Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 55 страниц)

– Нет, – отвечал Анри. – В Америке, возможно, есть бесноватые, но там войну не любят. Однако правда и то, что мир должен серьезно измениться: к лучшему или к худшему. Надо попытаться, чтобы он изменился к лучшему.

– Мир все время менялся. До войны ты давал ему меняться не вмешиваясь, – заметила Поль.

Анри решительно стал подниматься по лестнице.

– Сейчас не довоенное время, – зевая, сказал он.

– Но почему нельзя жить, как до войны?

– Обстоятельства другие; и я тоже. – Он снова зевнул. – Я хочу спать. Ему хотелось спать; но когда он лег рядом с Поль, заснуть ему не удалось:

из-за шампанского, из-за водки, из-за Дюбрея. Нет, «Эспуар» он ему не уступит: то была одна из тех очевидных истин, которые не требуют доказательства; но ему тем не менее хотелось найти для себя какие-то веские оправдания. Идеалист: это правда? А главное, что это означает? Разумеется, он в какой-то мере верил в свободу людей, в их добрую волю, в могущество идей. «Уж не думаете ли вы, что классовая борьба осталась в прошлом?» Нет, он так не думал: но что из этого следует? Анри вытянулся на спине; ему хотелось выкурить сигарету, но он разбудил бы Поль, а она была бы просто счастлива развеять его бессонницу; он не шелохнулся. «Боже мой! – с некоторой тревогой сказал он себе. – До чего же мы невежественны!» Между тем он много читал, однако знаниями, достойными этого имени, обладал лишь по литературе, да и то! До сих пор ему это не мешало. Для участия в Сопротивлении или для создания подпольной газеты не требуется особой компетентности, он думал, что так оно и будет продолжаться. И наверняка ошибался. Что такое общественное мнение? Что такое идея? Какова власть слов, над кем, при каких обстоятельствах? Если руководишь газетой, следовало бы уметь отвечать на такие вопросы, ведь рано или поздно наступит момент, когда все будет поставлено на карту. «А приходится решать в неведении!» – подумал Анри; даже Дюбрей со всеми его познаниями зачастую действовал вслепую; Анри вздохнул: не мог он примириться с этим поражением; есть разные степени невежества, но факт тот, что особенно плохо он подготовлен к политической жизни. «Остается приняться за дело», – сказал он себе. Однако если он хочет углубленных знаний, на это у него уйдут годы: экономика, история, философия, конца этому не будет! Какая работа, чтобы только кое-как разобраться с марксизмом! О том, чтобы писать, и речи быть не может. А он хотел писать. Так что же? Не бросать же ему «Эспуар» из-за недостаточных познаний в области исторического материализма. Он закрыл глаза. Была во всем этом какая-то несправедливость! Он чувствовал себя обязанным, как все, заниматься политикой, но в таком случае это не должно предполагать специального обучения; если же эта область отводится исключительно для специалистов, зачем требовать от него вмешательства в подобные дела.

«Время – вот что мне нужно! – подумал Анри, просыпаясь. – Единственная проблема – найти время».

Входная дверь только что открылась и вновь закрылась. Вернувшись с покупками, Поль осторожно двигалась по комнате. Он откинул одеяло. «Если бы я жил один, то выиграл бы немало часов!» Никаких пустых разговоров, никаких привычных трапез: просматривая свежие газеты, он пил бы кофе в маленьком бистро на углу и работал бы до того момента, когда надо было идти в редакцию: бутерброд заменял бы ему обед; закончив работу, он бы наспех ужинал и читал до глубокой ночи. Тогда ему удалось бы одновременно заниматься «Эспуар», своим романом и чтением. «Я поговорю с Поль прямо с утра», – решил он.

– Ты хорошо спал? – весело спросила Поль.

– Отлично.

Напевая, она ставила на стол цветы; после возвращения Анри она всегда была подчеркнуто веселой.

– Я приготовила тебе настоящий кофе, и осталось свежее масло. Он сел и стал намазывать маслом ломтик поджаренного хлеба.

– Ты ела?

– Я не хочу.

– Ты никогда не хочешь есть.

– О! Я ем, уверяю тебя; я прекрасно ем.

Он откусил бутерброд; как быть? Не мог же он кормить ее с помощью зонда.

– Ты рано поднялась.

– Да, я не могла больше спать. – Она положила на стол толстый альбом с золотым обрезом. – Я воспользовалась этим временем, чтобы вставить твои португальские фотографии. – Она открыла альбом, показав на лестницу в Браге: на ступеньке сидела улыбающаяся Надин. – Видишь, я не пытаюсь бежать от действительности, – сказала она.

– Я прекрасно это знаю.

Она не бежала от действительности, она ее просто не замечала, и это приводило в еще большее замешательство. Поль перевернула несколько страниц.

– Даже на детских фотографиях у тебя уже была эта недоверчивая улыбка; как ты на себя похож!

Когда-то он помог ей собрать эти воспоминания, сегодня они казались ему бесполезными; его раздражало, что Поль все еще упорствует, откапывая их и бальзамируя.

– Вот ты, когда я с тобой познакомилась!

– Вид у меня не шибко умный, – заметил он, отодвигая альбом.

– Ты был молод, ты был требователен, – сказала она.

Поль встала перед Анри и произнесла с неожиданным запалом:

– Зачем ты дал интервью «Ландемен»?

– А-а! Появился свежий номер?

– Да. Я принесла его. – Она сходила за журналом в глубь комнаты и бросила его на стол: – Мы решили, что ты никогда не будешь давать интервью.

– Если следовать всем решениям, которые принимаешь...

– Это было серьезным. Ты говорил, что, когда начинают улыбаться журналистам, значит, созрели для Французской академии.

– Я много чего говорил.

– Я ощутила физическую боль, когда увидела твою фотографию, выставленную напоказ в газете, – сказала она.

– Ты радуешься, когда видишь там мое имя.

– Прежде всего, я не радуюсь. К тому же это совсем другое.

То была не единственная непоследовательность у Поль, но эта вызывала у Анри особое раздражение: она желала, чтобы он был самым знаменитым из всех мужчин, и делала вид, будто презирает славу; а все потому, что упорно воображала себя такой, какой он некогда представлял ее себе: непостижимой, возвышенной, хотя она, разумеется, как все, жила на земле. «А это не очень веселая жизнь, – подумал Анри с неожиданной жалостью, – вполне естественно, что ей требуется компенсация».

– Я хотел помочь этой девчонке; она из начинающих и плохо справляется, – примирительным тоном сказал он.

Поль нежно улыбнулась ему:

– К тому же ты не умеешь говорить «нет».

В ее улыбке не таилось никакой задней мысли; он тоже улыбнулся:

– Я не умею говорить «нет».

Он раскрыл еженедельник. На первой странице – его фотография: он улыбался. Беседа с Анри Перроном. Ему было все равно, что думает о нем Мари-Анж; однако при виде этих печатных строк он обрел отчасти наивную веру крестьянина, читающего Библию, уповая на то, что с помощью фраз, которые он сам спровоцировал, ему удастся наконец узнать, кем он был на самом деле. «В сумраке аптеки Тюля магия красных и синих склянок... Но тихий мальчик ненавидит эту убогую жизнь, запах лекарств, жалкие улицы своего родного города... Он растет, и зов большого города становится все настоятельней... Он поклялся возвыситься над серой посредственностью; где-то в тайниках его души зреет надежда подняться когда-нибудь выше всех остальных... Посланная самим Провидением встреча с Робером Дюбреем... Ослепленный, смущенный, Анри Перрон, разрываясь между восхищением и вызовом, сменил свои отроческие мечты на истинно мужское честолюбие; он упорно работает... Совсем маленькая книжка – и этого оказалось довольно, чтобы внезапно к нему пришла слава. Двадцать пять лет, темноволосый, с требовательным взглядом, суровой линией губ, прямой, открытый и в то же время загадочный...» Он отбросил газету. Мари-Анж была не дурой, она достаточно хорошо его знала и сделала из него этакое жалкое подобие Растиньяка ^{50}.

– Ты права, – сказал он. – Придется отказываться говорить с журналистами. Для них жизнь – всего лишь карьера и работа, только способ преуспеть, и ничего более. То, что они называют успехом, – это создаваемый ими шум и заработанные деньги. Невозможно отвлечь их от этого.

Поль снисходительно улыбнулась:

– Заметь, что эта крошка сказала милые вещи о твоей книжке; только она такая же, как другие. Они восхищаются не понимая.

– Знаешь, они не так уж и восхищаются, – заметил Анри. – Это первый роман, который вышел после Освобождения, и они просто обязаны отзываться о нем хорошо.

В конце концов всеобщие похвалы, пожалуй, только мешали; они доказывали своевременность его книги, но не давали ни малейшего представления о ее достоинствах. В конечном счете Анри даже стал думать, что своим успехом он обязан недоразумению. Ламбер полагал, будто через коллективную борьбу он превозносил индивидуализм, а Лашом, напротив, – будто он проповедовал принесение в жертву коллективу личности. Все подчеркивали назидательный характер романа. Между тем Анри едва ли не случайно выбрал временем действия этой истории Сопротивление; он думал о некоем человеке, а также о ситуации; ^{51}об определенной связи прошлого своего персонажа и переживаемого им кризиса; и о многих других вещах, о которых ни один критик ничего не сказал. Была ли то его ошибка или ошибка читателей? Публике понравилась книга, совершенно непохожая на ту, какую хотел предложить ей Анри.

– Что ты собираешься сегодня делать? – с нежностью в голосе спросил он.

– Ничего особенного.

– А все-таки? Поль задумалась.

– Ну, я хочу позвонить своей портнихе, чтобы посмотреть вместе с ней прекрасные ткани, которые ты мне привез.

– А потом?

– О! У меня всегда есть дела! – весело ответила она.

– То есть иными словами, ты ничего не делаешь, – сказал Анри. Он строго посмотрел на Поль. – В течение этого месяца я много думал о тебе. Я считаю преступлением, что ты целыми днями прозябаешь в четырех стенах.

– Ты называешь это прозябанием! – возразила Поль. Она ласково улыбнулась, и в ее улыбке, как в былые времена, отразилась вся мудрость мира. – Когда любят, не прозябают.

– Но любить – никакое не занятие.

– Прошу прощения, – перебила она его, – но меня это занимает.

– Я опять подумал о том, что говорил тебе в рождественский вечер, – продолжал Анри, – и уверен, что я прав: тебе снова надо начать петь.

– Уже много лет я живу так, как сейчас, – сказала Поль. – Почему ты вдруг забеспокоился?

– Во время войны можно было позволить себе убивать время, но война кончилась. Послушай, – сказал он повелительным тоном, – ты пойдешь к старику Грепену и скажешь, что хочешь снова начать работать; я помогу тебе выбрать песни; я даже попробую сам написать их для тебя и попрошу об этом приятелей: да взять хотя бы Жюльена, это как раз по его части, я уверен, что он напишет для тебя прелестные песни. Брюжер положит их на музыку: вот увидишь, какой у тебя получится репертуар через месяц! В тот день, когда ты будешь готова, тебя прослушает Сабририо, и гарантирую, что он даст тебе выступить в «Клубе 45». А там уже дело пойдет.

Он понимал, что говорит слишком горячо и многословно; Поль смотрела на него с удивлением и укором.

– И что? – спросила она. – Я выиграю в твоих глазах, если мое имя будет значиться на афишах?

Он пожал плечами:

– До чего же ты глупая! Разумеется нет. Но лучше что-нибудь делать, чем не делать ничего. Я пытаюсь писать, а тебе следовало бы петь, раз у тебя такой дар.

– Я живу, я люблю: разве это ничего?

– Ты играешь словами, – в нетерпении сказал он. – Почему ты не хочешь попробовать? Ты стала такой ленивой? Или боишься? Или еще что?

– Послушай, – сказала она неожиданно жестким тоном, – даже если бы вся эта суета, успех, слава имели бы еще для меня смысл, я не стала бы в тридцать семь лет начинать второсортную карьеру. Когда я пожертвовала ради тебя гастролями в Бразилии, мой отказ был окончательным. Я ни о чем не жалею, но не будем к этому возвращаться.

Анри открыл было рот, собираясь возразить: ответственность за ту жертву, на которую Поль, не посоветовавшись с ним, с восторгом решилась, она, похоже, взваливает теперь на него! Но он сдержался и в растерянности взглянул на нее. Он так и не понял, действительно ли она презирает славу или просто боится не достичь ее.

– Твой голос по-прежнему красив, – сказал он. – И ты тоже.

– Да нет же, – нетерпеливо возразила она, пожав плечами. – Я знаю, найдется горстка интеллектуалов, которые в угоду тебе объявят на несколько месяцев, что у меня есть талант, а потом – до свидания. Я могла бы стать Дамией ^{52}или Эдит Пиаф, я упустила свой шанс, тем хуже для меня, на том и порешим.

Большой знаменитостью Поль, конечно, не станет, но хватило бы и малого успеха, чтобы она умерила свои притязания. Во всяком случае, ее жизнь была бы не такой жалкой, если бы она активно чем-то интересовалась. «И меня бы это здорово устроило!» – подумал Анри. Он прекрасно знал, что речь идет о его собственной жизни в гораздо большей степени, чем о жизни Поль.

– Даже если ты не затронешь широкую публику, стоит попробовать, – сказал он. – У тебя голос, твое дарование. Интересно было бы попытаться извлечь из этого все, что можешь. Я уверен, что это принесет тебе истинную радость.

– В моей жизни и без того много радости, – возразила она. Ее лицо загорелось: – Ты как будто не понимаешь, что значит моя любовь к тебе.

– Напротив! – с живостью отозвался он. И сердито добавил: – Но из любви ко мне ты все-таки не соглашаешься сделать то, о чем я прошу.

– Если бы у тебя были настоящие причины просить меня о чем-то, я бы сделала это, – важно ответила она.

– Но ты предпочитаешь свои причины, а не мои.

– Да, – с невозмутимым видом ответила она, – потому что они лучше. Ты говоришь со мной со сторонней точки зрения, с точки зрения светской, которая в действительности не твоя.

– Я не понимаю, какова твоя собственная точка зрения! – вставая, в сердцах сказал Анри. Спорить бесполезно, он, пожалуй, попробует поставить ее перед свершившимся фактом: принесет ей песни, договорится о встречах для нее. – Ладно, не будем больше обсуждать это. Но ты не права.

Не ответив, она улыбнулась:

– Ты идешь работать?

– Да.

– Над своим романом?

– Да.

– Это хорошо, – сказала она.

Он поднялся по лестнице. Ему не терпелось снова начать писать. И он радовался тому, что этот роман ни капельки не будет поучительным: у него даже не было точного представления о том, что он собирается делать; единственная установка – быть искренним и просто получать от этого удовольствие. Анри разложил перед собой свои черновики: почти сто страниц; хорошо, что он на целый месяц оставил их отлеживаться, теперь можно прочесть их свежими глазами. Сначала он отдался удовольствию вновь пережить множество впечатлений и воспоминаний, вылившихся в продуманные фразы; но мало-помалу им овладело беспокойство. Что со всем этим делать? Тут нет ни начала, ни конца, просто каракули. Что-то общее они имели, некую атмосферу – довоенное время. Но это-то как раз и смутило внезапно Анри. Он расплывчато решил: «Попробовать передать вкус моей жизни», словно речь шла о каком-то определенном аромате с фабричной маркой, одном и том же на протяжении всех лет. Но, к примеру, то, что он говорил о путешествиях, касалось исключительно молодого двадцатипятилетнего человека, каким он был в 1935 году; ничего общего с тем, что он испытал в Португалии. Его история с Поль тоже устарела: ни Ламбер, ни Венсан и никакой другой молодой человек из тех, кого он знал, не вели бы себя так сегодня; к тому же, имея за спиной пять лет оккупации, молодая женщина двадцати семи лет была бы совсем не такой, как Поль. Существовало одно решение: намеренно установить время действия романа где-то около 1935 года; но у него не было ни малейшего желания сочинять роман «в духе того времени», вспоминая оставшийся в прошлом мир. Напротив, набрасывая эти строки, он желал живьем перенести себя на бумагу; в таком случае следовало писать эту историю в настоящем времени и соответственно переместить героев и события. «Переместить: какое досадное слово! Какое идиотское слово! – подумал он. – Какое безумие эти вольности, которые позволяют себе по отношению к героям романа; их переносят из одного века в другой, кидают из одной страны в другую, склеивают настоящее того с прошлым этого, подключая туда свои собственные домыслы: если приглядеться к ним получше, все они оказываются чудовищами, и все искусство состоит в том, чтобы помешать читателю вглядываться в них. Ладно, перемещать не будем; можно целиком и полностью придумать персонажей, у которых не останется ничего общего ни с Поль, ни с Луи, ни со мной самим; раньше я это делал, но на сей раз хотел поведать истину о моем собственном опыте...» Он отодвинул пачку набросков. Собирать материал по воле случая – плохой метод. Нужно приняться за дело как обычно, взять за основу общую форму, четкий замысел. Но какой? Какую истину я желаю выразить? Моя истина: что это в точности означает? Он тупо смотрел на чистую страницу. Ринуться в пустоту с пустыми руками – как тут не оробеть! «Быть может, мне нечего больше сказать», – подумал он. Однако ему, напротив, казалось, что он еще ничего не сказал. Ему только предстояло сказать все – как всем и во все времена. Все – это слишком много. Ему вспомнился старый разгаданный ребус на дне какой-то тарелки: «С криком пришел – это жизнь, с криком ушел – это смерть». Что тут добавишь? Мы все живем на одной планете, выходим из чрева и будем потом кормить червей; у всех одна и та же история: откуда взялось решение, что она моя и что именно я должен ее рассказать? Анри зевнул; он мало спал, и от этого чистого листка голова у него шла кругом; он погрузился в пучину безразличия, а разве можно что-нибудь написать, оставаясь безразличным? Необходимо снова подняться на поверхность жизни, туда, где каждая минута и каждый индивид имеют свою значимость. Но нет, все, что он обретет, сбросив свое оцепенение, это тревогу. «Эспуар» – местная газетенка, так ли это? Если я пытаюсь воздействовать на общественное мнение, значит, я идеалист? Вместо того чтобы фантазировать перед этим листком, не лучше ли серьезно заняться изучением Маркса? Да, это срочно: ему необходимо выработать для себя программу и начать отчаянно вкалывать. Ему давно уже следовало так поступить. Извиняет лишь то, что события заставали его врасплох, и он делал самое неотложное. Однако не обошлось тут и без легкомыслия: с момента Освобождения он жил в каком-то упоении, ничем не оправданном. Анри встал. Этим утром он был не способен сосредоточиться ни на какой работе, разговор с Дюбреем слишком взволновал его. К тому же накануне он оставил неразобранной почту, и нужно поговорить с Сезенаком, и еще ему не терпелось узнать, достанет ли Престон для него бумагу, а кроме того, он до сих пор не отнес на набережную Орсэ письмо старого даш Виернаша. «Ладно! Отнесу прямо сейчас», – решил он.

– Могу я увидеть господина Турнеля? Меня зовут Анри Перрон. Мне поручено передать ему послание.

– Напишите, пожалуйста, вашу фамилию и цель визита, – ответила секретарша, протягивая Анри отпечатанный бланк.

Он достал авторучку: цель? Уважение несбыточной мечты; Анри знал, насколько бесполезен его демарш; конфиденциально – написал он.

– Вот, пожалуйста.

Секретарша со снисходительным видом взяла карточку и направилась к двери; ее улыбка, достоинство ее движений яснее ясного показывали, что глава кабинета слишком важный господин, чтобы его беспокоили без предупреждения. Анри с жалостью взглянул на толстый белый конверт, который держал в руке; это конец комедии, но теперь уже нельзя было уйти от действительности: бедный даш Виернаш натолкнется на жестокий ответ или на молчание.

Вновь появилась секретарша:

– Господин Турнель с удовольствием назначит вам встречу на ближайшее время; вы можете оставить мне ваше послание, я сейчас же передам его.

– Большое спасибо, – сказал Анри и протянул ей конверт: никогда он не казался ему таким нелепым, как в руках этой уверенной молодой женщины. Ладно, в конце концов он сделал то, что его просили сделать, остальное его уже не касалось. Он решил зайти в Красный бар; то было время аперитива, Лашом наверняка там, и ему хотелось поблагодарить его за статью. Открыв дверь, Анри увидел Надин, сидевшую между Лашомом и Венсаном.

– Тебя не часто встретишь, – сердито сказала она.

– Я работаю.

Он сел рядом с ней и заказал джин.

– Мы говорили о тебе, – весело заметил Лашом, – о твоем интервью в «Ландемен»; хорошо, что ты об этом сказал: я имею в виду союзническую политику в Испании.

– А почему вы сами об этом не говорите? – спросил Венсан.

– Мы не можем, по крайней мере сейчас, но хорошо, что кто-то это сделал.

– Забавно! – молвил Венсан.

– Ты не хочешь ничего понимать, – сказал Лашом.

– Я все прекрасно понимаю.

– Нет, не понимаешь.

Рассеянно слушая, Анри выпил свой джин. Лашом не упускал возможности объяснить настоящее, прошлое и будущее, исправленные и дополненные партией; но сердиться на него было нельзя: в двадцать лет он сразу открыл для себя в маки приключение, товарищество, коммунизм, это извиняло его фанатизм. «Он мне нравится, потому что я оказал ему услугу», – с усмешкой подумал Анри. В течение трех месяцев он прятал его в квартире Поль, достал ему фальшивые документы и на прощание сделал подарок: отдал свое единственное пальто.

– Послушай, – резко прервал их Анри, – я благодарю тебя за твою статью – очень симпатичная, правда.

– Я написал то, что думал, – заметил Лашом. – Впрочем, со мной все согласны: книга замечательная.

– Да, забавно, – сказала Надин. – Все критики разом согласны: можно подумать, что они кого-то хоронят или присуждают премию за добродетель.

– Пожалуй! – согласился Анри. «Гадючка, – подумал он не без досады. – Она в точности нашла те самые слова, которые я не хотел говорить себе». Он улыбнулся Лашому: – Ты обмишурился лишь в одном: никогда мой герой не станет коммунистом.

– А кем же другим, по-твоему, он станет? Анри засмеялся:

– Пожалуй, тем, кем стал я! Лашом тоже засмеялся:

– Вот именно! – Он посмотрел Анри в глаза: – Меньше чем через полгода СРЛ перестанет существовать, и ты поймешь, что индивидуализм не оправдывает себя. И вступишь в компартию.

Анри покачал головой:

– Так я приношу вам гораздо больше пользы. Ты очень доволен, что я заговорил вместо вас. Чему это поможет, если «Эспуар» будет твердить то же, что «Юма»? Я делаю более полезную работу, пытаясь заставить людей думать, поднимая вопросы, которых вы не ставите, говоря определенные истины, которых не говорите вы.

– Надо делать эту работу, став коммунистом, – сказал Лашом.

– Но мне тогда не дадут!

– Ну почему же. Разумеется, в настоящий момент в партии слишком много сектантства; однако виной тому обстоятельства, это не продлится до бесконечности. – Лашом заколебался: – Не говори никому, но мы с ребятами надеемся вскоре получить свой журнал, журнал, так сказать, не совсем в русле, где можно будет выражать свое мнение совершенно свободно.

– Журнал – это не ежедневная газета, – возразил Анри. – А что касается свободы, хотелось бы посмотреть. – Он дружелюбно взглянул на Лашома: – И все-таки это будет здорово, если ты получишь свой собственный журнал. Думаешь, выйдет?

– Есть все шансы.

Венсан наклонился вперед и сказал, глядя на Лашома с вызовом:

– Если ты действительно волен в своих высказываниях, объясни товарищам, что гнусно принимать с распростертыми объятиями так называемых раскаявшихся мерзавцев.

– Мы? Мы принимаем с распростертыми объятиями коллаборационистов? Расскажи это читателям «Фигаро», пускай немного повеселятся.

– Есть куча подлецов, которых вы втихомолку оправдываете.

– Не вноси путаницу, – возмутился Лашом. – Когда решают забыть и простить, значит, человек не пропащий, его можно вернуть.

– Если так рассуждать, почем знать, а может, те парни, которых тогда прикончили, тоже не были пропащими?

– В тот момент вопроса не вставало: их следовало убить.

– В тот момент! Я их убивал на всю жизнь! – Венсан хитро улыбнулся. – Но скажу тебе одну бесспорную вещь: все они были дерьмом, все без исключения; а что остается сделать, так это прикончить тех, кого забыли.

– Что ты хочешь сказать? – спросила Надин.

– Я хочу сказать, что следует организоваться, – ответил Венсан. Его глаза искали взгляда Анри.

– Каким образом? Организовать карательные экспедиции? – со смехом сказал Анри.

– Тебе известно, что в Марселе они хватают всех участников Сопротивления как уголовников? – спросил Венсан. – Так что, позволить им это делать?

– Терроризм – это не средство, – возразил Лашом.

– Нет, – согласился Анри. Он взглянул на Венсана. – Мне рассказывали о бандах, которые разыгрывают из себя поборников справедливости. Если речь идет о сведении личных счетов, я понимаю. Но те, кто воображает, будто спасет Францию, убивая то тут, то там коллаборациониста, – это больные люди или кретины.

– Я знаю: самое разумное вступить в компартию или СРЛ! – заметил Венсан и покачал головой. – Вы меня не заманите.

– Обойдемся без тебя! – дружеским тоном сказал Анри. Он встал, Надин следом за ним.

– Я пойду с тобой.

Она вошла во вкус и стала изображать из себя женщину; попыталась подкраситься; однако ее ресницы походили на колючки морского ежа и под глазами остались черные полосы. Как только они оказались на улице, она спросила:

– Ты пообедаешь со мной?

– Нет, у меня дела в редакции.

– В такое время?

– В любое время.

– Тогда поужинаем вместе.

– Нет, я допоздна задержусь в газете. А потом пойду к твоему отцу.

– О! Эта газета! У тебя на языке одно только слово и есть! И все-таки она не центр мироздания!

– Я этого и не говорю.

– Не говоришь, но думаешь именно так. – Она пожала плечами. – Когда же мы увидимся?

Он заколебался.

– В самом деле, Надин, в ближайшее время у меня не будет ни минуты.

– А разве тебе не случается садиться за стол и есть? Не понимаю, почему бы мне не сидеть напротив тебя. – Она посмотрела Анри прямо в глаза: – Разумеется, если тебе это не противно.

– Конечно нет.

– Так что же?

– Ладно. Заходи за мной завтра между девятью и десятью часами.

– Хорошо.

Он с большой симпатией относился к Надин, ему вовсе не противно было ее видеть, но вопрос не в этом; вопрос в том, что ему необходимо строжайшим образом организовать свою жизнь: для Надин в ней не было места.

– Зачем ты так сурово ответил Венсану? – продолжала Надин. – Не надо было.

– Боюсь, как бы он не наделал глупостей.

– Глупостей! Как только кто-то хочет действовать, вы называете это глупостями. Думаешь, писать книги – это не худшая чушь? Тебе аплодируют, тебя превозносят; а потом люди ставят книжку в угол, и никто о ней больше не вспоминает.

– Это мое ремесло, – заметил он.

– Странное ремесло.

Они продолжали молча шагать, у входа в редакцию Надин сухо сказала:

– Ладно, пойду домой. До завтра.

– До завтра.

Она остановилась перед ним в нерешительности.

– Между девятью и десятью – это слишком поздно; ничего не успеешь сделать. Нельзя ли начать вечер чуть раньше?

– Раньше я не освобожусь. Она пожала плечами.

– Тогда в половине десятого. Но стоит ли быть знаменитым и все такое, если нет времени жить?

«Жить, – подумал он, когда она внезапно повернулась и пошла прочь, – в их устах это всегда означает заниматься только ими. Но существуют и другие способы жить!» Он любил запах застарелой пыли и свежих чернил. В помещениях было еще пусто, подвал безмолвствовал: но скоро целый мир возникнет из этого безмолвия, мир, который был его творением. «Никто не завладеет "Эспуар"», – повторил он мысленно. Анри сел за свой письменный стол и потянулся. Ладно, не стоит нервничать. Газету он не отдаст, а время, время всегда удается найти; когда он хорошенько выспится, работа пойдет на лад.

Быстро разобрав почту, он взглянул на часы; через полчаса у него была назначена встреча с Престоном: вполне хватит времени, чтобы поговорить с Сезенаком. «Не могли бы вы позвать ко мне Сезенака?» – попросил он секретаршу и сел за письменный стол. Доверять людям – это прекрасно; вот только найдется куча ребят, которые охотно заняли бы место Сезенака и которые больше, чем он, заслуживают его. Шанса, упорно предоставляемого одному, необоснованно лишают другого, это недопустимо. «Жаль!» – подумал Анри. Ему вспомнилось, как внушительно выглядел Сезенак, когда Шансель привел его; в течение года он был самым усердным из всех связных; возможно, ему требовались чрезвычайные обстоятельства: мертвенно-бледный, опухший, с остекленевшими глазами, он таскался теперь за Венсаном и не в состоянии был написать двух вразумительных фраз.

– А! Вот и ты! Садись.

Сезенак молча сел; и Анри вдруг заметил, что проработал с ним целый год, но совсем не знал его; с другими – иначе, он более или менее был в курсе их жизни, их вкусов, их мыслей, а этот всегда молчал.

– Мне хотелось бы знать, собираешься ли ты наконец давать нам что-нибудь, кроме халтуры, – сказал он более сухо, чем хотел.

Сезенак с беспомощным видом пожал плечами.

– В чем дело? Ты плохо себя чувствуешь? У тебя неприятности? Сезенак крутил в руках носовой платок и не отрываясь смотрел в пол; с ним

и в самом деле трудно было установить контакт.

– В чем дело? – повторил Анри. – Я готов дать тебе еще один шанс.

– Нет, – сказал Сезенак. – Журналистика не для меня.

– Первое время дела шли не так плохо. Сезенак усмехнулся:

– Шансель помогал мне немного.

– Не писал же он все-таки за тебя статьи?

– Нет, – неуверенно отвечал Сезенак. Он тряхнул головой: – Не стоит продолжать, работа мне не нравится.

– Ты мог бы сказать об этом раньше, – не без досады заметил Анри. Снова наступило молчание, и Анри спросил: – Что ты собираешься делать?

– Не беспокойся, я выкручусь.

– Но все-таки?

– Я даю уроки английского, и потом, мне обещали переводы. – Сезенак встал. – С твоей стороны благородно было так долго держать меня.

– Если когда-нибудь у тебя появится желание прислать нам статью...

– При случае...

– Могу я для тебя что-нибудь сделать?

– Ты мог бы одолжить мне тысячу франков.

– Вот тебе две тысячи, – сказал Анри. – но это не выход. Сезенак сунул носовой платок в карман и в первый раз улыбнулся:

– Это временный выход и, стало быть, самый надежный. – Он открыл дверь. – Спасибо.

– Удачи, – сказал Анри.

Он был озадачен; казалось, Сезенак лишь ждал случая, чтобы сбежать. «Я получу о нем сведения через Венсана», – подумал Анри, успокаивая себя; однако его огорчало, что он не сумел разговорить его. Он достал авторучку и положил перед собой лист бумаги. Престон придет через четверть часа. Анри не хотелось до времени слишком много думать об этом журнале, но планов было предостаточно; все выходившие в этот момент еженедельники выглядели жалко, тем более интересно было бы запустить что-нибудь действительно стоящее.