта; для этого требуются стойкие некоммунистические левые силы. – Он повернулся к Анри: – Нельзя больше терять времени. В настоящий момент у людей создалось впечатление, что будущее принадлежит им, не будем ждать, пока они отчаются.

Скрясин проглотил рюмку водки и углубился в созерцание метрдотеля; он отказывался взывать к разуму безумцев.

– Вы говорили, что начало положено хорошее? – спросил Анри.

– Начало положено, но теперь надо продолжать. Мне хотелось бы, чтобы вы как можно скорее встретились с Самазеллем. А в субботу заседание комитета, и я на вас рассчитываю.

– Дайте мне прийти в себя, – сказал Анри. Он с некоторым беспокойством смотрел на Дюбрея. Нелегко будет противостоять этой доброй требовательной улыбке.

– Я отложил дискуссию, чтобы вы могли на ней присутствовать, – сказал Дюбрей не без упрека.

– И напрасно, – ответил Анри. – Уверяю вас, вы переоцениваете мою компетентность.

– А вы свою некомпетентность! – сказал Дюбрей. Он строго взглянул на Анри: – За эти четыре дня вы полностью изучили ситуацию, она страшно изменилась! Вы должны были понять, что нейтралитет уже невозможен.

– Но я никогда не был нейтральным! – возразил Анри. – Я всегда готов был действовать заодно с СРЛ.

– Да полно: свое имя и лишь иногда присутствие – вот все, что вы мне обещали.

– Не забывайте, что у меня на руках газета, – поспешил возразить Анри.

– Вот именно; я прежде всего думал о вашей газете: она не может больше оставаться нейтральной.

– Да разве она нейтральна? – удивился Анри.

– А как же! – Дюбрей пожал плечами. – Быть на стороне Сопротивления – это уже не программа.

– У меня нет программы, – сказал Анри, – но каждый раз, когда требуется, «Эспуар» занимает определенную позицию.

– Да нет же, не занимает она никакой позиции; во всяком случае, не более других газет; вы спорите из-за ерунды, но прекрасно ладите друг с другом, напуская тумана. – В голосе Дюбрея слышался гнев. – От «Фигаро» ^{48}до «Юманите» все вы мистификаторы; вы говорите «да» де Голлю, «да» Ялте, всему «да»; вы делаете вид, будто верите, что есть еще Сопротивление и что мы идем к социализму: одним из тех, кто в своих последних передовицах порол явную чушь, был ваш друг Люк. По правде говоря, мы топчемся на месте и даже начали идти на попятный, но ни один из вас не решается в этом признаться!

– Я думал, вы согласны с «Эспуар», – сказал Анри. Сердце его забилось чаще; он был ошеломлен; в течение этих четырех дней он составлял единое целое с газетой, как составляют единое целое со своей собственной жизнью; и вдруг теперь «Эспуар» обвиняют, и кто – Дюбрей!

– Согласен в чем? – спросил Дюбрей. – У «Эспуар» нет четкой линии. Вы ежедневно сожалеете о том, что не была проведена национализация. А дальше что? Интересно было бы рассказать, кто этому препятствует и почему.

– Я не хочу становиться на классовую позицию, – сказал Анри. – Реформы осуществятся, когда их потребует общественное мнение: я пытаюсь подготовить общественное мнение, а для этого не требуется, чтобы половину наших читателей я настраивал против...

– Уж не думаете ли вы, что классовая борьба осталась в прошлом? – с недоверчивым видом спросил Дюбрей.

– Нет.

– Тогда не говорите мне об общественном мнении, – сказал Дюбрей. – С одной стороны, есть пролетариат, который хочет реформ, с другой – буржуазия, которая их не хочет. Мелкая буржуазия колеблется, потому что не знает хорошенько, в чем ее интерес; но не надейтесь повлиять на нее: все решит ситуация.

Анри задумался. Классовая борьба не в прошлом: исключает ли это любое обращение к доброй воле людей, к их здравому смыслу?

– Интересы мелкой буржуазии многосложны, – сказал он. – Я вовсе не уверен, что на нее нельзя воздействовать.

Дюбрей поднял руку, но Анри остановил его.

– И еще одно, – с живостью продолжал он. – Рабочие, которые читают «Эспуар», – почему? Да потому, что это отвлекает их от «Юма» ^{49}, проветривает; если я займу ту же позицию, что и коммунистические газеты, я либо стану повторять те же вещи, что и они, либо стану выступать против них, и тогда рабочие отвернутся от меня. – Он добавил примирительным тоном: – Я привлекаю гораздо больше людей, чем собираете их вы. И обязан занимать более широкую платформу.

– Да, вы привлекаете многих людей, – согласился Дюбрей. – Но вы сами только что сказали почему! Если ваша газета нравится всем, значит, она никому не мешает. Она ни на кого не нападает, ничего не защищает, обходит все настоящие проблемы. Ее читают с удовольствием, как читают любую местную газетенку.

Наступило молчание. Поль вернулась и села рядом с Анной: она казалась оскорбленной, Анна выглядела очень смущенной; Жюльен исчез; Скрясин оторвался от своих размышлений и глядел по очереди то на Анри, то на Дюбрея, словно оценивая наносимые удары; но партия не состоялась. Анри привела в растерянность сила нападения.

– Куда вы клоните? – спросил он.

– Отбросьте попросту все церемонии, – сказал Дюбрей, – и определитесь по отношению к компартии.

Анри подозрительно смотрел на Дюбрея; тому часто случалось с жаром вмешиваться в дела других, потом столь же часто замечали, что в действительности он проворачивал свое собственное дело.

– Короче говоря, вы предлагаете мне программу СРЛ.

– Да, – сказал Дюбрей.

– Не хотите же вы все-таки, чтобы «Эспуар» стала газетой движения?

– Это было бы нормально, – ответил Дюбрей. – Слабость «Эспуар» заключается в том, что она никого не представляет; с другой стороны, без газеты у движения почти нет никаких шансов преуспеть. А так как цели у нас общие...

– Цели, но не методы, – возразил Анри. И с сожалением подумал: «Вот почему, оказывается, Дюбрею так не терпелось меня увидеть!» Вся его веселость улетучилась. «Неужели нельзя провести один вечер среди друзей без разговоров о политике?» – подумалось ему. Никакой особой срочности в этом разговоре не было; Дюбрей мог бы отложить его на день-другой: он стал таким же маньяком, как Скрясин.

– Кстати, вам было бы полезно изменить методы, – заметил Дюбрей. Анри покачал головой:

– Я покажу вам письма, которые получаю; в основном письма интеллектуалов: учителей, студентов; главное, что им нравится в «Эспуар», это ее искренность. Если я объявлю программу, то потеряю их доверие.

– Разумеется. Интеллектуалы рады, когда их поощряют быть ни рыбой ни мясом, – сказал Дюбрей. – Их доверие... Как говорил кто-то: с чем его едят?

– Дайте мне два-три года, и я приведу их за руку в СРЛ, – сказал Анри.

– Вы в это верите? Значит, вы большой идеалист! – заметил Дюбрей.

– Возможно, – с некоторым раздражением согласился Анри. – В сорок первом меня тоже считали идеалистом. – И твердо добавил: – У меня собственные идеи относительно того, какой должна быть газета.

Дюбрей неопределенно махнул рукой:

– Мы поговорим об этом позже. Но поверьте мне: через полгода «Эспуар» будет равняться на нашу политику либо превратится в бульварный листок.

– Хорошо, поговорим об этом через полгода, – согласился Анри. Внезапно он почувствовал себя усталым и растерянным. Предложение

Дюбрея застало его врасплох. Он был решительно настроен не претворять его в жизнь. Однако ему требовалось остаться одному, чтобы прийти в себя.

– Мне пора возвращаться, – сказал он.

Всю дорогу Поль хранила молчание, но как только они оказались дома, она начала разговор:

– Ты не отдашь ему газету?

– Конечно нет, – ответил Анри.

– Ты действительно в этом уверен? – спросила она. – Дюбрей хочет ее получить, а он упрям.

– Я тоже упрям.

– Но в конце концов ты всегда ему уступаешь, – сказала Поль, причем голос ее вдруг сорвался. – Почему ты согласился вступить в СРЛ? Как будто у тебя и без того мало работы! Вот уже четыре дня, как ты вернулся, а мы и пяти минут не говорили, ты не написал ни строчки своего романа.

– Завтра утром я берусь за него. В газете все налаживается.

– Это не причина, чтобы взваливать на себя новые обязанности. – Голос Поль повышался: – Десять лет назад Дюбрей оказал тебе услугу, не заставит же он тебя расплачиваться за это всю жизнь.

– Но, Поль, я собираюсь с ним работать не для того, чтобы оказать ему ответную услугу: мне это интересно.

Она пожала плечами:

– Да будет тебе!

– Поверь, что это так.

– Ты веришь тому, что они говорят, будто снова начнется война? – спросила она с некоторой тревогой.